Кое-что о взаимопонимании и согласии

(Автор категорически утверждает, что все описываемые здесь события являются
плодом вымысла его воспалённого воображения, а все возможные сходства персонажей
с реальными людьми не что иное, как случайное совпадение)


    Характер Александра Андреевича Порохова никак не соответствовал его взрывоопасной фамилии: это был степенный, дородный мужчина с плавно текущей речью и округлыми, неторопливыми жестами. Вся прошедшая более чем полувековая сознательная жизнь наложила свой отпечаток на его манеры: повседневные занятия литературным творчеством и активная работа в писательских союзах и редакционных коллегиях уважаемых изданий приучили к солидности в поведении и сдержанности в выражениях.

     До поры до времени в среде общения  писателя Порохова обмениваться эпитетами «сам дурак» было не принято: не кухня и не подворотня же...  Не то чтобы щадили в словесных перепалках психику друг друга, но и не выбирали из своего колчана для отстрела оппонента самых ядовитых стрел с многократно насечёнными зазубринами.  Может быть внутри у многих достойных представителей этого клана избранных и бурлил котёл с варевом, непомерно сдобренным ядрёными приправами и предназначенным для соратников по перу, но прилюдно приоткрывать его крышку считалось дурным тоном.  А уж о следовании этому правилу в их  кругу приходилось заботиться в первую очередь — особенно тем, кто не ощущал у себя наличия достаточных оснований для принадлежности к этой касте воспитателей человеческих душ.
    
    У Александра Андреевича не было причин беспокоиться о сохранении своего реноме, сложившегося в кругу коллег:  полученные в юности воспитание и образование в духе русского аристократа, а так же из родовых корней произрастающие гены и духовные  устои, надёжно оберегали его от случайных казусов в риторических ристалищах. Поэтому и не испытывал он особой необходимости, подбирая выражения, долго копаться в своём словарном запасе, чтобы доступно изложить аудитории то, что его волновало на текущий момент: фразы сами принимали нужные смыслы и обороты и, необременительно скользнув в мозговых извилинах по  приватной цензуре, речевым потоком свободно изливались в окружающее пространство. Его слушали не то что бы затаив дыхание, но с пиететом, достойным уважаемого наставника: многих, многих в своё время направил он в нужном направлении, многим дал необходимый толчок на ранней стадии продвижения их к успеху. И сказанное Пороховым слушателями не отторгалось сразу и без обдумывания, поскольку всегда произносилось убедительно, спокойно и вежливо, без ненужного пафоса и крика.

     ...До поры до времени так его и слушали...  Но времена меняются,  вслед за ними меняются и люди. С некоторых пор Александр Андреевич стал замечать: что-то непривычное  стало проявляться в окружающей его жизни.  На хмуром горизонте повседневности забрезжил, наконец, лучик свободы — свободы жить как хочешь, передвигаться куда заблагорассудится, говорить что думаешь... Но вот по последнему из свалившихся  на свободного человека прав у Порохова порой возникало немало противоречивых чувств: с одной стороны свобода говорить что думаешь — это здорово. Но если взглянуть на плоды этой свободы в другом ракурсе, когда всё столь долго хранимое в потаённых уголках сознания при вдруг настежь открытых шлюзах из человека бесстыдно вываливается для всеобщего обозрения, и когда, как говорил в своё время царь Пётр, «дурь каждого видна», то тогда даже порой становилось неловко за эту свободу, дарованную говорливому роду людскому. В таких случаях тихая печаль по утрате прежних запоров и засовов цензуры одолевала  душу литератора. Если сравнить — то словно после долгой снежной зимы: ждёшь от природы весеннего пробуждения, до ломоты в чреслах желаешь, наконец, закрыв глаза, подставить лицо  первым солнечным лучам, а получив долгожданное тепло пробудишься от минутного блаженства, оглядишься по сторонам — и оторопь возьмёт — мамочки, сколько же прошлогодней гадости проступило из-под тающего почерневшего снега, ещё вчера казавшегося таким белым и пушистым!

     С этими выпирающими издержками ещё можно было бы как-то свыкнуться, но вся беда заключалась в том, что истосковавшийся от вынужденной немоты люд по собственной воле  утратил способность слушать — так уж устроена наша  вегетативная нервная система. Умники-физиологи утверждают, что царящий в ней закон противоположностей симпатической и парасимпатической иннерваций сохраняет нашу психику от одновременного исполнения разнонаправленных действий. Ишь как заумно! А если проще, то когда вы горестно рыдаете, улыбка на вашем лице вряд ли появится, конечно же если вы находитесь не в повреждённом душевной болезнью  рассудке. И  за обеденным столом вас ненароком не одолеют желания  расслабить сдерживающие усилия мышц вашей прямой кишки и злонамеренно для окружающих испустить серный запах— одно совершаемое  действие исключает возможность совершить другое. То же случилось и в общении: страсть высказаться стала доминировать над потребностью слушать. И с недавних пор Александр Андреевич стал всё чаще замечать, что слово перестаёт быть инструментом для донесения мысли к сознанию собеседника: сознание это забаррикадировалось от восприятия плотными редутами, а редкие в нём щели-амбразуры  используются лишь для выплёскивания собственного внутри накопившегося  словесного скарба.

     ...Об этом он размышлял, повязывая галстук под твёрдым воротничком прохладной белоснежной рубашки. Супруга, заканчивая подглаживать чуть смятую спинку жилетки его костюма, поинтересовалась:

Куда же ты собрался на этот раз?
Сегодня пойду на телевидение. Канарейкин пригласил на обсуждение проблемы как достичь  согласия между властью и обществом.
Это тот самый Канарейкин, для которого наш телевизор дом родной?
Он самый. А почему ты вдруг так иронично говоришь о нём? Вроде бы ты  с ним близко  не знакома...

     Жена пожала плечами:

Где уж там не знакома! Членом семьи стал...  Как пульт от телевизора в руки возьмёшь, так тут он сразу в комнату и впрыгивает. То он в своей программе у двух скандалящих дуэлянтов-горлопанов секундантом на экране предстаёт, то весь вечер по воскресеньям руками размахивает посреди таких же словоохотливых субъектов. А теперь вот всё вечернее время в телевизоре отдали его проповедям: приелся он уже всему народу со своими шумливыми прихожанами... Не удивится никто, если в следующий раз именно он страну будет поздравлять из-под новогодних курантов...

    … «Да уж — подумал Александр Андреевич, разминая повязанный узел — что-то много в нашей жизни стало этого Канарейкина. И засвечиваться сейчас рядом в его компании вроде как бы себе не в пользу. Но, с другой стороны, когда ещё представится столь редкая возможность быть услышанным такой широкой аудиторией, как телезрители?». Вслух же заметил:

Не ворчи... Канарейкин из всех этих говорящих голов на телевидении, пожалуй, самый вменяемый; и время, проведённое в его обществе, пусть даже и через экран, может много полезного дать твоему развитию. Ведь то, о чём он говорит, в твоих гламурных журнальчиках не прописывают.

     Но супруга не унималась:

Детишек-то от  кучи жён своих наплодил штук восемь, поди, да только со своими чадами в своё время недосуг, видать, было ему заниматься... Сейчас, по всему видно, старые грехи общением с чужими  замаливает. Вот уж новое заделье себе нашёл — смотрела я вчера на те чудеса, что в телевизоре  талантливые ребятишки вытворяли. Так ведь он и туда к ним ввернулся! Беседует, оценивает, напутствует... Словно отец родной!
Про  жён — это ты в своей глянцевой макулатуре вычитала, где  «звёздная жизнь» расписывается?
Пусть хоть она у меня и макулатура, зато в ней всё достоверно про этих «звёзд» пишется —  и плохое, и хорошее; там они мне во всём  понятны... Твой же Канарейкин извертелся весь! Всё никак не выберет себе божничку, на какую молиться. Когда его всего лишь раз в неделю до экрана допускали, то куда как храбрее против власти-то был! Он и про бедность народа вспоминал, и про чиновничье засилье, и про воровство повальное среди них... А как от каждодневных его вихляний в телевизоре денежка  ему в карман-то рекой потекла, то тут уж и власть вроде как сподобной уважения ему кажется. Тут он и в дёсны уже с ней целоваться готов! И, вишь ты, согласье её с обществом сейчас приспосабливается устроить!...

     Понял Порохов, что задета непростая для семейного диспута тема... Достал он из шкафа шубу медвежьего меха, той же выделки шапку-боярку и молча двинулся к выходу.

     Соблюдая должное своему положению достоинство, Порохов шествовал по коридорам телецентра к нужной ему студии. Отметил про себя, что знакомых ему лиц по пути следования практически не встречалось — поредел, поредел круг бывших общений... И в большинстве своём не от упадка сил, не от преждевременного ухода в мир иной былых персонажей, а скорее из-за того, что утратили свою привлекательность прежние идеалы, не интересны людям стали мысли и чаяния их носителей. Вот и реже стали они попадаться на глаза в присутственных местах...   

     И вдруг посреди снующего туда-сюда люда промелькнула знакомая фигура. Пригляделся Порохов: ба! да это никак Гольцев Модест Герасимович, старый знакомец по приключившейся лет тридцать назад командировке Порохова в гористую местность хребтов Гиндукуша за пределами родины. Александр Андреевич не очень любил вспоминать это время — жестокое по своей безжалостности и пренебрежению к ценности человеческой жизни, трудное в условиях существования фронтового быта... Но кому-то нужно было освещать все эти события — и для современников, и для истории. И начинающий свою литературную стезю  военным корреспондентом молодой романтик добросовестно старался исполнять свои обязанности. Вместе с бойцами трясся на обжигающей от палящего солнца стали «бэтээра» по каменистым горным дорогам, терпел в сорокоградусную жару жёсткие объятия тяжёлого бронежилета, выбрасывался с брони боевой машины на землю, отыскивая складки местности для укрытия от свистящих пуль и осколков при попадании конвоя в засаду... И при этом ни на минуту не забывал о своей главной обязанности — фиксировать всё до мельчайших деталей, чтобы сложить потом из них правдивый репортаж для тех, кто там, в далёкой мирной действительности,  продолжал жить обыденной жизнью.

     Гольцев же, судя по всему, попал в эту командировку против своего желания: знать, у него не нашлось достаточных оснований убедить особые отделы, что в мирной жизни его труд будет стране более пригоден. Порой поражало, как он вообще смог получить специальность филологического толка, поскольку речь его, особенно при волнении, была торопливо-бессвязной и маловразумительной. С первых дней своего присутствия он проявил недюжинные способности и фантастическую изобретательность в стремлении предложить к применению свои таланты в местах подальше от сражений и вражеских обстрелов. Вначале его идея обучить солдат-срочников выпускать обязательные в каждом воинском подразделении «боевые листки» на высоком профессиональном уровне очень понравилась весьма важному советнику, направленному из партийных рядов организовать высокий морально-политический дух в войсках. И Гольцев на протяжении двух недель степенно расхаживал между партами, внушая новоиспечённым редакторам средств настенной агитации азы своей профессии. Затем, логично предположив, что эта синекура никак не может продлиться до конца боевых действий, проявив незаурядную настойчивость, он внедрился в коллектив, призванный оказывать шефскую помощь местным национальным ведомствам по выпуску и распространению среди населения разнообразных листовок, агиток и плакатов. Ну а далее — предел всех его мечтаний! — старания Гольцева были замечены и оценены по достоинству: до конца всей государственной военной миссии, даже многократно пропустив по собственным просьбам положенный ему срок выхода на такой ранее желанно ожидаемый «дембель», он просидел в управлении, ведающем цензурой отправляемых из зоны военных действий на родину писем и сообщений.

     Во времена своих нечастых отлучек с передовой корреспонденту Порохову приходилось пересекаться с Гольцевым по своим профессиональным надобностям. Случались и импровизированные застолья, когда душа на время отмякала от постоянного напряжения. В такие минуты расслабленные покоем и водкой коллеги непременно подшучивали над постоянно мельтешившим и суетящимся Гольцевым.

Скажи, Герасимыч, откуда у тебя при столь мужицком, скажем прямо, пролетарском отчестве такое дворянское, из иноземных краёв, имя?

     На что Гольцев путаясь в словах и торопливо, будто опасаясь, что вдруг не дадут договорить, стрекотал:

Вы совсем ничего не знаете за историю происхождения имени Герасим! Вы думаете, что это мужицкое имя, потому что в школе вам читали про собачку Му-му, но это совсем напротив не так, имя Герасим совсем не русское, а оно произошло от греческой богини Геры и означает оно , что человек он почтенный, таким и был всегда мой отец, который в Одессе на Канатной улице имел большое уважение...
Так назови хоть одного известного иноземца по имени Герасим, коль имя это иностранное — смеясь перебивали слушатели в ожидании расширения своего кругозора.
 
     Гольцев на секунду задумывался, а затем с возрастающей от слова к слову уверенностью продолжал:

А  хотя бы  Герасим Павский, жил он давно, фамилия достаточно иностранная, похоже как польская, и сам он не совсем наш,  а вот библию русским перевёл и деньги ему платили профессором и в университете в  Петербурге, и в академии...
Постой, постой... Библию перевёл, говоришь? Так с какого же языка он её переводил?
Всем должно быть хорошо известно, что Танах писался на библейском иврите — это
            Гольцевым уже произносилось с достоинством умудрённого преподавателя,      
            уличающего непутёвых учеников в их постыдном незнании предмета.
А что, разве до этого его перевода славяне в духовных семинариях Закон Божий на древнем еврейском изучали? Вроде как бы древнегреческий с латынью для этих целей  бурсаки штудировали...
               
     Но Гольцева трудно было припереть к стенке:

Нет, конечно же на древнегреческом... Но ещё раньше этот самый Павский перевёл Библию со Святого Языка на древнегреческий, а затем уж на русский...
Модест, а что же означает твоё имя?
Моё имя такое же древнегреческое, как и у папы, и означает «скромный»... И «правдивый»...

     ...Тут уже хохотал даже самый несведущий в вопросах теологии и ономастики слушатель...

  … Постаревший, но особо не изменившийся Гольцев семенил чуть впереди по коридору, мечась от одной его стены к другой, подслеповато рассматривая вывешенные на дверях таблички. Наконец он нашёл нужный для себя вход и нырнул в дверной проём. Немного погодя туда же приблизился и Порохов: на массивной двери висел съёмный указатель: «К Канарейкину — сюда»...

     В просторной студии было уже людно. Телеоператоры настраивали свою аппаратуру, ассистенты инструктировали зрителей когда надо аплодировать, а когда нет. Сам Канарейкин на правах  радушного хозяина встречал гостей.

     Приглашённых оказалось достаточно много, и все они были известны Порохову: пусть и не знакомы близко, но при встрече взаимно раскланивались. Самым заметным был лидер одной из парламентских партий, колоритный завсегдатай всех сколь нибудь значимых телевизионных ток-шоу. Глядя на него Александр Андреевич иногда задумывался: в чём кроется причина того, что верхняя пуговица воротника рубашки под повязанным галстуком у лидера никогда не бывает застёгнутой? Что тут: недоработка швейной промышленности, как отечественной так и иноземной, не выпускающей продукции с нужным размером воротничка, или же сознательное осуществление желания похвастать окружающим мощностью своего загривка?

     Ещё одним официальным лицом  был заявлен хорошо известный Порохову  представитель от большинства  депутатского корпуса. Этот щуплый депутат, чувствуя у себя за спиной могучее дыхание коллег-однопартийцев, парил на его восходящих потоках и своим задорным тенорком озвучивал на публичных мероприятиях коллективное мнение по обсуждаемым вопросам, которое сообразно существующей партийной дисциплине было признано единственно правильным. Александру Андреевичу временами было немного жаль таких людей, вынужденных исполнять роль человека-репродуктора, но поразмыслив, он приходил к выводу, что каждый сам себе выбирает какую  ему песню запевать: для услады своей души или для пополнения собственного банковского счёта. Депутат всюду появлялся с перманентной щетиной на лице, и было непонятно, как он её умудряется сохранять в единообразном виде: ведь ежели её совсем не брить, то вскоре окладистой бородой обрастёшь и заимеешь внешний облик православного государственника-монархиста с репутацией махрового ретрограда из-за такого внешнего вида.
    
     Кстати, заросший старообрядческой бородой в компании гостей тоже был — известный Порохову человек, считающий себя знатоком востока и экономистом. Насчёт экономиста — тут Порохов очень сомневался. В самом деле, нельзя же считать крупными достижениями в области экономики  спекуляцию на продукте чужого труда. А в те далёкие годы, когда  редкие производители напрягались и ещё производили какую-никакую продукцию, пользующуюся спросом за пределами родной страны, получая при этом за свой труд копейки, экономист именно этим и занимался — упаковав с ног до головы главного босса предприятия в шуршащие денежные купюры зелёного цвета, он приобретал в концессию все результаты труда его коллектива. Впрочем, экономист в этом деле не был первопроходцем — именно так наживали свои состояния все ныне уважаемые и авторитетные люди. Да и как учёный, экономист особой ценности для науки не представлял — вся его репутация эксперта зижделась на умении с видом знатока пространно рассуждать о банальных  вещах, знакомых каждому. Но делал это он так искусно, со словесными вывертами на потребу низкопробному интеллекту, что вскоре прослыл весьма авторитетным специалистом.

     Следующий приглашённый, такой же небритый, как и депутат, устойчиво напоминал Александру Андреевичу некрасовского деда Мазая, только помоложе: одень его в фуфайку и напяль на голову шапку с незавязанными ушами, дай в руки весло — и побежит он по студии гонять испуганных зайцев. Тем более, что из худосочного и долговязого Мазая энергия так и пёрла — не оглядываясь на ситуацию, он ввязывался во все словесные потасовки и всем своим видом убеждал присутствующих, что всегда готов и на другого рода методы убеждения оппонентов.

     Ещё там был американец, которого все называли запросто — Майкл — и которого каждый из присутствующих считал своим долгом запанибратски хлопнуть по плечу. Причём прикладывались так, что маленький Майкл аж приседал от изъявляемого дружелюбия.

     ...Ну и в завершении списка Гольцев, который, скрываясь за спинами собравшихся, упорно не замечал ищущего взгляда Александра Андреевича...

    Вот наконец Канарейкин взял инициативу в свои руки:

Господа, прошу внимания!  События последнего времени вынуждают нас немного изменить тему нашего обсуждения. Дело в том, что три часа назад поступило сообщение: наши заокеанские «друзья» и европейские соседи вновь приняли решение расширить круг санкций, применяемых к отечественным предприятиям и организациям, а так же к некоторым гражданам России. Давайте с этого и начнём,  проходите к своим столам и приступим к делу.

… «Ну что ж, изменить — так изменить. Нас ничем не испугаешь, наши языки к любым поворотам в обсуждении готовы» - всем своим видом говорили приглашённые, занимая свои места за  столиками-трибунами. Один только экономист, казалось, был чем-то слегка озабочен: мысленно он прикидывал, во что ему обойдётся  в связи с возникающими осложнениями корректировка гешефта теневого провоза через таможню  подсобранной у своих вассалов продукции. Что-что, а уж деньги считать в уме экономист умел.

     Судя по составу экспертов, приглашённых к обсуждению темы, Порохов имел все основания подозревать, что после пуска сигнальной ракеты, оповещающей о начале боевых действий по закидыванию соперника словесными боеприпасами, его окоп окажется по свою сторону линии фронта в полном одиночестве. Осознание этого факта душевного комфорта не добавляло, но Александру Андреевичу и ранее доводилось в словесных баталиях опровергать пословицу что один в поле не воин.

     Наконец Канарейкин выпустил эту стартовую ракету:

Итак, опять санкции. Что они нового несут для нас, или мы к ним уже привыкли? Как вы считаете, Вольдемар Ральфович?

     Лидер, по неписанному протоколу всегда находившийся на самом почётном месте — по правую руку от ведущего, уперев руки в бока и выпятив вперёд нижнюю губу, что постоянно напоминало Порохову позу итальянского дуче из кадров старой кинохроники, приступил к вещанию.

Подлецы они! Не понимают, кому грозят! Мы, если захотим, уничтожим их на их же территории вместе с их санкциями! Однозначно! А мы уже этого хотим! Наши ракеты стоят по всему периметру границы, они есть уже в Сирии и Багдаде! Никто не знает, а мне известно, что они замаскированно существуют в Германии и во Франции! Они даже в штате Алабама в подземельях смонтированы и ждут своего часа!
Позвольте, но когда же это мы успели: ракеты в Германии...
У нас группа войск там сорок лет стояла. Чем ещё солдатам заниматься? Вот они, чтобы заработать для «самоволки» в город немецкие марки, тайком по ночам лопатами рыли шахты для ракет.
Ну ладно, допустим... А как же они в Штатах появились?
А там нам Фидель помогал... Вон Порохов, он знает. Он тогда у той власти в почёте был... И вообще, это государственная тайна, и при посторонних шпионах про неё здесь распространяться нельзя — кивнув при этом на Майкла, закончил довольный своим спичем лидер.

     Зрители зааплодировали.

Я требую объяснений! — взвился  тут Майкл, сверкая широко открытыми глазами — сейчас были произнесены оскорбительные вещи в адрес моей страны! Прошу немедленно дать разъяснения или опровержения сказанному !
Да не волнуйся ты, болезный! — покровительственно  произнёс Мазай — ведь когда ракеты на вас запускать начнём, то ты здесь, с нами будешь, а не где-нибудь в своей Небраске или Алабаме.

     Порохов немного симпатизировал Майклу: тот, несмотря на многие годы, прожитые в России, всегда наивно принимал всё сказанное тут за чистую монету. Его вечно распахнутые до предела глаза как бы подтверждали глубокое изумление их хозяина всему увиденному и услышанному. И при этом Майкл был предельно терпелив и корректен с собеседником: на произносимые в его адрес колкости непременно пытался ответить аргументами, объясняющими свою позицию, что порой выглядело довольно нелепо — у нас, русских, вопреки христианским заповедям всегда приветствовалось в ответ на нелицеприятности давать в морду. Иной раз Александру Андреевичу казалось, что для сохранения имиджа своей страны дядюшке Сэму полезно было бы приложить усилия для отзыва под любым благовидным предлогом Майкла на родину чтобы не лицезрели россияне глумления, творимые безответно над одним из представителей его великой державы. Протест против попирания норм вежливости толкнул Александра Андреевича на защиту американца:

Друзья, нельзя же так! Давайте будем уважать патриотические чувства наших присутствующих здесь гостей...
А-а-а! Вот он! Вот он, защитник объявился! Агент! —  получив новый выброс адреналина, принялся за своё лидер — Маску сбросил! Всю жизнь патриотом прикидывался!
Да я и есть самый настоящий патриот. И вам это хорошо известно...
Молчать! Они наше государство развалили! Они нас с ближайшими соседями разругали! Мерзавцы! Подонки! И ты, Порохов, тоже подонок!

    Зал рассмеялся и опять захлопал.

     От тяжести таких обвинений Александр Андреевич вначале опешил, но секунду спустя спохватился и понял, что надо же что-то отвечать. А что? Чем проймёшь эту сказочную дремучесть? Но тут, спасая ситуацию, вмешался Канарейкин: справедливо полагая, что она вот-вот выйдет из-под его контроля, он решил отнять шайбу у не в меру разыгравшихся игроков и вбросить её на другой стороне площадки.

Давайте спросим у других участников, как они относятся к новым инициативам наших западных и заокеанских соседей. Как лично для них изменится ситуация. Вот  хотя бы у человека, чья фамилия полностью основывается на названии одного из самых прочных элементов из таблицы Менделеева. Как, Сергей Вадимович, выстоим?

     После такого к нему обращения депутат приосанился и задорный его тенорок зазвенел в пространстве телестудии:

Безусловно. Введение санкций изначально явилось недружественным актом по отношению к нашему государству и нашему народу...

     ...Далее пошли пространные рассуждения о бесперспективности этой затеи, о благотворном влиянии санкций на отечественного производителя, о пагубном их эффекте для самих  вводящих, о всех прочих позитивных прелестях, которые обрушатся на нас после неблаговидных действий наших злопыхателей...

Для меня лично абсолютно всё равно, числюсь я в этих санкционных списках или нет — донеслось вдруг до ушей Порохова — я живу в России, работаю в России, здесь же отдыхаю, лечусь и развлекаюсь. Поэтому проблемы запрета на въезд к тем, кто не хочет видеть у себя в качестве гостя патриота России, для меня не существует...
   
     Прозвучали аплодисменты. Канарейкин ввернул цитату из песни про перелётных птиц и ненужный нам берег турецкий. Тут Порохов не удержался:

Сергей, у вас же три дочери живут в Лондоне, четвёртая вот-вот съедет тоже туда. И, как видится, на родину возвращаться уже не собираются. Что же вы, настолько равнодушны к будущему своих чад, что вам безразлично, с кем они там свяжут свою судьбу, как родят и будут воспитывать ваших внуков? И что вырастет из этого вашего потомства? Ведь вы же туда сейчас невыездной и, судя по вашим высказываниям, этим гордитесь? Пусть вы до мозга костей патриот, но неужели отцовские чувства у вас полностью отморожены?
Ну-у, дочери пусть сами ко мне приезжают... — протянул  депутат. — И  внуков везут, когда народятся...
Правильно — поддержал Канарейкин — и мужей-бизнесменов со своими фабриками и заводами пусть прихватывают — сказал он, оглядывая весело оживившийся зал.

     Но Порохов не уходил от начатой темы:

Помнится мне, года четыре назад у вас в думе вдруг всполошились и проект закона сообразили, по которому отпрыски чиновников обязаны возвращаться после учёбы за кордоном и трудиться в России на благо родины. Что, приняли закон-то?
Вся эта возня некоторых наших коллег ничего общего не имела с положениями конституции России. Каждый волен жить и работать там, где желает, в том числе и мои дети. Я, допустим, хотел бы, чтобы дочери вернулись, противился их решению и говорил везде об этом. Но у них своя голова на плечах есть.
Голова-то у них есть, но вот проживают они на чужбине за папины деньги. А это, извольте заметить, самый убедительный аргумент в споре об их возвращении. И потом, как вы объясняете своему народу очевидную неувязку: папа, большой человек во власти, все силы положивший на укрепление могущества своего государства и уровня жизни его населения, утверждает, что в этом деле достигнуты победные успехи, а его дети на родину возвращаться не хотят? Что тут: недоработки в воспитательном процессе или всё же провалы в государственном строительстве?
Вы, Порохов, тут на личности не переходите — засверкал очками Мазай, вступаясь за своего коллегу по щетинистости — вы давайте по теме, по теме...
А я вот и стараюсь повернуть вас к заявленной теме: помнится мне, она была озвучена как обсуждение проблем достижения согласия между властью и обществом...
Какие тут проблемы согласия? Тут внешнего врага надо уничтожить, именно он нам мешает согласия достигнуть. Я политолог, я директор центра политтехнологий, мне это хорошо известно. Это вы, пииты и словоблуды, слюни тут пускаете, а я человек поступка и нам нужны решительные действия по искоренению пятой колонны в нашем обществе! — при этих словах Мазай набычил голову и выдвинул левое плечо в сторону Порохова, явно подтверждая рвение доказать на деле свои воинственные намерения и преимущества разницы в возрасте и в длине своих рук.

     Тут пришла пора Канарейкину опять подать команду «брейк» чтобы не допустить переход идейной словесной схватки в натуральный клинч, где Александра Андреевича явно ожидали бы уроны как моральные, так и физиологические. Он перевёл стрелки дискуссии на тихонько стоящего и явно напуганного развитием событий Майкла:

Ну а что нам скажет по этому поводу наш заокеанский коллега? Как вы оцениваете последние решения вашего правительства, принятые в отношении России? 
     Майкл, опасливо взглянув в сторону Мазая, приступил к изложению:

Моё правительство исходит из того, что у вас есть нарушения норм международного права...

     Тут депутатско-политологическая троица выдала выдающийся по своей громогласности хорал: каждый, не слушая другого, выводил скорым речитативом своё, но все вместе вещали об одном и том же — какой же глупец этот пучеглазый Майкл, что не понимает простых вещей — ведь нельзя же тревожить по всяким пустякам покой великой страны такой мелочью: эти бесполезные санкции — как комариный укус для гиппопотама. Речи переплетались, то заглушая, то оттеняя одна другую, но в хоре явно доминировал колоратурный баритон лидера, иногда пикирующий в октаву дисканта. Всё это напомнило Порохову  глубокие ночи в пригородной Куделихе, где у него была дача: там дворовые собаки иногда беспричинно затевали такой же лающий ночной обмен мнениями, от которого порой пропадал до утра весь сон. Одно время Майкл попытался как-то противостоять этому «хору  Турецкого », но поняв тщетность своих попыток, во-время остановился и застыл в позе антарктического пингвина, изумлённого зрелищем северного полярного сияния. Публика то и дело неистово аплодировала.

     ...Идеологическая перековка Майкла продолжалась, но Порохов, погружённый в глубину собственных размышлений, стараний ваятелей-кузнецов не слышал. Его одолели вдруг нахлынувшие мысли:

     «Боже мой, что творится вокруг! И эти люди предводительствуют в стране? Они есть элита нации? Откуда они берутся? Ну ладно, этот клоун с недоподтянутым галстуком — государю на Руси всегда нужен был рядом шут — который уж год оттеняет он на контрасте все достоинства самодержца. Ну а этот, второй, с флажком в петлице, он-то что из себя представляет, политработник недоделанный? Все нормальные пацаны в моё время в небо рвались, в дали морские... Этот, правда, тоже в офицеры пошёл, но только вот дорожку туда выбрал замполитскую... Понимал, где теплее... «Солнце светит и палит — в отпуск едет замполит. А настал январь холодный — в отпуск едет Ванька-взводный» — так, кажется, говорится в армейском фольклоре?  Вот и весь жизненный опыт, вся карьерная лестница творца государственных устоев: несостоявшийся замполит плюс иллюзионист от рекламы... Собственный комплекс инфантильности скрывает путём отращивания щетины на лице... Другой, со щетиной, видно покрепче будет: ишь как головой бодается, политолог... Центр политтехнологий у него... Присосался центр твой к бюджетной титьке и беззаботно причмокиваает из неё трансфертное молочко в обмен на частословную трепотню своего директора.
     ...И ведь как самоуверенны! Хоть сейчас встретят любого врага... Сами-то, небось, за солдатскими спинами надеются отсидеться. А ну как эти спины вдруг да обернутся искажёнными яростью лицами к ним, да в упор в глаза им глянут: отвечай, любезный, за жирование своё на народном хребте, за всю ложь и фарисейство, которыми нас кормил, за благодушное бездельничанье и потворство  растаскиванию добра народного! А с врагами вашими мы потом разбираться будем, когда вас в землю втопчем...  Вот когда ведь страшно станет! И не только им, всех нас страх настигнет...
     А что же публика не свистит? Что ж она заводится аплодисментами при каждом лозунге о нашей несокрушимости? Ведь ядовитая кислотность лжи в отношениях власти с обществом вмиг сожрёт толщь брони мнимого единства. Дерево со сгнившими корнями простоит лишь до первого порыва ветра... Нет, видно не найти мне здесь понимания  моим заготовленными тезисам..»

     ...К тому времени экзекуция над Майклом логически завершилась; американец стоял молча, обиженно хлопая ресницами и глядя в одну точку, отыскав её где-то поверх головы лидера. Между делом по сути вопроса высказался и Мазай, отбарабанив победоносно-патриотическую речь во славу стойкости и единства народа, а так же отечественного производителя, способного преодолеть все невзгоды, влекомые этими вероломными санкциями. Канарейкин вновь сорвав аплодисменты студии, в очередной раз блеснув остроумием и знанием предмета, упомянув о санкциях, которые вводил в отношении русичей более шести веков назад Мамай, и чем для него это закончилось на Куликовом поле. Довольный произведённым впечатлением, он обозрел взглядом публику и предоставил слово Порохову.

Итак, политиков мы уже выслушали, а сейчас давайте узнаем, что думает по этому поводу наша интеллектуальная элита. Пожалуйста, Александр Андреевич!
 
     Порохова несколько покоробило столь напыщенное его представление аудитории, и он начал  с опровержений приемлемости применённого к нему эпитета:

Я благодарю вас за комплимент, но должен заметить, что очень часто он применяется не к месту и не по назначению. Слово «элита» из латыни и означает  лучший:  лучший в своём виде, в своём сорте, в своём племени. Когда мы говорим «элитное» о семени, мы знаем, что по весне бросив его в пашню, к лету увидим поле, сплошь покрытое всходами, где нет места сорняку, где по осени земледелец соберёт богатый урожай, который даст ему и пропитание, и такие же добрые зёрна на следующий посев. Элита в животном мире подразумевает силу его индивида, силу во всём её проявлении — и в физическом, и в репродукции, и в выживании. А вот что такое «элита» применительно к человеку? Я лично затрудняюсь на это ответить. Вот вы меня назвали представителем элиты, и это должно означать, что я, как «хомо сапиенс» обязан поведать что-то такое, что не каждый сможет сам сформулировать и изложить и с чем будет согласно разумное большинство. Но боюсь, что не всегда могу оправдать ваши ожидания, и по окончании своих речей вполне могу покинуть вас освистанным. Господь наделил нас правом оценивать данные им блага, потребляемые нами, но не позволил судить друг друга: «Не судите, да не судимы будете». И ещё: «Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его». Так что давайте не будем превышать предела, дозволенного нам всевышним.
            Теперь позвольте мне всё-таки затронуть другую тему нашего обсуждения, которая
            представляется мне значительно важнее для народа, чем эти пресловутые санкции...

     И Александр Андреевич увлечённо начал излагать, какими ему видятся пути движения власти и общества навстречу друг другу.

     Тут приглашённые заскучали. Им явно хотелось драйва, борьбы, врага. И чтобы с ним биться, бороться, уничтожать... А здесь занудные речи про попираемые права, равенство и социальную справедливость... Да ещё про провалы в экономике, про взяточничество и казнокрадство... Нет, не существует ничего подобного в окружающей их жизни! Клевещет Порохов! Прав лидер — агент он! И то тут, то там возникающие очаги ворчащего недовольства вскоре опять слились в единую голосисто-лающую свалку, совсем как в патриархальной Куделихе. Зрители, вначале робко поддерживавшие Порохова осторожными, по всему видимо несанкционированными аплодисментами, вконец подрастерялись и готовы были хлопать уже каждому звуку, издаваемому в студии.

     Не в силах перекричать всеобщий гвалт, смолк Александр Андреевич. Уже привыкший к подобным оборотам Майкл всё же изумлённо таращил глаза на увиденную им культуру общения. Но опытный Канарейкин своими шутками-прибаутками вскоре утихомирил разбуянившихся дискурсантов.

Коллеги, поскольку зашедший тут разговор за экономику немного возбудил присутствующих, то мы, как говорят в Одессе, имеем что сказать в этом направлении — после этих слов был сделан поворот тела ведущего в сторону экономиста.
Ну что ж, ребятушки, послушал я вас, послушал, и понял, что все вы ни хрена в экономике не понимаете. — степенно и рассудительно начал свой анализ ситуации экономист. — Экономика она наука сложная, и её со школьной скамьи постигать надо. А коли ты не удосужился изучать экономику с малого возраста, то и неча тебе здесь на диспутах присутствовать...
Давай короче, без нравоучений! — нетерпеливо перебил лидер. — Вот депутат у нас экономик не заканчивал, а вон какую уйму бабла на рекламе сколотил: четверых баб за границей учит! Поделись, депутат, как из воздуха деньги производятся?
А безграмотных юристов, или там их сыновей я попрошу не перебивать — не повышая голоса и не убыстряя речи продолжал экономист. Учитывая давнее благорасположение к себе Канарейкина, он мог позволить себе подобные высказывания по адресу любого из гостей программы этого ведущего.

     Теперь обиженных оказалось двое: и лидер, и депутат. Взаимные обвинения зациркулировали по кольцу этого трио, включая экономиста. Ну а Мазай, поскольку в том треугольнике ему места не доставало, начал пристраиваться к Майклу, провоцируя того на получение пары прямых в голову. Тут уже Канарейкину стало не хватать его энергичности,  остроумной логики и эрудиции, чтобы залить ими разгорающийся накал страстей: пожар бушевал минут пять, и всё это время Александр Андреевич стоял одиноко в своём углу... Он, да ещё забытый всеми Гольцев...

     …Наконец буря улеглась. Взмокший от исполнения обязанностей рефери на ринге Канарейкин раздавал бойцам в качестве награды за их активность комплименты. Бойцы приглаживали свою ершистость и приходили в себя. Тут Канарейкин и обратил внимание на Гольцева:

Господа, всеми нами уважаемый Франц Абрамович не смог прибыть на нашу  передачу, но с нами сегодня его боевой помощник и правая рука — заместитель председателя союза ветеранов боевых действий господин Гольцман Мойша Гершевич.

     При этих словах Гольцев распрямился, стараясь выпятить вперёд чахлую грудь, словно  предвкушая принять на неё награду. Канарейкин, уже обращаясь к Порохову, продолжал:

Александр Андреевич, вы в молодости тоже некоторым образом принимали участие в оказании военной помощи дружественному государству, и у меня есть данные, что ваши с Мойшей Гершевичем судьбы там пересекались. Не правда ли, что это очень символично, когда свой интернациональный долг на братской земле вместе исполняли представители разных национальностей великой страны?
Я не «некоторым образом», а самое непосредственное участие там принимал — отповедовал несколько обескураженный Порохов — а представленного вами человека знал как Гольцева Модеста Герасимовича, и пересекались мы с ним только в глубоком тылу боевых действий...
Аа!! Тоже засланный агент! — воспламенился лидер — Явки тайные они там в тылу с Пороховым устраивали! И сейчас конспирируются: гляди — глаза друг от друга воротят!
Так ты, значит, был Модестом Гольцевым? Значит ты столько лет прятал от окружающих нашу сущность своей морды? — размеренно и строго вопросил Гольцмана экономист — Ты что, стыдился быть евреем? Или может ты не он??

     ...Экономисту позволительно было не во вред политкорректности вслух произносить подобные вещи — ранее он несколько лет подряд носил ермолку главного раввина страны...

Я такой, как вы, я такой, как вы !— затрепетал Гольцев-Гольцман, словно испугавшись, что у него тотчас отнимут право принадлежать к богоизбранному народу.
А чего тут стыдится? Я вот тоже еврей, — произнёс Канарейкин, в который уже раз приоткрывая аудитории тайну своего происхождения — и горжусь этим.
Что-то вы только недавно ощутили гордость за свои израильские корни, прежде, в советские времена за вами этого не замечалось. — не упустил возможности подколоть ведущего лидер — И фамилия у вас не семитская. Вот Кенар — вполне подходящая фамилия для такого случая. А может оно так и есть?
А вы, Варфоломей Рафаилович, не тянули бы тигра за хвост против ветра. — вступаясь за единоверца, намеренно исказил имя лидера экономист — Не вы ли в своё время слёзно умоляли меня похлопотать за три места захоронения напротив Стены Плача?
И ты тоже подлец! Подлец и агент сионистский! Я не для себя просил, я для партии!

     Порохов, поняв, что тут надо помогать Канарейкину уйти от остроты обсуждения национальной принадлежности и вернуть беседу в прежнее русло, попробовал вмешаться в это перманентно конфликтное действо:

Коллеги, я ничего не имел  против убеждений господина Гольцева или уж, простите, Гольцмана, относительно факта сокрытия им своей истинной фамилии — в конце концов это личное дело каждого. Я просто хотел подчеркнуть, что в нашем военном прошлом мы с ним всё же на разном расстоянии находились от эпицентра боевых действий.

     Тут уже вспыхнул новоявленный Гольцман: как это так, он — и вдруг в тылу отсиживался? Рушилась его так тщательно выстроенная  им конструкция из придуманных боевых заслуг, спроецированная на текущую реальность, которая являлась основой его нынешнего карьерного существования. А такого допускать было никак нельзя.

Вы лжец и провокатор! — завопил он на Порохова — Вы топчетесь на святых вещах! Я свою личную кровь проливал, причём бесплатно и по зову совести! Я интернационалист и награды имею!
Имейте себе на здоровье. Только хотелось бы знать координаты точки земной поверхности, окроплённой вашей драгоценной кровью. — поинтересовался Порохов — это что: когда побрились там неосторожно или нарушили технику безопасности при заточке карандаша?

      Гольцман секунду-другую похватал ртом воздух и решил изменить направление атаки:

А я вот расскажу сейчас правду что вы, Порохов, в то время там вытворяли.
Откуда же вам эта правда известна, если мы на разных полюсах событий находились?
Известна, будьте уверены, известна... Я в осведомлённых органах работал, у меня на каждого ловца зверь припасён...

     ...«Ну-ка, ну-ка» — проявил оживление Канарейкин: это уже начинало напоминать другой формат его еженедельных телепередач — ремейк поединка Онегина с Ленским. Причём в этом поединке он втайне желал Порохову поражения — ну не согласовывались в чем-то их с Александром  Андреевичем жизненные позиции!

     И тщедушный Гольцман, приняв позу бойца сумо перед сражением, со скоростью телетайпа принялся поливать оппонента градом своих обличений. Он прекрасно понимал, что та нейтральная полоса, разделяющая дуэлянтов,  посреди которой к тому же ещё и суетились руки секунданта Канарейкина, является непреодолимым препятствием для его бывшего коллеги по перу;  и с противоположного стола  не выстрелят вдруг в его сторону недопитым стаканом с водой: всё же таких артиллерийских приёмов, какие применял в дискуссиях в своё время лидер, в арсенале  Александра Андреевича никогда  не водилось.

Вы, Порохов, патриот только на своих словах, а в настоящем виде вы вредитель всему народу; вас посылали туда, чтобы видеть события, а вы чем занимались?  Вы туманы на плетень напускали, смешивали божий дар с яичницей... Разве это не вы печатали вместе со Славиком Шустрым в Италии фальшивую «Красную Звезду» на финской бумаге? Разве вы не расклеивали её по ночам на стенах кишлаков и не подбрасывали в спящие казармы пачки этих газет?
Это вопрос или утверждение? — едва нашёлся что возразить на этот словесный  поток Александр Андреевич.
Это факты, с которыми меня знакомил мой давний друг и хороший земляк Семенович Яша , а он уже всю правду о вас всех там знал, потому что коллеги мы с ним по защите государственной тайны...

     Тут в обличительный процесс вмешался экономист: со свойственной ему авторитетностью он осадил увлёкшегося Гольцмана, чем несказанно рассмешил собравшихся:

Ты, Мойша, свисти, да не засвистывайся: где ты, а где Яша? Семенович боевой офицер с выдающимися заслугами, он дворец шаха брал, а ты — червь цензурный безвестный. Когда это он тебе был друг и земляк? Он карел финский, хоть и имя у него такое, ему его папа с мамой дали; а ты жид бердичевский. Уж я-то про  вас всех своих, что синагогу посещают, всё знаю, обязан, никак, по долгу прежних занятий...
Хорошо, извиняюсь, может быть Яша что-то напутал... — попытался вывернуться Гольцман — но про «шилку» ведь всё правда? Ведь это вы, Порохов, в 84-м году скрыли факт, а может быть и сами подбили двух солдатиков из 860-го полка похитить эту «шилку», погрузить её на авто, увезти  и продать местному населению за два ведра араки? Ведь вы же не будете отрицать, что имели место находиться в то время в Файзабаде?

     Александр Андреевич в самом деле был в окрестностях этого города  в то время, когда там шли самые напряжённые бои, но это было единственное, что соответствовало действительности из всего бреда, произнесённого Гольцманом.

Как можно «шилку» водрузить на автомобиль? — удивился он — Это же зенитный комплекс, он двадцать тонн весит. И потом, почему грузить? Он сам передвигается, на гусеницах...
А чтоб шуму меньше было от воровства. Вот вы утаили и этот факт от народа, а я обнаружил его в одном письме солдата домой девушке и сохранил для ушей истории...

     Далее Гольцмана было уже не удержать. В ход пошло всё: и про железнодорожный трафик солярки для продажи душманам в те горные районы, где про рельсы и шпалы отродясь не слыхивали, и про мародёрство с целью нахождения и изъятия опиума у кочевого населения, и про совокупления с верблюдицами с последующим их расчленением и продажей мяса на армейские кухни... И, по какой-то странной логике Гольцмана, Порохов имел отношение ко всем этим событиям. Причём Александр Андреевич не находил ни малейшей возможности вставить в это вулканическое словоизвержение свой комментарий. Да и окружающие даже не пытались этого Гольцмана остановить.

     И тогда, подобно утопающему, словно за соломинку, Александр Андреевич ухватился за последний доступный ему в этой баталии аргумент — сложив  увесистые кулаки друг за другом и поднеся их ко рту так, как в пионерском детстве брал он в руки отрядный горн чтобы трубить тревогу, направив воображаемый раструб в сторону противника, он, перекрывая весёлый гул в студии, заглушая пулемётное тарахтенье Гольцмана, оглушающим паровозным рыком задудел:

Ду-ду-ду! Ду-ду-дуу!! Ду-ду-дуууу!!!

   Ему страстно хотелось логически завершить это паровозное извержение так: «Дууу — рак!
Дууу — рак!!!», но этот проклятый, вмонтированный в его речь многолетним самовоспитанием обратный клапан порядочности не позволял опустошить душу от накопившегося гнева.

     ...Зал сотрясали приступы хохота. Лидер, опять приняв позу дуче, злорадно улыбался; Мазай, депутат и экономист, закрыв лицо ладонями, затрепетали плечами. Даже невозмутимые операторы, направляя взоры своих видоискателей в самую гущу событий, стремясь по прихоти режиссёра показать крупным планом все мимические детали телевизионного пиршества, казалось, улыбались. Один Канарейкин был спокоен: он, как маститый цирковой антрепренёр после удачного номера, стоя в центре манежа с разведёнными в сторону руками и оглядывая восторженный зрелищем зал, призывал к аплодисментам. Представление удалось!

     ...Из телецентра Александр Андреевич вышел обескураженный и опустошённый. Меньше всего ему хотелось сейчас возвращаться домой и попасть там под насмешливые взгляды супруги. «Куда теперь? — крутилось  у него в голове — Нужно побыть одному, отдышаться, прийти в себя...». Позвонив домой, он принялся искать средство передвижения. С третьего раза удалось остановить машину.

В Куделиху поедем? — спросил он, открывая дверь.

     Водитель, оглядев оценивающе клиента, одетого в медвежью шубу, ответил:

Двойной тариф.

     И не встретив возражений, добавил:

Оплата в оба конца.

     Обосновавшись на заднем сидении, Александр Андреевич продолжал терзать себе душу неприятными воспоминаниями.

    «...Вот, готовился к серьёзному обсуждению, а что получилось? Ведь по теме полемики и слова не дали произнести. И с кем там разговаривать о согласии? Все они уже давно достигли нужного им согласия, согласия между собой. Каждый удобно устроился в своей норе, прогрызли ходы сообщения между этими норами и никакого другого общества кроме своей тесной компании для них не существует. Наверх, к народу, вылезают лишь для того, чтобы в очередной раз выгрызть что-либо для себя полезное и ценное. И пока снаружи этой поляны, покрывающей их подземные лабиринты, растаскивать по норам и прятать в своих чувалах по сусекам будет что, жизнь для них не потеряет привлекательности. Ну а когда всё выскребут, то перетащатся жить на поляну к соседям со всем своим скарбом — даром что ли своё потомство по заграницам рассовали?
     А что же остальные, что такое творится в нашем обществе? Где пределы, за которыми наступает осознание, что в жизни воцарились ложь, спекуляция на патриотизме, присваивание чужого? Почему жуликам так вольготно, а обираемым всё безразлично? Куда вдруг исчезли воспетые классиками чувства обострённой справедливости,  народного единения,  православной соборности, присущие русскому человеку? Почему каждый, кто мучаясь, тащит свой крест ежедневного полурабского существования, страдает в одиночку и ворчит о тяготах и лишениях лишь себе под нос? Вот сегодня: почему рукоплескали лицемерам, заученно декламирующим правильные слова? Что, не знают их подноготную? Конечно же знают, между собой все новости — и случившиеся, и придуманные — вслух обсуждают, благо свобода слова...  Скорее всего проплачена была аудитория — отхлопала, когда знак подадут, положила купюру в карман, вышла на улицу, отплевалась, утёрлась и пошла полученную денежку тратить. Кто на дело, а кто и на водку...  Нет, зря я надеялся здесь встретить единомышленников, не то место...».

     Пока так размышлял Александр Андреевич, за окнами машины проплывала уж окраина города. Вспомнив, что на даче не оставалось ни капли спиртного, а потребность заглушить впитанный негатив была большая, Порохов попросил:

Будьте добры, остановите у ближайшего гастронома.

     Остановившись у магазина хмурый водитель, не произнесший за всю поездку ни слова, за что Александр Андреевич мысленно был ему благодарен, произнёс:

Хозяин, путь неблизкий проехали, залог оставьте.
Какой я вам хозяин — смутился от такого обращения и проявляемого к нему недоверия Порохов — мы с вами стоим на одной и той же ступени социальной лестницы, только сегодня вы мне оказываете услугу, а я за неё плачу...
А нам кто платит, тот сейчас и хозяин — пробурчал водитель, принимая протянутые ему деньги.

     В магазине в этот вечерний час было ещё людно. Народ, сообразуясь с размерами содержимого в кошельках, заполнял казённые корзинки и тележки продуктами для следующего дня.

     «Простые, усталые, добрые лица — думал Порохов, оглядывая покупателей — вот здесь бы я нашёл понимание и поддержку». Чуть приободренный этими впечатлениями он, любезно уступая другим доступ к прилавку и извиняясь за каждый нечаянный толчок, принялся выбирать, чем он завершит пропитание сегодняшнего дня. Гурманом в еде он никогда не был, поэтому кроме снятой со стеллажа бутылки водки ограничился городским батоном и коляской краковской колбасы.

      Со своими выбранными трофеями Порохов медленно продвигался к кассе. В шубе было жарко, и он расстегнул все пуговицы, явив наружу осанистые грудь и живот, задрапированные в дорогую ткань костюма. Весь его облик никак не увязывался с пёстрой массой покупателей магазина городской окраины; скорее он смотрелся как вызов ей: вальяжный барин из времён НЭПа с бутылкой водки в руке. Протянув намаявшейся за день кассирше пятитысячную купюру, он продолжал думать о своём. Та усталым тоном спросила заученной фразой : «Вам пакет нужен?», на что Александр Андреевич, поглощённый своими мыслями, невнятно отмахнулся. Тут кассир не утерпела, и  из проявления классовой неприязни вроде бы как себе под нос, но чтобы слышали окружающие, ядовито откомментировала:

Шубу надел за миллион, а за пакет пять рублей жалко...

     Очередь заметно оживилась, ожидая развития событий. Оторопевший Порохов застыл с протянутым денежным эквивалентом в руке. Но занесённый в организм три часа назад вирус спора ещё не отбродил в душе литератора и требовал продолжения. Догадываясь о всех женских трудностях кассиршиной повседневной жизни и проявляя тому сочувствие, он начал не столь бурно:

Почему вдруг вы решили, что если я в шубе, то обязательно происхожу из буржуев, и притом жадный? Я, между прочим, всегда жертвую больным детям и сиротам...   

     Не в силах сдержать накопленные за весь трудовой день эмоции, женщина отповедовала:

Да уж, они одному пожертвуют, а потом с тысячи три шкуры сдерут, благодетели... Ищите мне мелочь и не мельтешите тут своим достоинством, мужчина!

     При громко произнесённом «не мельтешите достоинством» даже из очередей у соседних касс люди повытягивали шеи, стараясь углядеть, каких же размеров достоинство сокрыто у этого солидного покупателя под медвежьей шубой.

Что вы оскорбляете меня вашими подозрениями? И причём тут моё достоинство, которым, как вы изволили выразиться, я мельтешу? — начал закипать Александр Андреевич.
Ой, простите, оговорилась, хотела сказать «достатком» - зарделась красным кассирша, поняв вдруг, что её непроизвольная подмена слова способна вызвать двусмысленность толкования у клиента и неоправданные ожидания у толпы.
Да я могу вам хоть всю сдачу оставить на память в счёт оплаты этого пакета! — не унимался Порохов.
Не нужны мне ваши деньги, забирайте свою сдачу и проходите. Я сама могу вам этот пакет подарить. — решилась на ответную любезность кассир, стремясь замять неловкость.

    Тут к кассе протиснулся помятого вида субъект с неопределённым сроком небритости и со стойким выдыхаемым ароматом закисающего яблочного сока. Вожделённо глядя на отсчитанную Порохову сдачу, продолжающую лежать на кассовом блюдце, он прошепелявил:

Мил шеловек, оштавь ето мне на память , у меня-то она, память, покрепше будя, шем у ентой — кивнул он головой в сторону кассирши. —  Аль хошь, дык я и сиротой могу, або дитём хворым у тебя побывать...
Проваливай отсель! — рыкнула на него кассирша, прикрыв на всякий случай деньги ладонью.

     Что-то недовольно ворча, субъект отпрянул. Очередь сзади, чувствуя, что зрелищности в последующих событиях не предвидится, стала недовольно напирать:

Проходите, гражданин, не задерживайте!...
Расплатился — и трогай дале, дай другим бабки сбросить!
Чего рассупонился, спишь в хомуте?
Совсем обнаглели эти буржуи, шляпы нацепили и деньгами швыряются!

     Последняя реплика особенно задела Порохова. Никогда он не считал себя представителем класса, оторванного от народа и противопоставляемого ему. Собираясь протестовать, он вдруг приостановился: как обратиться к присутствующим? Господа? — так ведь ещё больше разозлишь таким обхождением от субъекта в пресловутой шубе. «Товарищи» — тоже не годится, отвык уже народ от товарищей, еще в ответ пословицей про гуся и свинью оттянут... Решил нейтрально:

Граждане, будьте же объективны! Если я так одет, то это не значит, что я обязательно живу за счёт других. Я писатель, фамилия моя Порохов, и пишу я в основном о несправедливости сегодняшней жизни. Я часто печатаюсь в прессе и всегда со злободневными материалами о стоящих перед вами трудностях...
Так это сколько ж твоих книжек надо распродать, чтобы такую шубу купить? Это же надо, чтобы у каждого жителя  по пять экземпляров любой тобой написанной истории было — прикинула пожилая женщина в поношенном пальто.
А мы книжек и газет не читаем и не покупаем, не по карману они нам нынче, мы телевизор смотрим — поддержало старушку общество.
Вот-вот, я только что еду с телевидения, если будет повтор программы, то увидите, как я пытался обнажить проблемы взаимоотношения власти с народом, каких трудов это стоит... — ухватился за последнюю мысль Порохов.
И что, обнажил? — скептически спросил худой жилистый мужчина, поблёскивая улыбкой с металлическими вставными зубами —  Полезного чего добился?
Пока нет, но вы же понимаете, что это не так скоро делается, а вода камень точит. К тому же уклад жизни в государстве в одиночку не изменить, тут нужна всенародная поддержка и доверие... — неуверенно заговорил Порохов, излагая привычные для такого случая истины.
Так вот, дядя, ты нам сначала обеспечь эту справедливость и хорошую жизнь, а уж потом приходи за поддержкой и доверием, тогда мы уж тебе их и окажем. А пока что ты у нас в глазах болтуном пустым мельтешишь а не своим достоинством. И ещё: капиталы твои, на что шубы покупаешь, так же, как и наши средства на пропитание, всё одно не иначе как со стола барского перепадают — все мы нынче исключительно на хозяев пашем. Только нам крохи, а тебе, видать, поболе достаётся... Значит, нужны они, и книжки твои, и ты вместе с ними, нашим боярам зачем-то, и полезны они им похлеще, чем нам... А сейчас проходи, не задерживай очередь — таков был коллективный многоголосый вердикт, вынесенный Порохову.

     Кассир, привстав из-за кассы, всунула сдачу в карман Александру Андреевичу, и очередь, мягко подталкивая пониже спины, вынесла его в послекассовую зону. Ошеломлённый и растерянный стоял Порохов посреди бездушного людского потока с бутылкой водки и колбасой в руках. И только у небритого субъекта в надежде получить от Порохова хоть какую-нибудь милость, казалось оставалась крупица сочувствия: но и тот, получив вынутую из кармана мелочь, мгновенно испарился.

     Но это был ещё не последний удар судьбы: выйдя наружу, Александр Андреевич узрел лишь огоньки на багажнике уезжающего автомобиля, того самого, на котором он сюда приехал — водитель поддался на уговоры нового клиента и решил разорвать предыдущий контракт в одностороннем порядке, а с ним уплыла и изрядная сумма проплаченного Пороховым аванса. Для продолжения путешествия пришлось затратить немало усилий, времени и дополнительных денежных средств.

     И вот, наконец, достигли дорожного указателя — поворот на Куделиху. Свернув с трассы, машина пробежала ещё с километр и, достигнув первых окраинных дворов, остановилась.

Всё, дальше не поеду, дорогу совсем снегом замело, боюсь застряну — объявил водитель.

     «Что же это за день сегодня такой мерзкий» — мысленно простонал Порохов, с кряхтениями выбираясь из машины. Автомобиль развернулся и умчался, и он остался один посреди снежного безмолвия. Сверху круглолицая луна, окружённая хороводом мерцающих созвездий, освещала ровным голубым светом покрытые искрящимся снегом невысокие холмы, бугрившиеся один за другим по ту сторону реки Кудели. На макушках холмов обосновалась поросль молодых сосёнок, обещающих впоследствии вырасти в зелёный бор со своими ягодно-грибными прелестями. Самые непоседливые из них сбегали по пологим склонам прямо к берегу реки и, стоящие в отрыве от сородичей, были занесены снегом чуть ли не под самую макушку. Изредка со стороны домов доносился ленивый брёх собак.

     Александр Андреевич спустился к берегу. Там он, вытряхнув снег, набившийся за короткие голенища его сапог, принялся созерцать это так редко оцениваемое нами спокойствие мироздания. В душу вливалась долгожданная умиротворённость и он подумал: «А не выпить ли мне здесь, наедине с природой? Пожалуй, выпью, ведь где найдёшь сейчас лучшего собеседника и собутыльника?». Сорвав с горлышка пробку, он не стал заморачиваться проблемой отсутствия тары для пития: в молодости приходилось по-всякому... Прохладная жидкость пробежав внутри груди, достигла желудка уже с эффектом согревания: весь организм объяла сладкая тёплая нега, ноги ощутили первые признаки ленной немощи и Порохов присел на землю прямо в снег.

     Хорошо! Так он просидел довольно долго, оглядывая округу, ни о чём не думая, прихлёбывая через горлышко из бутылки и закусывая краковской колбасой.

     Тем временем лунный свет стал меркнуть по причине набегания на её округлый лик череды случайных облаков. И вот случившаяся обычная метаморфоза, которая обязательно происходит когда ошибёшься в расчётах количества принятого внутрь сорокоградусного напитка, вернула Александра Андреевича к прежним думам. Вновь нахлынули и горькое разочарование, и обиды на окружающих, что не созрели до понимания его мыслей, и на себя, что не смог их доходчиво донести... Покачиваясь, поднялся он с земли, выпрямился во весь рост, выставил навстречу морозному воздуху распахнутую грудь... «Я же человек! Я же центр вселенной! Я жизнь прожил, и притом такую, что не каждому дано... Так почему они все со мной так? Как им доказать всю их ужасающую неправоту? Нет у меня действенных мер и доказательств... Пойти, что ли, броситься в реку и утонуть? Пусть хоть над моим бездыханным телом осознают вину свою...».

     Сделав несколько шагов к реке и ступив на прибрежный лёд, Александр Андреевич остановился, глядя на чёрную промоину в районе её быстротечного русла. Тёмная вода завораживающе струилась, переливаясь золотистыми отблесками отражённого лунного света и неотразимо манила к себе, приглашая войти в её ласковые объятья. Двинувшись далее, Порохов вдруг услышал приглушённое потрескивание льда и остановился, представив себе весь урон, нанесённый холодной водой набитому медвежьему меху его шубы: нет, шубу надо снять. Шуба соскользнула с плеч хозяина, но спустя полминуты вернулась обратно. «Недостойно закончить свой жизненный путь лежа, как оглушённая скользкая рыбина на дне рыбацкой лодки, человеку, прошедшему школу боевых действий, почти офицеру... А вот у меня на даче стоит пятизарядный карабин со всем снаряжением в сейфе, и ключи от замка там же где-то припрятаны. Вот это будет по-нашему, это будет правильно...».

     Забросив недопитую бутылку в протоку, он решительно повернул обратно.

     По пути следования в голове у Порохова шла непрерывная работа по разделению ответственности: кто же более повинен в его сегодняшних обидах. И по всему выходило, что наибольший моральный урон был нанесён ему в студии — ведь именно там находились    высокообразованные люди, именно они в первую очередь способны и обязаны были его понять и правильно отреагировать. Но они предпочли охранять своё нажитое и оберегать спокойствие своего хозяина, который даёт им возможность  существовать подобным образом... «Сатрапы, псы цепные!...» сердито бормотал по их адресу Александр Андреевич, пробираясь по высокому снегу к нужной ему улице: «Ужо я вам покажу!».
 
     И тут судьба свела его с натуральным представителем собачьего племени: огромный кудлатый кобель носился по хозяйскому участку, огороженному  высоким деревянным забором. Завидя постороннего, кобель залился злобным хриплым лаем. Через мгновение ему в поддержку стали подтягивать собаки со всех соседних дворов: звуковая какофония сложилась не хуже, чем давеча в студии.

Что ты взъелся на меня? За что так разоряешься? — начал было увещевать пса Александр Андреевич.

     Но пёс знал своё дело туго: стадиями в пять-шесть метров он носился туда-сюда вдоль забора и брехал непрерывно. Сбросив шубу и шапку чтобы не возбуждать зверя запахом медвежьей шерсти, Порохов подошёл поближе.

Послушай, я ничего плохого тебе не сделал, я просто иду мимо. И на твою территорию я совсем не собираюсь заходить. И потом я человек, а ведь ты должен быть другом человека. Это он тебя из дикого зверя в люди вывел.

     Но пёс не унимался: на него даже не подействовал произнесённый в адрес его собачьего племени не совсем удачно сформулированный комплимент.

Да, я человек, и как каждый представитель рода человеческого право имею, чтобы меня хотя бы выслушали. Выслушали, ты понимаешь? Хоть ты и не согласен со мной, но помолчи минутку и послушай, дай мне сказать, может быть мы и поймём друг друга... В конце концов, ты просто должен бояться меня: ведь это я царь природы, а не ты, паршивая собака...

     Кобель, словно осознав оскорбление, вскочил на задние лапы, передними опёрся на забор напротив Порохова и оскалил огромные жёлтые клыки захлёбываясь в яростном рыке. Но писатель уже не видел этой ужасной звериной пасти: вместо неё  в глазах его попеременно всплывали и крепились к собачьей шее лица — то  надменное лидерское, то насмешливое депутатское, то сморщенное от желчи и ненависти гольцмановское...

      ...И тогда царя природы прорвало:

Ах ты, кобелячья твоя рожа! - взревел Александр Андреевич и ринулся грудью на штакетник. Отыскав промежуток пошире, он вцепился в вертикальные его планки и прильнул лицом к холодному дереву. И здесь, сблизившись вплотную своим носом с мечущейся вверх-вниз мокрой собачьей сопаткой, ощутив на коже лица яростно-жаркое, вперемежку с брызжущей слюной, пёсье дыхание, он, наконец, выпустил на волю все переполнявшие его слова и чувства...

     … Вскоре опять появилась луна. Осветив безмолвный пейзаж и пробежав своим взглядом по искрящимся сугробам, она остановилась на наполненной идиллией и миролюбием  картине: у покосившегося от тяжести писательского тела забора застыл в коленопреклонённом земном поклоне обессиленный от прошедшей дискуссии Александр Андреевич, а умиротворённый их беседой пёс слизывал с его щёк мокрый снег и высыхающие слёзы...

     ...Нет, ошибался всё же уважаемый литератор, когда сетовал на полное отсутствие среди окружающих чувств взаимопонимания и согласия...