Бубулик. Часть третья

Флигелёк, в котором обитала Лола, был плюгав, застенчиво-розоват, чахоточен немосковским влажным румянцем. Подгнившим мухомором лепился он с внутренней, дворовой, тенистой стороны к землистой стене отселяемого дома, паразитически связанный с ним общей пищеварительно-выводящей системой водопроводных и канализационных труб, но морфологически самостоятельный, даже наименованием снабжённый отдельным, с приставкой "строение двадцать восемь" к лаконичному четырнадцатому номеру своего безропотного донора. Были ли когда-нибудь в этом мозглявом дворике строения под номерами с первого по двадцать седьмой, а если были, то где теснились, куда канули и чьей жертвою пали, никто не знал, даже поднаторелые в рукосуйстве московские власти, кажется, не подозревали об отдельном существовании мухоморного флигелька, и оттого инициатив по его выселению не выдвигали. Так флигелёк и жил своей самососредоченной паразитической жизнью, пух, пах и экзотически, болезненно пламенел на почве, удобренной компостом сдохших построек, как Колизей, удобренный навозом забитых на его аренах невиданных зверей, столетиями потом расцветал африканским ядовитым многотравьем, завезенным спорами, семенами и побегами в слоновьих-носорожьих желудках, замыкался в душном своём микроклимате, вызывая галлюцинации, лихорадки и необратимые мутации в населяющей его животной и человеческой мелюзге.

Лола флигельку своему была подстать. Она была сокрушительно,  деятельно, изобретательно и неизъяснимо эрудированно безумна, будучи при этом совершенно неуловимой, неопределимой по очевиднейшим житейским характеристикам возраста, социальной принадлежности, профессии, образования, семейного положения. Одним из первых детских воспоминаний Глеба была её гавкающая скороговорка у него, маленького, запуганного, к неохотно гуляющей собаке приставленного, над ухом "Eine kleine Mickymaus zog sich mal die Hose aus, zog sie wieder an und du bist dran!" и растворяющееся в гулких переходах грибовидного флигеля добродушно-шелестящее: "Микки-мышка снял штанишки..." Однажды в гастрономе, в очереди на отоваривание каких-то талонов, куда его, второклассника, воткнули биоединицей, Лола доверительно рассказала ему, как юной девушкой подобрала на улице львёнка, выброшенного за слабость из цирковой семьи, назвала его Спихнули, потому что ведь спихнули же его, спихнули! - и вырастила в комнате своей коммунальной квартиры, и теперь он, уже царь зверей, солидный, седеющий, живёт с ней, прогуливаясь по крышам ночью, когда засыпает огромный город. И Глебу так захотелось увидеть домашнего льва, посмотреть в умные его глаза, потеребить пушистую гриву, что он почти решился напроситься к Лоле в гости, но подоспел Борис, посланный в очередь ему на смену, блеснул своим жестоким взглядом, как ножом полоснул: "Эй, Лола, дочь мартышки и монгола, ты чего опять здесь гонишь?" На что Лола ответила актуальным  "Борис, ты не прав!" и отвернулась, отошла, слилась с безмолвной людской серостью.

Потом, уже студентом, в ночь особенно беспокойного Нового Года, вышедший на снег освежиться Глеб дурашливо и молодцевато шутканул что-то флигельку в унылые окна про Грозный, который предполагалось взять двумя десантными полками, а оно вона как вышло, а Лола распахнула рассохшиеся рамы, осыпала его сверху пылью, извёсткой и ватой и громко, со слезой, актёрски интонируя, продекламировала: " Командуя отдельным отрядом на правом берегу реки Хулхулая, прадед мой, граф  Ностиц Иван Григорьевич, сделал набег с тринадцатью ротами пехоты, двумя дивизионами драгун, тремя сотнями казаков, тремя конными орудиями и шестью сотнями чеченской милиции на хутора Назир и Дольце, разбил при этом случае весьма значительный сбор наиба Османа, состоявший из нескольких сот тавлинцев, и отбил у неприятеля с боя одно полевое орудие, четвертьпудового единорога и три значка ! И сейчас вернётся с единорогом - и снова разгромит !" -  шумно зарыдала и захлопнула створки. Совсем же недавно, незадолго до окончательного исчезновения Митька,неожиданно вернувшийся засветло Глеб застал простоволосую, в тапочках Лолу потерянно метущейся по внутреннему двору. Она жаловалась и восклицала, что сбежала от неё её избушка не на курьих, нет, на балетных ножках, потому что озябли ножки, устали под тяжестью её, Лолы, хлама и прожитых лет, "Варикоз у них уже и остеопороз, лечиться, лечиться ножкам надо! Избушенька моя!" И плакала, плакала Лола, надрывая насмешливое глебово сердце, и вспоминала почему-то, как танцевала роль Козлихи в оперетте "Виринея", гениальной, гениальной, но задвинутой завистниками, как задвинута была и сама Лола, поцелованная богом, Дягилевым и Нижинским, вдохновлённая Анной Павловой, одетая Коко Шанель. "Но это же "Весна Священная", если Нижинский и Шанель, "Весна Священая" и театр Елисейский Полей", - уточнял Глеб, поддерживая Лолу под острый локоток одной рукой, а другой - ковыряясь ключом в замке вновь обретённого блудного флигеля. "Ну да, Глебушка, я и говорю - "Виринея". Всё остальное - тлён и плагиат!" ...

... Лола сняла трубку, не дождавшись и первого соединительного гудка: "Глебушка?" - "Да, Лоласанна, здрасьте, здесь такое дело..." - "Ох, Глебушка, и здесь такое дело, ну такое дело! Вот, послушай: "Серый день за окном, серый дождь льёт с утра, и молчит телефон, и бессмысленно ждать. Старый пёс под окном, чей хозяин вчера его выгнал из дома, на двор, умирать..." - "Лоласанна, послушайте!" - "Нет, это ты слушай, Глебушка: "Кротко смотрят большие, больные глаза, весь промок и сосулькой повис мягкий хвост, но он ждёт, он же помнит команду "Нельзя!", что хозяин последней вчера произнёс!" Вот и всё, больше мне записать ничего не удалось. В стенах моих кто-то сочиняет стихи, в стенах, Глебушка, и шепчет мне у изголовья, я и плачу, дура старая, и не знаю, спас ли кто пса. Помните, как вы вы щенков своих ублюдков убивали? Матушка твоя, помнишь, не уследит, бывало, за вашей Фаечкой, та нагуляет ей маленьких, а она их в целлофановый пакет завяжет и тебя посылает их в мусор выкинуть, как будто не она, а ты их убил, Глебушка, помнишь? А они живенькие ещё, слепенькие, копошатся, скулят, задыхаются, пластик же..." - "Лоласанна!!! " Глеб рухнул в кресло, больно, до синяка ударившись тощей ягодицей о спрятанный под сползшим покрывалом кубик Рубика с замазанной розовым фломастером белой гранью (из седьмой квартиры, оттуда же он притащил брошенные, но почти новые змейку, реверси, пирамидку и пятнашки), вытер внезапно вспотевший лоб, глубоко вдохнул, выровняв дрогнувший было голос: "Лоласанна! Дмитрий Николаевич уже две недели как не появляется. Мне нужны ключи от его половины дома, надо проверить, всё ли в порядке. У вас ведь есть. Дайте, пожалуйста. Я только проверю, кота его заберу, если жив ещё, и верну. А хотите - со мной пойдём!" - "Э, Глебка, Глебка, сколько волка ни корми, волк не будет шер ами..." - "Так дадите ключи?" - "А заходи!" Глеб облегчённо положил трубку, взял кубик Рубика и тихо, яростно, с наслаждением наступил на него тяжелым, железом подкованным говнодавом, одним из тех, которые надевал только по внутренней надобности, на обход и дозор, потом раскрыл окно и кинул искалеченным кубиком в розовую стену поганого флигелька. Рубик издал жалкий шмяк и просыпался в снег весёлыми, разноцветными осколками.

***

В бирюзе вод у Баракоа, Санта Фе и Рубалькавы росли лосерогие и оленерогие кораллы, как головы чучел  благородных копытных, забытых на затонувшем корабле - ударишься о такой нарост ногой, получишь язву, сырую, болезненную, долго и неверно заживающую, рискующую вновь зацвести на коже и надкостнице, когда о самом коралле, самом Баракоа уже и забудешь в московском вьюжном январе; мультипликационно жёлтые огненные кораллы там росли, прикосновение к которым жгло небольно, как горящая сигарета, но яд которых, попав в кровь, дурманил, клонил в сон, вызывал галлюцинации и психозы; губки-недотроги покрывали рифы дольками спелой гуаявы, и пенные их выделения, просачиваясь сквозь любую маску, раздражали слабые роговицы, приводя к кератитам, отслойкам, слепоте; португальские кораблики надували свои тончайшие, как лионские шелка, незаметные издалека пузыри, при касании парализуя, замедляя сердце, убивая; уродливые, салатно-зелёные мурены, привлеченные кулонами, браслетами, серёжками, фенечками на лодыжках, всем, что блестит, играет, переливается на солнце, подплывали незаметно, как змеи, обнажая щетинчатые зубы, вгрызаясь в упругую молодую плоть, откусывая куски от натренированных мышц, и раны, ими наносимые, были тем опаснее, тем необратимее, чем спортивнее и крепче были мускульные волокна пловца; морские ежи, самые гадкие, опасные, коварные твари, звёздно выпускали свои отравленные иглы из-под камней, песка, водорослей, и иглы эти, десятками зараз, проникали в ступни мгновенно, уходили глубоко, калечили навсегда, не окажись рядом опытного медика, который - не промах, брал за извлечение единственной иголки десять кубинских куков.