И нет душе покоя

                (Из воспоминаний узника Гулага)
 
  Плохо и мало спится человеку на старости лет - беспокоят воспоминания. Десять лет сталинских лагерей, столько ужасов пережито за те годы. Годы ночей в стуже, в голоде, во вшах, в струпьях, тоске безмерной, ранах и предсмертном бреду горячек. Порой находит на меня такое опустошение, что думаю, как я ещё живу? И зачем живу? Теперь на исходе лет, я понял, что умереть так же трудно, как и выжить. В лагерях, находясь между жизнью и смертью, боролся за жизнь. Теперь я порой прошу Бога, чтобы тот оборвал мои дни, но, видно, Бог решил терзать меня до самого конца...
 
  Я не обрёл душевного покоя и, наверное, никогда мне этого не сделать - близка смерть.
 
  Что за жизнь была у нашего поколения? Об этом я хочу поведать и поразмышлять - а что нас ждёт завтра?
 
  Я старый человек. И вся моя жизнь прошла под зловещим знаком "враг народа". Таков мой крест.
 
 
                Как я стал "врагом народа" 
 
  5 сентября 1937 года у нас в карьере в Куракове Тульской области проходило собрание по подведению итогов. Такие собрания проходили ежемесячно. Я на карьере  работал кузнецом и был секретарём комсомольской  организации. Перед собранием в кузню собралась молодёжь и меня, как секретаря, попросили выступить о непорядке в карьере, т. к. начальство было редкими гостями.      
 
  Карьер затапливался водой. Новый инструмент не поступал более полугода, и мне приходилось его оттачивать, закалять. Насосы постоянно выходили из строя, то моторы сгорали, то подшипники снашивались.
 
  Началось собрание. После хвалебных речей директора, парторга и профорга выступил я с резкой обличительной и критической речью... И сразу почувствовал, что мои слова им не по душе. Меня поторапливали, но я выговорился до конца. Рабочие бурно приветствовали моё выступление, а начальство поспешно удалилось.
 
  Через несколько дней, а  точнее в ночь на 9 сентября, в общежитие пришли три милиционера. Была поздняя ночь, все спали. Спросили Поволяева. Я встал. Наш участковый милиционер, я его знал, предложил одеться и идти с ними. На вопрос: "Куда?" ответили: "Не твоё дело". Вышли на улицу. Там стояла машина "эмка". Двое милиционеров и я сели в кузов, а участковый в кабину и поехали в соседний колхоз "Кураковский".
 
  В правлении колхоза был один сторож, его-то и послали за председателем. Когда тот пришёл, участковый спросил у него, как идут дела в деревне, нет ли нарушений порядка и закона. "Нет",  - ответил председатель. Но тут в разговор ввязался сторож: "Да тут Ванька с Гришкой подрались, один другому зубы выбил, сейчас в синяках  ходит" "А ты говоришь, что всё тихо", - сказал участковый и велел привести драчунов. Стал расспрашивать, как они дрались и что у них было в руках. А председателю колхоза велел написать на них характеристику.
 
  Когда председатель подал исписанные листки, участковый заорал на него: "Что ты пишешь, перепиши!" Председатель подумал, что допустил грамматические ошибки и переписал, но участковый снова закричал, заругался: "Поедешь с нами в Зайцево, в сельсовет!" Приказали всем садиться в машину.
 
  В Зайцеве в сельсовет вызвали таким же образом председателя сельсовета, и участковый также поинтересовался положением дел в сельсовете и заодно попросил написать характеристику на председателя колхоза. Тот характеристику написал хорошую, и участковый трижды требовал её переписать, а председатель писал всё лучше и лучше... Тогда и его заставили сесть в машину.
 
  Так набрали около 20 человек. Машина была полная. Утром подъехали к отделению милиции, нас всех посадили в камеру и сказали, что мы есть арестованные. Через два дня перевели в тюрьму. 
 
 
                В тюрьме
 
  Начались допросы. Меня обвиняли в том, что был связным между двумя вредительскими группами - одна якобы действовала на заводе, а другая в карьере. Спрашивали, кто руководитель, кто входил в звено. Я всё отрицал. После нескольких допросов приступили к пыткам, сперва бескровным. Первая - завели в маленький каземат 2,5 м на 2,5 м, в нём по стенкам стояли пять милиционеров. Один подошёл и что есть силы ударил меня кулаком в лицо, я отлетел к стенке к другому. Били меня ожесточённо, откидывая друг к другу, пока я не упал, лежачего били ногами. 
 
  Наконец меня за руки, за ноги втащили в другой каземат и положили вверх лицом, так как в нём была вода на 5 - 6 см выше пола, а пол и стены бетонные, холодные. Закрыли двери и ушли. Я потерял сознание, очнулся не помню через сколько времени в полной темноте, стал ощупывать место и себя. Справа и слева от меня оказалось по одному человеку.
 
  Открылась дверь, показался охранник: "Очухались?" Кто в себя пришёл, перевели в другую камеру. И ещё два раза меня таким методом избивали. 
 
  Я тогда думал, что об этих зверских избиениях  не знают Ежов и Сталин, и когда-нибудь этих головорезов накажут.
 
  В следующий раз меня привели к другому следователю, он очень соболезновал мне, сказал, что так нельзя поступать с людьми, что с них взыщут и так далее. Принесли хлеба и  солёной рыбы - кету без костей, жирная. Я ел, а следователь участливо подбадривал: мол, ешь, ешь, ты голоден. Потом он задал мне тот же вопрос: "Говорить будешь?". Я сказал, что я ничего не знаю и сказать мне нечего. Следователь приказал увести меня.
 
  В камере было много народу, все стояли, а садились там, где стояли. Часа через три вызвали опять на допрос. К этому времени я уже очень хотел пить. Следователь спросил: "Подумал, говорить будешь?" "Я не знаю, чего от меня хотят". Он тогда  позвал разводящего и назвал номер камеры, куда меня посадить.   
 
  Привели в камеру - "каменный мешок". Ничего в ней нет. Сверху маленькое окошечко, в которое проходит свет, там стоял стеклянный кувшин с водой и стакан. Я сильно хотел пить и всячески старался дотянуться до этого кувшина, но бесполезно. Я лизал холодные стены, я мучился, у меня помутился рассудок, я сходил с ума...
 
  Когда вызвали  снова на допрос, дали четверть стакана воды. И опять следователь: "Будешь говорить?". "Я ничего не знаю, я буду жаловаться". А он ухмылялся мне. Снова поместили в общую камеру.
 
  В следующий раз вызвал другой следователь. Он приказал встать напротив, руки поднять на уровень плеч и смотреть в прожектор, который тут же включил. Я отворачивался, зажмуривался, но он заставлял смотреть прямо в прожектор, пуская в ход кулаки. От такой процедуры сильно болит голова и глаза наливаются кровью, а роговица глаз становится настолько жидкой, что можно прищемить её веками. Стоишь так до тех пор, пока не потеряешь сознание. Этой пытке я был подвержен трижды.
 
  В Елецкой тюрьме Воронежской области был вызван к следователю, который безо всяких разговоров начал избивать. Поработав кулаками, стал задавать вопросы. Я опять не отвечал. Тогда посадил меня в кресло, руки привязали на подлокотники и стали под ногти запускать иголки, жуткая боль до безумства. Закрывают рот резиновой пробкой и продолжают издеваться, до потери сознания, потом отливают водой.
 
  Весь в крови, с опухшими  руками, был брошен в карцер. И снова пытка. Срывали тряпки с рук, закладывали руки в дверях, ломали кости... Всё это происходило в московских тюрьмах Бутырка, Таганка. И эти пытки продолжались с сентября до января 1938 года.
 
 
                По этапу
 
  В Москве стали формировать этап. Не судили, не объявляли срок. Заключённых сажали в пульмановские вагоны, по 100 человек в вагон, и две бочки с водой на отправку этапа. Никто не знал, куда нас везут. Только когда оказались в Казани, узнали, что везут на Дальний Восток.
 
  Привезли нас на станцию Красная Заря, не доезжая Тынды, сгрузили и объявили, что здесь мы будем отбывать месяц карантина. Пустые бараки, пустая зона, тараканы, клопы, крысы. Кормили три раза: баланда, 400 грамм хлеба и 200 грамм рыбы - суточная норма. Всех подстригли наголо, в баню свели - там всё льдом покрыто, на помывку давали один ковшик горячей воды.
      
  Все мы были плохо одеты, так как большинство забирали летом. После месяца карантина заставили идти на работу, но никто не вышел: мороз был 40 градусов.  Тогда  всех выгнали во двор и приказали всем раздеться до белья. Одежду забрали, а нас отправили в барак. А наутро сказали: кто будет работать, выдадут одежду - ту самую, которую сняли... Вышли работать. Рукавиц нет. В руках - лом, кирка, лопата, тачка. Все почти обморозились.
 
  А вечером в лагере была потасовка: каждый узнавал свою одежду на работавших и сдирал её: с меня тоже сняли. На другой день не все вышли на работу. Нас нарядчики выловили и посадили в изолятор - сарай. Нас оказалось 25 человек в этом холодном сарае, полметра от земли нары. Согревались теплом своих тел, кормили нас раз в сутки -- кружка воды и 300 грамм хлеба. Около недели мы так просидели.
      
  По прошествии месяца нас стали выводить на работу по 25 человек - бригада. Возили на тачках камень к железной дороге. Мы были такие ослабленные - с тачкой не могли справиться. 
 
  Прибыл отряд самоохраны - это заключённые по "бытовым" статьям: убийцы, воры, грабители - они охраняли нас, "врагов народа". Издевались как могли. Зимой придумали такую кару. Поставив заключённого на пенёк, заставляли других носить воду и поливать его. Через полчаса человек превращался в глыбу льда. Никто не отвечал за его гибель. А летом применялась другая кара. Заключенного, который не мог работать, привязывали  за руки и за ноги  верёвками и волокли в ближнюю тайгу, туда же вели и нас. Этого беднягу  бросали на большую кучу хищных муравьёв. Жертву привязывали и уходили. А через три-четыре дня нас приводили к этому муравейнику и показывали, что осталось от человека, - белые косточки, строго по порядку человеческого скелета, объеденные муравьями. И каждый раз нам поясняли, что так будет с каждым, кто откажется от работы. 
 
  В 1939-40 года стали нас одолевать вши, а мы были страшно худые - скелеты, обтянутые кожей. Вши разводились особенно зимой, и мы как могли боролись с ними. Растапливали печку докрасна и прикладывали к ней свою одежду, одним концом держишь, а другим тянешь быстро, не давая сгореть одежде.
 
 
                Война         
 
  Там мы встретили 1941 год - войну. Отношение к нам ещё более ужесточилось. Шаг влево, шаг вправо считался побегом, стреляли без предупреждения.
 
  Отправили работать в угольный разрез на добычу угля. Там я увидел  во второй раз , как хоронят заключённых. Первый раз видел на Тынде: мертвецу пробивали кайлом голову, чтобы не воскрес, доносили до болота, клали на мостки и длинным шестом сталкивали в окно болота. И сколько туда скинуто людей?.. А в Райсихлагере по-другому хоронили -  привозили покойников к отвалу, раскладывали их, а сверху разгружали думпкары с породой и засыпали землёй, и никаких следов. Ни могил, ни кладбищ не существовало.
 
  Шла война. Требовалось много железнодорожных путей для восстановления разрушенных, и нам было приказано разобрать железнодорожный путь, и отправить на Курскую дугу. Когда путь был снят, нас отправили в Комсомольск-на-Амуре, где мы по льду прокладывали до станции Пивань железную дорогу. Сверлили лунки, опускали в них двухметровые колья для того, чтобы глубже промерзла вода, шпалы стлали на лёд и собирали железнодорожный путь. Как только проложили, нас перевели на Комсомольский металлургический завод, где переплавляли битую технику и изготовляли новую. Работали по 15 часов в сутки, часто даже в лагерь не водили, привозили на завод еду, давали отдохнуть несколько часов, и снова работать.
 
  Мы, заключённые, вложили большой вклад в дело Победы над фашистской Германией,  трудились исключительно на оборону, но когда праздновали 50 лет Победы, о нас никто не вспомнил. Обидно и прискорбно. Образованное общество было отдано на  съедение  тюремным вшам, на уничтожение  от тупиц-надзирателей. Ни в одной стране мира не было уничтожено столько интеллигенции, как в нашей в те годы, и вины народной нет в том, что вершил злодеяния хозяин Кремля.
 
  Однажды нас выстроили на плацу в лагере. Начальник лагеря выступил с речью, рассказал о положении на фронте и предложил нам искупить вину кровью и пойти на фронт бить фашистов. Мы были рады пойти на фронт и все как один написали заявления, но меня не взяли, так как я был кузнецом - объяснили, что им здесь нужен. После этого ряды наши поредели, но скоро привезли большую партию заключённых: латышей, эстонцев и других.
 
  Работа на комбинате шла монотонно: изготовляли оружие, танки, самоходные орудия, самолёты. 
 
  Закончилась Великая Отечественная, побили японцев, но мы так и продолжали изготовлять оружие, укреплять свою армию.
 
  На комбинате я проработал до освобождения. 
 
 
                Освобождение 
 
  9 сентября 1947 года меня освободили. Но начались другие мучения. На работу нигде не принимали, куда бы я не обращался, всюду требовались рабочие, но я был заклеймённый справкой. Лишь благодаря счастливой случайности я повстречал своего товарища по школе (мы сидели за одной партой). Он поинтересовался, где я, как я, и узнав, что я ещё без работы, предложил идти к нему кузнецом. Он был управляющим фабрики "Обозстрой". Приказал меня оформить и на следующий день я приступил к работе.
 
  Но НКВД нас, "врагов народа" не забывало и в мирное время. Перед каждым праздником 1 Мая и Октябрьской революции на 3-4 дня нас арестовывали и сажали в КПЗ. Раз я поинтересовался, за что посадили, а меня так избили, что очутился на больничной койке и больше не интересовался.
 
  Работал всю жизнь кузнецом, работал не покладая рук и всю жизнь молчал, жил тихо и смирно, нигде не выступал, ни во что не лез. И молчать пришлось до 1991 года...
 
 
                Реабилитация
 
  О нас вспомнило правительство. Издало указ о реабилитации. В нас увидели людей. Но ещё долго пришлось ходить по инстанциям, прежде,чем меня признали репрессированным и реабилитированным. Клеймо сняли. 30 октября теперь считается Днём памяти жертв политических репрессий. И спасибо администрации города, что она хоть один раз в год оказывают нам должное внимание, нам даны льготы.

  Наши ряды редеют с каждым годом, нас  осталось по Боровичскому району на сегодняшний день всего 22 человека.
 
  Я стар и много повидал на своём веку. Такая уж мне досталась доля. И видно, чем дольше живёт человек на земле, тем совестливее он осмысливает всё, что кругом происходит. Я у скуповатой жизни-матушки ничего не добился, на 77-м году, правда, угол благоустроенный получил, за душой ни копейки, а заслуженная пенсия такая мизерная, что её едва хватает растянуть на месяц. И кому я теперь нужен? Никому. Но я не жалуюсь. Нам пожилым ещё ничего. Но мне до душевной боли жалко молодёжь, она живёт как на помойке, со всех сторон несёт проблемами, которые сваливают в кучу уже столько лет. Молодёжи не хватает работы, они остаются не у дел и быстро ломаются и если не воспитаем душу молодого поколения то нам на смену придет поколение варваров, и будет поздно.

  Мы живём накануне выборов.  За кого голосовать? Скорее я буду за Ельцина, но не за коммунистов,Возврата не должно быть к той системе. Всё у них было на льготных условиях: спецмагазины, спеццены, спецпайки, спецмашины и был приказной режим. И на сегодняшний день, к сожалению, лучше не стало, а может, даже и хуже. Власть и народ стали недругами.

  Но очень хочется, чтобы обнаружился в толпе хотя бы один человек, который бы крикнул всем: "Остановитесь, люди! Ведь нам держать ответ перед завтрашним днём!", и чтобы народ прозрел, перестал осторожничать и быть рабом.

  Болеющее сердце - чутко. Оно никогда не спит.

                А. Поволяев.    
 
                Материал подготовила социальный работник Вера Иванова.
 
                Газета "Красная искра", 14 июня 1996 г.

                Боровичи