Шмера-О Фаине Шмеркиной

                Светлой памяти Фаины Марковны Шмеркиной (1932 - 2016)

НА СНИМКЕ:  Фаина Шмеркина  с сыном Антоном  на руках, моя сестра Марлена Рахлина и её  дочь Саша  Захарова. Харьков, 1972. Фото Бориса Ладензона.
*
С конца войны, вернувшись в освобождённый Харьков, мы жили в одном с нею доме,
в том самом районе за Госпромом, о котором (скорее всего, именно о нём) так памятно написал в конце двадцатых годов Маяковский:

Где вОроны вились, над падалью каркав,
в полотна железных дорог забинтованный,
столицей гудит украинский Харьков –
живой, трудовой, железобетонный.

Госпром - это, если кто не знает, Дом Госпромышленности, - первый советский небоскрёб (авторы проекта – ленинградские архитекторы  Сергей Серафимов, Самуил Кравец и Марк Фельгер).  Здание представляет собой один из лучших образцов советского и мирового конструктивизма. На обширных пустырях за этим прекрасным сооружением  в короткий срок был воздвигнут внушительных размеров жилой массив, почти каждый дом которого получил наименование  по тому жилищному кооперативу, на средства и усилиями которого он строился. Заглянув в Интернет, натолкнулся на статью неизвестного (по крайней мере, я автора не нашёл)- «Харьков: “красные” дома», обильно иллюстрированную, - вот линк: http://the-past.inf.ua/list-3-3-12.html . - Оказывается, целый список домов начинался некогда определением «красный», но со временем оно (вместе с «сутью!») отпало, - однако не от названия нашего дома  "Красный промышленник". Во-первых, автор  проекта - один из троицы архитекторов Госпрома (С.Кравец), во-вторых, здание расположено строго позади тыльного фасада Госпрома, и его периметр  почти совпадает с прямоугольником, очерченным первой же  улицей Загоспромья: проспектом «Правды» (ныне – просп. Независимости), улицей VIII Cъезда Советов (ныне уже давно, к моему удовольствию, улица Бориса Чичибабина), а также идущими от арок Госпрома: с южной стороны - ул. Анри Бврбюса (по-новому- Юры Зойфера), с северной – ул. Ромен Роллана.  Дом состоит из двух корпусов, 17-ти подъездов, с въездами в обширный двор с северной и южной сторон, однако полного прямоугольника с северной и западной сторон не очерчивает, и в этот-то промежуток вписан ещё один дом: «Красный химик», выходящий в один и тот же двор.

Так вот: мы после оккупации, вернувшись в Харьков, получили жильё в 1-м подъезде, обращённом к ул. Анри Барбюса (а теперь – Юры Зойфера, потому что Барбюс, хоть и был писатель выдающийся, но – "коммуняка", а Зойфер, сын харьковского еврея-богача, подавшегося в эмиграцию в 1918 году, 27-летним погиб в гитлеровском концлагере Бухенвальд).

Иночка  Шмеркина жила в нашем же корпусе «Красного Промышленника», но в 8-м подъезде, выходившем на ул. Ромена Роллана, который, хотя и сочувствовал Советам и дружил с Горьким, но в компартию не вступал, благодаря чему нынешние украинские власти оставили улице имя французского классика.   

Почему, вернувшись в Харьков из эвакуации вскоре после его освобождения, девочка пошла не в 116-ю женскую школу, находившуюся в одном с нею корпусе того же дома, где жила, и протянувшуюся в высоком бельэтаже от первого подъезда чуть ли  не до  шестого, а в довольно отдалённую 106-ю – под горою, на которой стоит Госпром и Загоспромье? Можно теперь только гадать. Возможно, возникли какие-то случайные трудности, вроде переполненности классов в 116-й, а может быть и то, что в 106-й училась какая-нибудь из подружек. Мне известно также, что  туда, вниз, на Клочковскую переводили из 116-й целыми классами. Так или иначе, когда я учился в 9 – 10 классе (а она шла на год младше), мне её имя стало известно уже как  ученицы той школы, нижней, расположенной на Клочковской, вплотную к одноэтажной Павловке.

И сразу же было в молве подростков района неразлучно связано  с музыкой. Вообще-то, исключая один очень ранний и описанный в моей «Мужской школе» скандальный случай участия девочек 116-й в выпускном вечере наших 7-х классов,   мы стали дружить и общаться с девочками с 8-го класса, притом – именно с восьмиклассницами же, школы на Клочковской. Но Ина ещё до нас не доросла. Впервые мы друг о друге узнали, когда я учился в 9-м, а она – в 8-м. Я тогда как раз обнаружил, что умею складывать стихи, и тем увлёкся. Это совпало  с моим пубертатным возрастом, и для сочинения стихов понадобилось влюбиться, чтоб было кому стихи посвящать. Моей Дульсинеей Тобосской стала красивая девочка из 9-го же класса школы 116 – Софа Голубова. Под влиянием стихов бывавшего в нашем доме младшего соученика сестры по факультету, вернувшегося с фронта Марка Богуславского, начинавшихся словами: «Аэлита моя, Аэлита…» я обратился к Софе очень похоже: «Марсианка моя, марсианка», продолжив совершенно по-своему: «Неземная любовь моя». Сходство это я заметил лишь через много лет. А тогда повёл свою песню совершенно самостоятельно, но, в силу возраста, в интонации подростка, что очень содействовало моему авторскому успеху в масштабе трёх школ: нашей  и двух соседних женских. Заканчивалось стихотворение тоже по-своему: «И хоть ты немножко мещанка, и хоть ты порядком свинья, обожаю тебя, Марсианка, кареглазая жизнь моя!»  Искушённый в поэзии, да и в жизни, фронтовик Марк Богуславский, если бы прочёл – позавидовал. Но я ему не показал. А вот  на глаза к Шмеркиной они вскоре попали, и она деятельно (хотя и совершенно ненамеренно) содействовала росту моей авторской популярности. Потому что выучила их наизусть и кому только не читала. А запомнила на всю жизнь и в конце жизни читала их мне, автору, в Израиле, куда мы съехались… 

В то время, искусственно  разделённые вдруг проснувшимся в Великом Вожде консерватизмом, мальчики  и девочки  в  школах больших городов общались друг с другом практически только на праздничных мероприятиях, потому что школы были уже несколько лет как разделены по половому признаку. Правда, создание совместных, смешанных мальчико-девочковых компаний не возбранялось. Мне в  робких  попытках  такого   общения довелось участвовать в восьмом классе, но первые совместные квартирные вечеринки у нас возникли только в девятом. Группа моих одноклассников свела знакомство с несколькими девочками одного из 9-х же классов 116-й школы. А вот несколько моих же одноклассников: Игорь Гасско, Женя Брон, а ещё несколько – из параллельного класса (например, Толик Поськин) – стали заходить к Ине Шмеркиной. Но не во имя встреч с нею.

Среди её подруг и, может быть, одноклассниц была дружившая с нею  Алла Ясногородская, в которую пламенно был влюблён мой (и Брона) одноклассник Игорь Гасско, по школьной кличке «Гастон». Худенький, как былинка, но, на мой взгляд, очень красивый, он, как это бывает в том возрасте, разогрел свою любовь до точки кипения и, подобно герою книги Рувима Фраермана «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви», нанайцу Фильке, решил навечно запечатлеть на своём теле хотя бы один первый инициал имени возлюбленной. Но Филька избрал для такой цели малодейственный способ, выложив на своей коже вырезанные из бумаги  буквы «Т.С.» («Таня Сабанеева») - так звали в книге его Дульсинею) и улегшись загорать под ярким солнцем советского дальневосточного Приморья. При этом, понимая, что загар быстро сходит, утешал себя жалкой надеждой, что «ведь что-нибудь останется…» Гастону как представителю древнего и мудрого народа  (хотя я и вычитал в Интернете, что Гасско – фамилия алеутская, а это уже близко к нанайцам!)  - Гастону, как видно, не годилась наивная  нанайская мечта. Кроме всего прочего, она не создавала эффекта загадочности, тайны, а высокоразвитому современному подростку любовь без тайны ни к чему. Поэтому он заглянул в имевшуюся в доме дореволюционного издания Энциклопедию Брокгауза и Ефрона, отыскал там изображение букв еврейского «алефбета» и, тщательно скопировав первую букву имени его возлюбленной Аллочки Ясногородской «алеф», выжег её себе на руке, чуть выше тыльной стороны ладони, огоньком горящей папиросы! Выжег - и не поморщился… Вот как любят в 16 лет!   

Именно  для встреч с Аллочкой и ходил мой друг Гастон на домашние вечера к Ине Шмеркиной. Не подумайте, что Ина этого не понимала. Понимала, да ещё и как чётко. Девочке с детства доставляла боль и страдание её  весьма нестандартная внешность. Она уже в первом классе, а, возможно, ещё с детсада, была крупнее своих ровесниц, черты её лица никогда не напоминали кукольные личика хорошеньких подруг. Нет, каждая деталь её физиономии взывала к   псевдохохлацкому  выражению: «визьмэш  в рукы – маеш вэщь»! И при этом внешность её с самого раннего детства была очевидно и ярко еврейская. А это, с всплеском в годы войны звериных  и никем не сдерживаемых  антиеврейских настроений, доставляло Фаиночке Шмеркиной невероятные нравственные переживания.

Но ей так хотелось нравиться всем, а с некоторых пор - особенно мальчикам. Как назло, самой ей  по вкусу были вот такие мальчики-красавчики с нежными, ну просто девичьими лицами, как Валерик Волоцкий, тот же Игорь Гасско, но они к ней относились вполне равнодушно. И молчать она не могла. В присутствии мальчиков и девочек принималась придирчиво разглядывать себя в зеркало, громко рассуждая (сам не слыхал, но мне о том рассказывали  посещавшие её дом ребята):

- Ну, чем мои ноги плохи? Разве они кривые?  Разве недостаточно стройные? –и так далее. И про ноги, и про руки, и о других частях и деталях тела…  За что гости потом, за глаза, её жестоко осмеивали.

Но, по их же словам, были минуты, когда она немедленно покоряла всех: и девочек, и мальчиков, мужчин и женщин. Стоило ей сесть за пианино или взять в руки семиструнную гитару,как она мгновенно овладевала общим вниманием. Я, впрочем, до поры только слышал о таких стремительных метаморфозах, а потому – по крайней мере, в  школьные годы (а в студенческие мы почти не виделись) никогда сам свидетелем таких перевоплощений не бывал. Вот почему, когда однажды в период недолгого  существования нашей компании десятиклассников-мальчиков и девятиклассниц 116 школы, она вдруг появилась среди нас, я, настроенный к ней критически рассказами друзей, стал всячески изводить её насмешками и придирками. Помню, дело было в квартире  Лары Штернберг, Ина села за пианино, начала петь и играть, а я принялся её жестоко вышучивать, она обиделась, оделась и ушла. Почему-то никто меня  по-настоящему не одёрнул, хотя и не одобрил, но сам я уже тогда почувствовал свою вину.

Прошло много лет, в течение которых мы, если и виделись, то случайно. Я днём работал, а после работы посещал лекции на вечернем отделении филфака пединститута. На последнем курсе меня, по блату, который не побоялись после смерти Сталина пустить в ход мои близкие родственники,  перевели на стационар, что дало мне возможность  на год раньше окончить институт, но надо было преодолеть огромную академическую разницу в учебных планах  дневного и вечернего отделений, тогда же я женился, а потом  был поглощён распределением нас на работу, госэкзаменами, после чего ещё и очень тяжёлой физически и морально поездкой на свидание с родителями, без вины  отбывавшими «срока огромные» в сталинских особых лагерях по гиблой политической статье… Я таки успел окончить вуз до призыва, даже начал работать в сельской школе по распределению в одном селе с женой.  И тут, наконец, меня осенью 1954-го призвали в армию, и я уехал служить на Дальний Восток – в Приморье…

Вернувшись в 1957 году зимой, осенью приехал к дружку студенческих лет  Лёне Сержану. И там, в посёлке тракторного завода, где он жил вместе с мамой и тётушкой, среди его гостей увидел Фаину.
 
Этот вечер для меня в отношениях с нею стал «моментом истины». Она пела под гитару, - и как пела! В основном, русские старинные романсы. Они ей очень удавались. Я был буквально потрясён и, вспоминая, как измывался над нею тогда, в школьные годы, теперь беспощадно себя осуждал. В тот вечер я и сам оказался в ударе, спел несколько песен, которым научился в армии, заинтересовал ими и её.

С того момента в наших отношениях возник и на всю жизнь закрепился тон дружества и взаимной доброжелательности. Вдобавок при одной из случайных встреч она спросила меня, на ком я женат, и, услыхав, что на Инне Фрейдиной из 17-й школы, сказала, что с нею знакома, что вместе были в пионерском лагере. И передала привет.

Я, конечно, рассказал об этом своей Инне, но в ответ услыхал, что она такой знакомой не помнит. Через какое-то время, увидав её в театре, подозвал к нам в антракте, предвкушая тёплую встречу двух давних подруг. Но, увидав мою Инну,  Ина Шмеркина безапелляционно заявила:
 
- Это не Инна Фрейдина.

Моя жена сперва остолбенела, потом   возмутилась: «Но я – это я!»   Я кинулся искать примирительный вариант, говоря Ине Шмеркиной:  «Ты ошиблась, ты имела в виду другую  подругу, а Инны Фрейдиной ты не знаешь»
 
- Кто не знает Инну Фрейдину? – воскликнула возмущённо Шмеркина на всё фойэ. = Я не знаю Инну Фрейдину?  Это Вы оба не знаете Инну Фрейдину! - воскликнула она негодующе и с обиженным и презрительным видом удалилась… Моя Инна, выдающаяся хохотуша, прямо зашлась от смеха.

(Читатель, конечно, заметил: если в имени своей жены я пишу два «н», то в имени Шмеркиной – одно. Прошу, однако, не волноваться: при жизни  последней я с нею согласовал  правописание её имени. Имя Инна – древнее слаянское,  из ряда славянских имён православных святых: Инна, Пимма и Римма.По легенде, эти трое (причём, имена тогда были мужскими), живя в скифские времена, отказались, будучи захвачены чуждыми по вере завоевателями, обращаться в язычество. И были завоевателями жестоко казнены, а впоследствии канонизированы православной церковью. Через много столетий имена (по крайней мере, Инна и Римма - про Пимму не слыхал) превратились в женские... Но удвоенное "н" в них осталось.

А имя "Ина"  в сочетании "Ина Шмеркина"  -усечённое имя от полного Фаина. В нём  только одно «н»,  так тому и быть!)

Не помню, какое дело однажды привело меня к ней  ещё в те годы, когда она жила с мамой и папой в  «Красном промышленнике, но у неё застал известную в Харькове тех лет пианистку, концертмейстера областной филармонии  Анну Фраймович.  С этой женщиной однажды мне довелось не то чтобы познакомиться, но провести некоторое время в обществе её и ещё двух известных харьковских артистов в не совсем обычных обстоятельствах Дело было под Харьковом вскоре после войны, я, тогда ещё чуть ли не семиклассник, поехал в воскресенье в загородный санаторий "Березовские минеральные воды" проведать отдыхавшую и лечившуюся там маму. Днём, после обеда, там состоялся концерт двух артистов театра оперы и балета: Софии Мостовой – тогдашней примадонны театра, обладавшей прекрасным колоратурным сопрано, и её мужа Левятова, тенора (они составляли супружескую пару). Аккомпанировала им – вот как раз Анна Фраймович, маленькая сухонькая женщина, имя которой ежедневно звучало в музыкальных передачах  местного радио, но увидел я её впервые. Сразу же после концерта хлынул сильный ливень, который задержал и мой, и их отъезд, я увидел их, всех троих, уже на платформе железнодорожной крошечной станции, куда пришёл пешком, а их привезла санаторская бричка. Подошёл поезд. Он на этой станции останавливается буквально на несколько секунд. И я, и они  смогли лишь вскарабкаться на ступеньки одного из вагонов, но вагонная дверь оказалась запертой, паровоз свистнул, поезд поехал, и мы остались висеть на подножке… Состав набирает ход, Анна Фраймович принялась визжать от страха, я стал её успокаивать:  «Не бойтесь, я же вас держу», и тут  тенор Левятов, который часа полтора назад пел трогательным голосом арию мужественного Дубровского из оперы Направника: «О, дай, родная, мне забвение найти…» стал мне истошно вопить:  «Держите, держите её, благородный молодой человек!»

Из нас всех четверых  самой находчивой оказалась широкоплечая и широкобёдрая  примадонна. Став на ходу поезда ногой на буфер, перелезла на переходную площадку и, войдя в тамбур, уж не знаю как сумела изнутри открыть дверь вагона. Мы вошли в тамбур, ещё переживая только что случившуюся нескладуху, как из вагона  с зажжённым фонарем вошла бригада железнодорожников. Наши спутницы загалдели на них, бригадир  поднял фонарь, освещая их лица, и прикрикнул: «А ну, девки, что за шум?»

Тут, крайне возмущённый их фамильярностью и грубостью, вступил в разговор я, принявшись объяснять несознательным пролетариям-путейцам, что перед ними не «девки», а народные и заслуженные артисты, гордость города, и что не годится таким людям висеть на подножках рискуя жизнью, в то время как вагонные двери заперты изнутри железнодорожным ключом…

Доехали мы до Балашовского вокзала, но предстоял путь до Плехановской по лужам: в Харькове тоже прошёл ливень. Самоотверженно я ставил свои ноги в летних тапочках в воду и просил своих дам не промачивать ноги, а ступать прямо по моим… Хрупкая Анна Фраймович не слишком мне их отдавила, чего не скажешь о массивной Софии Мостовой.

В то время Балашовский виадук, обрушенный войной,  не был ещё восстановлен, мы только возле ДК «Металлист» смогли-таки сесть в трамвай и там, доехав до  центра города, простились. Теперь я всё происшествие напомнил пианистке. «Так это были вы?!», сказала она, к моему удовольствию…  Я был совершенно потрясён тем, что моя приятельница  так запросто общается со "знаменитостью".

В конце 50-х – начале 60-х мы с Иной общались мало. При встречах меня порой отпугивали несколько эпатажные выходки Ины.  Вот впечатление от одной из встреч. Диалог:

-  А, Ина, здравствуй!  Как живёшь?   

- Нэррреэгулярно!!!

Должно быть, дурацкий у меня был вид, «услыхав»…


С Иной у нас была тьма общих знакомых. Во-первых, она дружила с Реной Мухой, а Рена в 60-е годы бывала в доме Сазоновых и Бейдеров, мне родном: Света Сазонова, дочь папиной сестры-близнеца,  - моя двоюродная сестра, а муж Светы  Фима Бейдер год жил со мною в комнате на Лермонтовской на братских началах. Кроме того, я знал кой-кого  на филфаке, который она окончила. И мне в целом была известна её творческая и служе6ная жизнь. Но бывают же случаи, когда, не веря в мистику, всё-таки втайне думаешь: «Что-то есть!..»

Где-то  в начале 60-х в Киеве состоялся большой смотр самодеятельного художественного творчества Украины. Мне были хорошо известны достижения Ины как в собственном индивидуальном вокале, так и в дуэте с соученицей по филфаку Нелей Журавлёвой  и успехи руководимого Иной же  университетского студенческого вокального ансамбля «Аэлита». Если правильно помню, вдвоём они с Журавлёвой отличились на областном смотре и заслужили право выступить на республиканском – в Киеве.

Незадолго перед тем, в 1959-м, третьим (по идеологии  (секретарём) республиканского ЦК партии стал бывший долгое время идеологическим секретарём Харьковского обкома КП Украины   Андрей Данилович Скаба. Мне он был хорошо известен: поскольку я более двух лет работал чтецом-секретарём, а иногда, чего стесняться, и поводырём слепого аспиранта-философа Марка Спектора, потерявшего зрение на фронте, то вместе с ним вынужденно бывал не раз в кабинете  Скабы, руководившего всеми идеологическими кадрами в области. И от своего патрона, и из других источников хорошо знал, как мерзко ведёт себя этот чинуша. Именно при нём, под его редакцией в сборник документов «Харьковщина в период гитлеровской оккупации» была внесена жульническая формулировка, будто в бараки станкостроя в посёлке ХТЗ были выселены не евреи (там было создано временное гетто, откуда все были отправлены на расстрел в Дробицкий яр), а якобы  некое мифическое «население центральных улиц». Наконец, когда наш с сестрой отец, вернувшись из лагеря полностью реабилитированным и восстановленным в партии без отметки о 20-летнем перерыве в партстаже, обратился к Скабе с просьбой помочь ему вернуться к любимой преподавательской работе в вузе  (от неё он был навсегда отстранён, и лишь теперь состоявшейся реабилитацией это решение было полностью дезавуировано), то   чинуша ему начисто отказал в поддержке, отрезав: «Подавайте на конкурс в общем порядке», - ясно было, что «в общем порядке» человека, 20 лет оторванного от лекторской кафедры, на работу никто не возьмёт… Скаба – скотина? – Безусловно!   И надо же, чтобы именно я чисто случайно находился возле телефона, по которому тогдашний художественный  руководитель ДК «Металлист»  Вера Ивановна Синявина  оживлённо выкладывала свои впечатления о состоявшемся киевском смотре первому секретарю Коминтерновского   райкома партии Виталию Дмитриевичу Кудеярову. И я невзначай услыхал такое:

-… А ещё Андрей Данилович сказал (организаторам смотра): «Чтобы эту Шмеркину больше сюда никогда не привозили!!!»

За что такой категорический вердикт? Никто и никогда не выразил ни малейших сомнений в тонкой музыкальности  Фаины Шмеркиной, в достоинствах манеры её исполнения, в гибкости и пластичности голоса… Только одним можно объяснить категоричность приказания: яркой семитской внешностью нашей подруги. Да ещё, возможно, немузыкальностью её фамилии… А что: какая-нибудь Шпонька – лучше?  Или, простите за выражение, Скаба???

(Кстати, ещё один штришок для любознательных:  откуда такая фамилия – Шмеркин(а)? Особенно пытливых отсылаю в Интернет по линку:

 https://7lafa.com/pagefamilies.php?id=37035

Но сам я считаю, что корень этой фамилии – в ивритском глаголе лишмОр (охранять), отсюда такие слова, как: шомЕр (сторож), шмерА (охрана), а также русский (репатриантский, возникщий  в Израиле) глагол шмерИть (охранять).  Вот, например, мой сын уже лет около двадцати именно шмерит – охраняет – различные объекты в стране. А в свободное от этой работы время переводит с нескольких языков:  анлийского, иврита, немецкого.  На русский: для Индии, России, Украины, Израиля).   

Меня спрашивают: где и когда познакомилась с Фаиной Шмеркиной   Марлена? Как и когда возник этот  примечательный дуэт: на сцене попеременно поэтесса читала  свои стихи, а другие, Марленины же, певица  пела?

Соблазнительно ответить: «Их познакомил и свёл я». Но это будет неправдой.
Благодаря мне сестра познакомилась с целым рядом моих друзей и товарищей. Назову только тех, которые проявили себя интересом в литературе и именно этим были интересны и ей. Это Мирон Черненко (ставший одним из виднейших советских и российских киноведов и кинокритиков), Игорь Гасско (кинорежиссёр и сценарист-документалист) , рано погибший Владимир Блушинский, Владимир Бурич (теоретик и практик-энтузиаст российского верлибра). В Израиле – поэт Ольга Рогачёва, писатель и книгоиздатель  Александр Кучерский,  музыканты супруги Марк и Маргарита Ланцман.  Но с Шмеркиной я её не сводил. Скорее всего, их познакомили другие люди – и, думаю, на почве общего интереса к авторской песне, которой и сестра моя отдала щедрую дань своего творчества.

В начале 60-х из Москвы,  от Юлика и Лары Даниэлей, Марлена привезла песни Окуджавы, Высоцкого, Галича, Новеллы Матвеевой. Я не разглядел и не расслышал в них нового явления. Под гитару пели-сочиняли и раньше. Но то были пляжные и застольные  шуточки, вроде «Венецианского мавра Отелло», который «один домишко посещал», да полублатные утёсовские «Маши у самовара». А тут вдруг хлынули небывалые городские  романсы, острая социальная сатира, самые разнообразные песенки о нашем повседневном быте, о трагедиях на почве большой и грязной  политики…

Моя давняя знакомка Фаина имела массу выходов на то же московско-харьковское общение, что и моя сестра. Ведь Шмеркина, хотя и позднее, тоже училась на филфаке, в университете. И так же, как Марлена, через общих знакомых могла познакомиться и с Даниэлями, и с Воронелями. Словом, я как-то совсем не удивился, когда на вечеринках у сестры увидел и её. Пение «Шмеры» (так её стали называть примерно с этих пор, с 60-х годов) включало, кроме старинных русских и цыганских романсов, также и песни появившихся бардов, - но не всех (например, Высоцкого не пела, а пела – Окуджаву, Новеллу Матвееву…)

Тут в игру включилась и Марлена. Она всегда была музыкальна и ещё в школьные, подростковые годы сочинила, помню, мелодию к романсу Дон-Жуана из одноименной драмы А.К.Толстого: «Тихо ночь благовонная опустилась окрест…». Одну за другой теперь она придумала  десятка полтора разных песенок: про «пароходик», про «дорогу», о море, о лесе, о снеге, о чужом окне… Полез сейчас в её посмертный сборник «Избранные стихотворения» и насчитал там  этих песенок 16 штук. Не знаю, все ли они вошли в Шмерин репертуар, но бОльшая часть – определённо. Несмотря на то, что в отрочестве Марленочка «всерьёз»  пробовала петь (школьная учительница пения нашептала, будто у неё «меццо-сопрано»), на деле ни меццо, ни сопрано не получилось. А вот Шмера эти её песенки оценила, освоила, а со временем стала её стихи, как будто вовсе не предназначенные для пения, класть на собственные мелодии, и получились недурные, а  подчас и такие сильные романсы, как, например, «Не я». Впрочем, допускаю, что это только меня он особенно потрясает, в силу того, что именно я прожил много лет рядом с сестрой, одними с нею трагедиями и фарсами нашей уникальной страны и эпохи…

Не я открыла дверь – беде
с нечеловеческою мордой,
не я была в то время мёртвой
и ожила невемо где…

Кто из вас скажет, что конкретно спрятано в этих (для меня пронзительных, сердце моё разрывающих) строчках? Но я-то знаю. Потому  что  «не я», а именно Марленочка, бедненькая, открыла  тогда, 8 августа 1950 года, дверь нашей квартиры №13  в 1-м подъезде дома «Красный промышленник» мордоворотам в штатском, только что арестовавшим папу на его работе в Госпроме и  пришедшим вместе с ним к нам домой  для производства обыска. А я в это время, сдав вступительный экзамен по географии, ходил с девочкой в кино,  и сердце меня не позвало, не толкнуло поспешить домой, только вечером вернулся и узнал… Как обнялись мы с нею на пороге опоганенного бесцеремонным, вульгарным "шмоном" нашего семейного очага, вмиг оставшиеся без родителей, настигнутые невыразимой, страшной "бедой с нечеловеческою мордой": ведь наши родители молодость и жизнь свою отдали этой безумной власти, от имени народа мучившей этот самый народ!

Шмера сердцем чувствовала всё, что таится  в Марлениных  строках, и вылила своё чувство в мелодию песни. Неведомым образом, без конкретики, а одним лишь запечатлённым в музыке чувством   доходит содержание событий до сердец слушателей. Ни слова, ни музыка не могут передать сюжет  во всех деталях, но люди   чувствуют то же, что чувствую я.  Волшебство? Но оно и есть искусство!

Стало словами «жестокого» исполняемого Шмерой романса и расхваленное Чичибабиным (да и не им одним) Марленино стихотворение «Одна любовь»:

Одна любовь – и больше ничего.
Одна любовь – и ничего не надо.
Что в мире лучше любящего взгляда?
Какая власть! Какое торжество!

(Мне помнится, что мелодию придумала сама Марлена, но Шмера расцветила её и украсила своим вкусом и воображением, своим сверхъестественным чувством понимания  и сопереживания. Племянник Женя утверждает, что вся мелодия изначально создана исполнительницей. Любопытно: приятель рассказывал, что этот романс исполняла здесь, в Израиле,  в конце 80-х - начале 90-х годов неизвестная мне Долли Речистер. Скорее всего, нас обогнала кем-то привезённая  магнитофонная запись).

Вот так родилась одна из множества вокальных программ Фаины Шмеркиной. Иногда (как было в большом зале Дворца культуры железнодорожников в Харькове, на Большой Панасовской, у Кузинского моста, как раз почти напротив дома, где много лет жила вся большая семья нашего деда, где вырос и наш отец, - мы с женой были на этом концерте), - они, поэтесса  и певица, чередовались, сменяя друг друга, перемежая чтение и музыку, но чаще  Шмера пела одна, начиная, а иногда и завершая программу собственным (и выразительным) чтением стихов.

В число исполняемых ею  вошла и ставшая со временем довольно популярной песня на слова стихотворения «Всё будет завтра», давшая потом название всей программе стихов и песен Марлены Рахлиной в исполнении Фаины Шмеркиной. Популяризации этого текста очень содействовало то, что он попал в руки знаменитой и изысканной  эстрадной певицы Елены Камбуровой  и сотрудничающего с ней композитора Ларисы Критской. Последняя  положила его на музыку, и певица  стала исполнять новую песню в своей неповторимой и чрезвычайно выразительной манере. Всё стихотворение основано на иронии по поводу  известной каждому человеческой слабости: откладывать на завтра то, что надо бы сделать сегодня:

Я завтра  сделаю зарядку,
водой холодной  обольюсь,
я завтра одолею леность
и что в кармане ни гроша,
я понаряднее оденусь,
и люди скажут: «Хороша!»      
И завтра труд мой многопудный
окончен будет сам собой,
и завтра друг мой многотрудный
придёт здоровый и живой…

Но вот и концовка:

И неужели хватит духу
у  злой судьбы, у бытия, 
убить счастливую старуху,
которой завтра стану я?..

Совершенно независимо от Л.Критской на собственную, свою музыку положила тот же текст Фаина Шмеркина. Важно подчеркнуть, что это две совершенно разных мелодии. И два разных исполнения.

Не стал бы сравнивать исполнение Камбуровой, певицы мирового класса  и  звучания, использующей только ей присущий арсенал выразительных средств, в том числе и жесты, и пластику,  и, возможно,   почти что консерватОрские наработки вокала, с, конечно же, более скромными возможностями, не побоимся слов, провинциальной и «профессионально самодеятельной»  нашей подруги. Однако ведь и она была не лыком шита, и два образования: филологическое и музыкальное, плюс врождённая музыкальность, щедро сказались на результате. 

Мне довелось с большим почему-то трудом и после множества попыток  найти и прослушать-посмотреть  в YouTube исполнение Камбуровой. В её репертуаре песня занимает особое место: с нею связан целый сюжет, который певица изложила в одном из радиоинтервью, - я его слышал: она пересказала известную в нашей семье историю, как пришла к ней за кулисы некая девочка,  юная зрительница с сообщением; «Объявлено, что это стихи «неизвестного автора», а это стихи моей мамы, и они изданы»». – (Девочкой была Марленина дочь, а моя племянница Саша…).  Так вот, лично мне мелодия Шмеркиной нравится больше, чем Критской. Возможно, если бы Камбурова её  услышала раньше, чем мелодию Критской,  она бы ею и воспользовалась… Но уж тут гадать бессмысленно!

Так или иначе, программа «Всё будет завтра!» в репертуаре Шмеры была многие годы и исполнялась ею с большим успехом. Они с Марленой очень сдружились, что  символизирует и очень удачный двойной фотопортрет Шмеры в обнимку с Марленой.

Не скрою, что некоторые моменты в поведении подруги огорчали и раздражали мою сестру. Её не устраивала некоторая бесцеремонность Фаины, порою – её необязательность. Была и Шмера к Марленке иногда критична, и не скажешь, что незаслуженно. Однако они были друг дружке преданы и взаимны в своей любви.

В 60-е , 70-е, 80-е  годы на «сборищах» (вечеринках) у Марлены Фаина  стала постоянной гостьей и всегда одной из желанных исполнительниц самого разного репертуара под собственный гитарный аккомпанемент.  Где-то в конце 60-х  встретил её на ул. Иванова, недалеко от АТС и Обкома партии, но не одну, а с… детской коляской, в которой спал рождённый ею сын Антон. Я уже знал об этом событии, так что не удивился. К этому времени среди наших знакомых было несколько женщин, нашего же возраста, решившихся  в одиночку воспитывать ребёнка: Лена Матецкая, Вера Бойко, Галя Станиславская… В этом ряду она столь же мужественно (но и не менее женственно!)заняла уважаемое в наши дни, но такое трудное  место "матери-одиночки".Итог: сын Антон окончил в Харькове режиссёрский факультет института культуры, потом, в США, - университет по менеджменту в области торговли и успешно работал в этой области, но, вернувшись в Украину, стал журналистом и сейчас зам. главного редактора киевского мужского журнала EGO. Он и поёт, подобно маме, под собственный аккомпанемент на гитаре (можно посмотреть и послушать в YouTube).   

Мать с сыном, когда он вырос,  надолго расстались и жили поврозь, как это часто бывает. Вместе с тем в эти годы и десятилетия они не раз встречались друг у друга в гостях.Для этого  Шмера летала в Америку, а Антон несколько раз из Америки, а потом из Киева - в Израиль.
 
 О дружбе Шмеры с Марленой я рассказал. Естественно, что меньше мне знакомы взаимоотношения Шмеры с другим её поэтическим соавтором – Наташей Берман-Дорошко. Из её авторских песен состоит Шмерина концертная программа «Всё надо делать поутру». Песни Наташи, как и всё её творчество, отмечены печатью своеобразия её личности, трагизмом её короткой и яркой жизни. Совсем мало знаю о взаимоотношениях Фаины с Григорием Дикштейном, песни которого, и лирические, и жанровые, она исполняла с присущими ей душевностью и юмором. И с большим уважением к автору.

Вообще, Фаине как исполнительнице думающей и имеющей собственный вкус и подход к литературе и к музыке, были свойственны собственные средства и краски, придающие авторским песням новое звучание. Великолепны песни Новеллы Матвеевой, но в исполнении Шмеры они звучат совсем иначе и в чём-то, мне кажется, сильнее и чище, чем в авторском. Приехав в Израиль (1994), Фаина привезла до этого совершенно еведомые мне (а что уж сказать о других слушателях: я по крайней мере знал  первую жену Юлика Даниэля  Ларису Богораз, чей отец в лагере женился на зэчке – актрисе и поэтессе Алле (Ольге) Григорьевне Зиминой-Олсуфьевой),в Израиль  Фаина Марковна  привезла её  авторские песни, освоила и свела их  в очень сильную литературно-музыкальную программу  "О, жизнь моя!". То была жизнь бывшей аристократки из русского дворянского (и едва ли не графского) рода Олсуфьевых, в 30-е годы она попала под колесо сталинских репрессий, отбывала лагерный срок в Воркуте, где познакомилась и соединилась в браке тоже с зэком - бывшим харьковским профессором-экономистом  Иосифом Ароновичем Богоразом. Как поэтесса и исполнительница собственных стихов и мелодий  под гитару  Алла Григорьевна создала огромное (не менее 160-ти) число песен самого разнообразного содержания, от бытовых до философских.

 Меня особенно впечатляет песня «Баржа», в которой сжато, в концентрированном виде содержится необыкновенная трагедия советского крепостничества: капитан самоходной баржи, по-видимому, бывший зэк или спецпоселенец, «он десять лет живёт по справке, ему Расеи не видать», его жена – простой матрос на этой же барже, «она стоит, качает помпу, не отрываясь от воды, а рулевой, нарочно громко, поёт про русские сады, а ей мерещится Калуга и молодая слобода, и пастухи идут по лугу, и черно-пегие стада…» Ах, да что цитировать – послушайте эту песню в исполнении автора, послушайте  Шмерино пение – не для того чтобы решить, у кого получилось лучше: у автора или у неё, а чтобы лучше осмыслить и понять  то, чего ни осмыслить, ни понять, ни объяснить уже никому не удастся: для чего 74 года подряд на шестой части всей земной суши  сперва творила себе многолетнюю муку, а потом и кроваво мучилась   «историческая общность», названная советским народом?!

Иночка прибыла в Израиль и позвонила нам по телефону из Цфата неожиданно. Она списалась с хорошо известной  ей по Харькову четой врачей: Талой Гординой и её мужем Леонидом Златкисом, жившими здесь с 70-х  годов, хорошо устроенными и проработавшими в больнице этого города много лет вплоть до выхода на пенсию. По-видимому, они много для неё сделали: сняли квартиру на выгодных условиях, принимали у себя, помогали, когда болела…

Под впечатлением звонка Шмеры о её прибытии в Израиль я написал  в тель-авивские «Новости недели» заметку «О чём стреляют телефоны». На меня и в самом деле этот звонок произвёл впечатление выстрела, только не смертоносного, а – наоборот, жизнеутверждающего. К этому времени я стал «своим человеком» в пенсионерском клубе «Духифат» (что означает «Удод»: эта маленькая птичка и распространена в Израиле, и популярна, когда-то на месте этого клуба был детский сад с таким названием, оно и перешло к сообществу ветеранов…)  Я не пожалел слов для рассказа о мастерстве своей приятельницы, и в нашем районе Гиват Аморэ, господствующем над равнинной частью города, состоялся один из первых в Израиле Шмериных концертов. Я её не перехвалил: дружными аплодисментами  публика сопровождала всю тогдашнюю программу, - мне помнится, что на первый раз это был концерт «Женщины, которые поют», исполнялись песни Марлены, Наташи Берман-Дорпошко, Аллы Зиминой-Олсуфьевой и ещё нескольких поэтесс.  Иночка в этот и в последующие приезды в Афулу останавливалась у нас с ночёвкой, как-то, раз или два, её гостеванье совпало с визитом хорошо ей знакомой по филфаку давней моей подругой Ниной Меламед. Меня поразило то, как вымотали её эти полтора - два часа пения, сколько ей пришлось отлеживаться потом в постели, чтобы восстановить силы.

Ина также бывала с концертами в хайфском предместье – городе Нешере (название переводится как Орёл), где её выступления организовывала известная в Харькове как хормейстер и, кажется,  руководитель  детского хора «Скворушка»  во Дворце пионеров  Лида Шапиро (с нею мы состоим в свойстве: её и её мужа, Бори Шидловского сын Сева  женат на моей двоюродной племяннице  Инночке Рахлиной).

Вспоминается ещё один случай выступления Ины в Израиле:  в июне 1995-го  на вечере, посвящённом памяти умершего в декабре 1994 г. Б. Чичибабине. Борис в своих стихах на один из собственных дней рождения попросил у неё прощения за свои, увы, неоднократные выходки, её задевавшие (об этом есть в моей книге «О Борисе Чичибабине и его времени», стр. 133 – 136, и повторяться не буду).  Заодно можно там прочесть  (на стр. 173) и об одном забавном газетном наскоке на Марлену и Шмеру после одного из их концертов, на котором певица исполняла песенку свою на слова Марлены, обращённые к Лиле и Борису Чичибабиным: «Приходите, буду чаем, буду водкой угощать…»  - такое намерение поэтессы, воспетое со сцены певицей, показалось дерзостью записным трезвенникам из, кажется, «Соціалістичної Харківщини» в период горбачёвско-лихачёвской антиалкогольной кампании… Против  газетной нападки на эти стихи горячо возразила (то ли устно, придя в редакцию, то ли прислав туда письмо с протестом),   Марленина сватья – известный в городе врач-гинеколог, но и любительница литературы… 

Не могу припомнить, когда перенесла Ина в Цфате страшную болезнь, во время которой ей удалили то ли поджелудочную железу, то ли селезёнку. Без какого-то из этих органов жить нельзя, так что заранее прошу простить за столь неточные сведения. Важнее сказать, что, узнав каким-то образом о её болезни, я поехал в Цфат её проведать. Это не очень далеко от  Афулы, где мы живём, но прямого автобуса нет, нужна пересадка с довольно долгим ожиданием. Так или иначе, добрался, побывал в больнице, где чуть ли не носом к носу столкнулся с другим приехавшим к ней гостем – нашим общим и Марлениным знакомым Борисом Ладензоном, живущим в Нетании. Нам пришлось выслушать из уст врачей неутешительные вести:  положение было тяжёлое, и мы вместе уехали  (кружным для меня путём: через Кармиэль)_ в тяжёлом настроении. Сама больная лежала в забытьи, и мы  с нею не разговаривали. Она, однако, через какое-то время оклемалась, и в следующий раз я навестил её уже  в каком—то  бейт-авоте («доме отцов», то есть богадельне, но очень комфортабельной, куда ее устроили Златкисы). Окрепнув, она вернулась домой, но  уже больше не концертировала, из Цфата не выезжала, но и к себе не звала, не скрывая, что визиты ей осложняют жизнь. Я и не порывался…

Но мы перезванивались, иногда виделись по Скайпу. По себе не так ощущаешь старость, как по друзьям и особенно подругам. С экрана монитора на меня глядела седая старуха… Однако до последних дней любознательная, бодрая, неунывающая.Она поддерживала в своём Цфате отношения с живущей там  Лилией Леонидовной Бельской - доктором филологических наук. Именно от Фаины узнала эта её приятельница о стихах Марлены, у неё взяла и её книги, и мою - "О Борисе Чичибабине..." Поэзии моей сестры, моей книге Л.Бельская посвятила обстоятельные литературоведческие статьи.

В августе 2015 года я предпринял дальновидный, как оказалось, шаг: попросил "Шмерочку" выслать мне записи её концертных программ. Благодаря этому теперь в Интернете есть эти прекрасные песни, романсы,   великолепные концерты. Оказалось, что, при всей популярности её выступлений (по меньшей мере, в Харькове), почти ни одной или даже вовсе ни одной записи ни в YouTube, ни в других музыкальных порталах Интернета найти не удалось. Вот такая эта эпатажная, казавшаяся смелой и броской женщина – такою она была скромной на деле…  На мой призыв помочь в опубликовании записей её вокальных программ  горячо и с готовностью  откликнулась известная в мире бардовской песни бывшая харьковчанка Марина Ариэла Меламед. Она  открыла страничку песен в исп. Фаины  Шмеркиной в Фэйсбуке, разместила какое-то их количество на сайте Исрабард и в других местах   И продолжает это дело.     Искренне ей благодарен. Уверен, к этой благодарности присоединятся многие слушатели

Вот список концертных программ Фаины Шмеркиной, записями которых я обладаю и которые  (эти записи) передал М.А. Меламед и начал пересылать в Харьков – писателю и краеведу М.М. Красикову:

1. «Страна Дельфиния»  Песни Новеллы Матвеевой
2. «Всё будет завтра!»     Стихи и песни Марлены Рахлиной
3. «Вітер з України» (українські народні та популярні пісні)
4. Песенная лирика Григория Дикштейна
5. Русские романсы
6. «О, жизнь моя!»  Песни Аллы Зиминой-Олсуфьевой
7. Песни Александра Вертинского, ч. 1-я
8. Песни Александра Вертинского, ч. 2-я
9. Женщины, которые поют, ч. 1-я
10. Женщины, которые поют, ч.2-я
11. «Исаак Бабель». Сюита из песен Григория Дикштейна
12. «Помните, ребята!» (Песни о Великой Отечественной войне)
13. «Всё надо делать поутру». Песни Натальи Берман-Дорошко
14. Песни Булата Окуджавы
 
О смерти Фаины я узнал с опозданием на две недели  из письма своего харьковского племянника, сына Марлены – Жени Захарова. Некоторые общие друзья узнали уже от меня… Фаина умерла в своей съёмной квартире ночью, во сне, в один из последних июльских дней 2016 года. Утром  пришла прикреплённая к ней "метапЕлет" (сотрудница социальной обслуги, помогающая по хозяйству), отперла своим ключом дверь, согрела завтрак и попыталась разбудить "спящую"... Поняв ситуацию, немедленно позвонила сыну скончавшейся в Киев (номер телефона был ей известен и, конечно, неслучайно). Антон успел прилететь к похоронам...
* 
Эти воспоминания написаны по просьбе харьковского поэта, филолога и краеведа Михаила Красикова.               
                Феликс Рахлин
                Г. Афула, Израиль, 18. 1. 2017