Глава 2. Человеческая слабость

    

     ГЛАВА 2
     ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СЛАБОСТЬ



Мысли о смерти неспроста посетили Божьего служителя в ночь перед операцией. Мысли о конце земного пути  всегда приходят вместе с совестью.

Ни разу за шесть лет после окончания духовной семинарии отец Иоанн не терзался раздумьями о смысле прожитых лет, как в эту ночь. Впервые ему подумалось, что служба Богу стала для него обыденным делом, а сам он из православного священника превратился в опытного продавца индульгенций.

Евтеев не мог уснуть: глядел в светлый потолок, на розоватые стены больничной палаты. Пытался ответить себе на неудобные вопросы, о которых в прошлые годы не думал. Сейчас эти вопросы столпились вокруг него, как неумолимые взиматели долгов. Как посмотрит Бог на то, что Его служитель имеет депозитные вклады в сбербанке, ездит в церковь на дорогой иномарке, которую бережёт больше, чем свою репутацию? Почему священник продолжает жить в построенном ещё до семинарии роскошном доме, похожем на средневековый замок феодала? Зачем продолжает водить дружбу с местными «авторитетами», освящая их преступное добро, а не накладывая после исповеди на состоятельных грешников епитимью , чтобы они осознали свои ошибки?   
 
Отец Иоанн за несколько лет ни разу не покаялся перед духовником благочиния  в том, что прилепился к земле, не думая о Небе. Исповедовался четыре раза в год, во время основных постов, как многие батюшки в благочинническом округе. А зачем, считал раньше Евтеев, исповедоваться чаще, ведь он никого не убил и ни с кем не прелюбодействовал? Но в этом году, во время Великого поста, священнослужитель, пересилив себя, отважился. Думал: «Любая епитимья мне под силу: читать ли каждый день больше молитв, чем обычно, помогать ли малоимущим милостыней, усердствовать ли в посте».

Лёжа на больничной койке, отец Иоанн рылся в кладовой памяти. Словно наяву, он видел себя перед духовником, протоиереем Арсением, крупным седым стариком с длинной косматой бородой и добрыми глазами...

- Еже во врачебницу пришел еси, да не уйдеши неисцеленным, – рассеянно пробормотал исповедник.

Кающийся священник вскрыл перед ним скопище застарелых грехов. Немигающий, словно остекленевший, взгляд старика остановился на духовном сыне, будто увидел протоиерей Арсений третьим глазом всю грязь грехов и ужаснулся.

Как гром среди ясного неба, прозвучали слова духовника:

- Впустую Господа о прощении не просят. Изменить жизнь надо. Делом подкрепи покаяние.

Такого поворота Евтеев не ожидал. После исповеди мысли, одна неприятней другой, одолевали весь день. Что изменить: продать дом, машину, деньги людям раздать? Над ним будут смеяться, как над шутом гороховым. Он ещё ни разу не слышал, чтобы кто-то из священников избавился от имущества, искореняя грехи.

Отец Иоанн, конечно, ценил слово старого протоиерея. С почтением говорили в благочинии о том, что Арсений после смерти своей матушки и ухода единственного сына в монастырь ведёт праведную жизнь: на краю деревни ютится в маленькой хатке с печным отоплением, словно монах в келье, в свободное от службы время колет дрова, латает крышу хаты или полусгнившего сарайчика, в котором держит кур и козу, что за подвижничество Бог дарует ему хорошее здоровье, бодрость духа и что деревенские жители испытывают благоговейный страх перед величавым видом благообразного старца.

Память услужливо подсказала отцу Иоанну, как он на другой день после исповеди хотел пойти к протоиерею Арсению. «Приучил себя к слабости, к самооправданию, – задумался Евтеев. –  Хотел попросить смягчения епитимьи, думал, что не принесёт тяжкое послушание добра смятенной душе, а лишь истомит её. Не посмел тогда. Сразу сдаться – значит, показать себя малодушным человеком перед праведником. Решил разобраться в ошибках – вдруг болезнь сразила».

Память листала страницы жизни Божьего служителя, словно заставляла его найти правильный ответ.

Иерей не знал, сколько времени пролежал в раздумье. Наверно, немало. Человеческое сознание не успевает за временем – неумолимым сборщиком податей, карающим души за призрачные устремления.

Сковала ломота в пояснице. Отец Иоанн осторожно повернулся набок. Глубоко спрятавшаяся от лекарств боль царапнула когтем в низу живота. Видно, только примерилась, чтобы затем резануть посильнее. Иерей снова лёг на спину.

Внезапно больной дёрнулся. Догадка, будто молния, мощной вспышкой осветила его гордый разум. Невидимый мир на секунду приоткрыл завесу тайны, которую нельзя постичь умом. Слабый человек понял смысл слов, сказанных ему духовником: «Только слова я всегда произносил, а истинного стремления ко Христу не было. Все намерения души моей были оскорблением Создателю. Проказа поклонения материальному богатству поразила меня. Покалечилась душа моя об острые края обеспеченной жизни».

В левом виске сильнее запульсировала жилка. Сердце сжалось. Слёзы, одна за другой, медленно поползли по щеке, увлажняя белую наволочку.

Тяжело было дышать иерею: едкий запах бальзама Вишневского, исходивший от стоп толстяка, въелся в лёгкие Евтеева. Захотелось выйти в коридор. Там легко дышится. Но врач не разрешил ходить: может снова разыграться приступ. Несколько новокаиновых «блокад» поставили в течение дня, чтобы только дотянуть до операции.

Острый серп народившегося месяца висел в тёмном беззвёздном небе, слабо освещая притихшую на время землю. Через светлое гофрированное стекло в верхней части двери пробивался в палату слабый свет из длинного коридора.

Евтеев повернул голову в сторону тщедушного старика, который поступил в  хирургическое отделение ближе к вечеру. Он показался священнику угрюмым, неразговорчивым человеком. Мохнатые седые брови, нависающие над маленькими бесцветными глазами, придавали лицу старика ещё больше угрюмости. Иерея передёрнуло, когда он вспомнил, как старик, войдя в палату, ни с кем не поздоровался, будто не заметил людей. Остановился у двери, огляделся: бросил неприветливый взгляд на паренька и толстяка. Перевёл взгляд на капельницу, стоявшую возле кровати отца Иоанна. Согнувшись, шаркая ногами, прошёл к окну и молча вытряхнул на свободную кровать вещи из холщовой хозяйственной сумки, а затем бросил их в тумбочку, не отделяя предметов личной гигиены от белья. Потом снял с себя старенький пиджак, небрежно свернул его, засунул в холщовую сумку и тоже спрятал в тумбочке. Лёг, не разбирая постели и не раздеваясь. Не назвал своего имени. Положив сухонькие руки под голову, вздохнул и затих. Так и лежал до вечернего обхода дежурного врача. Доктор предложил ему раздеться и лечь под одеяло.

Днём двое молодых соседей по палате ни разу ни о чём не спросили иерея. Может быть, из вежливости не хотели тревожить бессмысленными вопросами (приступ у человека!), а может, оробели, когда узнали от медсестры, что третий пациент – «батюшка». Вечером, после прихода неразговорчивого старика, молодые ребята, лежавшие напротив друг друга, даже между собой не вели беседы.

 Ночью на отца Иоанна навалились страшные мысли, изощрённо издевавшиеся над его испуганной душой, и он начал молиться шёпотом, накладывая на себя крестное знамение. Старик беспокойно заворочался, дважды дёрнул плечом, словно слова молитв жалили его, что-то пробубнил. Храпевший толстяк вдруг затих.

Послышался скрип кровати у двери, а затем тихий юношеский голос:

- Не спится, батюшка? 

- Мысли спать не дают, – так же тихо ответил священник.

- Мне тоже, – вздохнул парень.

- Тебя как зовут?

- Данила.

«Данила-мастер», – вспомнился иерею герой сказа Бажова «Каменный цветок».

- Давно здесь?

- Давно. Третью неделю.

- Сильно прижало?

Кровать Данилы пискляво скрипнула. Показался тонкий силуэт мальчишки.

- Да я… так… с дурости здесь, – неуверенно вполголоса заговорил Данила. – Сказала мать: сразу надо. А я всё думал, что пройдёт.

Юный пациент, хромая, приблизился к кровати священника.

- Можно сесть на краешек? – шёпотом спросил парень разрешения.

- Присядь, только кровать не тряси.

- Мне это… – забормотал парнишка, – бабка соседская голову задурила. Она в церковь ходит. У меня вены болят. Предложили операцию сделать. Мать соседке рассказала. Ну, та и давай мне на уши лапшу навешивать. «Ты, дуралей, зачем разрешаешь вены резать? – подражал он старческому голосу. – В храм походи, Богу помолись. Исповедуйся, причастись. Болезнь и пройдёт». Ну, я, дурак, стал в церковь ходить. Там нагрузку на ноги дал. И всё. Ещё хуже стало, чем было. Получил осложнение. Тромбофлебит. Бить меня некому, – рассказывал Данила священнику, точно приятелю.

- Такой молодой, и вены болят. Почему? Врачи не сказали? – сочувственно спросил иерей.

- Сказали, что предрасположенность. Тётка у меня  с тромбофлебитом. А я спортом занимался серьёзно. Лёгкой атлетикой.

- Да, жалко.

- Сейчас вот лежу, воспаление снимают. Я на очереди в областную больницу. Место освободится – позвонят. Поеду на операцию.

- Тебе же ходить нельзя, – прошептал отец Иоанн.

- Нельзя, – вполголоса ответил Данила, – но я уже не могу лежать и сидеть. И после операции, сказали, движение должно быть ограничено. – Голос парня дрогнул.

Священник подбодрил, протянув вперёд правую руку, словно благословляя:

- Ты не переживай раньше времени. Надейся на лучшее. Всё будет хорошо. – Он хотел добавить «с Божьей помощью», но не сказал. Возможно, парню неприятны эти слова после совета «соседской бабки».

- А есть какая-нибудь молитва, чтобы быстрее выздороветь? – неожиданно для отца Иоанна осведомился Данила.

- Душу сначала лечить нужно, тогда и тело в норму придёт.

- Это понятно, – пропустил смысл фразы юнец. – Ну, есть? – ожидал он ответа.

- Есть. «Отче наш».

- Я знаю эту молитву. Она мне не помогла, – разочарованно прошипел Данила.

- Мало знать – верить надо. Всё дело в вере, а не в словах, – теперь вполголоса проговорил и отец Иоанн. Он сказал это не только юному неофиту , но и себе.

Дед, сбросив с себя одеяло, будто намеревался спрыгнуть на пол, язвительно заговорил в полный голос:

- Что, мало людям головы морочили? Подрубила вас под корень советская власть, а вы снова головы подняли. Снова власти над умами захотели? Теперь за детей принялись? И есть у вас совесть? Куда вы детей толкаете?

- Это не ваше дело, дедуся, – так же громко сказал Данила. – Это моё личное дело.

- Ложись, калека, – твёрдо произнёс дед. – Ты уже начитался молитв.

- Какое вы имеете право оскорблять меня? – взвизгнул от обиды парень.

- Ложись, говорю, – приказал старик. – Врачу утром расскажу, что ты ночами ходишь. По глупости без ног останешься. Жизнь свою загубишь.

- Это моя жизнь, а не ваша, дедуля.

И снова приказ:

- Ложись.

- Ложись, Данила, – мягко повторил отец Иоанн.

Парень заковылял к двери. Плюхнулся на кровать, заставив её жалобно вскрикнуть. Уже с кровати донёсся взволнованный голос:

- А что вы, дедусенька, советскую власть защищаете? Хорошо было в совке жить?

- Что ты знаешь, мальчик, о советской власти? Только жить начинаешь. Мне советская власть много дала, – дед говорил в полный голос, не обращая внимания на «отбой» в хирургическом отделении. – Всем обеспечила. Весь народ ни в чём не нуждался, пока не завелась в стаде поганая овца.

- Ага, кого-то обеспечивала советская власть, а кого-то работать на себя заставляла, – неожиданно вступил в разговор толстяк. – Моя мать всю жизнь вагонетки с унитазами возила на заводе. Говорит, в нитку вытягивалась. И что ей за это советская власть давала? Скажешь, премии? Нет. Грамоты. Бумажки, которыми только подтереться. И какую ей пенсию дала советская власть? Такую, что меньше, чем у начальства заводского. Вот оно жировало при советской власти. Его советская власть всем обеспечила. Ты, наверно, дед, из тех же кровососов?

 - Вы говорите, да не заговаривайтесь, – отчеканил дед. Отец Иоанн очень удивился поставленному голосу старика. – Рабочий человек всегда получал больше начальства. Так было при Сталине и после него. Заработал – получи за труд! Это уж потом, в конце семидесятых, когда скурвились многие коммунисты, на Запад заглядываться стали… Гребли под себя. Воровали. Закона не признавали. Попробовали бы они так при Сталине – в тюрьме бы всё наворованное отработали. Я, мальчик, поработал в своей жизни. Хлебнул лиха. Я ещё довоенный. Мне уже под восемьдесят. Страну восстанавливал после войны наравне со взрослыми. Это вам не языком трепать. Вам так не работать, как нам пришлось. Всё б вы молились, лоб били. Работать никто не хочет. Откуда ж богатство в стране возьмётся?

- Между прочим, я атеист. На вопрос отвечу вопросом. На кого работать – на кровососов? Дураков нет, – огрызнулся толстяк. – Это вы, дураки, спину гнули на номенклатуру. 

- От дурака никогда не успеешь сказать «дурак», он всегда опередит, – невозмутимо ответил дед. – Это вы безмозглые. Верите всему, что говорят. Своей головой надо хоть немного думать. Хотя… и в школах вас сейчас не учат думать, только эксперименты проводят. Как теперь говорят, капусту срубают. Звёздочки и чины получают. Временщики.

- Я советскую школу окончил в восемьдесят восьмом году. А вот Данилка в девятом классе учится.

- Да. Все к ОГЭ готовятся, а я тут… прохлаждаюсь. Поможешь мне завтра, Серый? По сборнику порешаем. Ты обещал.

- Ладно.

- Вот я и говорю – одни эксперименты. ОГЭ, ЕГЭ… Какой толк от них, если дети двух слов грамотно написать не могут? Разве было такое в Советском Союзе? – возмущался дед. – Какие знания давали в школах! Я, помню, сочинение писал в седьмом классе. Это выпускной класс был в пятьдесят третьем году в нашей деревенской школе. Много написал, но допустил три ошибки. Мне «два» учительница поставила. Сейчас по двадцать ошибок делают, а школу чуть ли не с золотой медалью заканчивают. Вот тебе и плоды демократии, едри её вошь! – выругался он. – Учитель стал никем. Никакого почтения к учителю. А раньше? Мы, бывало, если не выучим урока или огрызнёмся учителю, то стояли на коленях в углу. Не просто так, а на горохе. На горохе! – потряс дед кулаком. – Перед всем классом. Встанешь с колен через два часа, а коленки краснищие, болят. Ночью заснуть не можешь. Не признавались родителям, что учитель наказал. Боялись. Отцы, которые после войны вернулись, бедокурам спуска не давали: ремнём отходят по заднице, работать вдвое больше заставят. На том и конец всем шалостям. А теперь что? Распустили. Всю страну распустили. От мала до велика. Сталина надо, НКВД.

- Ладно, дед, без агитации. Скажи-ка лучше, кем ты работал? – в голосе Серого послышалась издёвка.

- А вы, молодой человек, мне не тычьте. Молоды передо мной… А работал я много где, – с гордостью в голосе ответил дед. – И лес валил, возил в деревне после войны. Застрянет по осени здоровенный воз в грязи, лошадь тянет, да куда ей одной вытянуть. Мужики подналягут, и мы, ребятня, не отстаём. Так, бывало, упираемся, аж штаны на заднице по швам трещат. – Толстяк хохотнул. Дед не обратил на это внимания. – Вот и подумайте, молодой человек, что с внутренностями, какой на них напор. Страну из руин поднимать надо было. И весь народ лямку тянул. Каждый на своём месте. Кто у станка стоял до потери сознания, кто в конторе сидел ночами, сутками не спал. Кто где, но все на страну работали. На общее благосостояние. Смогли бы вы так? – Никто не откликнулся на вопрос старика. – То-то. Кишка тонка. А мы здоровьем жертвовали ради страны. Ради людей. Правильно говорят, что страна – это и есть люди. И ни в какого бога мы не верили. Ни сил, ни времени на это баловство не было. Надеялись только на свои силы. Сила наша была в единстве. Помогали друг другу, заботились. На поруки брали недобросовестных. Воспитывали. И сажали, кто не хотел перевоспитываться. И расстреливали. Как без этого? А теперь никто никому не нужен. Каждый сам за себя. Как крысы, тащат всё по норкам, – призывно звучал голос деда.

- Сдаётся мне, что полком вы командовали, дедушка, – сказал толстый пациент, выделяя голосом «вы».

- Полком, да не тем, – снова отчеканил старик.

- Это как?

- А вот так.

- Ой, что-то темнишь… темните, дедушка, – съязвил Серый.

«Тёмный дедушка, – подумал священник. – Властный, непреклонный. Людей не любит, хоть и говорит, что ради людей, ради страны жил».

- После выслуги лет в органах работал на заводе, – разговорился старик. – За твёрдость и преданность идее коммунизма люди избрали парторгом. Почти десять лет парторгом был.

- Я так и знал – коммуняка! Речи толкает, – воскликнул Серый, повернувшись вполоборота на кровати. – Такие, как ты, дед, были НКВДэшниками-мучителями. Твёрдой рукой своих же, русских, убивали.

- Да. Мы изучали по истории, – поддержал приятеля Данила. 

- Кто заслуживал, того и убивали. Невиновных не расстреливали.

- Хорошо, что разогнали вас, – не слушая «коммуняку», говорил «атеист». – Народ вздохнул свободно.

- А что лично вам, юноша, эта свобода дала?

- Да всё.

- Перечислите, что именно.

- Пошёл ты, дед.

- Сказать-то и нечего, – хрипло засмеялся «парторг». – А я вам, молодой человек, скажу. Насмотрелся я на политических. Всё какие-то бредовые идеи в их головах… Вот и сносили им головы с плеч долой. Чего думать, как надо государством управлять? Уже продумали умные люди. Слушай и делай, что говорят.

- Лучше при демократах жить, чем при советской власти с ГУЛАГами. Теперь с тобой разговаривать не буду. Ненавижу тебя. Твари! – надрывно выкрикнул толстяк. – Такие, как ты, моего прадедушку загубили, когда он в тридцать восьмом году письмо написал в обком партии о воровстве в районе. Неизвестно, где сгинул. Даже могилку не указали, твари. Моя прабабка умерла, а дедушку в детдом забрали. Слышь ты? Ненавижу! Ещё на церковь нападаешь? Попы, по крайней мере, в тюрьмы не сажали и не убивали тех, кто мыслил иначе.

- А разве демократы делают по-другому? Они просто хитрее, – спокойно сказал старый коммунист. – Разрушают наше государство. Убирают с важных постов достойных людей, а то и убивают по-тихому, а вам, молодым, головы забивают всякой ерундой, вроде свободы слова. А что она даёт? Как в анекдоте: поводок собаке удлинили, зато миску с едой дальше отодвинули – не достать.

Резкий свет заставил всех прикрыть глаза.

- Пятая палата, что у вас происходит? Здесь кому-то плохо? Доктора разбудить? – послышался резкий женский голос.

Отец Иоанн приоткрыл глаза. В расстёгнутом белом халате в палату вошла пожилая медсестра.  Священник видел её впервые. Принимала его в отделение и ставила капельницу молодая высокая блондинка. С ласковым голосом. 

- Забыли, что в больнице находитесь? Устроили тут политические дебаты. Хотите, чтобы нарушение режима в больничном листе отметили? Не нарывайтесь. Если ещё раз больные из соседних палат в ординаторскую с жалобой придут, то пеняйте сами на себя, – усмирила медработница пациентов из пятой палаты.

- Спим, спим, Инна Эдуардовна, – усмехнулся Серый.

- Евтееву покой нужен. Он на контроле. Завтра – операция. А вы устроили…

- Поп начал, – подал голос старик. – Проповеди читал перед смертью, – сказал злорадно.

- Прекратите. Как вам не стыдно! – повысила медсестра голос на старого пациента. – Вам же самому завтра будут удалять узлы...

- Неправда. Зачем вы врёте, дедуля? – выпалил юнец. – Это я у батюшки спросил, а он мне ответил. Мы шёпотом разговаривали, а вы сразу орать стали.

- И ты врёшь. Вы не шёпотом разговаривали, – выкрикнул в ответ тщедушный дед, грозно сдвинув мохнатые брови. 

- Успокойтесь! Укладывайтесь спать, иначе доктора разбужу, – повелительным тоном сказала медсестра, спрятав руки в карманы белого халата.

- Всё, тишина! – скомандовал толстяк, повернулся к стене и натянул на голову одеяло.

- Я выключаю свет. Чтоб тишина была, – приказала Инна Эдуардовна.

Свет потух. Женщина тихо прикрыла за собой дверь. Послышались удаляющиеся уверенные шаги. Снова полутьма захватила власть в палате.

Отец Иоанн повернул голову в сторону старого коммуниста и тихо произнёс:

- Дедушка, извините, если я вас чем-то обидел.

- Извиняю, – резко ответил дед, – если никому не будешь головы морочить.

Ночная словесная схватка на время изменила ход мыслей священника. Он никогда не считал коммунизм злом, а потому не верил бумагомарателям, которые твердили, что в советское время люди враждебно относились к религии. Всерьёз думал – врут, пишут по заказу. Оказалось – некоторые до сих пор ненавидят тех, кто верит в Бога, особенно священнослужителей. Семья Евтеевых не испытала репрессий: все родственники – законопослушные граждане. Не стремились к богатству, известности, не пытались никому навязывать своих идеалов. Жили, как предлагала власть. Тихо жили – тихо умерли. К пятидесяти шести годам отец Иоанн вынес формулу жизни: «Не иди против власти, не считай себя умнее умных – будешь жить безбедно».

Снова начала стучаться мысль: «Не желал скрупулёзно копаться в своих грехах. Думал, что жизнь хороша тогда, когда она нравится. И чем же ты отличаешься от обычных  прихожан? Тем, что стоишь у престола? Ведь ты для прихожан был искушением. Знал об этом и всё равно искушал».

 Теперь батюшке оставалось надеяться, что Человеколюбец по слёзной молитве простит грехи – только надо верить. Перед операцией священник был бы рад хоть что-то изменить, но не успеет за ночь.

Не зря в народе говорят: крепок русский человек задним умом! 


СНОСКИ:

1. Епитимья (церк.) – особое послушание, способное излечить душу грешника. 
2. Благочиние – (благочиннический округ) — в Русской Православной Церкви часть епархии, объединяющая группу приходов, находящихся в непосредственной территориальной близости друг от друга. Возглавляется  благочинным.
3. Неофит – новообращённый к вере; новичок в каком-либо деле.


12.04.2016
Светлана Грачёва
Воскресенск


                Продолжение. Глава 3 http://proza.ru/2017/02/05/1123