Четырнадцать дней о нас

венок миниатюр




День первый

.     Теперь возможна ты, сухая глина, дрожащий красным уголь. Над камином фарфоровый болванчик всё кивает тяжелой головой. Ты огибаешь сон между льдом и Лазарем. Нет ветра в осанне нищим. Ночь ветхозаветна, как все слепцы в стесненном первозванном молчании. Ты молишься, скучая о каменной воде, о мягком камне внутри зимы. Тревоги точат память впотьмах и всуе. Только ты причина всех мыслей о тепле. Внутри картины: холодная вода у стен причала.


День второй

.     Холодная вода у стен причала не отражает неба. Ты сказала: мне нужен камень в имени; мне нужно дыхание вне стен; мне нужно имя в дыхании и камень в серых стенах ещё одной зимы; мне нужен ветер внутри зерна и воздух над камнями, над снегом и зерном; мне нужен голос, кричащий в стенах имя ветра, в зимах, поющий снегом о неопалимом дыхании зерна; мне нужно верить надорванному голосу и серым дорогам дней,  что снова станут зримы «не встретить»,  первый  снег, речная тина.


День третий

.     Не встретить первый снег. Речная тина насквозь промёрзла. Бесконечно длинный колючий день. То солью в снег, то правдой  в глаза, а то изменой в сердце. Холод ждёт за закрытой дверью, ищет повод ворваться внутрь. Ты делишь счастье на два молчания, желая быть не равной себе самой, молчишь о самом главном:  о том, что стёрто небо с замутненных  ненастьем стёкол; как-то отвлеченно течёт по венам кровь и монотонно скребётся ледяная мышь под тёмным покровом ночи. Боль перед иконой исчерпана. Любовь ещё в начале.


День четвертый

.     Исчерпана любовь ещё в начале пути по кромке льда к весне. Ты знала я буду рад не встрече - дорогому  портвейну на одну персону; слову «спаси…» без продолжения; соблазну не видеть в отражениях знакомой фигуры  и тому, как кормят  с тонких прозрачных игл бесстрастных кукол Вуду, засохшим от страданий, хлебом. Воздух и известь неизменно равнозначны в ответах пришлым сумеркам  и кругу,  стирающему мел до пальцев в звоне  промерзших глаз. Не мы с тобой едины в безветрии. Первичны не причины.


День пятый

.     В безветрии первичны не причины происходящего, а то, что снова обещаны осадки. Бесполезна  моя вода в гниющих зёрнах. Тихо скребутся мыши.  Я - не я. Но после полуночи я - мышь, которой нужно  найти свой дом во тьме, за отражённой  чужой водой. Когда мои потери уравнены зерном,  зерно не знает о мёртвой и живой воде,  о свете в конце тоннеля,  позабытом где-то под плинтусом, о том, что каждой ночью  я превращаюсь в мышь, что все начала - неудовлетворенность. Ты устала.


День шестой

.     Неудовлетворенность. Ты устала и говоришь «я» - боль…  Но почему же тогда всё так двусмысленно?  Два слова как будто в ссоре?  Снег молчит на тёмной от возраста земле, и белый запах съедает воздух.  Фонари на запад бросают тени.  В стёклах, расплетённых на сто соцветий –  лапы елей тонко вонзают когти в крылья птиц. Узорный пейзаж из блёсток льда заплачет только весной. Ну а пока ты встретишь вечер без радости. Ты смотришь внутрь картины на дверь, на стены. Но не стоит долго искать глазами осторожность линий.


День седьмой

.     Искать глазами осторожность линий внутри зимы, а находить под вечер, везде и всюду снег.  Пространство речи наполнено лишь им, живым, разумным, холодным.  Прежде чем уснуть, закроет глаза он а не я и, возвращаясь из сна, он а не я сместит акценты начала дня вдоль неопровержимых  осей X-Y-Z, вдоль приграничных постов и зон, вдоль бесконечно-странных дорог от дома «А» до пересадки к домам «Б-В-Г-Д», и так до встречи с водой, готовой стать началом снега в скупых пересечениях. Нас мало.


День восьмой

.     В скупых пересечениях нас мало, так мало, что во всех цветах я помню твоё лицо произносимо только  в оранжевом. Осталось ждать недолго рассвета,  после стона за попыткой восстановить внутри давно забытых  эклеров сладость, возвратить вкус неба на кончик языка.  От тьмы налево звенит свеча  и хлебный колокольчик поёт над каплей красного густого вина псалмы, замершей между строчек воды. Ты станешь на просвет полынью,  и запах глины  возвратится к пальцам,  пока мы верим. Наши чувства явны.


День девятый

.     Пока мы верим, наши чувства явны как стол и стул. А хочешь, в запах света  добавь немного мяты, чтобы вспомнить вкус неба, и добавь немного соли и цитруса в простую воду, чтобы поднять волну в эгейском море. Камни всегда готовы ждать. Ты говорила о дне рождения голубоглазой  змеи;  о том, что надо непременно его отметить втайне от всех старых знакомых. Больше не ищи предлога  закрыться в дальней комнате.  Все клятвы  наедине с субботой, воскресеньем как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи.


День десятый

.    Как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи, - надежды на свидание, на время: когда уснут на листьях ледяные улитки слёз; стекло услышит вещий плач отражений, выучивших шёпот дорог внутри полночных глаз. Крест накрест то руки, то слова, а то и ветви. Внутри меня  челночный город в гнутых железных скрепах  на сожжённых в пальцах замерзших спичках  бродит, оставляя в снегу вороний след, в сорочьих гнездах – блестящие слова, зерно и камень, обилие воды и льда. Вой ветра как разговор несчастного о счастье.


День одиннадцатый

.     Как разговор несчастного о счастье тепло в осаде зимних дней.  Улыбки гуляют, запирая лица в доме на семь замков, грехов и прочих скучных никчемных дел. Я был бы рад стать дымом, нашедшим чёрный ход, в не вечный город, в котором вечер – явь теней, сон ветра в одном окне. Но ты не замечаешь: чем дольше в нас молчание, тем дальше от нас весна; что черный хлеб грамматик пошел на красный квас, сдвигая вправо начала строк, глазные бревна, берег в камнях и  тине. Но слова об этом внутри меня. Мы сорок бед не равны.


День двенадцатый

.     Внутри меня, мы сорок бед. Не равны дистанции. Пока мы спим, поделим себя на «ты» и «я».  Чуть позже двадцать четвертого - колючий снег в окрестных дворах и шестидневная округлость  в сугробах, в сердцевине водосточной  трубы листва и лёд, а над подъездом, похожим на собачью пасть, кривые,  растущие из ржавых дёсен зубы сосулек. Так, наверное, неспешно кончается вода. Пока в субботу мы не поделим дом на влажный воздух и тихий вздох, не доверяя больше воде и льду. Зима помочь не сможет.


День тринадцатый

.     Воде и льду зима помочь не  сможет выращивать слова до вкуса сладкой черники букв, съедобного от века желания знать больше.  Берег неба в ракушках облаков на бело-синей воздушной ткани.  Жаль мне эту глину чувств без воды и жаль мне рыжий остров, сжигающий себя. Наперсток с пальца способен защитить иглу от встречи с бессильной плотью, болью комариных игр с абсолютным слухом.  В доме вечер уже не гость, -  ещё не на законных правах владельца. Стоит ли пытаться нащупать время на больных запястьях?


День четырнадцатый

.     Нащупать время на больных запястьях не просто и не сложно. Ты всё чаще испытываешь холод, но он больше тебя. Включаешь тусклый свет и видишь себя. Ты мерзнешь изнутри, сгорая желанием согреться, понимая, что белое не значит - пух. Что стены уже не стены. Хочешь прислониться и сразу боль  пронзает  красный иней, раскрашивает белый воздух в шёпот холодных губ над шеей, над плечами, всё ниже, ниже,.. И не надо думать о свете. Он погаснет сам. Замерзнув.
Теперь возможна ты… Сухая глина.


Магистрал

.     Теперь возможна ты, сухая глина, холодная вода. У стен причала не встретить первый  снег. Речная тина исчерпана. Любовь ещё в начале, в безветрии. Первичны не причины - неудовлетворенность. Ты устала искать глазами осторожность линий в скупых пересечениях. Нас мало пока мы верим. Наши чувства явны как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,  как разговор несчастного о счастье внутри меня. Мы сорок бед не равны воде и льду. Зима помочь не сможет  нащупать время на больных запястьях.