О Витьке

Витька лежал с напряжённым сосредоточенным лицом, какое бывает у людей, готовых совершить героический поступок. Совершить такой поступок он бы никогда не смог, если бы даже и не было другого выхода.
Он лежал в палисаднике, в красном гробу с жёлтыми, как у знамени кистями. Это был последний экземпляр с витрины, оставшийся в похоронном бюро нашего посёлка. Умирали в посёлке редко и не потому, что жили долго. А потому, что людей осталось совсем мало, разъехались кто куда.

Гроб стоял на четырёх покосившихся табуретках, две из которых одолжили у соседей напротив. Несмотря на тёплый сентябрь, Витька был одет в синий вязанный свитер с большим отложным воротником. Ему, похоже, было всё равно.
 За неимением боевых наград в ногах у Витьки положили знак Ударника Коммунистического Труда  и вымпел победителя соцсоревнования.

Жена оставила его полгода назад. Собачились они всю жизнь. Вернее, она его собачила. Витька молчал и уходил в курятник, куда он провёл дополнительный свет и оборудовал уголок самоделкина. Вырезал, паял и клепал под мерное кудахтание и страстное всхлипывание неопрятных кур. Уходя, она забрала несушек. Курятник Витьке теперь был не нужен, и он потихоньку разбирал его на дрова.

Мерзкая муха кружится вокруг витькиного лица. Рядом никого нет. Некому постоять за Витьку.
Я ненавижу мух. Эта знает моё отношение к ней, но демонстративно садится рядом со мной, ждёт, пока я, медленно приближаясь, готовлюсь к смертельному удару. В последний, чётко расчитанный момент, она, презирая меня всем своим тщедушным телом, с высокомерным жужжанием нехотя взлетает. Я провожаю её мстительным взглядом и возвращаюсь на свой наблюдательный пункт.

Приоткрылась калитка, и во двор осторожно зашли Петрович и Акимыч, витькины рыбаки - друганы. Вчера они все собирались на рыбалку, варили кашу, бегали за опарышем. Витькина забота была обеспечивать горючее. Под уху.
Плодом его слесарных упражнений в курятнике явился миниатюрный самогонный аппарат, хитроумно вмонтированный в старый кухонный шкафчик.
Даже его жена не догадывалась о существовании алкогольного производства, что несомненно, делало честь его создателю.
Частенько на уху рыбы не хватало, но горючее было всегда. В такие моменты друзья особенно нахваливали и «самокат» и Витьку.

Однажды они меня взяли на рыбалку.
- Рыбки свежей, Тимоха, поешь, - переглянулись рыбаки.
Вечером уже «тёплый» Петрович учил меня плавать, что чуть не укоротило мне жизнь. Повезло. Много лет назад двое моих братьев стали жертвами таких же «уроков плавания».
Не нравились мне витькины друзья. Сам он был другой. Добрый.Уважительный.Сядет рядом со мной и говорит с расстановкой:
- Слушай, Тимофей. Поведаю тебе о моей жизни собацкой.
Он меня Тимкой никогда не называл.
 И  рассказывает. О работе, о жене, о завмаге.
 
И чего она его собачила. Точное это слово «собачить». Витьке часто его употреблял.
     Мне представлялся при этом  злобный пёс с соседней улицы, лаявший двадцать четыре часа в сутки. На луну и на почтальона, на машины и на велосипедистов, или просто, отвечая на лай таких же бездельников. Он делал это с таким остервенением, что, казалось, не будь его, посёлок стал бы лёгкой добычей воров и грабителей.  Когда не на что было лаять, он лаял на самого себя. Его хозяйка, глухая старуха, с обожанием глядя на своего сторожа, шептала:
- Шаричек. Шаричек. Поговори со мной, пёсик.
Глупый пёс лаял ей прямо в ухо. Старуха улыбалась.

Мы с Шариком были врагами. Завидев меня, спокойно идущего мимо их дома, он замолкал на секунду от такой наглости, затем закатывал глаза и, натягивая цепь, нёсся ко мне, не желая даже тратить на лай время и энергию.
Я знал длину цепи, и, игнорируя его чувства, спокойно продолжал движение вперёд. Он готов был разорвать цепь или опрокинуть дом, к которому был прикован.
Мой расчёт был точен. Осознав свой поражение, он начинал хрипло лаять, от бессилия переходя на визг,  захлёбываясь и торопясь сказать всё, что он обо мне думает. Ничтожество.
Я уже был далеко, когда он, бренча цепью и коротко подбрехивая, недовольно тащился в будку.

Акимыч с Петровичем присели на грязную скамейку и придали своим лицам скорбное выражение. Какое-то время они молчали, подавленные тем обстоятельством, что их ещё трое, но уже двое.
Сентиментальный Акимыч, ни к кому не обращаясь, сказал:
- Скоро и мы..
Голос его дрогнул. Он представил себя, лежащим на одре почему-то в старой клетчатой рубашке.
 «Падла. Пожалела новый костюм» - подумал он.
- Как же аппарат перетащить? – забеспокоился Петрович.
- Подождём пока Витьку схоронят. А куда тащить? Моя унюхает сразу.
Акимыч задумался. Его падла может и участковому настучать.
«Ну, Витька. Хоть бы подумал о них, прежде, чем окачуриться.»
Друзья обиженно молчали.
 
- Когда поминать будем? – неожиданно спросил Петрович.
- Я видел, хозяйка в магазин побежала, - тихо ответил Акимыч.
- Какая она хозяйка, - возмутился друган. - Бросила Витьку. Теперь у завмага живёт.
Я не раз видел, как завмаг приходил к ней ночью. В это время мертвецки пьяный после рыбалки Витька храпел в курятнике. Они  не стесняясь, как последние собаки, пили во дворе и там же по-собачьи соединялись.

Пришла хозяйка, нагруженная сумками и пакетами. Друганы оживились, бросились в маленькую кухоньку помогать.
Она причитала, вспоминая «непутёвого», пыталась даже выдавить слезу:
- Не старый ещё, да вот сердце не выдержало. Всё ваши рыбалки да пьянки.
- Да мы только вчера засобирались, - прикидывался «дурачком»  Акимыч.
- Опарыша набрали. Всё псу под хвост, - горевал Петрович.

«Почему Шарику под хвост» - недоумевал я. – А про сердце она наврала. Повесился Витька, в курятнике своём. Поэтому и в свитер нарядили.
Пришли соседи, посидели возле Витьки, повздыхали и пошли на кухню. Хозяйка опять стала рассказывать, как вчера вечером ей вдруг ни с того, ни с сего захотелось приехать сюда. Сердце подсказало.
Она вновь заплакала. Нестерпимо запахло валерьянкой.

Я тихо зашёл в кухню. Увидев меня, она по-настоящему разрыдалась, взяла меня на руки, прижалась ко мне мокрой щекой и прошептала:
- Витька тебя так любил. Иди, Тимочка, иди сюда. Лизни валерьяночки за упокой.
Я благодарно ткнулся в неё носом и спрыгнул на пол.