Алтай. Постниковы Часть 24 Военный коммунизм

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 23 Новая школа)

1921 год. Весна
Как закончились занятия в нашей школе — не помню. Год этот выдался трудным для всех и особенно для нас. Это был уже период военного коммунизма. Деньги не имели значения, да я и не помню, какие они были. Большое значение имели пайки. Кто служил или работал, тот получал продовольственный паек за работу. Лелю на работу, как жену бывшего белого офицера, нигде не принимали, и мы жили на то, что могли менять. От прежних продуктов осталась соль. Она нас очень выручала. Вот на нее мы и выменивали на базаре муку и другие продукты, да еще мама присылала мне из Енисейска, что могла достать из продуктов. Лето было жаркое, голодное, хлеб не уродился, но хорошо уродились дыни, арбузы, огурцы.
И вдруг в средине лета в Бийске появилась холера. Люди не помнили, когда бы раньше была в этом крае холера. Как это было страшно! Все боялись черной кареты: в нее забирали заболевших холерой людей и увозили в бараки на горе, где эти бараки были выстроены в срочном порядке. Возвращались оттуда домой немногие. Из знакомых моих заболели мать Нюси Духаниной-Кузьминой Афимья Иудовна и брат. Мать чудом выжила, а брат погиб. Сама Нюся не заразилась: уж таково было ее счастье! Ведь контакт-то был у нее с родными тесный, жили вместе.
Я первое время отнеслась к этому событию легкомысленно. Ела все, не остерегаясь, вплоть до свежих огурцов. Но когда у доктора Соломина умерла в одночасье 15-летняя дочь Валерочка, меня эта смерть потрясла. Как? Такая счастливая девочка умерла! Я часто проходила мимо их дома и завидовала ей. И вот такая ужасная смерть. Тут я бросилась в другую крайность. Кроме чая, хлеба и вареных супов ничего не стала есть. Вся зелень - арбузы, дыни, огурцы для меня не существовали, я их совсем не хотела есть. Да они и не доходили до рынка. Если сельчане привозили возы этих овощей, у парома их встречали отряды санитаров. Они разбивали арбузы, дыни, огурцы и обливали их керосином. И не допускали деревенских в город.
По ближним деревням начинала расползаться эта страшная болезнь. Енисейск, где жила мама, был в 18 км от Бийска. Там за лето умерло от холеры 100 человек.
Мама прислала за мной ямщика и велела мне ехать в Енисейск. И тете Фине легче: все один человек с хлеба долой. В Енисейске все жили замкнуто, все боялись заразы. Жили мы у тети Гути Пановой. Каждый день протирали составом полы, в сенях все время курилась смола. Ели все вареное. К овощам не притрагивались, хотя как назло в это знойное лето у всех была масса спелых помидор. За это лето я много прочитала. Особенно увлекалась поэзией Некрасова. Много выучила стихов. «Размышления у парадного подъезда», «Рыцарь на час», «Что ты жадно глядишь на дорогу», ну и, конечно, «Кому на Руси жить хорошо». Но особенно волновала меня и потрясала поэма «Мороз - Красный Нос». Отрывки из нее я знала еще из хрестоматии (например, «Не ветер бушует над бором»). И другие стихи: «Крестьянские дети», «Несжатая полоса».
Как мне нравилось, было близко и знакомо описание крестьянской жизни. Весь порядок и ритуал этой жизни. Особенно терзали мне сердце причитанья Матрены Тимофеевны из «Кому на Руси жить хорошо»:
Ты восстань, восстань, родимая,
Посмотри на дочь свою.
Как живу без вас и маюся...
Ночь слезами умываюся,
День как травка пристилаюся.
Я потупленную голову,
Сердце гневное ношу!
А из поэмы «Мороз - Красный Нос»:
Ну, трогай, Саврасушка, трогай,
Натягивай крепче гужи.
Служил ты хозяину много,
В последний разок послужи.
Да почти все творчество Некрасова это сплошное страдание и душевная боль. А чего стоят его «Последние песни»?
Вот уж сто дней, сто ночей Муки мои продолжаются...
Невыносимые страданья,
Неутолимая тоска!
Влечёт как жертву на заклание
Недуга черная рука!
Как оценила и полюбила я в творчестве Некрасова такую эмоциональную красочную крестьянскую речь! После этого чтения я начала обращать внимание и на колоритную, особую сибирскую речь, хотя многое меня приучали считать в ней вульгарным. Через это чтение крестьяне мне стали еще ближе. Где-то я прочитала, что Тургенев, критикуя Некрасова, его творчество, сказал, что муза у него и не ночевала. Да, может быт,  легкокрылая и сладостная муза не была у него, зато кнутом иссеченная муза, «муза мести и печали», сопутствовала ему почти всегда и до глубины души волновала сердца людей.
К сентябрю 1921 года холера пошла на убыль. Жизнь в городе оживилась. Я уехала опять в Бийск, но учиться не собиралась, потому что тете Фине и Леле трудно было жить, и надо было мне устраиваться на работу, чтоб получать паек.
Наконец-то Леле повезло: ее взяла к себе на работу в качестве уборщицы, рассыльной и помощницы мать Нины Беловой, которая устроилась заведующей писчебумажной лавкой, то есть магазинчиком канцелярских принадлежностей.
Осенью была объявлена продразверстка и крестьяне повезли хлеб в город (пшеницу и др.). Упродком открыл по городу несколько приемных пунктов. В одном из пунктов, расположенном вблизи нашей квартиры, устроилась на работу Нина Белова, а через нее была принята на работу и я. Заведовал этим приемным пунктом Кудин, отец Вани Кудина. И, зная моего отца, он охотно принял меня на работу. Мы были все рады, что у нас будет два пайка и не будет уже такой нужды, какую начали испытывать тетя Фина и Леля, не имея никаких средств к жизни. В предыдущий год много вещей пришлось променять на продукты.
Контора имела две комнаты в конфискованном доме какого-то купца. С угла этого дома был вход в лавку (как в аптеке). В этом помещении работали за большим прилавком приемщики квитанций от крестьян, сдавших продразверстку, то есть положенное количество зерна, сдаваемого государству бесплатно. Эти работники имели дело с крестьянами. Я же работала во второй комнате. Нам передавали квитанции, и мы вели подсчет сданной продразверстки. По существу это была бухгалтерия - целый рабочий день сидишь, стучишь костяшками на счетах и записываешь итог и прочие формальности. Работали все больше девушки. Помню из них Лелю Жоховскую, Таню Горышеву и бледную изящную девушку Лиду, дружившую с Ниной Беловой. Работа мне нравилась, хотя и была однообразна. Но как всякую работу я старалась освоить ее до точности. А больше всего радостно было от того, что вот мы с Лелей подъедем с ручными санками к складу и повезем домой этот «желанный» паек.
Как-то мы разговорились с Дмитрием, вспоминая эти годы. Вспоминали и продразверстку. Митя сказал, что он ездил сдавать продразверстку в город и сдавал квитанцию в той конторе, где работала я. «Вот если бы я принимала квитанции, мы с тобой, наверное, встретились. Интересно, узнали ли бы мы потом друг друга?», -  сказала я ему.
Невероятны зигзаги судьбы! Думала ли я, что моя судьба в образе бедного крестьянского парня в домотканом шабуре стоит в соседней комнате у прилавка и сдает квитанцию на хлеб. И также - думал ли Дмитрий, что его судьба в образе городской девушки сидит за стеной и усердно щелкает на счетах, подсчитывая плоды трудов своего суженого и его товарищей.
Теперь я больше нахожусь в своей семье. Тетя Фина у нас хозяйничает, я убираю в комнате, кухне и прихожей. Леля стала курить, но повеселела. Меня уже начинают считать взрослой (скоро 16 лет), и даже иногда мы советуемся все вместе. А Леля делится со мной своими горестями. «Эх, Нинушка, жизнь пошла у меня наперекос. Повешусь я... на первом попавшемся мужике!» - невесело шутит она.
Прошло почти два года, как настала советская власть. Жизнь менялась. Новые люди, новые порядки, новые ценности в жизни. Для нас, обывателей, (так сужу я по тогдашнему разумению) главным в городе был упродкомиссар. Наверное, потому, что все материально - продовольственное снабжение шло через него. Затем ЧЕКА. О, это было грозное слово! Боялись ЧЕКА как огня и пели потихоньку песенку:
Эх, яблочко,
Куда котишься?
В ГубЧека попадёшь -
Не воротишься!
Ну, а для нас, молодежи, помимо новых школ для всех, интересна школа красных военных курсантов. Размещалась она в зданиях бывших Второвского и Фирсовского магазинов (это на углу улиц Л.Толстого и Барнаульской). Иногда удавалось наблюдать красивое зрелище: это когда курсанты выезжали на очередную прогулку по городу. В конном строю такие бравые витязи в длинных шинелях, на груди которых широкие синие полосы, на голове наглухо застегнутые будёновки с шишаками. Правда, некоторые злопыхатели ехидно называли эти головные уборы громоотводами. Но нам, девушкам, нравился этот новый облик военных.
А ехали они с горделивыми новыми песнями, такими, как:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон.
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней.
Так пусть же Красная сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой.
И все должны мы неудержимо Идти в последний смертный бой.
Или: Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать.
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять!
И другие  песни
Ничего не скажешь, хороши были и эти конники и их песни!
Вот с одним из этих курсантов познакомилась наша Леля. Был он Лелиного возраста (лет под 30) и звали его Александр Иванович. Один раз он принес мне два пригласительных билета на вечер к военным курсантам. Мы ходили туда с Марией Шаравлевой. Было весело, танцевали с военными под музыку духового оркестра. Но особенно интересных знакомств не было. А за Лидой в нашей конторе ухаживал курсант. Когда мы работали по вечерам, он приходил в контору провожать Лиду. Я сказала Александру Ивановичу, что знаю одного курсанта, он ходит провожать одну нашу девочку. Уж не знаю, что он сказал этому Лидиному кавалеру. Только в один из вечеров Лида в конторе устроила мне скандал, истерично кричала, что я подлая, что я отбиваю у нее ухажера.
Боже мой! Я ни сном, ни духом ничего не знаю, а мне тут устраивают публичное позорище. Когда к нам пришел Александр Иванович, я ему рассказала о происшествии в конторе и попросила его, чтобы он дал совет этому курсанту успокоить Лиду, я не знаю этого курсанта и не желаю знать. Лида пришла в чувство, а мне долгое время неприятно было видеться с ней.
Вечерами я часто ходила к Борисовым, живущим у Таликовой. Елена тоже приходила проведать больную мать почти каждый день. Тетя Елена лежит за занавеской. Она уже совсем не встает. Вера все больше занята делами. Посидев около тети, мы переходим с Еленой к столу и, сидя там, вполголоса беседуем. Елена стала заядлой курильщицей, предлагает и мне: «Давай, Нинушка, покурим!». И завертывает для меня «козью ножку» с махоркой. Я из чувства солидарности курю, хотя мне это курево не доставляет удовольствия. Так бы я, возможно, с 16 лет и пристрастилась к этому пороку, если бы не Вольдемар.
Однажды вечером он зашел в наш подвал попроведать тетю Елену. Мы с Еленой сидели и курили. Поздоровавшись с нами общим поклоном, Вольдемар сразу обратился ко мне: «Ну что Елена курит - понятно: горбатого могила исправит. А ты-то, Нина, что делаешь?! Ведь тебе 16 лет, такая барышня - и фи! От тебя табачищем махрой разит. Представляешь?! Такая милая девушка, а зубы желтые, прокуренные, пальцы тоже пожелтевшие, никотином от нее за версту разит. Да ведь тебя никто замуж не возьмет из-за этого порока. Не смотри на Елену, брось ты это скверное занятие, пока не нажила дурную привычку!».
Его такая искренняя, полная доброжелательства тирада ошеломила меня. Я почему-то ярко представила себе, какая я буду, судя по описанию Вольды. Я как будто со стороны посмотрела на себя и ужаснулась. Ничего себе, хороша! А еще мечтаю походить на Татьяну Ларину, Наташу Ростову! «Ладно, Вольдемар Мартынович, я подумаю и, наверно, не буду курить», - сказала я этому милому и умному родственнику. В душе я уже твердо решила: курить никогда не буду. В следующую встречу с Еленой там же у Веры на предложение Лены составить ей компанию, я сказала: «Хорошо, давай папиросу, но это будет последняя папироса в моей жизни, я больше никогда курить не буду».
С величайшей благодарностью я вспоминаю дорогого Вольдемара за его такое решительное и своевременное вмешательство в мое воспитание.
Живем мы около Троицкого собора. Глубокая уже осень. Начались свадьбы. Как на спектакль бегаем смотреть венчание. Все-таки красивый это обряд. Интересно, раз в жизни девушка бывает в центре внимания и интерес этот во время венчания. Красивый белый наряд, длинная прозрачная фата, на голове венок из цветов восковых (флёрдоранж), в руках свеча, обвитая золотой нитью. У жениха из таких же цветов приколот букетик, так же у шаферов невесты и жениха. У жениха тоже в руке такая же свеча, как у невесты. Если свадьба богатая, то поет хор. Когда невеста входит в двери храма, хор встречает ее песнью: «Гряди, гряди, голубица...» Это так торжественно и величаво. Под ноги брачующимся стелят коврик, а в деревне - шаль или платок. Все слова, произносимые священником, имеют особый смысл и значение.
Ну, конечно, все это выработано веками, отработано и отшлифовано, поэтому это зрелище волнующе прекрасно и впечатляюще. Нам не пришлось этого пережить. Из городских моих подруг только одна Вера Александрова венчалась в Бийске в Александровской церкви. Леля ходила смотреть на ее венчание. Рассказывала, что Вера в подвенечном наряде была хороша: все любовались ею.
После работы я большей частью проводила вечера у Борисовых. Вере было трудно и грустно одной: тетя умирала. Так что все мы: Зоя, Елена, я, Леля по переменке были с Верой. Не помню уж какого числа, но только в воскресенье Леля рано разбудила меня: «Нинушка, вставай, тетя Елена умерла». Боже мой! Я вскочила, поскорее собралась и побежала к Вере. Там уже были и Лена, и Зоя с Вольдемаром. Посмотрела я на мертвую тетю и горестно мне стало. Так и не увидела она больше Борю. Вера сказала, что тетя просила их не бросать Бориса, заботиться о нем. И последнее ее слово было «Боря». Она глубоко вздохнула, закрыла глаза. Жизнь кончилась.
Через день мы хоронили тетю. Отпевали в той же церкви, где отпевали дядю Степана. Вера держалась мужественно. Зоя же с Еленой рыдали страшно. Лена при прощании упала в обморок. Отваживаться с ней пришлось мне. Схоронили тетю рядом с дядей у церкви напротив Архиерейского дома. Нет теперь человека — матери, которая связывала всех вместе. Полетели дети, как птицы, каждый в свою сторону. Лена разыскала своего Афанасия и уехала к нему в Хабаровск. Зоя с Вольдемаром и Каролиной навсегда уехали в Латвию. Осталась Вера одна.
Когда-то Борисовы жили в Бийске в Казанке (так назывался край города, примыкающий к вокзалу). Дядя Степан служил тогда священником в Александровской церкви, через площадь от которой жили Новокшановы. Был у них (Новокшановых) прекрасный двухэтажный дом с отдельными ходами в верхний и нижний этаж. Вот у Новокшановых Борисовы и сняли квартиру на втором верхнем этаже. Сколько времени они там прожили - я не знаю, но только Новокшановы и Борисовы очень подружились. И вот теперь, когда Вера осталась одна, ее приютила Анисья Денисовна (это Бийский Филарет милостивый).
Теперь Вера живет у Новокшановых, но иногда приходит к нам, к тете Фине с ночевой, и ее приход для меня - праздник. За зиму она несколько раз приходила к нам, и мы коротали вечера за чтением книги «Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке». Читала Вера, а мы, рукодельничая, с интересом слушали. Навсегда запомнилась мне трагическая фраза из этого произведения: «Пепел Клааса стучит в мое сердце». Ведь это были жестокие времена инквизиции.
Сдача продразверстки заканчивалась, поэтому заготовительные конторы стали свертываться. Началось сокращение штатов. И хотя начальник конторы Кудин был расположен ко мне, все-таки я была подведена под сокращение как дочь священника. Так я осталась без работы. Прощай вожделенный паек! Жизнь начинает мне давать суровые уроки. А может быть, судьба ведет меня своим путем?!
На работу устроиться трудно. Ну что ж, пойду учиться, продолжать свое образование. Это-то пока мне не заказано.
Я поступила в 7-ой (по нынешнему 10-ый) класс 2-ой школы 2-ой ступени, находящейся в доме Зотеевых (где помещалась женская гимназия в 1919 - 1920 гг.).
Я, Мария Шаравлева, Вера Александрова в одно время поступили туда. Мы трое стали дружить и, поскольку жили в одном краю близко друг от друга, всегда ходили в школу и из школы вместе.
Когда меня увольняли, мне было обидно: ведь я работала лучше многих оставленных. Ну а потом я не жалела. Ведь учеба моя продолжалась, и это было моей удачей в жизни.
Живем голодновато. Тетя Фина делит хлеб. Конечно, побольше кусок Витюшке, а нам троим поровну. Да, тетя Фина была истинной христианкой (в лучшем смысле этого слова). Она изумляла меня своей религиозной убежденностью. Неназойливо преподавала нам уроки доброты и милосердия. Свою порцию хлеба она делила пополам и одну часть своей нормы отдавала первому голодному ребенку, зашедшему попросить милостыню. И это делалось не один раз, а систематически. Я вспоминаю, как в раннем моем детстве в Мыюте тетя Фина каждое воскресенье посылала больным и также одиноким старым людям свежеиспеченные шаньги. Это тоже делалось систематически. Доброта, кротость и милосердие возвышали ее над всеми нами. А была она малограмотная женщина, но большой души человек.
Поздней осенью тетя Фина как-то сказала мне: «Нина, видела я сегодня на базаре узнезинских. Они сказали мне, что сын Авдотьи Ивановны Тискинековой сидит в Бийской тюрьме. Ты его знаешь. В воскресенье я испеку хлеба, и ты отнеси туда передачу, нельзя близких людей забывать в беде!». Господи! Так ведь это Вася Тискинеков там! У Евдокии Ивановны только и детей - Вася и Липа. Конечно, в воскресенье я собралась и пошла в тюрьму с передачей. Написала записку. Получила ответ. Вася писал, что перенес сыпной тиф, к счастью без осложнений, что рад друзьям, не покинувшим его в беде. Благодарил меня за великодушие.
Теперь тетя Фина регулярно по воскресеньям посылала меня с передачей для Васи. В одно из посещений Вася вместе с запиской выслал мне браслет, сплетенный из конского волоса. Вещь была очень изящная. В ажурном обрамлении в центре браслета было сплетено прописной буквой имя НИНА. Это в его положении было единственное, чем он мог отблагодарить меня за дружеское участие. Так примерно писал Вася в записке, к которой был приложен браслет. Мне этот подарок понравился, но, к сожалению, я не сохранила его. Когда я его потеряла - не помню.
Вскоре повидаться с сыном из Узнези приехала Евдокия Ивановна. Заехала она к нам. Привезла Алтайских гостинцев: курут, толкан, светличную серу и орехи. Меня она все звала «сношка, сношка». Я смущалась и краснела, хотя такое внимание втайне мне было приятно.
Я стала опять учиться. На втором этаже зотеевского дома помещалась школа №2 второй ступени. Учились мы в этот 1921 - 1922 учебный год в 7-м классе (по-нынешнему в 10-м). Из преподавателей помню только Чупрасова Никанора Михайловича и студента, который преподавал физику. А запомнила я его больше потому, что он ухаживал за ученицей Клавдией Корольковой и всегда ждал ее по окончании занятий около дома. На вид был молодой, очень интеллигентный, прическа-бобрик и пенсне на переносице. Мы сразу включились в шумную школьную жизнь, но настроились не на учебу, а на новые знакомства и на веселое времяпровождение.
У нашей троицы (я, Вера и Мария) образовалось окружение из юношей. Больше всех повезло Марии. У нее появился чудный поклонник - Павлик Панаев. Некрасивый, но очень симпатичный, добрый преданный друг. Всю зиму он был нашим надежным и верным спутником. Марию он полюбил безмерно, и эта любовь его распространялась и на нас, ее подруг. О чем бы его ни попросили мы, он всегда исполнял наши просьбы. По характеру он был рыцарь. Если он провожал нас, то каждую до самых дверей, а не только одну Марию. У меня осталось о нем самое прекрасное воспоминание.
У Веры был поклонник Михаил Бизяев, красивый парень, но ломака, любил позировать. В нашу компанию он так и не смог вписаться. У меня же появился очень интересный воздыхатель. И узнала я о нем по письменам, которые он вырезал на крышке моей парты. В один прекрасный день прихожу на занятия, откидываю крышку, сажусь за парту и вижу письмена, вырезанные ножом. «Привет, любимая Нина!». Ничего не понимаю, кто и когда мог тут посидеть за моей партой! Показала девочкам. Стали гадать. Наконец, Мария сообразила: «Да ведь это Николай Зотеев, больше некому».  Пожалуй, правда. Ведь дом-то Зотеевых, и они живут внизу. Кто кроме Николая может торчать в школе? Чтоб вырезать слова, нужно время, отсутствие людей. И правда. Николай стал подсаживаться ко мне на переменах, заговаривать со мной. Я вежливо разговаривала с ним, вопросов насчет упражнений на моей парте не задавала и только улыбалась. Долгое время вырезал он на моей парте слова привета и любви. Даже снаружи попортил парту, но мне он нравился и не нравился. Внешне парень видный, Высокий смуглый, черноглазый. Правда, немного грубым делали его лицо аденоиды. На литературных вечерах, которые у нас устраивались часто, он очаровывал всех своим пением под аккомпанемент гитары. Такой высокий юноша, а голос - тенор, да такой красивый серебряный голос! Он поет, а я вижу, что все его песни адресованы мне. Но, пытаясь завоевать мою любовь, он не учел одного: моих вкусов и взглядов.
После революционных событий, изменения образа жизни, у молодежи появилось стремление к опрощению. По внешнему виду и по поведению ребята старались походить на простых парней. Появилась грубоватость, небрежность в одежде. Девушек это веяние коснулось меньше. Я же не изменила своих вкусов. Я считала, что одежда имеет большое значение. Стрижку короткую не признавала, любила косы, красивую и аккуратную одежду. Чтоб от меня всегда пахло духами. А Николай заявлялся на занятия в самых настоящих деревенских холщевых чембарах (штанах). Меня это шокировало. И вот тут уж, как он ни старался, я не хотела ни смотреть на него, ни разговаривать с ним. Он, наверно, ничего не понимал (я не говорила ему о своем неудовольствии) и только грустно смотрел, как я, сидя на подоконнике с Шурой Кайгородцевым, весело разговаривала и смеялась. Так я, наверно, прошла в жизни мимо большой и, возможно, преданной любви. И всему виной были «несчастные» чембары!
Нам троим скоро будет по 17 лет. И нас не миновала пора «молодых безумств».  Я, такая серьезная, увлеченная общественной работой девочка, которая в 4-ой школе везла большой воз общественных нагрузок, вдруг тут во 2-ой школе превратилась в «пустую» развлекающуюся девушку. Наш славный Никанор Михайлович Чупрасов не узнавал меня и только иногда грустно с укором глядел. А мы еще компанией стали посещать танцкласс, который по вечерам действовал в начальной школе, находящейся рядом с нашей квартирой у Троицкого собора. Учителем танцев был человек лет 25 - 26 по фамилии Аносов, высокий костлявый, с худым похожим на маску лицом. Одет он был в старый военный костюм, в сапогах. В танцклассе было много учащейся молодежи.
Показывая танцы, наш учитель избрал себе в партнерши хорошенькую Веру Александрову, нашу подружку. Ей совсем не хотелось с ним танцевать, но отказаться было неудобно. А мы весело танцевали с нашими мальчиками. Моим партнером был Шура Кайгородцев. С этих танцев он стал уделять мне внимание. А я уже начала чувствовать, что он нравится мне. Теперь Шура приходил на танцы раньше, и я видела, как он несколько раз терпеливо прохаживался мимо наших окон, но (гордячка!) я не выходила к нему заранее. Пусть походит. Я просто не знала законов кокетства. Потом-то, проанализировав эту ситуацию, я поняла, что выходить надо было, надо действовать по принципу «куй железо, пока горячо!»
Рубцы в моем сердце (после краха первой детской любви) зажили, но частые размышления о любви привели меня к мысли, что зарождающаяся любовь питается и укрепляется надеждой. Разлука уносит любовь. И вот в отношениях с Шурой я этого правила не соблюла. А тут я еще приболела немного и не ходила в школу.
В мое отсутствие Николай страдал, а Шура стал бывать с Верой Александровой. Я немного жалела о потере такого поклонника и в то же время радовалась, что мое начинающееся увлечение было еще в той стадии, когда я могла запретить себе его. И я запретила. Душа моя обрела спокойствие. Хотя Мария по этому случаю говорила мне, что парни не умеют отличать, где золото, а где просто побрякушка. Ну, «золотом» я себя не считала, поскольку слишком была травмирована крахом в своей первой детской любви. И впоследствии я искренне удивлялась тем неожиданным ситуациям и перипетиям по линии любви, которые происходили в моей жизни.
Осень 1921 г. Холера оставила город. Но был случай, когда ее призрак нас перепугал. К тете Фине пришла с ночёвкой родственница Ляля Бельская, та, которая казалась мне похожей на княгиню Лизу Болконскую. Все шло хорошо. Утром сестра Леля куда-то надолго ушла с Витюшкой. Дома были тетя Фина, я и Кутимовы. И вдруг Ляля заболела. У нее началась рвота, расстройство желудка, она вся пожелтела. «Наверное, холера», - сказала тетя Фина. Эти слова услышали Кутимовы: Агафья Павловна, Валя, Елена. Они немедленно собрались и исчезли из дома. Я тоже перепугалась, но осталась с тетей Финой, только держалась подальше. Тетя Фина стала отваживаться с Лялей, а потом сказала: «Нинушка, беги зови Борисовых, мне одной не справиться». Я опрометью бросилась к Борисовым (благо было близко). Вера с Зоей немедленно собрались. Где-то добыли лошадь с телегой и приехали к нам. Узнав, что тетя Фина одна с Лялей, они возмутились поступком Кутимовых, бросивших нас в такой тяжелой ситуации. Одели Лялю, вынесли, положили в телегу и повезли в больницу. Там сказали (осмотрев больную), что холеры нет. Хотя в целях профилактики у нас в квартире провели дезинфекцию. Через несколько дней Ляля пришла к нам здоровая. А я еще раз в жизни увидела, кто есть кто. И в душе преклонилась перед  благородством тети Фины, Веры и Зои. «Вот так надо жить и поступать. Это подвиг!», - думала я. Мне было немного стыдно за мою трусость, но в втайне я была рада, что не убежала вслед за Кутимовыми.
В стране вопрос о хлебе стоял остро. Везде висели воззвания о помощи голодающим в России. По селам ездили продотряды, собирающие и отыскивающие спрятанный темными крестьянами хлеб. И вот в городе прошел зловещий слух. Где-то недалеко от Бийска в селе убили продотрядовцев. Убитых привезли в город. В ясный осенний день хоронили этих ребят. Путь на кладбище шел по Барнаульской улице и дальше по Барнаульскому взвозу. Кладбище было на горе. Вся улица запружена народом. Над толпой как будто по воздуху плывут семь красных гробов. А из медных труб оркестра в высокое сияющее небо летят скорбные клики похоронного марша:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу,
Вы отдали все, что могли, за него
За жизнь его, честь и свободу!
Все это зрелище настолько впечатляюще, что хочется плакать, рыдать. И многие плачут. Так жалко этих ребят! Господи, ну что вы делаете, мужики?! Зачем же убивать людей. Ну, оставьте себе на еду и на посев, а остальное отдайте голодным людям. Ведь тетя Фина отдает же свою половину хлеба голодному ребенку. Побойтесь Бога, люди! Эта увиденная мною картина долго терзала мое сердце.
Кроме Марии, я иногда по дружбе заходила к Вере Александровой. Отец Веры - торговый делец. Живут они неплохо. Сейчас при Советской власти отец - служащий. Кроме Веры еще старше ее года на 2 брат Борис и младшие дети Глеб и Лиза. Когда я бываю у Веры, мы музицируем с Борисом. Он играет на гитаре, а я на балалайке. Мать Веры относится ко мне благосклонно. Музыка нас с Борей сближает. В одно из посещений Александровых я встретила у них новое лицо: это был товарищ Бориса по фамилии Бородин. Имя его я забыла, но парня запомнила навсегда. Боря познакомил нас. Когда этот юноша при знакомстве протянул мне руку, я немного смутилась, потому что рука эта вся была покрыта странной сыпью, да и лицо тоже было нечистым. Мне стало не по себе, хотелось пойти и поскорее вымыть руки, но, конечно, и виду не подала. Так мы провели вечер. Юноша образован, хорошо воспитан и, если бы не эта странная сыпь, был бы приятен. Когда он ушел (а я еще осталась) мне сказали, что этот юноша сын богача Бородина, у которого за рекой ткацкая фабрика (пока единственная фабрика в Бийске). Я спросила: «Почему он здоровается не в перчатках, и что это у него с руками и лицом?» Боря сказал, что это у них с сестрой какая-то наследственная экзема, но она не заразна, что сам Бородин возил детей к врачам в Японию, но и там им не помогли. «Вот и богатство не в радость этим людям», -  подумала я. А тут у них и совсем наступил в жизни крах. Фабрику национализировали. Самого Бородина арестовали. Помню это большое происшествие, которое взволновало бийчан, и потом долго шли толки об этом.
Суд над Бородиным назначено было провести в театре Копылова. Во время суда был сделан поджог здания. В зале суда началась паника. Наверно, поджог был сделан с целью освободить Бородина. Но освобождение не удалось. Говорили, что Бородина потом расстреляли. Очевидно, Боря Александров пострадал за свою дружбу с Бородиными. В 1937 году его арестовали. И потом уж только посмертно реабилитировали (в 1956 г.).
1921 год подходит к концу.
3 января 1975 – 8 марта 1979

(Продолжение следует)