Звезды над Мангазейским морем 14

Предыдущая страница: http://www.proza.ru/2017/01/09/1714


Доставленный в пыточную избу Янук не стал запираться. Попросив боярина, чтоб он услал за дверь двух мастеров заплечных дел, поляк выдал и пана Казимира, и взгляды Польши на московский престол. Не забыл упомянуть о видах англичан и датчан на поиск пути в Индию и Китай по рекам Сибири в обход туркменских пустынь. Поведал и про связного купца Никишку в далеких Холмогорах. Не забыл упомянуть и о Севастьяне Тобольском, получающем жалование из Польской казны.
Боярин Салтыков, сидя на лавке в душной избе, изрядно подустал, ожидая, пока подьячий тайного приказа старательно запишет показания шляхтича. И как только писец окончил свое дело, он нетерпеливо поднялся с лавки, отряхнул полы своей собольей шубы, подошел к висевшему на дыбе и, взяв его за трясущийся подбородок, спросил:
– Все ли ты поведал, мил человек? Не утаил ли чего? Коли на углях постоишь, мож еще вспомянешь чего?
– Не треба углей, пан. Последнее, что и хотел утаить, поведаю, – испуганно затараторил допрашиваемый, – еще дзевка есть, при Севастьяне она. Но имя ее не ведаю. Ворожея она, лапланка-повитуха.
– Напишешь своей рукой эпистолу о том, дескать, выкуплен ты самодержцем всея Руси у хана Имамкули, но чтой-то медлит государь с выпуском твоим, не спит, не ест, все о батюшке своем печется, ужо восемнадцать годков, как его родитель в польском полоне томится. А также припишешь, мол, убивается наш молодой государь и по Михаилу Борисовичу Шеину, кой девять лет за сторожами ясновельможными. Пиши как хошь, хоть слезьми, хоть кровушкой, но внять должон Сигизмунд о том, што ежели на Семенов день ответ не поступит, многое ты тогда под пытками выдашь. Пущай король твои земли в задушье  отдает. Потому как тобе они более не пригодятся.
Боярин Салтыков ехидно улыбнулся, постучал пальцем по столику, за которым трудился дьяк-писец, и продолжил:
– А свиток с твоими признаниями пущай пока схоронит у собя боярин Морозов Борис Иванович, с ним и будешь сношаться, коль в Речь Посполитую живым вернешься. Нет? Тогда пану Сапеге твои признания на стол лягут.
– Я внял, боярин, распорядился бы ты колоды с ног снять, уж больно докучают они мне.
– Колоды снимут и в баньку сводят. Определят пока при дворе Морозова. Под присмотром ведьм и тобе безопасней, и нам покойней. Ты мне вот што напоследок поведай. Дюже интересно мне, сколь же лет вашему пану Казимиру? Помнится, как был он сухостойным жилистым старцем в мою юность, таким и остался. Никакая чума его не берет. Странно это.
Поляк вытаращил от испуга глаза и зашептал:
– Сказывают, он душу дьяволу заложил. Про него токмо шепотом и молвят все, дабы нечистая не услыхала. В костел не ходит, ликов святых в дому не держит. Я сам был мальцом еще, а он уже при дворе дядькой королевича Владислава состоял. Так мне-то уж семьдесят три годочка пошло, а сколь ему, не ведаю, боярин. Бесноватое это. Многие паны, кто супротив Казимира шел, ежели не на дуэли с ним, так ненароком гибли. Его сам Его Величество остерегается, к себе не допускает, только через пана Сапегу наказы передает и якшается. Причастен он ко многим заговорам и смутам. К душегубству казаками Ляпунова прямое участие имеет.
– Ведаю про это, потому и спросил. Сейчас тебя с дыбы-то снимут, а ты, что на ней висел, никому не сказывай. И не хмурься, ако баран на празднике. Государя нашего, Михаила Федоровича, благодарствуй. Кабы не он, то быть бы тебе переломанному ныне.
Боярин смахнул пот, нахлобучив бобровую шапку, кивнул головой вошедшему мастеру заплечных дел:
– Сыми со столба, пришлю стрельцов за ним к вечерне, – и, самодовольно подмигнув писцу, объявил: – Пожалуй, пойду, упрел я в вашей преисподней.
– Благодарствую, пан. Век помнить тобя буду. Рассчитаюсь я за добродетель, – благодарно крикнул допрашиваемый.
– Ага, углями на том свете, – буркнул, нагибаясь над косяком низкой двери, Салтыков.


КРАЙ ЗЕМЛИ

Шаман, опустив бубен, обвел взглядом вооруженных копьями и дротиками самоедов.
– Белые люди идут берегом студеного моря к реке Собь-еха. Их мало. Когда диск солнца коснется воды, они встанут на ночлег. Мать, белая ночь, нашлет туман. Вы нападете на них и отдадите в жертву белому медведю – брату белой ночи. Только их зловонная кровь, пролившаяся на ягель, успокоит духов. Их оленей пригоните сюда, я сниму с них порчу духом огня и раздам самым храбрым воинам. Пушну и облачение чужих людей заберете себе. Отныне чужой человек, вступивший на землю предков, наш враг. И кто бы ни ступил на Ямал, будет убит, как росомаха, залезшая в лабаз. Охотник Елей поведет вас. Кто его ослушается, того покарают духи.
– Эсс! Эсс! – потрясая над головами копьями и палицами, вскричали возбужденные речами шамана воины. – Смерть чужим людям!

К вечеру, выбившись из сил и измотав оленей, разбойники, покинувшие ватагу Казимира, устроились на отдых у ручья, впадающего в студеное море.
– Стеречь будем по очереди, – распорядился бугай на правах старшего и добавил: – Я вне счёту, мне дорогу угадывать завтра. Сами разберитесь, кому бдеть, кому почивать. Оленей не распрягать, разбегутся, не поймаем.
К утру с моря нашел липкий туман. Будто и вправду, поминая убиенных, прислала Мать Белая Ночь густую мокрицу.
Олени в упряжках мирно пощипывали ягель, фыркая и изредка переходя на новое место, перетаскивали за собой нарты со спящими в них лихими людьми.

В тот сладкий утренний час, когда веки самопроизвольно слипаются и сон обуяет каждого, дежурить досталось самому молодому лиходею Матюхе. Остальные упыри, на правах старших завернувшись в шкуры, беспечно отдавшись в мягкие лапы предрассветных забвений, спали непробудным сном.
Тяжелая рука сына тундры, которая одним ударом кулака ломает лобовую кость взрослому тюленю, мелькнула в тумане, попав в висок сидевшему спиной к своей смерти разбойнику. Не издав и стона, молодой лиходей завалился на левую руку охотника. Елей аккуратно положил бестрепетное тело на мох, нанес две полосы в виде чума лезвием костяного ножа на лбу и прошептал заговор от мести убитого врага:
– Это твой чум, не ходи в мое жилище, не приходи ко мне ни при луне, ни при солнце.
Самоеды, чтобы не спугнуть оленей, медленно, аккуратно ступая на мох, разошлись группами к упряжкам и спящим на нартах убийцам.
– Эсс! Эсс! – раздалось в тумане, и путники затрепыхались в руках нападавших.
Через несколько мгновений связанные кожаными ремнями по ногам и рукам разбойники уже лежали у ног самоедов. Охотник Елей пнул каждого тисом в бок, убедившись в прочности пут.
Сняв кожаную торбу, перекинутую через спину оленя, он развязал ее. Зачерпнув пригоршней тюленьего тука, самоед густо, не жалея жира, измазал толстым слоем лицо и шею первому лиходею.
Пока самоеды, выстроившись полукругом, стояли, приплясывая и потрясывая копьями, Елей, трудясь медленно и степенно, проделал то же самое действие с остальными.
Закончив работу, он завязал кожаный мешок и перекинул его через спину оленя. Хладнокровно вытер руки о шубу связанного разбойника. И, довольный результатами содеянного, Елей щелкнул языком, подмигнув ничего не понимающему упырю:
– Карасо и латна вышла, однака. Совсем как вкусная тюленя получилася.
Молча достав пустотелые витые морские раковины, раздал их своим соратникам. И все племя, присев на корточки, принялось дуть в раковины, издавая хрип и гомон моржового стада.
Так продолжалось до полудня, пока где-то вдалеке не раздался рык белого медведя.
Самоеды, еще чуток подудев, отдали в наступившей зловещей тишине Елею раковины-дудки и, караванным способом связав маутами оленей, сев кто верхом, а кто и шагая рядом с нартами, безучастно к связанным и лежащим на земле обреченным, двинулись вглубь мерзлой земли.
Не успел караван скрыться из виду, как в рваных облаках рассеивающегося тумана появился силуэт белой медведицы с двумя добрыми, милыми медвежатами, которые, жадно вдыхая прибрежный воздух, уже почуяли едва уловимый запах тюленьего жира.

Матюха открыл слипшиеся от запекшейся крови веки и, превозмогая дикую боль, приподнялся на корточки. Страшная картина предстала перед его глазами. На земле под лапами медведицы корчилось, истошно вопя, тело человека. Остальных полумертвых рвали голодные медвежата, урча и огрызаясь на чаек, уже слетевшихся к месту пира. На некотором расстоянии сидел еще один медведь – это был самец, он ждал, когда медведица с медвежатами уйдет, оставив ему долю своей добычи.
Содрогаясь от ужаса, молодой лиходей задом, не отрывая взгляда от пиршества, пополз прочь, благо что ветер был в его сторону, и случай давал ему шанс умереть другой, голодной, но более счастливой смертью в тундре.


ОБЬ-РЕКА

– Уж вторую седмицу плывем, а конца и края пути нет. За всю дорогу токмо два челна-то и встретили, – устало вздохнул Ваулихан.
Путники теперь уже почти совсем перестали сходить для отдыха на берег.
– Хоть бы еще день-другой ветерок южный продержался, всё одно не на гребях идти. Под парусом-то веселее, – не обращая внимания на роптания посла Есим-хана, отозвался с потеси Никита.
– Постигаю, что не до отдыха ныне. Торопиться надобно, опасный человек на пути Ванюшки стоит. Успеть бы, – покорно молвил Ваулихан, перевалившись на лавке на другой бок.
– Так ты взял бы гребли да размялся, – улыбнулся Никитий.
– Еще пять ден тому я руки в кровь стер, когда греб супротив встречного ветра. А ныне и за борта-то держаться не могу, не то что за весла, – показав волдыри на ладонях, посетовал сын Исатая.
– До свадьбы заживет, – подал голос вечно дремлющий Гаджи-Ата, – хватка крепче будет, как у родителя твоего, аркара Исатая. Ведь он на празднике первым схватил кокпар , и джигиты всей степи не смогли его у него вырвать. Так и прискакал он первый, бросив козленка к стопам почтенной Ботагоз. А та с радостью согласилась идти в жены такому ловкому и сильному батыру, как он. Аркар Исатай очень любил твою мать. Несмотря на традиции и усмешки знатных батыров, он так и не завел других жен. Жили они, как два голубка.
Гаджи открыл клетку с оставшейся парой голубей, вложил в мешочек послание Есим-хану и, поцеловав по очереди птиц, подбросил вверх.
Птицы, хлопая крыльями, ушли свечой в небо и, встав левым крылом к восходящему солнцу, устремились к родной голубятне.
– Пшеницы больше нет. Я отдал им последние зерна вчера.
– От меня в письме, поди, забыли поклон передать, – пошутил Никитий.
– Не забыл, написал, дека волхв с Жаман Тау помог нам остаться в живых. Поведал и то, что убить нас в прошлый раз хотел дьяк Севастьян, кой помиловал и укрыл наймита Козьму, да по указу пана Сапеги желал в очередной раз рассорить хана с государем Михаилом. Еще отписал, что идем мы на край студеной земли, кою называют здешние людишки Ямалом. А там, через зырянов и коми, вернемся рекой до Казани, чтобы Яик-рекой выйти к озеру Карасу.
– Да уж, не всегда напрямки короче, легче иногда и круг дать. Токмо вот круг ваш ныне шибко петлист да несладок, – усмехнулся Никита.
Попутный ветерок внезапно стих, и будара, выйдя из поворота по течению, гулко ударилась носом в набежавшую волну. Впереди раскосым клином до самого горизонта расстилалась водная рябь.
– Море Мангазейское, – обрадованно завертелся волчком в лодке Паршук.


*- потесь- рулевое весло.
*-кокпар- старинная казахская игра, схватить козленка с земли на скаку, и удержать его, чтоб не вырвали его из рук другие всадники, остаться в седле самому, доставив к финишу или к ногам девушки. (Роль козленка выполняет скрученная в рулончик шкура.)
*-задушье- земли пожертвованные монастырям на помин души.
**- Мангазейское море (уст.) – Обская губа.

Продолжение: http://www.proza.ru/2017/01/25/536