М. Ф. Ростовская. Крестьянская школа. II. Гл. 5

Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3

КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть II

ГЛАВА V.

Возвращение в Щербеть. – Сказочник. - Правда и Кривда. - Неудовольствие.

Несмотря на очень сильный мороз, Миша шёл бодро и весело. Тишь была совершенная и, по причине отсутствия даже малейшего ветра, даже будто не было и холодно: во всех концах по ровной поляне вдали дымились избы, и дым прямыми столбами поднимался в бледно-голубое пространство; по дороге опять лежали следы полозьев, самые отдалённые звуки долетали до мальчика чисто и отчётливо, кругом виднелись и мельницы, и амбары, и не верилось ему самому, что эта заселённая живая местность казалась ему накануне, во время метели, такою страшною, безграничною пустыней, или степью. Когда, войдя в лес, он повернул по просеке, в ту сторону, где накануне они оставили свою тощую кобылку, издали послышалось весёлое и приветливое ржание. Лошадёнка почуяла, что идёт друг и товарищ и, приподняв голову, издали на него глядела.
Сани, да и она сама, были на половину занесены снегом. Кобылка съела весь клочок сена, оставленный ей хозяином, и разгребала и подбирала в санях остаточки. Вся её морда обледенела, уши, грива и усы унизались блестящими иглистыми хрусталиками, попросту - ледяными сосульками, от которых она казалась каким-то косматым зверем; накинутая на шею рогожа придавала ей также далеко не красивый вид, но Миша, пробираясь через глубокий снег, спешил к ней с радостью, зная, что сядет в сани и поедет домой, вместо того, чтобы идти пешком.
Он проворно отряхнул её, запрёг, вывез сани скорёхонько из сугробов на дорогу и, весело помахивая вожжами, отправился в Щербеть. Дорога была длинная, лошадка шла мерным шагом, день вечерел, а Миша в раздумье перебирал в уме и страшную метель, и богадельню с её помещением, и школу с её весельем, и невольно ему приходило в голову: «Поди-ка, я думал, что такое школа? А вышло - вот что...».
Сумерки легли точно лёгкое дымчатое покрывало на все предметы, далёкие звёзды зажглись в небесах, а Миша все ещё ехал, приближаясь медленно к родимому выселку. Было уже совсем темно, когда он остановился у своей калитки и вошёл во двор, чтобы открыть ворота. Скоро и мать, и братья, и соседи, все его обступили и расспрашивали, что и как было, потому что все они очень хорошо знали, как во время такой метели, как накануне, легко можно замёрзнуть, - и тревожились их длинным отсутствием. Семья Виссариона также набилась в избу к Ивану и Сергею, и толкотня у них была непомерная.
Когда Миша рассказывал о богадельне, сыновья Виссариона приговаривали:
- Как бы только они не потребовали с нашего родителя денег за постой?
- Они видели, что мы нищие; нищими встретили, нищими и проводят, отвечал Миша. Чего с дяди взять? У него корки хлеба с собой не было. А уж на одёжу посмотреть, так хуже её и на настоящем нищем не увидишь.
- Как же так, ты рассказываешь, что и спать-то вас на перины положили, и лекарства дали, и напоили, и накормили... Всё это денег стоит, не может быть, чтобы даром...
- Я ж вам говорю, даром... за то она богадельней и прозывается, - продолжал Миша. - Ведь мы дядю замертво привезли в село... Думали, он и не очнётся... и не встанет...
Присутствующие покачивали головой, а на страшно обмороженное лицо Миши никто не обращал даже и внимания.
Когда все разошлись, а мальчик плотно поел, вознаграждая себя и за обед, и за ужин вместе, то присел на лавку такой задумчивый, что мать его, Лукерья, обратилась к нему и сказала.
- Верно, тебя больно ознобило, что ты всё молчишь. Погляди, как лицо-то твоё разнесло, и какие на нём струпья... Больно что ли тебе, Миша?
Но у Миши не то было на уме. Они были в избе вдвоём, братья куда-то вышли. Жёны их что-то хлопотали по хозяйству в сенях. Припав к матери и обнимая её рукою, мальчик сказал ей вполголоса:
- Матушка, отпусти меня в Высокое?
- Что это ты выдумал?..
- Тошное наше здесь житьё!.. Я там себе работы найду... и - грамоты выучусь...
- На что тебе грамота?
- А чтоб из меня человек вышел... Отпусти, родимая...
- Полно чушь городить... чем тебе здесь не житьё?
- Разве ты сама не видишь? Вчера протурили нас за милостыней... А чего мы не натерпелись!.. Один Бог видел! Ещё маленько - и с душой пришлось бы расстаться... Пожалей ты меня, матушка, - продолжал просить мальчик, - отпусти... родимая... Ты видишь, я слёзно тебя прошу...
- Что ты в самом деле... заладил... - отвечала старушка с крайним неудовольствием. - Я и слушать-то таких пустяков не хочу...
- Я ж тебе говорю, что и грамоте там выучусь - и у вас с хлебов долой. Там люди живут... а здесь что? Хуже скотины, мы и в грязи, и в дыму... да и брани не оберёшься...
- Ты на братьев не жалуйся... они тебе старшие...
- Я только правду говорю...
- Чтобы и толков об этом не было - слышишь! - продолжала Лукерья, наматывая свою пряжу. - Услышат братья... будет тебе звону, и за дело... Видишь что в самом деле выдумал...
Мальчик опустил голову, и глубокий вздох вырвался у него из груди; потом как будто что-то весёлое мелькнуло вдруг у него на лице, онь встал и, взглянув на мать решительно и твёрдо, сказал голосом смелым, хотя и кротким:
- Матушка, не отпустишь ты меня волею - я тайком уйду... божусь Богом, уйду...
Она с удивлением подняла на него глаза, развела руками, и отвечала тихо:
- Миша, никак ты с ума спятил?
Мальчик, не говоря ни слова, влез на печку и, приткнув к изголовью подушку, лёг и закрыл глаза, но несмотря на усталость, несмотря на то, что он почти четыре часа пробыл на морозе, ему не спалось... в нём что-то бушевало, что-то рвалось на волю, к жизни более дельной и более счастливой.
Лукерья, оставшись одна, продолжала свою работу, а всё ей думалось: «Уж не приворожил ли кто Мишу? Не приколдовали ли его в селе? С чего у него такая дурь в голову лезет?».
Люди невежественные всегда ищут причин сумасбродных там, где они самые естественные и простые, потому только, что эти люди сами сумасбродны и безрассудны. Но между тем, Лукерья особенно любила Мишу, как младшего своего сына, и часто ей было его жаль. Мишей помыкали старшие братья беспощадно, и четырнадцати лет он нёс в доме самую тяжёлую работу, да и тут ему беспрестанно попадало, то за то, то за другое. Лукерья в раздумье вздохнула, потом подняла глаза на тёмную икону Спасителя в углу избы, перекрестилась и подумала: «Помилуй, Господи, моего Мишу и вразуми!».
В это самое время в селе Высоком, в богадельне, собралась целая кучка ребят около Виссариона сказки слушать. Некрасивая фигура нищего, с белым кривым глазом, с рыжей и плохой бородкой, с обвязанными тряпьём, отмороженными, руками, в синей изорванной рубашке, так и выдавалась вперёд, ярко освещённая свечкой, которая стояла против него на столе. Василиса держала на руках Илюшу и расчёсывала ему гребешком волосы. Степаша, Кондратий, Антипка плотно припали друг к другу как винные ягодки, напрягая заранее всё своё внимание.

Кто не знает, как любима народом наша русская сказка, сколько в ней задушевного и простодушного? Как она верно передаёт радости и печали людей простых, неучёных! Как кротко, но неизменно поражает она зло, как торжественно заставляет верить в добродетель даже и тогда, когда за добрые дела человеку приходится и пострадать!
Веками проходит она от одного поколения к другому, и хотя от дальнего пути язык её и изменяется, хотя некоторые оттенки утрачиваются, но глубокий смысл переживает самое время, и по-прежнему чистая, добродушная, прекрасная, она так же живо говорит разуму и чувству нашего современного народа, как, может быть, тысячу лет назад говорила его предкам.
Крестьяне по сёлам и деревням наизусть знают все эти народные сказки, и всегда их слушают с удовольствием, не требуя ничего нового, они именно любят ту самую сказку, которою в детстве бабушка их забавляла, которая в доме знакома всем, от мала до велика.
Виссарион обтёрся, кашлянул раза два, погладил свою бороду, и начал так:

Были два брата: один богатый, другой бедный. Богатый сделал пирушку, позвал гостей, позвал и брата. Брат пришёл всех на первее; после него начали собираться гости. Когда набралось их много, хозяин начал подвигать брата ниже; говорит ему: «Поди-ка ты, брат, пониже!».
Брат подвигался-подвигался, и додвинулся до самых дверей; больше уж и места нет! А гостей всё прибывает... Говорит, наконец, богатый бедному: «Поди-ка ты к чорту, дай другим место!». Бедный брат вышел на улицу и побежал на реку. Ходит по берегу мельник; бедный его и спрашивает: «Скажи, где чорт живет?». Тот отвечает: «Вон, поди, скочи в бу-чило*». (*бучило - место внизу мельничных колёс). Вот бедный туда вскочил, и вдруг очутился в избе, в той избе никого нет. Он забился под печку, чтоб его не видно было, и сидит себе смирно, да тихо. Скоро стали собираться в избу бесенята; собрались и стали промеж себя похваляться.
Один хромой говорит: «Я мельницу прорвал - теперь ни за что её не укрепить!». А другие ему в ответ: «Как не укрепить? Мельник укрепить!». — «Чем?». – «Он набьёт сваи, накладёт терновнику, да шиповнику; тем дело и устроит!». А мужик лежит себе под печкой и слушает их речи... Когда бесы убежали из избы, и мужик остался один - он тотчас выскочил оттуда, вынырнул из воды и очутился на верху. Мельник всё по берегу ходит, не знает, не ведает - чем укрепить мельницу. Бедный говорит: «Награди меня, я укреплю твою мельницу». - «Возьми, что угодно; хоть целый воз денег дам, только укрепи, пожалуйста!». «Впервые наколоти свай, потом натаскай терновника, да шиповника; тем и устроишь!». Мельник тотчас набил свай, накидал терновнику, набросал шиповнику, сверху землёй заровнял - и укрепил мельницу; а мужику целый воз денег отсыпал. Бедный повёз деньги домой, надо в кладовую таскать, а таскать не в чем. Вот он посылает своего сына к богатому брату и наказывает попросить у него четуху (четверик). Богатый спрашивает: «На что четуху?». – «Деньги из телеги в кладовую носить». – «Какие там деньги? Что вы смеётесь надо мной, что ли? У вас денег николи не водилось!», так и не дал четуху. Мальчик пришёл безо всего, и говорит отцу: «Дядя не дал четухи, сказывает: на что вам!». Отец посылает сына в другой раз: «Поди ещё, да хорошенько попроси». Мальчик опять - к дяде: «Дай, говорит, четуху, надо деньги таскать». Богатый дивится, не верит: «Ступай, я сам принесу!». Приносит к бедному брату четуху, увидал целый воз денег, и стал спрашивать: «Скажи, брат, где ты взял монету? Гляди-ка, у тебя её целые вороха навалены!». – «А помнишь, как ты посылал меня к чорту? Вот я к чорту сходил, и добро получил».
Завидно стало богатому, и он пошёл искать чорта. Прибежал на реку: а мельник по берегу ходит, да радуется, что укрепил свою мельницу. Спрашивает его богатый: «Где чорт живёт?». Вон поди в бучило! Он бросился - и вдруг очутился в избе. Мужик залез под печь - лежит и дожидает, что будет. Начали бесенята собираться в избу, и промеж себя разговаривают: «Вот, говорят, мельник укрепил-таки мельницу и терновником, и шиповником; теперь, что хошь делай, а её не разломаешь!». Хромой бесёнок стал говорить: «А что, братцы, не подслушивает ли кто наши речи?». Давай искать везде – и нашли богатого брата под печкой: «А! так это ты переносишь наши речи?». Взяли его, задушили, в клочки разорвали и в омут бросили.
- Вот тебе и на, ребятушки! - сказал по окончании сказки Виссарион.
Мальчики покатывались со смеху.
- Знатная сказка, - заметил Степаша - Эти черти, да бесенята - хитрый народ!
- На то они и черти - напроказить, напакостить везде первые, - отвечал Виссарион.
- Поди-ка, - продолжала Василиса, - задушили, в клочки изорвали, да ещё и в омут бросили... Правда, что черти...
В эту минуту, Михаил Васильевич вошёл в избу.
- У вас никак целая компания? - спросил он.
- Дядюшка знатно сказки рассказывает, -  отвечал Степаша, - ну - а мы сидим, да слушаем.
- Мой-то птенчик никак дремлет! - сказала Василиса на Илюшу, который, припав к её груди, действительно крепко спал. - И то заснул, - продолжала она, потом встала с лавки и понесла сонного ребёнка на его кровать.
- Что же, это дело доброе. Я сам сказки люблю, - продолжал учитель, - пожалуй, и я послушаю.
- Присядь, присядь, дедушка, - сказал Кондратий, подвигаясь ещё ближе к Степаше.
- Дядюшка, - спросил Антип Виссариона, - а ты знаешь ещё другую сказку?
- Как мне не знать? У меня и пустой мешок, а полон сказок, - отвечал Виссарион, - только его тряхнуть.
Михаил Васильевич сел к столу и, вглядываясь пристально в Виссариона, спросил у него:
- А что твои руки?
- Чуточку полегче, не так рвёт и не так ломит, - отвечал нищий.
- Потерпи маленько, без этого нельзя, а ужо на ночь ещё раз надо хорошенько обмазать жиром и лекарство принять: ты смотри, не забудь...
- Не беспокойся, батинька, он забудет, так я вспомню, и вымажу, и перевяжу всё как следует... - прервала его Василиса.
- Расскажи, дядюшка, расскажи ещё сказку, - приставали Степаша и Кондратий.
- Пожалуй, отчего и не рассказать за вашу хлеб-соль, - отвечал Виссарион. Он опять прокашлял раза два, погладил себя по усам - и начал:
- Жили два купца: один кривдой, другой правдой; так все и звали их: одного Кривдой, а другого Правдой.
- Послушай, Правда! - сказал раз Кривда. - Ведь кривдой жить на светй лучше?..
- Нет!
- Давай спорить?
- Давай.
Спорили, спорили: никто не переспорит.
- Ну, слушай, - сказал Кривда, - у тебя три корабля, у меня два, если на первой встрече нам скажут, что жить правдой лучше, то все корабли твои, а если кривдой - то мои!
- Хорошо.
- Пойдём к писарю, он нас рассудит.
- Пойдём, - отвечает Правда.
Вот и пришли они к писарю.
- Реши наш спор, - говорит Кривда. - Чем лучше жить: кривдой, или правдой?
Писарь спрашивает: а о чём вы бьётесь?
- О пяти кораблях.
- Ну, ты, Правда, проспорила; в наше время лучше жить кривдой.
Правда поклонилась и говорит:
- Коли так, бери мои корабли, - а сама всё стоит на своём, что лучше жить правдой.
- Пойдём к судье, как он решит? - говорит Кривда. - Коли по-твоему, я тебе плачу тысячу рублей, а коли по-моему - ты мне должен оба глаза отдать.
- Хорошо, пойдём.
Пришли они к судье, стали спрашивать: чем лучше жить?
Судья сказал то же самое: «В наше время лучше жить кривдой».
- Подавай-ка твои глаза! - говорит Кривда Правде; выколола у ней глаза и ушла - куда знала.
Осталась Правда безглазая, пала лицом на земь и поползла ощупью. Доползла до болота и легла в траве. В самую полночь начали туда собираться и чертенята, и бесенята, и множество всякой нечистой силы. Набольший стал всех спрашивать: кто что сделал? Кто говорить: я душу загубил; кто говорит: я того-то на грех смутил, а Кривда тоже тут между ними вертится и хвостом виляет и, в свою очередь, похваляется: «Я у Правды три корабля выспорила, да глаза ей выколола!».
- Что глаза? - говорить набольший. - Стоит потереть тутошной травкой - глаза опять будут!
Правда лежит себе, ни гу-гу, а сама всё слушает. Вдруг запели петухи, и неверная сила разом пропала. Правда нарвала травки, и давай тереть глаза; потёрла один, потёрла другой - и стала видеть по-прежнему; захватила с собой этой травки и пошла в путь-дорогу. В это время у одного царя ослепла дочь, и сделал он клич: «Кто вылечит царевну, за того отдам её замуж». Правда приложила ей к очам травку, потёрла и вылечила: царь обрадовался, женил Правду на своей дочери и взял его к себе в дом. И зажила Правда по-царски, и в довольстве, и в богатстве, и стала разъезжать с молодой женой в золотой карете, на четвёрке вороных коней без отметинок. Дошла эта весть до Кривды, и думает про себя Кривда: «Дай схожу к братцу и допрошу его, как такая благодать с ним приключилась? Пошла - кланяется и говорит: «Научи, братец, чем и как ты себе счастье добыл?». Правда всё высказала - а Кривда прямо от брата, да и отправился на болото, и залёг в тростнике. Запели петухи, забегали бесенята - засуетились. Тот говори одно, другой другое, а всё же, главное, они добиваются друг от друга, кто царскую дочь вылечил? «Надо узнать, кто испортил наше дело? Царевна от нашего же хромоногого ослепла?». И стали они подозревать одного из своих, самого ледащего и худенького чертёнка, и ну его бить, да щипать - он бросился в тростник, наткнулся на Кривду и вытащил его к чертям.
- Я Кривда! Я Кривда! - кричал купец.
А всё же они его не послушали, и разорвали в мелкие кусочки.
- Так и выходит, что правдою-то жить лучше, чем кривдой.
Этими словами Виссарион закончил свой рассказ.
- Известно лучше, - прибавила Василиса, - всегда лучше греха на душу не брать...
- Уж когда не лучше? - спросил Михаил Васильевич. - Хоть оно и приходится иногда за правду потерпеть, всё же лучше терпеть за правду, чем за кривду.
- Дяденька, - спросил Степаша, - зачем же писарь сказал, что кривдой жить лучше?
- И судья сказал то же самое, - прибавил Кондратий.
- Это по-житейскому, по-людскому, а не по-Божьему. Иногда бывает, что кто кривит душой перед людьми, ему от этого прибыльнее... Но дурное хорошим никогда не будет, хотя люди зачастую криводушному больше верят, чем прямодушному. Вот я знал одного мужичка, - продолжал Михаил Васильевич, как будто не обращая внимания на нищего, - был он мужик плохой, и ленив, и без прока - а пить, есть всякому надо. Мало этого: приходит праздник - и калачика, и пирожка захочется. Прикинулся мой мужик хромым, взял костыль, ногу волочит, и пошёл по селу, да деревням просить милостыню: так и насбирал целый мешок муки, и сам был сыт, и семью накормил...
- Разве это худо? - спросил Степаша.
- Лучше было бы, если бы семья была сыта от трудолюбивых рук, - продолжал учитель, - всякая ложь, обман - дела дурные, грешные... Уж лучше бы просто у родных, да соседей попросить...
- Поди-ка он просит на двух ногах, - заметил Виссарион, - и полушкой никто не пособит!.. Люди и везде такие - их не разжалобишь... ни голодом, ни холодом... затем другой и прикидывается...
- Ты, братец, людей не вини, ты и сам такой же человек... Подумай только: придёт к тебе ленивый парень и станет просить - дашь ли ты ему что? Не дашь. А придёт убогий, или хромой - жалость тебя возьмёт - и дашь...
Виссарион молчал.
- Люди вообще не злы и не дурны, но за что же человек, трудящийся и семейный, будет оделять да кормить праздношатающегося тунеядца? Пособить убогому - другое дело: в этом долг каждого человека. А кормить ленивого - глупость. И перед Богом, и перед людьми - тут добра нет... Виноват тот, кто криводушничает...
Виссарион хотя и уверял, что был слеп, но как-то с беспокойством искоса поглядывал на Михаила Васильевича и как будто, не желая даже продолжения разговора, сказал по минутном молчании:
- Пожалуй, и на покой пора... Должно быть, час девятый на дворе.
- И мне надо домой, - сказал Михаил Васильевич, взяв с лавки шапку, - прощайте!
Он обратился в Василисе:
- А каков был Илюша?
- Сегодня кровь совсем не показывалась, - отвечала она. - Слава-те Богу, и кушает хорошо - и спит без просыпа; поправляется, уж и сумненья нет, что поправляется.
- Слава Богу, - продолжал учитель, и со всеми посетителями вышел на улицу.
Мороз так и скрипел под ногами, но ночь была лунная, без ветринки. Светом точно серебром обливало с небесного шатра, усеянного дальними несчётными звездами.
На другой день, прежде чем собралась школа, Михаил Васильевич сидел со Степашей за самоваром, когда дверь его отворилась, и вошли человек десять Высокинских крестьян со старостой в главе.
- Здравствуйте, братцы, вы что пришли? - спросил он их.
- Да вот к тебе, батюшка, - отвечал староста.
- Добро пожаловать, садитесь, - продолжал он. - В чём же дело?
- Уж и не знаю, как приступить, - сказал тот с некоторою робостью, - как бы тебе обидно не показалось.
- Мне? Обидно? Что ты, Терентьич? Скажи только всю правду, я правды никогда не боюсь.
- Вчера мужички собрались, - начал староста, - судили, да рядили, и кончили на том, чтобы к тебе выборных прислать. Они вот толкуют, что деньги с нас со всех ты собирал кровные, трудовые; что богадельню выстроил на наш же счёт, нашими собственными руками, а теперь поместил в ней чужих нищих и... Живёт у тебя не то слепой, не то зрячий; кормишь и поишь его ты даром - вот и шумит наша волость... Весь народ в неудовольствии...
Больно стало Михаилу Васильевичу услышать эти упрёки, но он старался воздержаться и, без сердца, со всевозможным спокойствием отвечал:
- Подите, братцы, возьмите этого нищего и выкиньте его за околицу...
Не ожидая этих слов, они молчали.
- Что же вы стоите? Идите... - продолжал Михаил Васильевич.
- Зачем выкидывать? - спросил Кузьма, отец Илюши. - Не следовало его принимать...
- Кузьма! И тебе не совестно? - отвечал учитель, обратившись к мужику. - Ты видел, в каком положении были эти нищие, когда мы их приютили в богадельню. Собаку - и ту не достало бы духу бросить на морозе. Ведь горница была натоплена, и свеча в ней горела мирская для твоего Илюши... для него одного. Ужели этим добром, этим теплом и светом другому полузамёрзшему человеку нельзя было, Христа ради, попользоваться?.. Но если вы этого не хотите, если вам жаль вашего добра, идите и выпроводите чужого нищего вон... Добро ваше, и воля ваша.
- У нас свои старики и старухи есть, - сказал Лаврентий, - они кое-как по голым лавкам спят, а чужой - да пожалуй ещё и плут, смотри как нежится на нашем-то пуховике... Правда, что смотреть досадно... Ну, и за дело шумит народ...
- Да кто же вам мешает ваших стариков пристроить? Разве я не говорил сам про это со старостой, тому никак уж пять дней? Терентьич, не ты ли мне сказывал, что никто в богадельню нейдёт?
- Правда, правда, батюшка, никто не шёл; вот они теперь взбеленились - Бог ведает с чего...
- Как с чего? - спросил учитель. - Я тебе это растолкую; они добро сами завели, сами устроили, да только в толк не могли хорошенько взять, на что это добро годно? А как привезли в богадельню полузамёрзшего человека, да как его отогрели, и вымазали его раны, и обвязали масляными тряпицами, напоили и накормили - и полумёртвый очнулся, поправился, и стал ещё на радостях и сказки рассказывать - вот и смекнули наши Высокинские мужички, что богадельня, значит, может быть тёплым и отрадным приютом... Смекнули, да и не знают сами, как бы свою собственную оплошность поправить, и пришли со мной браниться... Ведь надо же за кого-нибудь взяться?..
Мужики молчали.
- Ты, батюшка, не сердись, - сказал староста, - они по глупости...
- Максим Терентьич... Ты сам скажи, в чём же моя вина? Чего с меня хотят?
- Говорите, говорите, ребята, - продолжал староста.
- А вот мы все просим, чтобы ты наших стариков, али хворых, поместил в богадельню, - сказал, запинаясь, Прохор Авдеев, брат мельника. - Брат мой Алексей лежит четвёртую неделю после ушиба - он вдовец, ни поберечь, ни походить за ним некому...
- Веди его, устроим, и полечим, сколько во мне есть и разума, и уменья, я готов всякому служить... Кажется, никому отказа нет.
- Уж правда, мало ли ты с моим Илюшкой нянчился? - сказал Кузьма, низко кланяясь.
- Прими, батюшка, и нашу старушку, - сказал Андрей Петров. - Она детям приходится бабушкой, по первой моей жене. Ну, да ведь я уж на другой женат, значит, своя бабушка есть, старухе, выходит, и места нет, - а ни родни у неё, ни кола, ни двора...
- Пусть переезжает - с Богом. Братцы, да что же вы меня просите? Богадельня ваша, вы в ней хозяева...
- Нет, батюшка, нет! - отвечал староста. - Всё это дело твоим умом, да усердием Бог помог устроить и сладить, значит, ты в нём и господин. И кому же и хозяйничать? Нас много - а у семи нянек дитя без глаза, по пословице. Ты и лечишь, и по книжному учился, тебе и подобает всё дело толком вести. Только не поскучай... Мы знаем, что прибыли или корысти для тебя никакой тут нет.
- Разве я чего прошу? - спросил учитель с улыбкой. - Разве чего требую? А вот как разместятся ваши старики, да как пойдёт в нашей богадельне жизнь мирная, да смирная, да привольная - всем будет любо. Я знаю, что скажете вы все: «Спасибо Богу и за то, что Он привёл и нищих отогреть и накормить». Верьте. братцы, то и добро, за которое нет другой награды, как тёплая молитва за нас грешных какого-нибудь бедняка, убогого, которому нечем больше и воздать за сделанное ему пособие. А за Богом молитва не пропадает.
Поговорили, потолковали ещё с четверть часа и стали расходиться, только староста Максим Терентьев, по приглашению Михаила Васильевича, остался у него чай пить.
- Такой грех с ними, - жаловался староста. - Весь этот шум поднял, как бы ты думал, батюшка, кто? Кузьма Арсеньев, а не ему ли следовало быть жалостливее других? Ведь его Илюша-то чуть с того света не воротился?
- А посмотри, Терентьич - как всё это чудно! Что они по глупости не уразумели, то из зависти поняли; и, главное, отрадно подумать, что ради их грехов, их же старикам, да больным лучше будет. Они, видишь, спорили да кричали, да меня осуждали, а Бог милостивый и из этого сора вытряхнул добром на болящих, да на престарелых. Вспомяни моё слово: разместятся они в богадельне; обживутся недельку, другую, и сами скажут, что прежде им так нигде не жилось. Я ещё не хворый и не старый человек, а всё же цены не знаю покою... Мне кажется, что лучше покоя Бог ничего не дал людям. В покое наш рай земной... да если тепло и светло...
- Да мирно и весело, - прибавил Степаша.
- Правда, правда... И покой только там и бывает, где мирно и весело, от того он покоем и называется.
По минутном молчании Степаша заметил, что ребята собираются в школу. Он поспешил убрать самовар и чашки, староста ушёл домой, и дети начали входить в избу, занимая каждый своё место.
Класс был очень хорош. Какое-то общее одушевление заметно было в учениках: они друг перед другом старались и трудились. Степаше досталось читать вслух - он читал внятно, с расстановками, таким звучным и чистым голосом, что любо было слушать. Михаил Васильевич иногда его останавливал и обращался с вопросами к слушающим. Старшие ученики и ученицы уже научились слушать, - все понимали и отвечали на вопросы учителя разумно и дельно. Степаша со временем мог сделаться замечательно хорошим чтецом, и на это требуется особенное дарование, звучный голос и уменье. Читают все, а мало кто умеет читать вслух хорошо.
Гриша отличался по арифметике, соображения мальчика были так быстры, что он в уме считал безошибочно и, так сказать, на лету. Он ещё не понимал и не чувствовал приложения счётной науки, его занимала она сама, и если иногда Сила Матвеич задавал ему такую задачу, что с первого взгляда она казалась мудрёной и непонятной, то, вникнув хорошенько, он тотчас её себе уяснял, и тогда говорил с весёлой улыбкой:
- Я думал мудрено, а мудрёного ровно ничего нет!
Маленькие ученики и ученицы повторяли наизусть таблицу умножения все вместе. Сила Матвеич разводил при этом руками и бил в такт. Дети, сами того не замечая, сложили из таблицы род песни, а Сила Матвеич, в котором было много природных музыкальных способностей, подпевал с ними по-своему, и выходило что-то ладное и приятное для слуха.
Из девочек лучше всех училась Паша, дочь священника. Несмотря на то, что она была чрезвычайно скромного и кроткого характера, в ней было много восприимчивости и сосредоточения. Она и слушала, и понимала хорошо.
Тупой Мятюля часто потешал весь класс своею неразвитостью, но чувство самолюбия проснулось даже и в нём, и если ребята над ним иногда громко насмехались, он опускал глаза в пол, краснел, и ему видимо было неловко - тогда учитель спешил сказать:
- Чему вы смеётесь, ребята - не надо. Мятюля не понял, пусть тот, кто умеет, растолкует ему как должно... вот и дело будет кончено. Он не виноват, что не скоро смекает. Надо, чтобы у нас, в школе, более способные помогали слабым, тогда все потихоньку будут подвигаться вперёд.
Все эти слова были семена добрые, которые незаметно посыпались в детские понятия учеников школы и, вместе с учением, шло и великое дело воспитания. Счастливы те дети, которые слышат и видят благое в их окружающих, - это добро усваивается ими так же благодетельно и незаметно, как от попечений разумного садовника цветы, даже полевые, становятся и лучше, и красивее. А кто не знает, какой бывает дивный сад там, где цветы вынянчены - выращены с любовью и знанием дела?