Гибернация

Это место мы называем Саркофагом, хотя когда-то оно, вероятно, имело совсем иное название. Возможно, оно значилось на старинных картах, которые не дошли до нас, или было высечено на камне — словами, утратившими для нас всякий смысл. Да и если бы даже кто-то из нас случайно нашёл те карты, всё равно бы не смог их понять. Слишком многое изменилось за эти тысячелетия: и язык, и письменность, и сама Земля. Реки ушли под землю, горы осели, целые долины превратились в моря, а материки — в пустыни. Время не щадит ничего и никого, меняет очертания не только континентов, но и самой истории человечества, превращая прошлое в груду загадок, из которых редко удаётся сложить хоть какой-то смысл.
Саркофаг представляет собой вырубленный в скале огромный проход, ведущий вглубь горы. Он настолько широк, что в нём мог бы целиком поместиться храм или крепость, а каменные стены, гладкие, будто отполированные водой, теряются в темноте, где воздух кажется живым. Глубже, за арочным входом, расходятся коридоры, ведущие к сотням каменных камер — больших и малых, высоких и низких, — словно кто-то построил здесь целый город, но не для жизни, а для тишины. Внутри этих залов стоят странные предметы — гладкие плиты, глыбы, колонны с непонятными углублениями, и какие-то застывшие машины, о назначении которых никто из нас не может догадаться. Порой кажется, что они не совсем мертвы: в тишине вдруг слышится едва различимое гудение, будто что-то в глубине скалы шевелится, перетекает, живёт своей невидимой жизнью. Иногда откуда-то из глубины доносится лёгкий металлический звон, и кажется, что это дыхание самого Саркофага — редкое, глубокое, как вдох спящего великана.
Местные жители не любят это место. Они обходят его стороной, даже если путь сокращается через ущелье. Старики рассказывают, что здесь нет жизни — не растут ни мхи, ни травы, а звери не суются ближе чем на милю. Говорят, ночью над Саркофагом появляется тусклое сияние, как будто скала изнутри горит мягким голубым светом. Иногда в небе слышится низкое гудение — не гром, а словно далёкое эхо чьих-то шагов. Поэтому люди стараются держаться подальше: никто не хочет тревожить древний покой.
А я, наоборот, прихожу сюда часто. Наверное, потому что чувствую: в этом месте заключена тайна, и я не могу от неё отойти. Оно тянет меня, как будто зовёт по имени. Я единственный, кто ещё пытается понять, зачем всё это было создано и что здесь происходило. Я верю, что Саркофаг — не просто мёртвое святилище древности. Он был построен с определённой целью, и я догадываюсь, с какой.
Я уверен: здесь когда-то спасались люди. Они знали, что приближается конец — та самая последняя война, которая смела с лица Земли цивилизацию. Мир тогда был другим, но и люди были теми же — гордыми, жестокими, самоуверенными. Они изобрели оружие, способное испепелить целые города, и в какой-то момент пустили его в ход. Огонь сжёг небо, и оно стало чёрным, как уголь. Земля содрогнулась, моря закипели, воздух стал ядовит. Девяносто пять процентов всего живого погибло за считаные недели. Но были те, кто заранее предвидел катастрофу. Богатейшие и мудрейшие построили Саркофаг — убежище, в котором можно было не просто укрыться, а переждать века.
Я понял это, когда впервые увидел, что скрывается за массивными дверями в глубине. Там, в тишине, выстроились ряды стеклянных саркофагов — не в переносном, а в буквальном смысле. В каждом — человек. Мужчины, женщины, даже дети. Они лежат, словно спящие, с безмятежными лицами, будто видят сны о мире, который когда-нибудь возродится. Их тела нетронуты временем: кожа белая и чистая, губы чуть розовеют, а под веками, если присмотреться, будто шевелится тень жизни. В некоторых залах воздух всё ещё мерцает тусклым светом — там, где древние механизмы продолжают работать, поддерживая их существование.
Я понял тогда, что они не умерли. Они просто спят — спят уже пять тысяч лет, ожидая часа, когда смогут проснуться. В этом и было предназначение Саркофага: не хранить мёртвых, а беречь живых. Это не могила человечества, а его семя, зарытое в камень до лучших времён. И, возможно, когда-нибудь оно прорастёт.
Впрочем, слово «сохранились» уже не совсем подходит. Никто из тех десяти тысяч людей, что скрывались в стеклянных капсулах Саркофага, не проснулся. Они спали, ожидая нового мира, но тот мир уже не был предназначен для них. Через сотни лет Саркофаг был вскрыт теми, кто выжил на поверхности — потомками людей, которым не удалось укрыться в убежище и кто остался под ударами бомб, ракет и огненных штормов. Да, война уничтожила девяносто процентов человечества, но небольшая часть умудрилась выжить, приспособившись к новым условиям. Как именно это произошло, сказать трудно: никаких записей не сохранилось, никаких научных исследований не проводилось. Лишь воспоминания родителей передавались потомкам посредством телепатии, и это стало единственным свидетельством того, что пережили наши предки. Их память, пронесённая сквозь века, была всё, что осталось от былого мира.
Наша планета изменилась до неузнаваемости. Города теперь — это лишь скелеты зданий, без дверей, окон и крыш, куда мы почти не ходим. Мы не понимаем, что такое автобус или самолёт — когда видим ржавые остовы, смотрим с недоумением, словно на странные машины из легенд. Пески растянулись на многие километры, прерываясь редкими оазисами, где вода ещё удерживает жизнь, хотя её становится всё меньше. Подземные ходы таят в себе ужасные твари, выживающие в темноте и нападающие на всё живое. Вода в реках и источниках давно солёная и щелочная, почти непригодная для нормального питания, а её поиск стал ежедневной борьбой.
Война оставила свой отпечаток не только на земле, но и в наших телах. Гены изменились, языки забылись, и теперь мы общаемся преимущественно посредством телепатии, передавая образы и чувства напрямую. Мы способны видеть ночью, обходиться долгое время без воды, переносить низкие температуры и зной пустынь с лёгкостью, которая была недоступна тем, кто спал в Саркофаге. Они впали в глубокую гибернацию, чтобы проснуться в мире чистом от разрушений, но этот мир уже не принадлежал им и вряд ли они смогли бы адаптироваться.
Кислорода стало значительно меньше: растительность, производившая его, исчезла почти полностью. Вода стала солёной и едкой, солнечная радиация огрубила нашу кожу — озонового слоя почти не осталось, а магнитное поле Земли изменило свои характеристики, перестав эффективно защищать от космических потоков. Мы, потомки выживших, привыкли к этим условиям, но для тех, кто пробудится из Саркофага, такая среда будет практически нежизнеспособной, чужой и смертельно опасной.
Первые столетия выжившим было крайне тяжело. Биосфера ещё не исчезла полностью, но то, что осталось, было почти непригодно для пищи. Люди научились использовать всё, что могло дать хоть какой-то протеин: насекомых, медуз, червяков, водоросли. Они разрабатывали способы извлечения питательных веществ даже из самых невзрачных и неприятных источников, приспосабливаясь к новой реальности, где каждый кусок еды был на вес золота.
Когда вскрыли Саркофаг, открылась ещё более ужасная реальность: тысячи тел в стеклянных капсулах были найдены и использованы в качестве пищи. Каннибализм стал вынужденной мерой — совесть и жалость здесь почти не имели значения. Никто не выводил из спячки тех, кто скрывался в капсулах; просто разбивали стекло, выволакивали тела и использовали их для пропитания. Это было холодно, жестоко и бесчеловечно, но голод не оставлял выбора. Большинство тел было уничтожено таким образом, и лишь одно сохранилось — та капсула, которая оказалась скрыта в углу и закрыта особым щитом, незаметным для тех, кто рылся в Саркофаге.
Эту капсулу нашёл я, будучи подростком. Когда я играл здесь с друзьями, случайно нажал на рычаг, приоткрывший защитный корпус. Я испугался, отскочил, но не убежал. Когда понял, что мне ничего не угрожает, осмелел и подошёл ближе. И увидел её.
В стеклянной емкости лежала девушка. Обнажённая, окутанная зелёным туманом, она казалась существом из другого мира. Никогда прежде я не видел такой красоты. Мы сами выглядели иначе: голова без волос, пальцы без ногтей, веки панцирные, мускулы рельефные, приспособленные к тяжёлому труду и суровым условиям новой планеты. А здесь передо мной лежала совершенная форма, изящная и гармоничная. Я понял, чего утратило человечество за эти тысячелетия эволюции.
Я знал, что она жива. Её тело внешне не подавало признаков жизни, но мозг продолжал функционировать — электрические импульсы, пусть слабые, отдавались в моей собственной нервной системе. Через них я видел её мысли, образы её мира: зелёные леса и луга, мягкое солнечное тепло, ясное голубое небо и пушистые облака. В океанах плескалась жизнь — яркая, шумная, разнообразная. Я видел города, полные странных машин и транспорта, которых у нас не было; лица людей сияли радостью, танцы и смех звучали повсюду. Где-то высоко в небе летела птица, оставляя белый след, и я осознавал, что это не птица, а летающее устройство — форма передвижения, незнакомая нашему племени.
Я стоял, завороженный и одновременно ошеломлённый. Передо мной была красота, которой человечество лишилось, и мир, который я мог увидеть только через её мысли. И понимал, что этот мир настолько далёк от нашего, что пробуждённая девушка, встретив меня, могла бы испугаться и принять за чудовище или урода. А генетически мы были близки, принадлежали к одной ветви рода, и всё же разделяли тысячелетия различий и опыта.
Сейчас нет никакой необходимости подниматься в небо. Полёты на крыльях или устройствах, на которых мы пытались бы воспроизвести старую авиацию, давно потеряли смысл. Так же не стоит и входить в моря и океаны: водная поверхность превратилась в скопище опасных существ, мутировавших из обычных рыб, медуз и моллюсков. Их размеры и агрессивность порой поражают воображение, а плотоядные рои нападают даже на тех, кто умеет передвигаться по суше. Мы сами изменились, стали крепче, быстрее, но даже нам не безопасно рисковать. Вода теперь — не источник жизни, а ловушка, полная угроз, и поэтому никто из нашего племени не осмеливается войти в неё.
Я долго смотрел на девушку, ощущая странное спокойствие и трепет одновременно, а потом медленно закрыл крышку её капсулы. Нужно было оставить её в безопасности, скрыть от чужих глаз и рук. Дело в том, что в нас сохранилась та ненависть, что передавалась нам через воспоминания предков. Мы ненавидели тех, кто устроил войну, тех, кто выживал за счёт чужого страдания, и тех, кто прятался сам, бросая других на смерть. Но я умел управлять своими эмоциями. Я понимал, что эта девушка не несёт вины. Она спасалась так, как могла, и за всё остальное отвечали другие. Мы хотим жить — и она хотела того же, а война была лишь обстоятельством, не её выбором.
Оживить её я не мог. Я не понимал приборов и механизмов Саркофага, эта технология была чужда нам. Мы не переняли ничего из прежней цивилизации, создав собственный мир, новые способы выживания, новые нормы. Всё, что осталось от людей прошлого, казалось нам загадкой и не было нам нужно для жизни.
Да и если бы я смог разобраться в технологии, я всё равно не стал бы выводить девушку из гибернации. Она бы быстро погибла, не столько от суровых условий среды, сколько от отчаяния: планета уже не вернула свой прежний облик, мир был иным, а среди нас она осталась бы совершенно одна. Мы были бы для неё чужими, словно инопланетяне — и тогда её пробуждение стало бы трагедией, как для всех тех, кого вынужденно использовали, кто не выдержал и умер. Поэтому я оставил всё, как есть.
Но я не забыл её. Я часто приходил в Саркофаг и подолгу смотрел на девушку, прикладывая руку к стеклу, пытаясь уловить слабые электрические разряды её мозга. Через них я снова и снова видел образы её сна, её мир, который теперь невозможно вернуть. Именно так я влюблялся в утраченный мир, в его зелёные леса, тёплое солнце и ясное небо. И безнадёжно влюбился в неё саму — в ту, что спала, окутанная зелёным туманом. Между нами была огромная дистанция, которую нельзя было преодолеть, и это знание лишь усиливало страсть и тоску. Но чувства победить в себе я так и не смог.
Приходил я сюда мальчишкой — робким, любопытным, полным вопросов к самому себе и к тому, что осталось от мира. Потом — юношей, уже осознающим, что не все тайны стоит открывать. Позже — мужчиной, когда возглавил свой род и нёс ответственность не только за себя, но и за других. Тогда времена были сложные. Мы больше не воевали друг с другом — старые ошибки человечества послужили нам уроком. Теперь любое недоразумение гасилось в зародыше, а споры решались мысленно, без оружия, без крови. Но война всё же не исчезла. Просто противником стали не люди, а животные, изменённые радиацией, словно сама природа решила вернуть себе власть.
Они стали умнее — намного умнее. Понимали, когда нас больше, когда мы слабы, и умели устраивать засады. Мы видели, как стаи охотников выстраиваются клином, как одни отвлекают, а другие нападают сбоку, координируя действия без звука, лишь внутренним импульсом, как мы. Хищники действовали не из инстинкта, а с холодным расчётом. Даже взгляд их изменился — в нём появилось осознанное выражение, как будто в каждом из них пробудилось нечто человеческое.
За тысячи лет природа перекроила себя. Многие виды исчезли, но те, что остались, стали чудовищами, которые раньше могли существовать только в сказаниях. Некоторые травоядные превратились в хищников. Например, коровы — теперь это массивные, стремительные твари с острыми костяными выростами на черепе, пробивающими броню. Они бегают стаями, словно волки, и их рев слышен за километры. Тараканы, некогда презренные насекомые, стали размером с собаку, и их панцирь не пробить обычным копьём. Они перемещаются быстро, почти бесшумно, и способны перегрызать металл. Против них приходилось бороться долгие годы, и все же медленно, но мы вернули себе часть утраченного пространства.
Однако даже когда победили зверей, стихии всё равно оставались против нас. Планета не прощала — приходили бури, волны, разломы земли. Мы вынуждены были покинуть эти места, когда океан поднялся и затопил равнины. Всё, что осталось, — лишь вершины древних строений и сам Саркофаг, возвышающийся над мутной водной гладью, как последняя башня погибшей эпохи.
Я возвращался сюда, приплывая один, пробиваясь сквозь мутные воды, где из глубин всплывали опасные тени. Приходил, когда болел, когда был ранен, когда хотел побыть наедине с мыслями. Здесь, в мёртвом камне, среди машин, давно потерявших смысл, я находил покой. Здесь же я разговаривал с ней — мысленно, без слов. Она, может быть, чувствовала меня в своей спячке, но не отвечала. И всё же мне казалось, что тишина между нами — это не безразличие, а слушание. Я рассказывал ей о наших днях, о людях, о страхах и надеждах, гладил стекло, покрытое непонятными символами, словно это была кожа живого существа.
Саркофаг всегда тянул меня к себе, как магнит. Я чувствовал: здесь мой конец, здесь моя судьба. Сейчас я стар, тело моё ослабло, и я пришёл сюда в последний раз. Я знаю — больше не увижу её, как и она не увидит меня, не узнает мир, что скрыт от неё холодным стеклом. Она никогда не проснётся, но я сделал всё, чтобы никто её не нашёл. Крышка капсулы снова закрыта, запечатана, и если кто-то после меня войдёт сюда, то найдёт лишь мой высохший скелет у подножия камеры, не понимая, почему старик решил умереть именно здесь.
Судьбой не мы управляем. Она управляет нами. Видимо, так ей было угодно — мне отпущена старость, а ей вечная молодость. Мы с ней разделили одну судьбу — я ушёл в землю, а она осталась во сне. И, может быть, там, где-то глубоко в своих грёзах, она всё же видит меня — мальчишку, юношу, мужчину, старика — того, кто всю жизнь приходил к ней, любил её и так и не сумел уйти навсегда.
(10 января 2017 года, Хайдельберг,
Переработано 26 октября 2025 года, Винтертур)