Герой
Приехал я туда в конце лета, когда остановилось летнее буйство природы, а в зелёных кронах берёз уже пробивалась жёлтая проседь осени, а летние обита-тели лесной чащи менялись на зимние стайки синиц и снегирей. Солнце пере-шагнуло зенит и клонилось к закату, мягкий, нежно голубой цвет чистого неба ласкал глаз своей прозрачной глубиной и длинные сплошные тени потянулись через всю станцию. Красноватый свет прощальных лучей солнца весело заиграл на глади озера, переливаясь бликами по водной ряби, отражаясь в окнах домов, отчего стекла окон блестели и горели расплавленным золотом. В воздухе стоял непрерывный шум повседневной сельской жизни. В разных местах посёлка слышались песни, где-то гармонист наигрывал монотонные напевы. С крайней улицы, так называемой "русской" (где жили иногородние, носившие общее название "русских") доносился особенно громкий, дружный, многоголосый - так отмечали окончание уборочной компании на колхозном поле.
Работа моя была несложная – проверить и наладить работу аппарата станцион-ной блокировки между пультом дежурного по станции и стрелочными постами. Получив согласие начальника станции, оформил запись в журнале и отправился на стрелочный пост в нечётной горловине. Дежурный стрелочник моё появление встретил с должным безразличием, сидя на колченогой табуретке около двери в стрелочную будку - однотипной для всех станций страны, на моё при-ветствие ответил злым взглядом карих глаз и буркнул что-то, не вставая со своего трона...
Со стороны озера дул ветерок, принося осенний холод и сырость, но стрелочник продолжал сидеть на табуретке у входа в будку, зябко ёжил плечи и курил одну цигарку за другой.
-Зайдите в будку – предложил я хозяину.– Места много, мне не помешаете. Да и поездного маршрута нет, чтобы охранять.
-Не! – отказался хозяин.- Я замкнутого пространства боюсь! У меня это, как её - фобия самая. Это у меня с войны осталось – отказался стрелочник.
- Контуженный был?
- Да, что – то в этом роде! – неохотно ответил он.
Он замолчал; не спешил с расспросами и я. Пауза затянулась. Закуривая
очередную цигарку, чтобы снять неудобство молчания, стрелочник неохотно продолжил прерванный разговор:
- В самом начале войны это случилось. Мне и девятнадцати годов тогда ещё не было…. Стояли мы на переформовке в донской степи, пополнение ждали, боеприпасы подвозили. Жили как на фронте, из горелых брёвен домов построили себе землянки около окопов, блиндажи. В одной землянке наше отделение устроилось на ночлег, а тут немец начал обстрел. Он всегда перед сном хулиганил. Так, на всякий случай. Мы лежали на нарах, сидели на полу, курили, спорили и считали чужие снаряды. Свой снаряд не услыхать - он тебя раньше убьёт. С бом-бами тоже легче – её видно как летит и куда упадёт. Можно успеть прижаться до взрыва к другой стене окопа или на дно упасть. А с минами беда: летит- гудит, свистит, а куда упадёт не знаешь. Вот одна из них и угодила в дверь нашей землянки и взорвалась. Если бы это было снаружи – накат бы спас, а тут взрыв изнутри. Кому осколки достались, а кого брёвнами придавило. Я очнулся, думаю – живой?, руки, ноги, голова на месте, только ногу левую не чувствую. Потянул на себя, больно, а вытянуть не могу. Правой ногой помог, упёрся, боль превозмог, вытащил без сапога и портянки и пополз к выходу. А кругом пыль, гарь, стоны, крови лужи и предсмертный хрип раненных. Я на просвет выбрался, тут санитары, солдаты из других землянок прибежали. Четыре трупа вынесли из нашей землянки и троих раненных. Кому осколками ноги, руки, головы оторвало, других брёвнами придавило. А мне повезло! Когда всё утихло, санитары раненных унесли, я залез в землянку, нашёл свой сапог, портянку; надеть хотел – не лезет - нога почернела, распухла. Сунул казённую обувь под мышку, оторвал от разбитой двери кусок доски и потопал в батарейную санчасть. Фельдшер наш, толстый такой боров был, в годах уже, посмотрел ногу, пощупал, дёрнул, замотал бинтом, сверху портянку приспособил и говорит:
-Ушиб ступни у тебя и вывих пальцев. Гипс накладывать не буду, жалко. Так за-живёт. Иди домой.
-Ты меня, говорю ему, дня на три положи у себя, чтобы я очухался малость. Зем-лянку то нашу разворотило всю, там кровь и внутренности ребят остались, а я один, что там с хромой ногой делать буду?
–Нет, говорит, места у меня! Да и кормить тебя надо будет. Иди к себе, там ты на довольстве стоишь!
Вижу, не сломить упрямого борова.
-Ты, твою мать, говорю, мне хоть отметку в солдатской книжке сделай, что ранен я был. Мне за это шпалу на грудь дадут!
А он в ответ на меня кричит:
- Что я тебе там напишу? Што осколком от бревна ранен?... . Иди, пока в симу-лянты не записал! Три дня похромаешь, а там и само пройдет.
Взял я сапог свой, портянку и захромал к себе в разбитую землянку. Вот с той поры и боюсь один сидеть в помещениях – кровь однополчан памятью выгоняет Особенно в маленьких. Дома ещё так – сяк, а в сарае или погребе не могу усидеть и полчаса. А ранение моё это было последнее. До Кенигсберга дошёл без единой отметки на теле. Когда секретутка в военкомате военный билет выписывала, военком, тыловая крыса, всё выпытывал, где я служил, если за четыре года ни разу ранен не был?
-Герой! – попытался неудачно пошутить и я, глядя на щуплую фигурку стрелочника, сгорбившегося на табуретке под облаком табачного дыма.
-А я и есть Герой – проговорил он, и снова нечто дерзкое мелькнуло в его глазах.
Я не поверил его словам и только усмехнулся.
-Не веришь? Тогда слушай.
И он начал своё повествование, которое поставило меня в недоумение. Я не стану пересказывать его слова от первого лица, боюсь, что вместо кириллицы у меня получится текст азбуки Морзе – тире да точки, разделённые запятыми. Рассказывал свою быль стрелочник на языке фронтовиков, когда к каждому обычному слову добавлялись три матерщины. Так на фронте было заведено: – землянка в три наката, а разговор -в три этажа мата. Беседа наша продлилась не более часа с перерывами на перекуры и приготовления маршрута для проходя-щих поездов...
Его рассказ можно было бы принять за обычное хвастовство, какие случалось слышать от фронтовиков того времени. Один стрелял в Гитлера, но (к сожалению!) промахнулся, другой сам - один освободил город и расстрелял собственноручно несколько трусливых советских генералов по приказу «Ни шагу назад!»; третий с десятком солдат из разведки спас город Краков от разрушения. И все это они делали по приказу самого Сталина или, на худой конец и в крайнем случае – Жукова. Этим делом грешили не только простые солдаты но и многочисленная писательская рать, газетные сплетники, штабные крысы, которые «храбро воевали с фашистами в окопах под Куйбышевым, в Свердловске или Ташкенте», придумывая на крови и смерти фронтовиков героические подвиги для себя, где главную роль играло СЛОВО. Помниться же всем хвастливая песенка штабных работников пера:
- Не часто, но бывало,
чтоб с одним наганом,
мы в атаке брали города!...
Всем и давно известно, что у победы много отцов, а у поражения только отчим. За очередную браваду я и принял слова стрелочника, а чтобы убедиться в правоте его слов, пришлось спросить дежурного по станции, когда пришёл делать отметку в журнале после окончания проверки.
-Да, правда! Он действительно Герой Советского союза, только вот не знаю, как от него отделаться. Беспокойства много – не натворил бы что! Чуть что не по его, за именной пистолет хватается. Нервный он порой бывает, спасу нет!– посетовал дежурный по станции на мой вопрос о необычном стрелочнике. - Отправляю на дежурство и боюсь – не дай бог загуляет и установит маршрут не туда, куда надо? или сам попадёт под поезд! Хлопот потом с ним не оберешься – герой ведь!
Эта история и рассказ стрелочника со временем затёрлись в моей, ещё молодой тогда памяти за мелочами будней и пропала бы навсегда, если бы судьбой на-шей и нашими поступками не правил Всевышний разум…..
Спустя много лет пришлось мне организовывать работу по устройству нового оборудования на участке железной дороги между Чишмой и Ульяновском. Ра-бота была большая и сложная – меняли английские семафоры на немецкие светофоры, и для этого были нужны опытные специалисты. Народ для работы собирали по всей округе, отделений и дорожной лаборатории, и всех надо было определить, проинструктировать и назначить по местам работ.
Я сидел за грязным столом в помещении ещё не достроенного до нормы санитарии поста ЭЦ, вокруг толпились незнакомые люди, подходили ко мне, называли фамилию, имя, профессию, должность. Я записывал всё это в журнале, инструктировал, что и где каждый будет делать, и давал каждому расписаться о проведении инструктажа по технике безопасности.
Подошёл очередной прикомандированный и проговорил глухим голосом:
-Гурьянов Слава Абросимович, монтёр СЦБ, станция Шентала.
Услышав это, я поднял глаза и увидел худощавую, немного сгорбленную фигуру в синей рабочей куртке, продолговатое лицо, тихую улыбку на губах и твёрдый взгляд карих глаз. Парень молчал, молчал и я. Это длилось несколько секунд, за которые я успел вспомнить осенний день, сгорбленную фигуру стрелочника на табуретке под облаком табачного дыма, жёсткий взгляд таких же глаз и его слова:
- А я и есть Герой!
Очевидно, парень привык к насмешкам и непониманию его странного имени и отчества, а потому ждал, что я начну переспрашивать или смеяться над его
словами. Но я молчал, и рука моя бессильно повисла над журналом. Переборов себя, я спросил:
- Отец жив?
От неожиданности вопроса он помолчал немного и ответил глухим голосом:
-Нет. Уже двенадцать лет прошло, как похоронили.
- Болел? – спросил я.
- Застрелился – ответил паренёк и замолчал.
Видя его смятение, я попросил подождать, пока закончу работу, и тогда
поговорим. Мне нужно было узнать, как закончил свою жизнь человек, кто своей нечаянной силой духа и волей спас многих от неминуемой смерти, вознёсся над толпой простых смертных, но пытался оставаться в душе простым человеком. А это уже другой подвиг, к нему нужен другой подход и другая оценка. Его сионской звездой не прикроишь
18.11.16г.
Свидетельство о публикации №217011100618