Leave

               
«Атмосфера напряженности и несчастливости внутри «единой семьи» более вредна для ребенка, чем открытый разрыв, - который, по крайней мере, учит, что человек в состоянии посредством смелого решения изменить непереносимую ситуацию».
                Эрих Фромм.
               

***

Ефим уходил. Решение его было твердо и бесповоротно. Больше в этом доме он оставаться не мог. Здесь его уже ничего не держало: ни жена, ни сын, ни прошлое, ни будущее. Все стало другим. Душа его давно ушла из этого дома, осталось лишь собрать вещи и попрощаться с сыном.

Жену Елену завтра выписывают из больницы и, чтобы избежать банальных сцен, он решил уйти сегодня. Ефим знал, что Елена будет плакать, упрашивать, причитать; возможно, упадет на колени, потом будет терзать его душу отцовством и потрепанной моралью. Все это казалось невыносимым и жутким. Нет, лучше уйти сегодня, сейчас, раз и навсегда, без этого удручающего спектакля.

Во всем доме горел свет. Дверцы шифоньера, трельяжей и шкафов были открыты, ящики выдвинуты. Посреди прихожей Ефим разложил огромное покрывало и собирал в него свои вещи. Он ходил по всему дому не в силах сосредоточиться. Мысли путались, шатались безрассудно, словно пьяные по его сознанию. И Ефим так же безрассудно следовал за ними. Он подходил к шифоньеру, рыскал там пустым взглядом по всем полкам и направлялся к шкафу, доставал там что-нибудь, но, поносив, клал обратно. Брел на кухню, забывая, зачем пришел. Возвращался. Долго задумавшись, стоял, пока внимание не хваталось за какую-нибудь вещь, устремлялось к ней, подымая пыль воспоминаний. Но пыль эта заволакивала сознание, вновь мешая сосредоточиться.

Дом был большой, просторный. Все комнаты устроены со вкусом, подчиненным едва уловимой гармонии. Убранство дома приятно сочеталось: обои, ковры, паласы, мебель, люстры, картины на стенах. Каждая вещь дополняла друг друга и создавала в душе уют. Везде, где только можно, росли живые цветы, наполняя дом своеобразной нежностью. Обычно здесь царил порядок, но сейчас Ефим не обращал на это никакого внимания. Он продолжал метаться по дому, как по красивому, удобному, но неизбежно тонущему кораблю.

Наконец Ефим устал, он плюхнулся в кресло и уставился на сваленные в покрывало вещи. Там были: фотоаппарат, бритва, некоторая одежда, два любимых томика Чехова и Достоевского, глиняная пепельница кем-то, когда-то подаренная и армейский альбом. Рядом лежала гитара. Вот вроде бы и все. Больше Ефим ничего не нашел. Он сидел в кресле, запустив пальцы в черные как смоль волосы. «Черт, глупо, наверное, это все. Но другого выхода, кажется, нет и нечего думать. Все давно и не раз передумано. Пора уходить».

Он порывисто встал, снял с вешалки кожаную куртку на бараньем меху, норковую шапку и, рассматривая себя в зеркало, принялся одеваться. Он находил себя интересным. Высокий рост, красиво сбитая фигура, волевое выражение лица человека, кующего свои мнения, ровный нос, полные, чуть улыбающиеся, губы, густые брови. И глаза - глубокие, быстрые, ясные. Заглянув в них, Ефим отвернулся, и пошел к своим вещам. Но уходить , не попрощавшись с сыном, не хотелось, а как это сделать, Ефим не знал. Он нерешительно топтался по комнате в неясном ожидании.
Сашка в это время, наверное, играет с ребятами на улице. Радуется выпавшему пушистому снегу. Позвать же сына Ефим не решался. Оставалось только ждать, хотя это было мучительнее всего.

За окном, несмотря на поздний зимний вечер, было светло. Свежий темно-серый снег грустно смотрел в окно, как бы приглашая Ефима выйти к его сырому холодному телу. Ефим отпрянул от окна и, что бы как-то занять себя, вытащил из туго начиненной книжной полки старое, грузное тело семейного альбома.

Зачем он его взял? Может быть, для того чтобы облегчить себе душу, а может, альбом таил ответы на те вопросы, которые «обглодали» Ефимову голову до невозможности, оставив ему лишь роковую решительность. Ефим не знал.
Он опустился на пол возле своих пожитков и долго смотрел на потертую обложку, которая скрывала за собой тринадцать прожитых лет семейной жизни, полной ликования, счастья, тихой беззаботности, разочарования, безразличия. Здесь был его путь к этому дню.

Тяжело вздохнув, словно на что-то решившись, Ефим перевернул обложки и начал листать. С первых же страниц его придавило счастье свадебных фотографий. На каждой Ефим и Елена излучали неподдельную радость, счастье, гармонию слившихся душ. Теперь эта радость бросалась на Ефима немым упреком. Он с досадой мысленно сплюнул и принялся листать быстрее.

Вот они с Еленой на море. Вспомнилась ее нежная красота, белизна пароходов и чаек, жара, песок и душевный покой.

Через год родился Сашка. Это было похоже на сон. Ефим тогда принес в роддом огромный букет роз и с жадностью впитывал благодарность жены. Теперь Сашке десять лет, он уже большой, а на этих фотографиях совсем еще карапуз. Под каждым фото сына Елена заботливо подписала: «Саше три месяца; Сашеньке семь месяце; Саше годик и два месяца». Ефим поначалу побаивался вечно плачущего, хрупкого, беззащитного существа. Но потом привык. Брал на руки сынишку все смелее и увереннее. Раскачивал, подбрасывал, делал «лошадку», получая в благодарность восторженный детский визг и полные счастья глазенки.

Затем пошли будни. Фотографий стало заметно меньше. Ефим тогда менял работу за работой. Строил этот дом, лез из семи шкур. Круг интересов сузился сам собой. Друзей практически не осталось. Жизнь медленно замыкалась тугой петлей: дом - работа - дом, и затянулась по непонятно кем придуманной схеме. Вставал рано утром, пил чай или нехотя завтракал, брал сумку и выходил из дому на нелюбимую, тяжелую работу. Немного оживляли дни зарплаты, приближая неуловимую мечту. Но рутина обыденности все безжалостно пожирала: и деньги, и мечты, и души.

В последнее время, приходя с работы, Ефим чувствовал то ли усталость, то ли лень, включал телевизор и туп смотрел все передачи подряд. Раньше запоем читал книги, но теперь делал это все реже и реже. Иногда бренчал на гитаре, вспоминая свою огненную юность. То был далекий, беззаботный, веселый мир шумных компаний, друзей и баров. Все тогда казалось незыблемым, чистым и бесконечным.

Тогда-то в его жизнь и вошла Елена, словно королева в свое королевство. Ефим дарил ей свое внимание, цветы, свои лучшие стихи и песни. В то чудное время ему казалось, что, если они будут вместе, то весь мир будет лежать у их ног. Впрочем, так оно вначале и было…

Затем Ефим ушел в армию, а Елена его ждала, как природа ждет свою весну. Два года разлуки скрашивала жаркая переписка, наполненная счастьем, ожиданием, душевными терзаниями и сладкими грезами. С каждого исписанного листа чистыми сочными каплями стекала любовь.

Вспоминая то время, Ефим недоумевал, - куда все это делось. Куда? Где та глубина и высота? Где тот душевный надрыв? Где тот сладкий привкус безумства? Как и не было. Жизнь залечила, залепила, загладила. А началось все, кажется, с рождения сына. Нет, сам сын конечно не виноват, здесь что-то другое, но что?..

Рождению сына он был рад и не рад. Но больше, конечно же, рад. Единственное, что его расстраивало, это то, что у Елены появился свой отдельный мирок, в котором Ефиму места не было. Она не могла делить себя на двоих. Внимания Ефиму доставалось все меньше и меньше. Появилось тяжелое ощущение заброшенности. Отношения стали «дырявыми». И сквозь эти дыры постепенно улетучивалось бесценное тепло. Так и прохудилась любовь. Думали, потом наверстаем. Не до любви было в окружении наступивших проблем. Трудности были, в первую очередь, материальные и такие постоянные, что Ефиму тогда показалось – он нужен только для того, чтобы приносить деньги.

Сначала его это возмущало, он мрачнел, начинал ревновать, но потом ему становилось стыдно, грызла совесть и, в конце концов, он себя успокаивал мыслью, что, наверное, так заложено природой – нести ему все в свое гнездо. И он носил, не покладая рук. Но потихоньку стал выпивать. Нет, водку он  не любил, просто она отвлекала, давала душе мысли и мирила с самим собой. Тихо, мирно выпьет и, угрюмый, ложился спать. Иногда в такие моменты ему хотелось по душам поговорить с Еленой, но, не зная с чего начать, он только молча курил.

А Елена становилась все дальше и дальше. Казалось, между ними разверзается пропасть, пустая и неизбежная. Они уже не то чтобы чувствовать, понимать друг друга перестали. Ефим думал: у женщин, наверное, своя цель в жизни, а у мужчин своя и все от природы. Это понятно. Но Ефиму все же было до слез обидно. Где та славная чудная Елена? Что с ней стало? Рыхлеющее тело, домашний халат и тапочки. Недалекость и духовная ограниченность. Никаких стремлений, увлечений, желаний кроме банальных бытовых забот не осталось.

А были ли эти стремления и увлечения вообще? Ефиму всегда хотелось верить что да, были. Но выходило все как раз наоборот. Выходило, что все эти женские стремления и увлечения лишь яркая, притягивающая поверхность, создающая впечатление, что за ее блестящим налетом скрывается личность. Но это было только впечатление. Женщины вообще, наверное, только и могут, что создавать впечатления. Ефим в этом уже убедился; и когда он понял это, то забился, словно в силках. Теперь он знал, как жестоко обманулся, как незаметно для себя очутился в замкнутом кругу, почувствовал себя намного старше, буквально стариком, у которого впереди бессилие, а позади ворох нереализованных возможностей.

А Елене ничего не нужно было кроме дома, денег и семьи. От этой мысли Ефим ужасался, ему начинало казаться, что его привели  в стойло и сказали пережевывать свою судьбу здесь, до конца. Сначала он этому не верил, но когда понял, что для Елены это есть цель, внутренне взбунтовался. Он представлял себе жизнь совсем другой, интересной, бурлящей, кипящей и такой волнующей, и такой любимой. Нет, нет, он не был против брака и, тем более, сына. Но он твердо знал, что если они остановятся, брак начнет вянуть, а вместе с ним и его любимый сын. Здесь его Елена не понимала напрочь. После рождения сына она остановилась, поблекла, отцвела. А брак не терпит остановок потому, что их не терпит сама жизнь. Ей нужны веселые, сильные, дерзкие. И Ефим устал быть не тем, кем ему хочется. Эх, как жаль, что Елена его не понимает. Живет себе своим миром – сын, кухня, работа. Все ей кажется спокойным и счастливым. Единственные неприятности в последнее время, наверное, только от Ефима. И думает она – ничего, перебеситься, повзрослеет, наберется ума. И  не задумывалась больше над терзаниями мужа. Ей так хотелось, чтобы все было как у людей, как у всех. Но это-то и задевало Ефима до глубины души. Ведь все, как раз, только то и делали, что рылись в своих проблемных кучах и мнениях, зыркали с завистью и опаской на соседа и зарывались еще глубже, подальше от своих же мнений и чистого воздуха. Словом, все хотели жить как все. И Елена тоже постепенно куталась в шаблоны и стандарты. Лелеяла семейный уют и покой. Все пыталась остановить миг счастью, как будто счастье – пушистый котенок, дающий себя поймать и пригреть за пазухой, чтоб доставать и любоваться, когда душе угодно. Нет, Ефим знал, чтобы быть счастливым, нужно жить, а не существовать. Корабль его жизненных представлений скучал по свежим ветрам. Там, куда они его звали, все было другим: и он, и Елена, и его сын, и все, все, все. Но Елена так любила свою тихую жизнь, пусть духовно пустую, пусть умирающую, но спокойную. Ей казалось, что Ефим ее тоже не понимает. Она стала раздражительной, часто устраивала сцены. Тогда они повышали тон, грюкали дверьми, разбредались по комнатам и, потом, подолгу молчали. После таких сцен Елена все больше уходила в заботу о сыне, заставляя Ефима чувствовать смутный осадок вины. Это его «убивало»…

А мальчик рос. Смуглый как отец, спокойный и рассудительный. Таким было его сын. Рярясик, как он его шутливо дразнил. Единственный человек на планете, которого он любил больше жизни. И Санька тоже тянулся к нему всеми ростками своей молодой, здоровой души, старался быть таким как отец, во всем ему подражал.  В свои десять лет он много читал, брался за гитару, делал по утрам зарядку, копировал походку и жесты отца. В нем явно начинала пробиваться личность. И зачем этому малому человечку ссоры родителей, семейная затхлость, раздор, и, главное, бессилие отца, что-либо предпринять?

«Нет, я должен уйти, так будет лучше и мне, и сыну. Только так из Саши получится цельная натура. Своим уходом я уведу от него примеры и поводы для подражания. Я разрушу для него все пределы, каким устанавливаю своим присутствием. Он не должен становиться моей копией, и я не должен быть для него целью. У него свой путь. Пусть идет. Я его не оставлю, буду рядом, но не настолько близко, чтобы мешать.
Поймет ли меня кто-либо, мне безразлично. Будут сотни, тысячи мнений, но что толку во всех этих мнениях. Я ухожу и все. Я чувствую, что нужно уходить. И кто виноват, кто прав останется навсегда неясным. Но сын меня должен понять, я уверен – он меня поймет», - так думал Ефим, уткнувшись в последнюю фотографию в альбоме.
Нет… не уйти он не мог. Наверное, они с Еленой ошиблись друг в друге, безнадежно запутались в связующих их нитях, навязали узлов, распутать которые теперь стало, наверное, невозможным. И чтоб избавить сына от этого стягивающегося клубка, его нужно разрубить. А остаться в семье значит повергнуть Сашу в ад родительских разногласий и беспомощности. Безусловно, Ефим принесет боль, но боль особую, боль, которая взрывает глубины чувств, ломает, коверкает, терзает и выносит страдания на такую высоту, на которой создается человек.

Меня не поймут наверняка и неизбежно осудят. Но разве у них никогда не возникают подобные мысли? Разве они никогда не чувствовали тупика? Или они умеют закрывать глаза и уши и бежать от самих себя, пока не добегут до безразличия. Или умеют душить свои мысли. А может, эти мысли у них вообще никогда не прорываются в сознание, лишь загнивают где-то в глубине, будоражат человека невидимо, как магнитные бури. Я и сам еще не вскрыл все свои гнойники, но это уже потом. И что там будет, никто знать не может. Но будет не хуже, чем сейчас, это точно, жизнь в этом доме, полном достатка, явно подвяла. И ей уже не помогут никакие удобрения, ни вода, ни свет. Все… Ефим громко захлопнул альбом и продолжал сидеть. В куртке и шапке, которые он до сих пор не замечал, было жарко. Пот струился по всему телу.

Он начал было вставать, но входная дверь распахнулась, и в дом вместе со свежей струей воздуха влетел Сашка. Румянец багровел на его щеках.

- Па, пойдем со мной посмотрим, какую мы с Мишкой снеговую бабу слепили, - прокричал Саша с порога, ринувшись было к отцу. Но, увидев того, сидящего на полу возле пожитков, растерянного, со сдвинутой на затылок шапкой, испуганно остановился. И тихо, едва слышно вымолвил:

- Папка, что ты делаешь? – воцарилось молчание.

- Сын… - начал было Ефим, но получилось как-то торжественно и напыщенно. Он продолжил помягче: «Сына, понимаешь, ты должен понять… ты у меня взрослый, все поймешь…» - Ефим осёкся. Среди густых ресниц сына заблестела слезинка. Еще одно слово, один малейший звук и она готова была сорваться и протянуть за собой влажный след детской обиды.  И Ефим замолчал. Они смотрели глубоко друг друга в глаза. Ефим чувствовал, как в горле у него появляется сжимающий комок. О, эти глаза, бездонно-глубокие как мироздание, беспощадно не отводящие взора. Они ждали приговор. И Ефим его вынес:

- Я люблю тебя сын, - сказал он тихо, сам не узнавая свой голос.

Мальчик развернулся и всей своей фигуркой бросился на дверь, распахнул ее и убежал. Холод ворвался в дом и, не найдя никого живого, кроме Ефима, накинулся на него. Ефим заплакал; заплакал горько, неудержимо, навзрыд. Плакал долго, опершись о дверной косяк. Потом пошел на кухню, выпил водки, закурил. Немного успокоившись, положил на стол 50 гривен. Свернул покрывало, взял гитару и вышел, хлопнув дверью. На душе было темно и пусто, как в космосе и только одна мысль испуганно металась: «Не сошел ли я с ума?…».

***

Ефим шел уверенно и быстро. Шел в никуда, где его пока никто не ждал. Шел к чему то неизведанному. Мокрый снег бережно хранил его следы. Ефим был не первый, кто шел этой дорогой, но первый, кто шел по этому снегу. Ефиму постоянно казалось, что кто-то смотрит ему в спину. Он даже обернулся. Никого. Только бродячий пес, бегущий за ним, остановился и, поджав лапу, тоскливо посмотрел ему в глаза.

   
  Август 2001                В.Миновский               
       
               
 * Leave (англ.) – прощание, уход.