Осёл инженера

               
                - интеллигентская новелла –
               


                I

   - Ты...  ты - бывший мужчина!
   - Знаю. Что дальше? Я весь – ухо…
   - Ухо осла своего!
   По канализационным стоякам, по широким жестяным вытяжкам газовых печей, по пазам и щелям панельной многоэтажки, - внебрачного детища их исчезнувшего завода, - голоса Самойловых, взвинченные до предела, слышны от приплюснутого,  словно лужковская кепка, чердака до самого испода начинённого простыми людьми дома сего.
   Начальство здесь не держится: очень уж аура у многоэтажки какая-то пролетарская.
   Даже страшно: проснёшься лет в семьдесят, а тебе скажут - «И ты слесарь!»
   Целеустремлённые пролы ( словцо категорически не наше), - считающие, что стать генеральными директорами заводов-газет-пароходов или дирижёрами симфонических оркестров им помешали не «бескачественные», - если по Бердяеву,- гены,  а бюрократы и мифические враги народа,-   могли ведь и коммунизм  сдуру построить.
   А что тогда?
   Быть равноправным ,- понятие расплывчатое, но всё равно неприятно,- с Дусей Трандофиловой, которая, как сказал поэт, «не ****ь, а крановщица»?
   Извините-подвиньтесь!
   И бежит начальство от панелек, как чёрт от ладана.
   А Самойловы, - хоть тоже ИТР и  даже в ведущих специалистах в разгар развитого  социализма ходили,-  уже лет двадцать здесь. Такая они не творческая, а как бы сугубо, что ли, техническая интеллигенция. Интеллигенция второй свежести…
   - Какое же ты ничтожество! Зачем ты вообще носишь мужские штаны?!
   - Не изощряйся: я уже так облаян вашей «эпохой возрождения», что слова на меня не действуют. Меня в этой жизни удивляет единственное…
   - Что?!
   - То, почему ты, вписавшаяся во всю эту хренотень, - ну как же, по сравнению со мной, конечно, вписавшаяся: ты ведь даже «брэнд» от «трэнда» отличаешь,-  до сих пор мне не изменяешь. Ничтожеству, не достойному высокого права носить мужские штаны.
   - Ты – мой позор!
   - Отрави меня, Ира?  Эта жизнь мне не нужна. А для суицида нет воли.
   - Ишь ты? Даже смерть свою готов переложить на чужие плечи:  ты значит справишься – и слиняешь, а я буду за тебя ещё и сидеть?!
   - Ну, не знаю. У меня других вариантов нет. 
   - Ты мои кандалы: я прикована тобой к нищете и позору!
   Сидя на  лавочках у подъездов, пожилые тётушки вяло констатируют:
   - Опять инженера скубутся. 
   - Ох, и кроет она его, Ирка!
   - Так и есть за что:  он же, падла, на ходу спит…
   Фольклорная гипербола. Однако то, что у Глеба Самойлова,- кроме дара инженера-конструктора (так, по крайней мере, когда-то считали на заводе),- есть грустный талант не вписываться ни в какую, из предложенных нам хмурой судьбой, общественную систему – факт несомненный. Причём трагичность, и одновременно анекдотичность, ситуации  в том, что у него нет любимых или нелюбимых систем: он готов сотрудничать со всякой. Но на его глазах происходят события, после которых к системе иначе как фарсу относиться уже нельзя. Чтобы понять, о чём речь,  автор вынужден объяснить, какие «сцены» из нерыцарских времён потрясли инженера-неудачника и свели его с ослом.




                II
   
     Принято считать, что Андропов был не просто  умным, а прямо-таки мудрым лидером.
     Автор на этот счёт своего мнения  не имеет и иметь категорически не желает: ни его это тема. Глеб же Самойлов, не будучи борцом с системами,  как и следовало ожидать из логики его характера, уважал всякое общепринятое мнение.
     Умный и мудрый?
     Прекрасно!
     Лишь бы нравился подавляющему большинству.
     Какой честный русский язык: «подавляющее большинство» -  откровеннее не скажешь!
     Большинство Глеба именно подавляло.
    Оно им руководило. Оно навязывало ему своё мнение. И даже настырно диктовало  алгоритм поступков: льзя, нельзя, шаг в сторону считается побегом. Эт сетера.
     Как человек, всегда живущий внутри системы, не зависимо от её содержания,  инженер Самойлов  даже принял участие в каком-то летучем отряде, который, - надо понимать, согласно одному только намёку Андропова на то, что в рабочее время желательно-де быть на рабочем месте, -  активно фиксировал  тех, кто ходил в разгар смены - в кино.
    Не в том, конечно, смысле, как сформулировал милиционер в сочинении Василия Белова: «и зафиксировали его на кровати». А просто записывал и сдавал.
    Тоже, кстати,  хороший термин: сдавать.
    Вообще, у нас много точных терминов: подавлять, фиксировать, сдавать. Или вот: ответственный работник. Жаргон Российской Госмашины!
    Но не будем отвлекаться...
    Глеб был поражён тому,  с какой радостью на заводе было мгновенно создано десять летучих отрядов по пять человек в каждом. Видимо, по стране в них вошли миллионы наиболее энергичных граждан. Но страна – не наш масштаб. На заводе же занятых делом людей практически не осталось:  одни были в кино, другие побежали ловить  любящих важнейшее из искусств и записывать для  проработки на будущих собраниях. Третьи сидели и напряжённо ждали по кабинетам ФИО киноманов.
     Жизнь воистину закипела!
     Правда, лично для неочоновца Самойлова  всё это кончилось серией позорных сцен: в одном из кинотеатров он лично застукал Ирину с тремя подругами из бухгалтерии; но  подло закрыл глаза - и был зафиксирован уже сам как двурушник и потакатор! А затем  гомерически обсуждён на общезаводском собрании. Обсуждён именно со смехом, поскольку всем было на самом деле плевать на то, кто куда ходит в рабочее время.  Однако когда объектом смеха становишься персонально ты, то надо иметь достаточно толстый слой подкожной иронии, чтобы смеяться вместе со всеми.
    Будучи выхохотан на работе и буквально  опущен до звания идиота дома, Глеб Самойлов с радостью согласился тогда хоть на время исчезнуть из городишки и перестать быть объектом общего внимания. Конкретно – поехал от имени завода на дальние севера за получившим серьёзную травму наладчиком Перегудой. Который доводил до ума их продукцию  аж в Мурманске и пострадал там, что называется, по полной программе: ему чем-то придавило ногу, поскольку на тамошнем заводе все тоже разбежались ловить любителей кино в рабочее время, а он, дурак, что-то стал передвигать сам.
   Поездка была полна приключений.   
   Прекрасный город, воняющий рыбой. Украшенная неоном полярная ночь. Коля Перегуда (наладчик), прыгающий на костылях: очень тяжёлая травма ноги и с трудом опускающаяся ниже 38-ми по Цельсию температура. Глеб старался вести хворого товарища как можно бережней. И до южного губернского города  это ему удалось.
   Остались последние двести километров и последние семьсот рублей.
   Впрочем, даже на такси плечо это дорожное стоило всего пятьсот.
   Однако то, что они увидели вокруг губернского автовокзала, повергло заводчан в шок.
   Оказалось, никто никуда не может уехать! Потому что Андропов только  намекнул, - он после сказал, что  всего лишь «обращал внимание», а не призывал к «борьбе» ни с хождением по киношкам в рабочее время, ни  вот с этим. Отчего никуда не уедешь. Так что, мол, умерьте вашу прыть.  Да, но сперва новый Генеральный всё же сказал с жуткой высоты Поста своего, что частный извоз в условиях развитого социализма, в котором мы живём, но мало тому радуемся,  - это плохо, ибо ведёт к чуждому нам обогащению. 
    И страна сурово сдвинула брови.
    А если страна сдвигает брови, то южный  Губернский город , который всегда бежал впереди паровоза, тут же первым  приступает к уничтожению жуткого зла на корню. Поэтому вокруг автовокзала, уже ночного, диффузировали тысячи людей. Поэтому автобусы лопались от пассажиров. А всё частное, что  в мирное время развозило избыточный контингент желающих быстрее свалить из города-миллионника, было тут же, в толпе. Но никуда не ехало. Ибо на всех перекрёстках залегла и злобно бдела милиция.
   - Твою мать, я еле стою…- сказал раненный наладчик.- Глеб, по-моему у меня  + 39…
   Самойлов буквально метался в толщах народных масс, тайно надеясь найти отчаюгу, который всё же увезёт их  в родной городишко за сам-семьсот. Однако никто не хотел рисковать:  «Ты что - менты во всех подворотнях. Меньше, чем за триста, я думаю, они из города не выпустят. На член же  мне упали твои четыреста в такую даль?»
   И всё-таки Самойлов одного уговорил. На таких вот условиях.
   - Семьсот у тебя есть, так?- сказал разбитной  губернский  таксач очень сомнительной национальности.-  Приедем, сходишь домой – принесёшь триста. Иначе я твоего хворого даже при сорока пяти по Цельсию повезу назад : помирать - так в областном центре!
   Когда они, наконец,  выбрались из города и минули знаменитое дорожное  кольцо, губернский таксист, во все времена презиравший любую власть, сказал, усмехнувшись:
   - И  этого вашего нового вы называете - умным? – Глеб буквально вжался в сиденье, боясь, что сейчас прозвучит грозное Имя.- Да он же понятия не имеет, что такое русский мужик без намордника! Он же просто никогда его не видел: перед ним же всегда в наручниках сидели.  Барать-копать, кто рулит страной?!  Я затыкаюсь…
   Так инженер Самойлов проводил тот строй.
   Но ещё более странно встретил он этот.      
               



                III

   С какой-то заводской оказией Глеб опять был в командировке. И опять уезжал в свой городок с губернского автовокзала, что у  бывшей реки,  ставшей мерзкой клоакой.
   Нет-нет: на этот раз всё было наоборот!
   Во главе страны теперь стоял человек, который, не отрицая благ развитого социализма, рассыпающегося, увы, на глазах, считал, что частный извоз, ведущий еще недавно к проклятому  нетрудовому обогащению,- это прекрасно. Потому что - обогащает.
    Бухаринский лозунг  «Ломите бабло!» буквально витал в воздухе.
    То есть уехать можно было воистину в любом направлении: местные таксисты оголтело гонялись за пассажирами, цепко хватая их за руки и предлагая цены ниже рыночных.
    Но зато теперь негде было ,- прости нас, Господи, проблемных своих!-, облегчиться перед дальней поездкой  даже по малой, тем более по большой нужде.
    За грубые золяизмы эти я, конечно, дико извиняюсь. Но - уверен: вникнув в суть ситуации, вы поймёте, почему я, большой нелюбитель такого рода стилистических приёмчиков, просто вынужден был к ним прибегнуть в открытой, так сказать, печати…
     Дело в том, что, когда началась бурная приватизация всякой движимости и недвижимости,  то на губернском вокзале первым был приватизирован сортир. Оба зала:  женский  и мужской. И похоже, - предположение инженера Самойлова, - что приватизация была сделана людьми, которые раньше рисовали на стенах вокзальных туалетов и писали на них всякие изречения, связанные со взаимоотношением полов. А  теперь вот стали собственниками сих многострадальных стен и толчков.
     Глебу утвердился в этом мнении особенно после того, как задал то ли хозяйке, то ли её управительнице совершенно,  конечно, идиотский (в условиях раннерыночных отношений),  вопрос:  а что, мол, делать человеку и гражданину, если у него, в данном случае пассажира,  перед дальней поездкой - уже не осталось ни рубля?
     Бог мой, какой наивный, какой детский вопрос он задал!
     Широкоплечая деваха с резко вырезанными ноздрями и совершенно яростными глазами бытовой скандалистки, руководившая людскими потоками, быстро поманила Глеба пальцем с длинным накрашенным ногтем, которым, видимо, можно было при необходимости и располосовать щеку, и даже выколоть глаз. Инженеришко Самойлов наивно нагнулся и услышал полный высокого презрения голос молодого российского собственника, который, наконец, вырвался на волю после почти векового сидения в клетке из ненавистных заповедей, слоганов, афоризмов, лозунгов:
     - Слушай сюда, дядя: человеку без рубля надо было вволю и впрок  насраться при  его любимой советской власти! Яволь, мужичок ты- наш-с-ноготок? Вот и линяй на, пока  я охрану из реальных кабанов не позвала!
      Глеб, и правда, был парень не фактурный, в любимцах женщин не ходящий. Потому его удивление, почему не изменяет Ирина, было,объективно говоря, обоснованным.
      Да, но что за проблема с туалетом, кроме того, что он вдруг стал платным?
      Вы, правда, не сталкивались с такой ситуацией или просто делаете гламурный вид?
      А он, туалет,  стал жено-мужским.
      На энное время, конечно.
      Только не надо подозревать меня в гиперболизации и склонности к сатире. Скромный  описатель быта, я  говорю лишь о том, что было, что видели мои персонажи или я сам.
      Что до туалета, то всё здесь было и просто, и логично.
      Став хозяевами Храма Всеобщего Облегчения, первопроходцы российского рынка тут же начали евроремонт мужского зала на двадцать толчков,- чтобы дикий наш народ в перспективе мог оправляться  по международным стандартам,- зал же женский сделали на переходный период бипольным. А как иначе? Предлагайте!
      Широкоплечая девица,- хозяйкой была именно она, - имевшая судимость за хулиганство и чёрный пояс по контактному карате (то есть Глеб должен быть доволен, что она не утопила его одной левой в унитазе), рассчитала всё до секунд. И сейчас не только брала деньги  со справляющих нужду пассажиров, но и  безжалостно следила за соблюдением ими графика опорожнения. Который, по её разумению, был таким: в среднем три минуты - для женщин и две с половиной – для мужиков.
    Кто не спрятался, она  не виновата!
    Всё остальное - эмоции. На которые широкоплечей девушке было плевать. Ей даже было приятно, что вечно едущее куда-то российское быдло (это она, её терминология), ещё раз пригнувшись от безысходности ситуации,  безропотно приняло даже такое решение сортирного, Господи прости,  вопроса.
    Что до самого биполого туалета,  то там творилось нечто качественно новое. Строй, пришедший на смену развитому социализму, даже для приличия не сказал, что у него тоже будет всё для человека, которого когда-то видел чукча. Предельно честный, живущий по Понятиям,  строй этот, молодой и наглый,  с явным удовольствием просто-таки размазывал этого челоэка,  который уже не пытался звучать гордо, по туалетным стенам...
   Вот запускается куча мужиков штук под тридцать.
   - Две с половиной минуты, пацаны, – время пошло! – кричит девица.
   Народ истерически расстёгивает штаны несмотря на присутствие Таинственной Незнакомки. «И пахнут древними поверьями её упругие бока».
   - Всё, пацаны, схватка закончена! –  весело кричит широкоплечая девица и, не глядя на тех, кто не успел,- запускает тридцать дам.
   - Три минуты, бабы! Время пошло!
   Самый страшный миг наступал после истечения именно этих, именно каждых  ТРЁХ  ДАМСКИХ  минут: в них обычно не укладывалось пять-шесть стыдливых славянок, а новая партия мужиков, расстёгивая на бегу штаны, уже врывалась в туалет…
   Не знаю, как для кого, для Глеба Самойлова этот строй стал проклятым мгновенно.
   Тот, который уже за шеломенем еси,  ловлей кинозрителей и битвой с частным извозом всё же закончил. Этот буквально с рождения заявил о себе жено-мужским туалетом.
   Многовековое презрение российской госмашины к «простому человеку», - то есть к нам с вами, туалеты не приватизирующим, -  как бы лишь сменило платье.
   Вот-вот: «Мы шли сквозь лабиринт веков, меняя лишь дизайн оков»!
   Нет,  лично я ничего другого и не ожидал. Я знал, что новый строй по началу своему будет совершенно безобразным. Но я - автор:  нас, подонков,  надо или убивать, или  растлевать подкупом.  Что наше государство (а ненаше меня не интересует: оно, может быть, даже хуже, но я его не знаю) обычно с успехом  и делало.
   Однако наивный  Глеб Самойлов был  буквально потрясён.
   Он готов был рыдать, видя плачущих от стыда славянок, которые не справились за три минуты и сидят в окружении агрессивно журчащих  мужиков на скорбных толчках своих.
   Он понял мгновенно, Глеб убогий,  что никогда не впишется в этот строй. Как понял постепенно, что не был нужен и предыдущему. И от такого понимания  как-то сразу внутренне постарел, поглупел и совершенно растерялся, не зная, что делать дальше.
   Битва за толчок в губернском туалете буквально подкосила его.
   




                IV
   
   Завод, где работали Самойловы, вскоре фактически перестал существовать.
   Де-юре он, правда, не закрылся. Но его продукция оказалась никому не нужной.
   Предприятие несколько раз покупали и перепродавали друг другу частные лица.
   На испуганные глаза инженера Самойлова, - привыкшего добросовестно выполнять планы, указания, постановления,-  все они были уголовниками: откуда у вчерашнего «советского человека» деньги на покупку заводов? Ясно, что украл!
   И все чем-то напоминали широкоплечую девицу, хозяйку вокзального туалета.
   Почему – «в Ростове»?
   Я не говорил, что «в Ростове»: у меня нет ни своего Резника, ни своего Падвы! Которые бы меня защитили.  Я говорил -  в «губернском городе»…
   Короче, вскоре Глебу Самойлову стало со всей очевидностью ясно: он вновь изгой.
   Его дурацкая  попытка слегка «крутануться», малость пошустрить в  диком рынке кончилась позором : он,  на инженерном  уровне отмотавший электросчётчик (денег завод не платил уже год, то есть эта убогая «акция» носила протестный характер),  был уличен страной, кантующейся под лозунгом «Жить – значит воровать!», - именно в воровстве.
   И даже опубликован в местной печати.
   И высмеян, хотя и добродушно, на родном заводе:  не умеешь -  не берись. 
   - Ты -  мой позор! – кричала Ирина.- Тебя нет: всё, что ты сделаешь, приписывается мне - единственно дееспособной в этом убогом семействе!
   «Как хорошо, что у нас нет детей,- откуда-то издалека думал Глеб.-  Ведь они бы тоже кричали на меня, что я ничтожный отец. И это было бы правильно…»
   Инженер Самойлов, всё ещё сомнамбулически продолжавший ходить в заводское конструкторское бюро с надеждой получить хоть что-то за последний год виртуальной работы, вяло вспомнил свой недавний разговор с наладчиком Перегудой.
   Да, с тем самым.
   Перегуда просто-таки стремительно вписался в рынок. На каких-то условиях, известных только директору и бухгалтерии, он сперва арендовал, а потом и выкупил  у завода бывший ангар для хранения готовой продукции: модуль огромной площади. И теперь там работала фирма Перегуда и Ко (имеется в виду шустрый, как красный таракан, наладчиков сын, который, бросив босяковать и хулиганить, помогал теперь отцу).
   Фирма называется «Мир мешков»: Перегуды торгуют в заводском модуле  дертью.
   Так вот наладчик недавно подманил Самойлова пальцем и сказал ему  почему-то на ухо: «Глеб, хотя я железно придерживаюсь правила «Где начинается дружба, там кончается бизнес», но добро помню: вёз ты меня из Мурманска, хворого,  из последних сил. Короче, кончай своё дурацкое черчение – и иди ко мне грузчиком. Других должностей у меня нет и не будет: «конструируем» мы с моим реальным пацаном сами»…
   Чувствуя неизбежность перехода в класс пролетариев, инженер Самойлов тем не менее рискованно тянул резину: не хотелось расставаться с нелепым именем «интеллигент».
   - Ты когда, тихий идиот, пойдёшь к Перегуде?- кричала Ирина.- Ты что там чертишь в своей богадельне, чучело гороховое?  Системы «Не купишь – заставим!» больше нет.
   - Я знаю, - аккуратно складывая в целлофановый кулёк, символ бедности, кусочки чёрствого хлеба, пугающе спокойно говорит Самойлов жене,  существующей для него, как и завод, уже лишь юридически.- Сейчас система другая: не купишь – замочим в биполом сортире. Но мне плевать на всё: на сусликовых-брежневых, на тимуров-гайдаров. Я для них, как они для меня, -  не существую…
   - Что-то ты расплевался. Смотри: шею свернут!
   - Это был бы лучший из вариантов…
    Самойлов уже набил кулёк под завязку. Прикинул: килограмма два.
    На обед животному хватит.
    Боже мой, какая там  умиротворённость! И как он, Глеб Самойлов, там востребован.
    Удивительное чувство, которое, увы, он никогда не испытывал в жизни. И которое судьба подарила ему,- уже почти низведённому до состояния зомби двумя совершенно чужими для него общественными системами,-  всего шесть дней тому назад.
    Посредине пятого десятка нелепого, никчёмного бытия своего.
    Шесть дней, которые потрясли душу!
    А ведь этих дней могло и не быть…
    - Ничтожество! – голос Ирины дрожит от презрения и гнева: она знает, куда он идёт и кому несёт эти объедки.- Иди-иди: пусть вас будет там двое. ДВОЕ РАВНЫХ!
    Самойлов едва заметно усмехается: как она  гневлива и  как точна в словах своих.
               
               
               
               
                V      

    А случилось шесть дней тому назад вот что.
    Тёплым и ещё ранним весенним вечером шёл Глеб Самойлов с работы.
    На самом деле никакой работы на заводе, конечно, не было. А было сидение в полубезлюдном конструкторском бюро в ожидании зарплаты, всё более мифической.
   Для сокращения пути к дому, как всегда, держал курс через городскую свалку.
   И это было не менее глупо, чем сидеть в конструкторском бюро умершего завода. Для чего ему нужно - сокращать путь? Почему он должен оказаться дома - чуть раньше?
   Воистину, только для того, чтобы услышать кухонный лай,- ясно, что заслуженный, но именно лай,- в собственный адрес. Однако – сокращал! По причине великой инерции, которая уже давно превратила его жизнь в полнейшую нелепость. В  грустное отбывание пожизненного срока на этой изначально прекрасной земле. 
   Если сухими глазами, если суровой правде в глаза, – развалилось буквально  всё, на чем держалась хрупкое благополучие инженера Самойлова. Рухнуло государство, для которого, хотя и не в первых рядах, он всё-таки ловил тех, кто ходит в разгар рабочей смены в кино. Конечно, это идиотизм - верить, что загнанный  на работу человек будет работать. Но – оставим! Вслед за государством исчез завод, выпускавший продукцию, которая нужна была только исчезнувшему государству: для отчёта перед самим собой. Как дым-туман, улетучилась семья, которая, оказывается, держалась только на благополучии завода.
   Как там у  грустного гения?
   Сперва живём ни за чем, потом не понятно для чего навсегда умираем…
   Однако  в тот раз, идя через свалку, Глеб думал о более конкретном: он думал об Ирине. 
   «Почему она, в самом деле, мне не изменяет? – честно недоумевал  инженер Самойлов; то, что это именно так, он не сомневался: женщина, которая изменяет, не будет с таким презрением кричать на мужа, ибо она уже поставила  главную жирную точку над его ничтожностью.-  Всё ещё интересная блондинка. Могла бы сделать себе интригующую биографию – и все бы её поняли! Не изменять такому, как я, «в условиях рынка», когда от мужика вновь требуется лишь животная выносливость, - противно здравому смыслу!»
   Не поспоришь…
   И вдруг, столь уничижительно о себе рассуждая, увидел Глеб в лиловых сумерках, задумчиво зарождающихся  меж куч городской свалки,- огромное волосатое ухо. Которое напряжённо и, как ему показалось, призывно подрагивало из-за свежего свала мусора.
   Человек нервный, впечатлительный, инженер Самойлов крепко струсил. Причём -  продолжая думать об Ирине. Вот, мол, сейчас со мной случится какая-нибудь нелепость,- я ведь никогда не мог себя защитить, тем более не смогу сделать это теперь, когда  все озверели, -  и буду валяться у подножия отходов. А весь город будет говорить, глядя  на Ирину: «Да-да, это её ничтожный муж сдох на свалке!»
   На впалых висках Глеба Самойлова выступили капли холодного пота.
   « А вдруг…- мелькнула мысль, его достойная, - … это связано – с НЛО? Я слишком много иронизировал в заводской курилке на сей предмет. Вдруг  там  решили представить вещдоки, чтобы имярек не подрывал овладевающую массами идею?!»
   Глеб окаменел от страха. Он был согласен, что трусливый самец подлежит в джунглях рынка немедленной выбраковке. Но ничего  поделать с собой не мог.
   Чуть приоткрыв рот,- видела бы его Ирина!-, он стоял и смотрел на гигантское волосатое ухо. А  ухо, как нечто совершенно самодостаточное,   смотрело на него.
   Страх отступал медленно. Словно некая упорная хворь.
   Лишь минуты через три оцепенение прошло – и он поднялся, дрожа ногами, на цыпочки. И понял:  ухо принадлежало огромной, сплошь волосатой голове.
   И это было не космическое видение, не вещдок с НЛО:  это был живой осёл!
   Обогнув всё ещё ватными ногами кучу мерзких отходов от бурного пребывания людей на  прекрасной голубой планете,- подобной которой, может быть,  нет  во Вселенной,- инженер Самойлов медленно, словно лунатик, приблизился к молчаливому животному.
   Они смотрели друг на друга, как два землянина, случайно встретившиеся на каком-то летящем сквозь Космос камне. В огромных глазах осла дрожали слёзы. Наполнились ими и  уже выцветшие глаза инженера Самойлова. Мелькнула мысль:  такая встреча могла произойти только в  его нелепой жизни, в жизни вечного неудачника.
   И – другая мысль мелькнула, ещё более безысходная. А ведь ничего изменить нельзя: что бы ни случилось с ослом, с какой бы надеждой ни смотрела эта тварь живая  на Глеба,-   он не сможет привести его со свалки на пятый этаж в двухкомнатную с Ириной.
   Зачем же тогда этот странный крест – ему?
   Кто и  во имя чего его испытывает ?!
   - Лежишь…-  даже не спросил, а констатировал факт Глеб (раз уж встретились – надо о чём-то говорить).-  Но это же зловонная  свалка, а не божественные долины Вавилонии, брат мой четвероногий. Зачем ты  - здесь? Молчишь…
   Ослик был очень стар.
   Кожа его уже почти лишилась волосяного покрова. И оттого он был похож на некий барабан с головой. Но глаза,- да-да: когда не о чем говорить, говорите о глазах!-,  по-прежнему были прекрасны: огромные, чёрные, они были наполнены, несмотря на слёзы,  высоким светом мудрости, данной всему живому. И они – словно говорили, уже отрешённые от земной суеты:  «Да, жизнь прошла. Не молодость, не какая-то иная её часть – прошла вся жизнь… Вот: выбросили умирать, поскольку я уже привёз свою последнюю телегу... Так принято у людей, да ? Объясни мне, брат мой двуногий…»
  Сам неудачник по жизни, Глеб понял эти невысказанные слова воистину до последней буквы. В сущности, меж мусорных куч лежал - он сам. Только в виде осла.
   Глеб присел на корточки. Взял в ладони ослиную ногу. Увы, она была уже не живая.
   - Всё ясно: ты недвижим. И хозяин отвёз тебя сюда умирать. Что я тебе скажу, брат? Есть такая форма гуманизма  у людей. Но почему – на свалку?  Почему не в лесополосу хотя бы? Ах, да:  забота об экологии! Какая дальновидность, однако…
   Глеб вздохнул, поглаживая ослика между огромными ушами.
   - Что могу сказать ещё? Тебе повезло: ты встретил такого же изгоя, которого скоро тоже  отпустят. Я уже не просто их не интересую: я их тягощу… Есть - хочешь?
  Ослик деликатно взял серыми губами из рук Самойлова каменный пряник, оставшийся от заводской сухомятки. Проглотил, не жуя: жевать уже было нечем.
  - О, да ты ещё и голодный,- покачал головой Глеб. - Ясно: голодать перед смертью я  тебе  не дам! И буду считать, что Кто-то именно для этого устроил такую диковинную встречу. Может быть, это и есть то, что я должен сделать на Земле? Должен же  человек для чего-то родиться? Жди и не умирай: я буду приходить к тебе! 
   Так начались эти шесть дней.
   Лучших дней в жизни инженера Самойлова.




                VI      

   Никогда за последние тридцать лет,- взрослых сознательных лет,- он не чувствовал себя таким нужным. Его всегда можно было заменить кем-то другим.  И в конструкторском бюро,  хотя инженером он был неплохим. И, тем более, в постели у Ирины.
   Надо иметь мужество смотреть правде в глаза.
   Здесь же его ждали, как единственного на Земле,  который способен даже - отодвинуть смерть! Это было удивительное чувство. Чувство великой востребованности.
   Никто никогда не ждал его с такой благодарностью, как завершающий свой жизненный круг ослик. Поэтому бежал Глеб на свалку с пугающей даже  его самого радостью.
   «Может, я схожу с ума? – время от времени думал инженер Самойлов.- Конечно, если бы меня кто-то здесь увидел,- Перегуда или Ирина,- они бы вызвали санитаров. Но – почему? Что я делаю не так? Кто мне объяснит моё якобы предсумасшествие?!»
    Да, это были дивные минуты: минуты их предвечерних встреч. Одно живое существо, нелепое и никчёмное по жёстким законам бытия, - отодвигало от другого смерть.
    Глеб Самойлов кормил ушастого друга с ладоней.
    С каждым днём ослик всё менее хотел есть. Но делал это с упорной добросовестностью. И, кажется, с единственной целью: чтобы доставить Глебу удовольствие и не остаться один на один с уже совершенно близкой смертью. 
    Они разговаривали друг с другом. Ослик – глазами. Глеб – словами.
    Это так важно: слышать слова и видеть глаза, в которых слова отражаются!
    Глеб с удивлением обнаружил, что так,- без крика, вроде бы без всяких эмоций,- можно передать друг другу и чрезвычайно сложные мысли, и самые тонкие переживания…
    - Ты был счастливым?
    - Я долго жил. И меня редко били.
    - Это ослиное счастье?
    - Наверно.
    - Но ты же живой, а тебя выбросили!
    - А зачем я? Я не только не могу больше таскать тележку: я не могу ходить.
    - Какая высокая логика.
    - А ты – был счастливым?
    - Меня тоже не били. Физически.
    - А что: можно бить ещё как-то?
    - Причём –  не менее больно.
    - Я этого не понимаю…
    - И прекрасно! Значит, ты всё-таки был счастливым. А я – нет.
    - Пожалуйся мне: облегчи душу.
    - Понимаешь: они, люди,  всегда меня учили. Потому что, по их понятиям, я был всё время какой-то не такой. Второго сорта, что ли. Всё время, всегда они учили и наставляли меня своим истинам! А я чертил и чертил. Они с удовольствием уносили куда-то мои чертежи. Но я не выдерживал их шумных собраний, на которых они клялись, глядя на бородатые портреты. «Клянись и ты!»- настырно говорили они мне. А я чертил и чертил. Я и сейчас готов чертить. Но это никому не нужно. Сейчас процветает  «Мир мешков». И он говорит мне, что я даже не второго, а третьего сорта. Я за ними не успеваю! Они уже верят в Бога. И уже говорят: «Верь и ты, идиот!» А у меня не получается…
   - Да, у вас сложнее. У нас, если трава и не бьют,- уже счастье.
   Глеб гладил осла между огромных ушей. Осёл время от времени прижимался к его руке большими серыми губами. Но это не могло длиться бесконечно.
   Счастье не бывает долгим.
   Седьмой день –  неотвратим.




                VII   
   И он настал: вечер седьмого дня.
   Перед которым, перед днём, Глебу приснился сон, с ослом внешне не связанный…
   Нет: стоп-стоп о сне! На свалке перед днём седьмым случилось ещё вот что.
   Глеб едва только отошёл от ослика, как услышал женские голоса.
   Ничего противоправного не совершая, он вновь испугался. Вернее -  застеснялся: вот, мол,  увидят сейчас,- да ещё если это женщины из их дома, который от свалки недалеко!-, и свяжут его имя с ослом, и вновь сделают общественным посмешищем.
   Глеб виновато присел за кучей мусора и стал невольно слушать. Не затыкать же уши.
   Женщины стукнули пустыми уже вёдрами. И явно продолжили обсуждать тему.
   - А наш гад?  Ты не знаешь, какой наш - гад! Он же позорит Линку своими постоянными пьянками. Он же рожки-ножки от той зряплаты домой приносит!
   - Линка - твоя старшая?
   - Ну.
   - А младшая ещё не вышла?
   - За кого? Они ничего сейчас не умеют, кроме водку жрать!
   - А наш вообще не работает. Наташка со стройки прибежит, чуть живая, а он как валялся, с рожей в телевизоре, так и валяется. Ужас какой-то! Другие то торгуют, то воруют - этот гад лежит и жрёт, лежит и жрём. Я иногда озверею - думаю: убить, что ли, эту тварь? Убила б - не ойкнула! Сидеть только за него не охота.
   - Ото ж, что не охота. Ото ж и сдерживает...
   Говорили явно о зятьях.
   Говорили с ненавистью, совершенно свинцовой.
   Теперь Глебу стало страшно ещё и от неё: от ярости этой.
   Женщины меж тем опять загремели пустыми вёдрами. Видимо, собрались уходить.
   Но разговор был ещё слышен.
   - Кажется, из наших только Дашке Дроновой и повезло. В смысле: Дашке и её дочке.
   - Ну?
   - Тоже паразит был отпетый. А потом нанялся в эти, - в как их? ну, которые воюют,- в  контрактники! -, и его где-то убили. Так они теперь горя не знают: пособие получают - просто страшенное. Ну, сколько, я не знаю. Чего считать чужое? Но и сама вдова-дочка одета-обута. И дитё в музыкальную за эти,- как их? за аттестат, что ли,- регулярно ходит.
   - Да, повезло Дашкиной девке...
   Глеб представил, с какой бы радостью Ирина отправила его в Сомали к пиратам. Если за  пиратов , конечно, платят посмертные. И его прошиб холодный пот.
   А потом, ночью ближайшей, приснился не связанный с ослом сон.
   Якобы он пришёл домой со своей дурацкой чертильни, а Ирина сидит на диване с парнем. И рука парня, - большая, уверенная в себе рука,- лежит у неё гораздо выше коленки. Отрешённо улыбаясь, Ирина говорит:
   - Это электрик. Он восстанавливает испорченный тобой счётчик.
   - Я понимаю,- кивает Глеб.- После меня всё надо восстанавливать.
   -  Разберёмся-разберёмся,- насмешливо кивает парень, не убирая натруженной ладони с оголённой ноги Ирины.- Это -  в рамках нашей квалификации!
    Глеб даже во сне понимает: происходящее – логично. И ничего сделать нельзя.
    Круг свершился. Всё стало на свои места: общество изгоняет неэнергичных и  бесперспективных, самки уходят к более умелым самцам.  Однако от понимания логики происходящего не становится легче. К тому же Глеб уверен: сегодня что-то случится и с ослом. Всё хорошее и всё плохое происходит на седьмой день…
    Словно подталкиваемый сзади презрением Ирины, а может, даже мощной десницей парня-электрика, уверенно лежавшей значительно выше коленки жены, Глеб Самойлов семенит падающей походкой к мусорной свалке. Он идёт с работы. Которой на самом деле нет и которая никому не нужна: в Мире Мешков ничего не надо чертить.
    Боже мой, как он хочет увидеть пушистое ухо и глаза , в которых влажно подрагивает хрупкая мудрость тысячелетий:  мудрость Высокого Терпения!
   Он скажет ослику, Глеб: «Пожалей меня, четвероногий брат. Я родился не в своё столетие». И глаза ослика прольются слезами сочувствия…
   Вот, наконец, и свалка.
   Эльдорадо их шести дней.
   Но уха – нет!
   Глеб не обходит, а торопливо обегает знакомую кучу мусора. И видит отвратительную лужу бирюзово-голубых кишок, вокруг которых бродит понурая собака.
   - Ясно,- говорит он себе,- это всё – что от нас с тобой осталось. За жизнь надо платить шкурой. Тем более, что ты ведь ещё и счастливым был: тебя почти не били… 





                VIII

   Пьяный,  как уволенный с работы сапожник (работающий сапожник сейчас не пьёт), худой, как гвоздь без шляпки,  инженер  Самойлов сидит на полу своей крохотной кухни, рассчитанной на потребление пищи не более чем двумя гражданами одновременно.
   Ирина стоит напротив, презрительно глядя на то, что юридически считается её мужем.
   - Ты где нажрался, нищий: у тебя же нет денег?
   Самойлов бессмысленно улыбается:
   - Ты не права. Надо иначе: «Зачем ты нажрался, ты же и так дурак»…
   - Это – само собой. Но где ты взял деньги, ничтожество?!
   Самойлов почему-то решил не говорить Ирине, что выклянчил их,-  якобы под будущую работу грузчиком,-  у Перегуды в центральном офисе «Мира мешков». Глебу мучительно хочется, чтобы его пожалели. Если бы его сейчас пожалели,- что невероятно, почти фантастично!-, он бы возможно стал другим.
    Да-да-да!
    Он бы изучил законы рынка. Он бы,  может быть, даже  вступил в  прекрасную партию, в которую все вступают,  или начал,  опять же как все,  публично молиться.
   В самом деле: разве он против Бога?
   Что за чушь!
   Конечно, с Богом лучше. Просто пока не получается.
   А врать нет сил.
   Сколько можно врать, Господи?!
   Однако на  вопрос о деньгах  Глеб отвечает именно враньём:
   - Я взял их у электрика.
   - У какого электрика, идиот?!
   - Который сидел у нас на диване и держал тебя за ногу…
   Ирина  этак незаметно отступает от кухонной двери. Рука её тянется к телефону.
   Но она сдерживает себя. Спрашивает осторожно:
   - Ну-ну, и что дальше?
   - У кого?
   - У вас с электриком…
   - Почему – у нас?- удивляется Глеб, теряя грань между реальностью и сном.- Ушёл - я. А вы –   остались. То есть с электриком -  у вас…
   - Ясно: ты взял у электрика деньги и ушёл, оставив меня с ним?
   Голос Ирины звучит странно и страстно.
   Она приняла этот бред всерьёз и пытается в нём разобраться.
   - Да: он молодой и у него квалификация по счётчикам…
   - Короче, ты – продал меня электрику, чтобы нажраться?!
   - Получается так… И теперь я хочу, чтобы вы с электриком сняли с меня шкуру на барабан, а кишки выбросили на свалку. Пусть нас опять будет там  ДВОЕ РАВНЫХ.
   -  Хорошо: пусть будет.
   « Слава Богу,- думает неверующая Ирина, - что это ничтожество реально сходит с ума.
Почему я должна расплачиваться своей единственной жизнью – за чью-то чужую!?»
   Конечно, не должна.
   Каждый должен платить за себя сам.   
                IX

  Ирина Самойлова живёт гражданским браком с молодым электриком.
  Причём тут -  «который во сне»?
  Который наяву!
  Просто сон у Глеба оказался провидческим. Как у Нострадамуса.
  Они, - Ирина и электрик,- создали фирму «Мир выключателей», которая процветает. Потому что очень удачно слились квалификации соучредителей: она бухгалтер-экономист, он – специалист по счётчикам и другому электрооборудованию.
  Ирина и электрик счастливы. Ибо не только  фирма «Мир выключателей» процветает, но и всё, что связано с сексом. А в условиях рынка это считается не менее важным. 
   Иногда в состоянии воллюста,- то есть в состоянии близком к оргазму,- Ирина вдруг вспоминает первого мужа.  Ха ему, ничтожному: инженер, а так не мог.
   Это -  точно: главное не образование,  главное - талант.
   Давай, электрик!
   Давай! Давай!
   Иными словами – жизнь удалась…
   Куда подевался Глеб ?
   Вот уж не знаю, так не знаю.
   Да и знать не хочу.
   Может, Ирина позвонила-таки тогда в дурдом – и инженер-конструктор где-нибудь сумерничает сейчас умом  в шестой палате Отечества. А может, он забомжевал и давно уже стал фанерным уголком с номером на одном из бесчисленных российских кладбищ.
   Там их – как после нашествия Батыя…
   Иными словами, зачем он вам нужен, тот Глеб?
   Не надо такие темы в переходный период  даже затрагивать.
   Радуйтесь!
   Идёт духовное Возрождение.
   Льются инвестиции.
   Золотятся купола.
   А вы  -  Глеб-Глеб…
   Да, может быть, счастливые молодожёны вообще его убили,  того Самойлова.
   И растворили труп в соляной кислоте.
   Почему – нет?
   Вы что – «Криминальную хронику» не смотрите? 
   А нет тела, как говорят профессионалы,  – нет и дела!
   Жила бы страна родная.
   И нету других забот.
               
               
                ***
               

                Виксавел-2