Ветка смородины

                1.          
               
В рассказах о войне часто встречается избитая фраза, якобы произносимая немцами: «Матка, курки, яйки!». Нынешнее поколение может не поверить, но это действительно было так. Живы пока тому свидетели.
…На улицах нашей деревни в ноябре сорок первого года появилась новая немецкая воинская часть. На мотоциклах сидели по два-три фашиста, с автоматами наперевес. Останавливались они возле домов, выбирая на постой, где лучшее жилье. Рокот мотоциклов, чужая речь не вписывались в обычную деревенскую жизнь. Трое из них облюбовали нашу избу, просторную, светлую. Два окна, длинная лавка вдоль стены. Русская печь и закуток, где хранились разные бабушкины пожитки; полати между печкой и стеной из досок, до блеска отполированных за долгие годы. На них разостланы какие-то дерюжки, покрывала, которые надолго сохраняли тепло в зимнее время.
У нас водились породистые куры. Петух, к примеру, мог со стола клевать зерно или хлебные крошки. Он знал хозяев, потому и не боялся. Можно было подходить к нему, протянуть руку с чем-нибудь съедобным, погладить по широкой спине. Клевал прямо из рук. Особенно привязан был ко мне. Достаточно было похлопать слегка  в ладошки и попросить прокукарекать. И он, взмахнув пару раз широченными крыльями и вытянув дугой шею, голосисто заливался: «Ку-ка-ре-ку!». Бурды и гребешок во время пения наливались кровью, а сам он становился чуть ли не вровень со мною. Я не замечал, чтобы он дрался с чужими петухами, они не появлялись на его территории, а если случалось такое – старались поскорее убраться с глаз долой.
В сильные морозы бабушка заводила кур в избу и ночевали они под печкой. Там же хранились, ухват и другой кухонный инвентарь. Утром вы-пускала на улицу или загоняла в сарай, в зависимости от погоды. И в этот вечер, когда в избу ввалились немцы, куры и петух были уже под печкой.
…Гитлеровцы шумно стали располагаться на ночь. Притащили со двора соломы и расстелили на полу, так как пол в избе был земляной. Собрали все имеющиеся в доме одеяла, покрывала, дерюжки и накрыли ими солому. Гуляли до поздней ночи, пили, как я потом узнал, свой шнапс, горланили на своём языке песни. Только под утро угомонились.
Обычно по утрам петух подавал голос из-под печки. Как он чувство-вал, что наступило утро, было непонятно. Вот и на этот раз на рассвете до-неслось из-под печи глухое «ку-ка-ре-ку». Спросонья немцы всполошились, ни как не могли понять, откуда доносится петушиный крик. Потом, опомнившись, сообразили. Отодвинув заслонку, один из них пошуровал ухватом под печкой. Тишина. Не было никаких признаков, указывающих на то, что там кто-то находятся. Громко поговорив о чем-то, немцы стали собираться. Однако петух не успокоился, и снова напомнил о себе голосистым пением. Рыжий, худой, длинноногий немец, поманил пальцем меня и показал на лаз под печку. Я сразу понял, что надо лезть туда и доставать кур. С большой не-охотой пришлось подчиниться. Вылез я из–под печки, развел руками, показывая, что там никого нет. Отшвырнув меня в сторону, и, отодвинув заслон-ку, рыжий немец ещё раз резко пошевелил ухватом. Закудахтали куры. Пригнувшись, из-под печки вылез петух. Глядя на керосиновую лампу, он поду-мал, наверное, что давно наступил день и, расправив широко крылья, взмахнув ими, раскидав по сторонам солому, в последний раз прокричал «ку-ка-ре-ку», накликая беду на свою голову. Не было предела радости у немцев, не было предела моему горю. Петух стал усердно разгребать солому, и, обнаружив завалявшееся зернышко, радостным на всю избу «ко-ко-ко», стал созывать кур. И они друг за дружкой вышли из-под печки. Всё случилось в одно мгновение. Немцы ошалело бросились их ловить. Куры не давались в руки, взлетали на стол, на подоконник, бились о стекла, по избе вились перья и пух. Вот тут и услышал я фразу на немецком языке: «Матка, курки, яйки!» Поти-рая от радости руки, и, предчувствуя хороший обед, гогоча на всю избу, они продолжали ловить кур.
 - Что вы делаете, окаянные! Креста на вас нет, антихристы! - ругалась на них бабушка, цепляясь за немца, а он, отмахивался от неё, как от назойливой мухи. Потом, обозлившись, сильно толкнул её, и она упала наземь. Я не выдержал этого. Вцепился в ногу немца и стал отнимать петуха. И тот самый рыжий немец, ростом под два метра, отшвырнул меня в сени. Вскипевшая ненависть заставила вновь броситься на него. Ненависть – страшная сила. Я увидел в немце не только обидчика, но и настоящего врага. Однако силы бы-ли неравными. Пинком отбросил он меня к двери. Попавшейся под руку тол-стенной книгой начал бить остервенело меня по голове. Потом, схватив за шиворот, выбросил с крыльца, как щенка, в сугроб, под куст смородины. Я барахтался в снегу под этим кустом, цепляясь за ветки, стараясь поскорее выбраться оттуда, так как был раздетым и босым. Немцы стояли на крыльце, показывая на меня, громко ржали от удовольствия.
Домой я не мог возвратиться, и некоторое время пришлось пожить у соседей, пока не произошла смена немецкой части.
Кур и петуха съели немцы. Только перья, оставшиеся в корзине, напоминали о разыгравшейся трагедии. И как напоминание о тех, казалось бы, далёких военных годах, до сих пор звучит фраза, произнесенная немцем на ломаном русском языке: «Матка, курки, яйки!»
Почти полтора года мы жили в оккупации. Из избы, конечно, нас вы-гнали, и погреб стал нашим домом. А потом избу разобрали. Она пошла на блиндаж, построенный под бугром. Когда рушили избу, не пощадили старый куст смородины. Осталось несколько обломанных веточек, жалко выглядящих на фоне руин.
 Только весной сорок третьего года после кровопролитных боёв немцы были выбиты из деревни.  Во время этого последнего боя мы вместе с соседями находились в погребе. Где-то сверху  раздавались пулемётные очереди, не затихали орудийные раскаты, гулко рвались снаряды, от чего содрогались каменные своды, и сквозь образовавшиеся в них щели сыпалась земля. Думали, что заживо будем погребены здесь. Последнее, что мне запомнилось - это оглушительный взрыв в створе погреба. Огненная волна вместе с осколками, битыми камнями ворвалась в погреб и накрыла нас.
                2.

…Разросшийся куст смородины самой длинной веткой доставал до окна, и от малейшего дуновения ветерка, стучал о запылённое стекло. Я не мог привыкнуть к тому, что эта ветка каждый раз на фоне ночной темноты вычерчивает замысловатые круги, размазывая дневную пыль по стеклу, а то вдруг ни с того ни с чего звонко ударит по нему черной ягодой. От этого удара я вздрагиваю в испуге, пытаюсь встать с койки, но от острой боли падаю. А по стеклу продолжает скользить черная ягода смородины. Она похожа на тот шарик, который хранится в спичечном коробке в больничной тумбочке. Мне его доктор отдал на память. Металлический, тяжёлый.
 Особенно страшно становится ночью, когда в палате темно. Заглушая стон и храп раненых, стук этой ветки напоминает мне бой за освобождение деревни: грохот рвущихся снарядов, автоматные и пулемётные очереди. Я просыпаюсь, и в испуге кричу: «Ма-ма-а!».
В палату прибегает медсестра, садится рядом, наклоняется надо мной, гладит по голове, и по-матерински успокаивает: «Не плачь, сынок, я с тобой рядом. Видишь, все дяди на месте. Чего бояться то?» От тепла сестринской руки успокаиваюсь и снова засыпаю.
Днём я разглядываю из окна палаты уже не страшный куст смородины, который своей веткой будит меня по ночам. Вспоминаю такой же куст, росший под окном нашего дома в деревне, на который вот также я смотрел из окна. Особенно памятен тот случай, когда рыжий немец выбросил меня под него, в глубокий сугроб. Вроде и недавно всё это было, но в череде последних событий, кажется  каким-то далёким и не реальным.
Военный госпиталь. Скорее бы домой, к маме. Отец, уходя на фронт, отправил нас в деревню, надеясь на то, что там будет безопаснее и, что война быстро закончится. Все об этом говорили, все в это верили.
Помнится тот июньский день – летний, жаркий. Возле Дворца химиков собрался народ. Плачущие на руках матерей ребятишки. Вытирающие кончиками платков слёзы женщины. Мои сверстники тоже были здесь. В воздухе витало слово – «война» Все уже понимали, зачем собрался народ – проводы на войну, и не на ту, в которую часто мы играли, а - настоящую. На площадке возле дворца гремел духовой оркестр. И от не умолкающего людского говора, непрерывного боя барабана  и стона медных труб становилось ещё тревожнее. Потом поднялся на сооружённый помост человек в военной форме, произнёс короткую речь, дал какую-то команду. От общей толпы ста-ли отделяться дяденьки и строиться в колонну. И мой отец присоединился к ней. Построившись по два, они нестройным шагом отправились прямо на вокзал. И ещё запомнился длинный-длинный паровозный гудок.
             За время лечения в госпитале, я успел подружиться со многими ранеными солдатами. Справа койка «товарища майора» – так к нему обращались все обитатели палаты. У него ранение в ногу. Всегда весёлый, он находил нужные слова для каждого больного, и, подходя ко мне, шутил;
 - Не горюй, Вася! Когда понадобится, мы с тобой будем меняться ногами. Нам ещё завидовать будут. Вот увидишь. Фашистов, правда, бить не придётся, ну да ладно. Петька подлечится – и за нас повоюет.
 Петька, молодой солдатик с перевязанной рукой, краснея, улыбался. На днях его должны выписать, он сам об этом просил доктора: рана почти зажила. И все раненые, в который раз, дружно пристают к Петьке:
 -Расскажи, Пётр Сергеевич, как ты немецкого снайпера подстрелил?
 История о том, как он «подстрелил» немца, получила широкую огласку среди раненых. По этому поводу все дружно смеялись, как от хорошего анекдота. Дело было так. На передовой появился немецкий снайпер, не давал голову поднять. Среди солдат были раненые и убитые. Наш снайпер долго не мог его засечь. А Петька взял да ради шутки повесил на штык каску и слегка приподнял её над бруствером окопа. Тут же мгновенно пуля звякнула о каску, пробив её насквозь. До него не раз проделывали такое бойцы. А вот Петьке жалко стало пробитую каску и он, разозлившись, высунул руку из окопа, погрозил немецкому снайперу. Тот не заставил себя ожидать - тут же выстрелил, поранив кисть левой Петькиной руки. То ли случайно это про-изошло, то ли опытный был немец, кто знает. Наш снайпер в течение двух этих выстрелов успел определить местонахождение и снять немца. За ранение, полученное не в бою, а якобы, из-за шалости, Петька чуть под трибунал не угодил. СМЕРШ приравнял его ранение к самострелу. Еле-еле отстояли. Ценой Петькиного поступка спасена была не одна солдатская жизнь
Дружный смех оглушал палату. В эти минуты забывались боли. Рас-палённые рассказом Петьки раненые начинали вспоминать разные военные истории, случившиеся с ними или с товарищами. Громкий смех раздавался в палате. Доходило до того, что появлялись доктор или медсестра и, вдоволь насмеявшись со всеми, удаляясь, просили соблюдать больничный режим.
Но не суждено было мне выписаться из госпиталя. Да и неизвестно было, куда после идти. Не знал я по малости лет своего адреса, а название деревни ничего ещё не говорило. Да мало ли их деревень с одинаковыми названиями по стране. К счастью, или несчастью, со мной неожиданно приключилась страшная беда. Приснился сон. Всё было в нём так же, как и тогда, во время оккупации. Тот самый рыжий немец схватил любимого петуха, а я стал отнимать, и даже смог укусить его за палец. Так всё было на самом деле. А вот во сне я сумел отнять петуха и кинулся бежать. Вроде бегу, бегу, перебирая ватными ногами, оглядываюсь -  а немец не отстаёт, что-то кричит на своём языке, того гляди догонит. Затем снимает с плеча автомат и длинной очередью стреляет по моим ногам. От страшной боли кричу и даже  в какое-то мгновение слышу свой крик. И всё. Как потом выяснилось, я спросонку спрыгнул с койки и ранеными ногами прямо угодил на пол, потеряв сознание. Не помню, что было потом. Но долечиваться пришлось долго.
Прошло несколько долгих месяцев. Жизнь в госпитале шла своим чередом. Поступали новые раненые, а тот, кто выздоровел, направлялся вновь на фронт или по не пригодности комиссовался и отправлялся домой. Конечно, уже не было соседей по палате -  ни молоденького солдатика Петьки, ни «товарища майора»
В жизни бывает всякое. Случаются чудеса, в которые с трудом  верится. Такое чудо случилось со мной.
Однажды в палату зашёл солдат с перевязанной рукой. Я его видел впервые. Присел он на краешек кровати, разговорились. И так получилось, что я проникся уважением и доверием к этому человеку.
 - Расскажи, Василий, ещё раз подробнее о себе, - просит солдат.
Рассказываю всё, что знаю о родителях, о деревне, о родных, о соседях. Он внимательно меня слушает, переспрашивает. Потом замечаю, что лицо солдата изменилось, видимо сильно заинтересовал его мой рассказ. И вот он, похлопав меня по плечу, протягивает руку и говорит:
 - Давай теперь знакомиться, земляки, стало быть, мы с тобой. Зовут меня Андреем Ивановичем.
Встав, заходил по палате и, обращаясь ко всем раненым, заговорил:
 - Надо же такому случиться, вы не поверите, друзья, – мы с Василием оказывается земляки. Хорошо знаю и мать и отца его. На деревенской «Мотане» в своё время не раз встречались.
 Я счастлив был от этой встречи. Наконец-то появилась живая, почти родная душа. Так и завязалась между нами дружба.
 - Дядя Андрей, скоро домой поедем? – потом спрашивал я не раз.
             - Подожди, Василий. Меня скоро выпишут из госпиталя. Надо сначала покончить с немцем. Вот после войны мы с тобой встретимся в родной нашей деревне. Ты только жди меня. Договорились?
             Не обманул Андрей Иванович. Перед выпиской из госпиталя написал он письмо в деревню.
 - Не переживай, за тобой приедут, - уезжая, пообещал он.

И вот я дома. Дома-то, как такового, нет. Заняли мы под бугром землянку, которую не успели взорвать немцы при отступлении. Пустая улица. Такие же разрушенные соседние дома с торчащими кое-где остовами печек да бурьян в человеческий рост. Даже деревьев осталось на пересчет. На радость мне стоит под окном разрушенного нашего дома, раскачиваясь на ветру, одинокая ветка куста смородины, того самого, под который в сугроб вы-бросил зимой меня рыжий немец за то, что я не хотел отдавать петуха.  Пройдёт время, от корней появится молодая поросль и образуется новый куст смородины. Омытый дождями, согретый солнечными лучами, получающий живительные соки земли, распустится он, и приветливо будет размахивать маленькими веточками. А потом превратится и в настоящий куст. Уродятся ягоды крупные, сладкие, такие, как и до войны.
Кругом стоит такая тишина, от которой не по себе, и не верится, что тут совсем недавно была война. Только изредка, нарушая эту кажущуюся первозданной тишину, раздаётся  громкое уханье  кузнечного молота в  ожившей кузне,  напоминая раскаты рвущихся снарядов. Подхожу к полу-разрушенному погребу и  замираю, вспоминая тот день, когда полыхнуло  у входа в него.  Машинально нащупываю в кармане спичечный коробок, в ко-тором перекатывался, стуча о его картонные  стенки, тяжёлый металлический шарик, похожий на чёрную ягоду смородины. В одно мгновение промелькнула  вся моя жизнь от того дня до сегодняшнего.
…Война всё дальше и дальше уходила от наших мест. Возвращались сельчане на родные пепелища. Обустраивались, кто как мог. Стал возрождаться колхоз.  Наконец пришла долгожданная весть – Победа.
Не вернулся мой отец с войны.
Не пришлось встретиться с Андреем Ивановичем: пропал без вести.