Браслиньш и Я

Во время эвакуации из Сталинграда мне, т.е. Лерке, было без месяца четыре года, но я все помню – картинки детства настолько ярки, какие не оставила даже память юности. Я не могу объяснить это явление, но физиологи говорят, что такое бывает. Одно ясно – война вошла в мой мозг, как нож в кусок масла.
Мы убегали от немцев, рвущихся к моему родному Сталинграду холодным апрелем 1942-го  года. Чтобы создать тепленькое местечко, бабушка с дедушкой и мамой, а потом и солдатом Канделаки, растянули кусок брезента, под которым беженцы едва-едва помещались. Ложились спать в такой последовательности: Канделаки был правофланговый, потом лежал дедушка, бабушка, я и мама. Хотя я находился  почти в центре, однако ночи были снежными, а днем лил холодный дождь. Таким образом, центр не спасал и, я всё время дрожал, как щенок.
Нашей промежуточной целью была узловая станция Поворино, а потом, потом….
Странные детали сохранила детская память. Я помню пропажу алюминиевой ложки, но много не помню. Я всё-всё замечал, но этот солдат, непонятно куда и зачем, перемещавшийся вместе с нами, так и не признался в краже ложки.
В то время, которое я теперь называю временем  разброда, людской кашей – всё двигалось вперёд, возвращалось назад или перемещалось в любые стороны. Потом, когда я стал профессором, дважды лауреатом Государственной и Путинской премии – это перемещение я мог бы назвать людским броуновским движением. А тогда каждый поезд, если только он не был военным, напоминал послюнявленную палочку и опущенную в муравейник. Эта палочка тут же облепляется муравьями, но те хотя бы «знали» зачем они это делали, а вот люди, похоже, не знали не только дальние цели своего перемещения, они не уверены были в ближайших действиях.
Поезд тронулся с места, буксуя колесами, а под них падала человеческая плоть. Это я видел глазами мальчишки, уже ничего не боящегося и привыкшего ко всему…
Когда мы достигли станции Поворино, немцы уже перерезали железную дорогу Сталинград – Москва, по которой мы убегали. Произошло это гораздо
южнее Поворино – в районе Котельниково – Фролово. До Волги уже остались какие-то полторы сотни километров, а на пути никаких военных частей. Впереди только железный Сталинград. Знали бы немцы, какие неудобные для действий их танков представляли  эти места – все изъеденные труднопроходимыми оврагами.
Признаюсь, что потом, когда я вернулся в Сталинград, прошло семь лет после окончания войны и мне стало 15 лет, я увидел и был навек поражён тем, что осталось от моего города! И это после 7 лет! Сплошные руины и торчащие трубы. А во втором Сталинграде восстановленная «Рабоче - Крестьянская» улица да элеватор, стоящий гордо и одиноко.
Дед решил повернуть на 90 градусов и двинуться по рокадной железной дороге, ведущей в Лиски. Не доезжая 30 км до станции Новохоперск и одноименного поселка, поезд остановился на станции Калмык. Сказали, что самолеты разбомбил железную дорогу, где-то вперед перед Новохоперском. Дедушка – Константин Иванович Браслин – латыш, изменивший фамилию, имя и отчество, велел ждать и никуда не отлучаться. Ждали его недолго – он прибежал жаркий, как самовар.
- Сходите бистро, бистро. Вон в тот уголь – промолвил он.
Мы научились понимать его исковерканный язык. Значит, он приказывал быстро разместиться вещи, для чего подходил «тот уголь», т.е. тот угол. Женщины были скоры на руки, и через минут десять весь скарб уже лежал на земле в новом месте. Никто из женщин не задал ни одного вопроса – дед был непреклонен  и не любил болтовни.
А я уже бегал вокруг вокзала. Мне всё нравилось – и установившаяся погода и прекратившийся дождь, и выглянувшее солнышко, и несколько веток железных дорог, и то, что дед продолжал какой-то разговор с пожилым мужчиной, оказавшимся начальником станции.
Воя, низко, низко пролетели немецкие «мессершмитты», так низко, что были видны улыбающиеся уверенные в своей безнаказанности пилоты. Видимо Борисоглебский  аэродром наших самолётов  был уже подавлен, как в первые же дни войны были уничтожены почти, все наши приграничные аэродромы. Так был в первую неделю войны уничтожен Витебский аэродром вместе со всеми самолетами дяди Вити и дяди Коли, которые были комэсками истребителей и бомбардировщиков. Эти дяди оставили сиротами двух девочек - Лию и Олю и двух мальчиков – Толю и Шурика. Вся эта когорта, совместно со мной, не сильно различалась по возрасту. Все родились до войны или в первые дни войны.
Начальника почты станции Калмык, молодого красавица, двумя неделями ранее мобилизовали и почта оголилась.
Подошёл капитан с малиновым околышем, который проверял документы дедушки и обнаружил, что он был в Сталинграде начальником почты. Он сильно обрадовался, так как проблема начальника почты была решена. Он долго тряс дедушки руку, поскольку у дедушки тоже была форма-допуск. И чем дольше капитан беседовал с дедом, тем яснее становилось, что дедушка правильно сделал остановку.
До самого последнего дня моей жизни буду помнить этот бревенчатый дом – пятистенку.  Он имел пристройки, с двумя чуланами, большим открытым впереди почты и задним закрытым чуланом, где располагались на Браслиньш и Я
Рассказ
Во время эвакуации из Сталинграда мне, т.е. Лерке, было без месяца четыре года, но я все помню – картинки детства настолько ярки, какие не оставила даже память юности. Я не могу объяснить это явление, но физиологи говорят, что такое бывает. Одно ясно – война вошла в мой мозг, как нож в кусок масла.
Мы убегали от немцев, рвущихся к моему родному Сталинграду холодным апрелем 1942-го  года. Чтобы создать тепленькое местечко, бабушка с дедушкой и мамой, а потом и солдатом Канделаки, растянули кусок брезента, под которым беженцы едва-едва помещались. Ложились спать в такой последовательности: Канделаки был правофланговый, потом лежал дедушка, бабушка, я и мама. Хотя я находился  почти в центре, однако ночи были снежными, а днем лил холодный дождь. Таким образом, центр не спасал и, я всё время дрожал, как щенок.
Нашей промежуточной целью была узловая станция Поворино, а потом, потом….
Странные детали сохранила детская память. Я помню пропажу алюминиевой ложки, но много не помню. Я всё-всё замечал, но этот солдат, непонятно куда и зачем, перемещавшийся вместе с нами, так и не признался в краже ложки.
В то время, которое я теперь называю временем  разброда, людской кашей – всё двигалось вперёд, возвращалось назад или перемещалось в любые стороны. Потом, когда я стал профессором, дважды лауреатом Государственной и Путинской премии – это перемещение я мог бы назвать людским броуновским движением. А тогда каждый поезд, если только он не был военным, напоминал послюнявленную палочку и опущенную в муравейник. Эта палочка тут же облепляется муравьями, но те хотя бы «знали» зачем они это делали, а вот люди, похоже, не знали не только дальние цели своего перемещения, они не уверены были в ближайших действиях.
Поезд тронулся с места, буксуя колесами, а под них падала человеческая плоть. Это я видел глазами мальчишки, уже ничего не боящегося и привыкшего ко всему…
Когда мы достигли стации Поворино, немцы уже перерезали железную дорогу Сталинград – Москва, по которой мы убегали. Произошло это гораздо
южнее Поворино – в районе Котельниково – Фролово. До Волги уже остались какие-то полторы сотни километров, а на пути никаких военных частей. Впереди только железный Сталинград. Знали бы немцы, какие неудобные для действий их танков представляли  эти места – все изъеденные труднопроходимыми оврагами.
Признаюсь, что потом, когда я вернулся в Сталинград, прошло семь лет после окончания войны и мне стало 15 лет, я увидел и был навек поражён тем, что осталось от моего города! И это после 7 лет! Сплошные руины и торчащие трубы. А во втором Сталинграде восстановленная «Рабоче - Крестьянская» улица да элеватор, стоящий гордо и одиноко.
Дед решил повернуть на 90 градусов и двинуться по рокадной железной дороге, ведущей в Лиски. Не доезжая 30 км до станции Новохоперск и одноименного поселка, поезд остановился на станции Калмык. Сказали, что самолеты разбомбил железную дорогу, где-то вперед перед Новохоперском. Дедушка – Константин Иванович Браслин – латыш, изменивший фамилию, имя и отчество, велел ждать и никуда не отлучаться. Ждали его недолго – он прибежал жаркий, как самовар.
- Сходите бистр, бистро. Вон в тот уголь – промолвил он.
Мы научились понимать его исковерканный язык. Значит, он приказывал быстро разместиться вещи, для чего подходил «тот уголь», т.е. тот угол. Женщины были скоры на руки, и через минут десять весь скарб уже лежал на земле в новом месте. Никто из женщин не задал ни одного вопроса – дед был непреклонен  и не любил болтовни.
А я уже бегал вокруг вокзала. Мне всё нравилось – и установившаяся погода и прекратившийся дождь, и выглянувшее солнышко, и несколько веток железных дорог, и то, что дед продолжал какой-то разговор с пожилым мужчиной, оказавшимся начальником станции.
Воя, низко, низко пролетели немецкие «мессершмидты», так низко, что были видны улыбающиеся уверенные в своей безнаказанности пилоты. Видимо Борисоглебский  аэродром наших самолётов  был уже подавлен, как в первые же дни войны были уничтожены почти, все наши приграничные аэродромы. Так был в первую неделю войны уничтожен Витебский аэродром вместе со всеми самолетами дяди Вити и дяди Коли, которые были комэсками истребителей и бомбардировщиков. Эти дяди оставили сиротами двух девочек - Лию и Олю и двух мальчиков – Толю и Шурика. Вся эта когорта, совместно со мной, не сильно различалась по возрасту. Все родились до войны или в первые дни войны.
Начальника почты станции Калмык, молодого красавица, двумя неделями ранее мобилизовали и почта оголилась.
Подошёл капитан с малиновым околышем, который проверял документы дедушки и обнаружил, что он был в Сталинграде начальником почты. Он сильно обрадовался, так как проблема начальника почты была решена. Он долго тряс дедушки руку, поскольку у дедушки тоже была форма-допуск. И чем дольше капитан беседовал с дедом, тем яснее становилось, что дедушка правильно сделал остановку.
До самого последнего дня моей жизни буду помнить этот бревенчатый дом – пятистенку.  Он имел пристройки, с двумя чуланами, большим открытым впереди почты и задним закрытым чуланом, где располагались на насестях куры, а внизу корова и телёнок. Козленок жил вместе с людьми. А также был открытый двор. Если стать к почте лицом, то налево шли дома к переезду  через железную дорогу в Поворино, а направо к селу Михайловское. Таким образом, наш дом – не самый большой в ряду домов – выдавался вперёд как командир.
Через две недели дедушка освоился, и получил пистолет под расписку на гербовой бумаге – об этом шептала вся станция – однако дед и не скрывал этого. Все должны знать, что он человек военный, поскольку к нему приходить крупные деньги для  станции с вокзалом, конторы заготзерно, для мельницы и больницы. Ещё быть может, деньги нужны для столовой. (Ах,Браслиньш и Я
Рассказ
Во время эвакуации из Сталинграда мне, т.е. Лерке, было без месяца четыре года, но я все помню – картинки детства настолько ярки, какие не оставила даже память юности. Я не могу объяснить это явление, но физиологи говорят, что такое бывает. Одно ясно – война вошла в мой мозг, как нож в кусок масла.
Мы убегали от немцев, рвущихся к моему родному Сталинграду холодным апрелем 1942-го  года. Чтобы создать тепленькое местечко, бабушка с дедушкой и мамой, а потом и солдатом Канделаки, растянули кусок брезента, под которым беженцы едва-едва помещались. Ложились спать в такой последовательности: Канделаки был правофланговый, потом лежал дедушка, бабушка, я и мама. Хотя я находился  почти в центре, однако ночи были снежными, а днем лил холодный дождь. Таким образом, центр не спасал и, я всё время дрожал, как щенок.
Нашей промежуточной целью была узловая станция Поворино, а потом, потом….
Странные детали сохранила детская память. Я помню пропажу алюминиевой ложки, но много не помню. Я всё-всё замечал, но этот солдат, непонятно куда и зачем, перемещавшийся вместе с нами, так и не признался в краже ложки.
В то время, которое я теперь называю временем  разброда, людской кашей – всё двигалось вперёд, возвращалось назад или перемещалось в любые стороны. Потом, когда я стал профессором, дважды лауреатом Государственной и Путинской премии – это перемещение я мог бы назвать людским броуновским движением. А тогда каждый поезд, если только он не был военным, напоминал послюнявленную палочку и опущенную в муравейник. Эта палочка тут же облепляется муравьями, но те хотя бы «знали» зачем они это делали, а вот люди, похоже, не знали не только дальние цели своего перемещения, они не уверены были в ближайших действиях.
Поезд тронулся с места, буксуя колесами, а под них падала человеческая плоть. Это я видел глазами мальчишки, уже ничего не боящегося и привыкшего ко всему…
Когда мы достигли стации Поворино, немцы уже перерезали железную дорогу Сталинград – Москва, по которой мы убегали. Произошло это гораздо
южнее Поворино – в районе Котельниково – Фролово. До Волги уже остались какие-то полторы сотни километров, а на пути никаких военных частей. Впереди только железный Сталинград. Знали бы немцы, какие неудобные для действий их танков представляли  эти места – все изъеденные труднопроходимыми оврагами.
Признаюсь, что потом, когда я вернулся в Сталинград, прошло семь лет после окончания войны и мне стало 15 лет, я увидел и был навек поражён тем, что осталось от моего города! И это после 7 лет! Сплошные руины и торчащие трубы. А во втором Сталинграде восстановленная «Рабоче - Крестьянская» улица да элеватор, стоящий гордо и одиноко.
Дед решил повернуть на 90 градусов и двинуться по рокадной железной дороге, ведущей в Лиски. Не доезжая 30 км до станции Новохоперск и одноименного поселка, поезд остановился на станции Калмык. Сказали, что самолеты разбомбил железную дорогу, где-то вперед перед Новохоперском. Дедушка – Константин Иванович Браслин – латыш, изменивший фамилию, имя и отчество, велел ждать и никуда не отлучаться. Ждали его недолго – он прибежал жаркий, как самовар.
- Сходите бистр, бистро. Вон в тот уголь – промолвил он.
Мы научились понимать его исковерканный язык. Значит, он приказывал быстро разместиться вещи, для чего подходил «тот уголь», т.е. тот угол. Женщины были скоры на руки, и через минут десять весь скарб уже лежал на земле в новом месте. Никто из женщин не задал ни одного вопроса – дед был непреклонен  и не любил болтовни.
А я уже бегал вокруг вокзала. Мне всё нравилось – и установившаяся погода и прекратившийся дождь, и выглянувшее солнышко, и несколько веток железных дорог, и то, что дед продолжал какой-то разговор с пожилым мужчиной, оказавшимся начальником станции.
Воя, низко, низко пролетели немецкие «мессершмидты», так низко, что были видны улыбающиеся уверенные в своей безнаказанности пилоты. Видимо Борисоглебский  аэродром наших самолётов  был уже подавлен, как в первые же дни войны были уничтожены почти, все наши приграничные аэродромы. Так был в первую неделю войны уничтожен Витебский аэродром вместе со всеми самолетами дяди Вити и дяди Коли, которые были комэсками истребителей и бомбардировщиков. Эти дяди оставили сиротами двух девочек - Лию и Олю и двух мальчиков – Толю и Шурика. Вся эта когорта, совместно со мной, не сильно различалась по возрасту. Все родились до войны или в первые дни войны.
Начальника почты станции Калмык, молодого красавица, двумя неделями ранее мобилизовали и почта оголилась.
Подошёл капитан с малиновым околышем, который проверял документы дедушки и обнаружил, что он был в Сталинграде начальником почты. Он сильно обрадовался, так как проблема начальника почты была решена. Он долго тряс дедушки руку, поскольку у дедушки тоже была форма-допуск. И чем дольше капитан беседовал с дедом, тем яснее становилось, что дедушка правильно сделал остановку.
До самого последнего дня моей жизни буду помнить этот бревенчатый дом – пятистенку.  Он имел пристройки, с двумя чуланами, большим открытым впереди почты и задним закрытым чуланом, где располагались на нашестях куры, а внизу корова и телёнок. Козленок жил вместе с людьми. А также был открытый двор. Если стать к почте лицом, то налево шли дома к переезду  через железную дорогу в Поворино, а направо к селу Михайловское. Таким образом, наш дом – не самый большой в ряду домов – выдавался вперёд как командир.
Через две недели дедушка освоился, и получил пистолет под расписку на гербовой бумаге – об этом шептала вся станция – однако дед и не скрывал этого. Все должны знать, что он человек военный, поскольку к нему приходить крупные деньги для  станции с вокзалом, конторы заготзерно, для мельницы и больницы. Ещё быть может, деньги нужны для столовой. (Ах, какие там готовили картофельные котлеты с грибным соусом!)
Когда пролетали «Мессеры», зенитное гнездо, располагающееся рядом с почтой, было накрыто серо-зелёной сетью, но ночью сеть заранее сбрасывали, и в гнезде начинал копошиться расчет военных – двух солдат и младшего лейтенанта. А где-то в трех местах – трех садах, среди деревьев стояли прожекторы. Они вспыхивали, как по команде, образуя на небе яркие спицы.
Я уже успел увидеть, как слаженно работают зенитчики и прожектористы. Раздаётся типичный воюще-рокочущий рёв приближающихся самолетов, собирающихся сбросить на цель свой смертоносный груз. Немедленно вспыхивают  сразу три прожектора и, кода какой-то «немец», оказывается на пути  одного луча, туда же бросаются ещё два, и самолет пойман – ему трудно вырваться из перекрестия и обстрела. Теперь дело за зенитчиками. Зенитки часто-часто начинают чавкать короткими очередями. В небе вспыхивают разрывы. Иногда удавалось сбить самолёт, и тогда искали парашютистов. Но чаще «Мессеры» и сопровождаемые ими бомбардировщики прорывались сквозь заслон. Пускать в ход зенитки днём по быстро и низко летящим целям – только нельзя раскрывать места, расположения зениток.
Прошёл почти год. Сталинградская битва была выиграна высочайшей ценой человеческих жизней.
Мои двоюродные братья и сёстры стали концентрироваться в одном месте –  у бабушки на станции Калмык (посёлок Первомайский). Молодняка у дедушки с бабушкой скопилось пять человек. Самый старший – Толя. Он на 3 года старше меня и на 2,5 года старше Лионтины. Самый молодой – Шурик. Ему в момент отсчета -  2,5 года. Была еще Олечка, родня сестра Лии (Лионтины), но она умерла в Калмыке  от дифтерии. Мне шёл шестой годок, и у меня была, как все считали, официальная невеста Туська Ульянова. Она относилась к беднейшим семьям этого посёлка. Беднейшей она была из-за отсутствия мужиков (все ушли на фронт), а детей была мал-мала-меньше.
Самый неспокойный – заводила в собравшейся стае был мой старший брат Анатолий (мир праху его, погибшему уже в мирное время, в автокатастрофе в расцвете сил). Я очень любил его, а он беззлобно придумывал всё новые и новые проказы, направленные на меня вследствие того, что я был сын профессора, освобожденного от армейской службы Но я не жил с ним.
Толька фантазер он был отменный, а я доверчив до одури. Ну, как не верить старшему брату - я не мог представить, как это поступлю против Анатолия. У него комплексов нежности не было. Только когда я и обогнал его в учёбе, положение резко изменилось, и Гулливер стал Лилипутом.
Но пока я сам был лилипутом, а мой брат Толя мог придумывать всё новые и новые проказы. Какие только проказы он не учинял: и вспышку пороха в колках, после которой я лишился ресниц и бровей, поездку на «буферах» в Новохопёрск за тюльпанами.
Однажды мы играли на чердаке (в нашей части!) с выходом  через слуховое  окно на окно на крышу. Таких слуховых окон было два:  одно наше, направленное в сторону Михайловки, а другое, принадлежащее почте, смотрело в сторону вокзала. Всё чердачное помещение было разделено тонкой  перегородкой на две части . В почтовую часть можно было попасть через дверь, ключик  от которой хранился у дедушки. Но Толька попадал туда через крышу и вокзальное окно, за что бывал сильно наказан.
О том, делается  в почтовом отсеке, ходили странные слухи. Дедушка не возражал против них, чтобы мальчишки не лазали. Анатолий гремел жестью крыши, ползая по ней со стороны Михайловки. Потом он затих – значит,  что-то задумал.
 - Лерка, посмотри в эту дырочку. Ты видишь меня?  -  утвердительно спросил он.
Я прислонил глаз к дырочке и ясно увидел Анатолия, стоящего на той стороне дома, дорогу, ведущую в Михайловку, на которой я стоял прошлым июлем в луже на коленях, обстреливаемый молниями. Тогда Боженька сжалился, и смерч прошёл мимо нас – прямо на Михайловку, натворив там бед: сорвал крыши изб и выплеснул воды Хопра далеко-далеко, образовав озеро. Я хорошо помнил это событие и, всякий раз, когда  ветер образовывал крутящие смерчи, мне хотелось броситься на колени и молить Господа, чтобы он пощадил нас, нашу козу, корову и телёнка.
- Словом ты хорошо всё видишь? – повторил мне вопрос Толя.
- А теперь посмотрим, как ты хорошо слышишь? -  сказал Толька-гад, и мной почитаемый брат. А я уже фантазировал, что услышу райскую музыку. Но раздался звук, будто в таз лилась оглушительная и прерывистая струя воды. Это Толька писал в дырку.            
 Я громко закричал, больше от обиды, чем от боли, а Толька также громко  и продолжительно рассмеялся.
 Дедушка и бабушка спрятались на выходах с крыши, и гад был пойман дедушкой и выдран «как Сидорова коза». Пока дедушка проводил экзекуцию (как он называл своё действо), я спустился на улицу, чтобы умыться из бочки дождевой водой, а потом спрятался во втором отделении. Обида хлестала  через край.  Мне  хотелось лежать и лежать, обиженным щенком.
Но со временем обида улеглась, и я стал засыпать, подстелив кучу сена. Сон пришёл быстро, но я как бы спал и не спал. В чутком сне я слышал, что кто-то шепчет  какие-то слова, но какие я не разбирал. Отчетливо слышался разговор двух мужчин.
- Бабушка! Мне приснился сон. Во сне я слышал двух мужчин, которые говорили что-то непонятное – рассказывал я сон бабушке. Они там – за перегородкой.
- «Лера, я знаю, что из всех ребят только тебе я могу сказать, что это не сон или не совсем сон. Там, за перегородкой скрываются два советских солдата – призналась бабушка, сделав меня союзником.
-  «Они пришли ранним утром  и ночью уйдут. Дедушка их обнаружил в амбаре Беккера, когда он выгонял корову. Они убедили деда в своих лучших намерениях, а он предупредил летчиков, что Беккер будет сегодня работать в амбаре весь день и они не смогут скрыться от него. Дед предложил расположиться у него на чердаке: «Ты должна молчать». 
- «Они отбились во время Сталинградской битвы. Их в январе контузило, засыпав землей, документы пропали, и они хотят найти своих. Без этого им не поверят, и любой смершист может, в лучшем случае, отправить их в штрафбат.  Они уже близки к своим пилотам в Борисоглебске» – объяснила мне бабушка».
А я уже понимал – что такое контузия, и почему они боятся смершистов, а также, почему идут только ночью. Теперь их надо накормить и пусть они отоспятся днём на чердаке, а затем уйдут.
Борисоглебск был уже наш, и на его аэродроме, наверняка, расположились наши истребители и бомбардировщики. Скорее всего, они встретят кого-то из знакомых пилотов, которые подтвердят их личности.
Я не спал, когда лётчики ранним утром уходили.  Но при выходе из дома их поджидала рота солдат во главе с младшим лейтенантом, а также смершист.
- Не я – только и сказал дед.
-Мы знаем – был ответ лётчиков.
Смершист улыбнулся:  «От нас не скроешься»  и, обращаясь к деду, сказал: «Смотри дед! И до тебя доберёмся»
Мы никак не могли понять, кто предал: баба Марфута могла видеть в окно или Беккер. Хотя они были честными людьми.
Через два месяца, ранней осенью деда забрали смершисты. Вернулся дед, как очень нужный работник, через год.  Шёл, шатаясь, без очков, совсем без зубов, постаревший лет на десять.
   
В.Т.