Сказки для Альберта или исповедь зануды. Глава 1

Никогда-никогда в этой жизни мне не хотелось рассказывать сказки. Нет, точнее: я не стремился их рассказывать, хоть и считал себя хорошим рассказчиком – некому было. Хотя, нет… Рассказывать истории я всегда любил. Только слушали меня зачастую из-за приличия. Ну, знаете, многие полагают, что мечтатели – ранимые люди и порой лучше сделать вид, что тебе интересно и оглядываться по сторонам с кислой миной, чем просто сказать: «Извини меня, пожалуйста, мне сейчас некогда» или «Давай в другой раз». Эти люди действительно думают, что мечтателей это обидит! Допускаю, что не умею эффектно начинать истории. Это всегда трудно. Пока возьмёшь свой темп, пока оформишь контур повествования, пару десятков лишних словцов нет-нет да скажешь. Только думаю, что человек, сумевший воспитать в себе слушателя, не станет корчить гримасу экспоната Кунсткамеры, когда писатель любезно просит его «протестировать» свой текст. Ведь все мы люди. А что тогда такое «человечность», если не безотказная и жертвенная помощь ближнему?

У меня был друг, так пару раз он действительно честно и с удивлением выслушал всё, чем я замарал листов двенадцать. Как по мне, то вполне знатная дань нашей дружбе. Правда, надолго его запала слушателя не хватило. Я всё понял и, чтобы не приседать моему другу на уши, отправил ему обычное старомодное письмо, а чтобы наверняка дошло – ещё и пару копий. Где-то через две недели я спросил, пришли ли письма? «Очень интересно» - сказал он, сообразив, к чему я клоню, и спросил меня: «Это ты написал?». Я сказал ему, что немного стесняюсь этой рукописи, что не всё в ней гладко, динамика кое-где провисает и прочее… Не могу же я бестактно сказать: «Я написал!», - это ведь будет не красиво и не скромно, тем более он намекнул, что ему интересно, и я хотел его удивить своим снисходительным отношением к своей работе. К тому же он мог не прочитать ещё всех писем: я вспомнил, что было ещё две копии. Ну, то есть, как копии? В каждой версии я вносил определённые поправки, а в конце письма прикладывал несколько листов пояснений - что исправлено и почему. В последнем письме такое пояснение превысило по объёму текст рассказа: в тот вечер я был основателен.
Так вот, когда я сказал ему про рукопись (ну, про то, что она «неровная» местами и тому подобное, я об этом уже писал выше, можете перечитать), знаете, что он ответил? Что это «не его жанр», что он «такое» не читает, что рассказы про антропоморфных животных и неофантастика в целом – это не для него. Видите ли, выражение «уважаемая в своих кругах старая крыса» вызвало у него отторжение от текста. А крыса ведь и вправду была уважаемая! И, между прочим, только что потеряла мужа! Не то, чтобы я любил слезливые истории, просто хотелось закрутить пружину интриги. В тот день я решил для себя, что не дам ему более и страницы на прочтение.

Вот к чему такая дружба?! Как после такого не думать, что он мне позавидовал?! По его словам, он и сам не раз пытался что-то написать, но ничего не выходило. Какого это: сравнивать себя с человеком, владеющим даром слова, когда ты сам мечтаешь о собственных литературных мирах, но не можешь выдавить из себя ни строчки? С другой стороны, в чём-то я его понимаю. Просто есть такая научная теория в психологии, не знаю, известна она вам или нет, относительно зависти: это чувство – сильнейшее из человеческих переживаний, вытекающее из первобытных инстинктов, согласно которым, сильнейший выживал, а слабый был обречён, поэтому, когда кто-то может делать что-то лучше вас, то в вашем сознании без вариантов рождается страх от того, что успех этого человека может сделать ваше собственное существование неуспешным. Понятно? Так что природу не обманешь…

Я постарался ему объяснить, что история литературы знает множество примеров, когда произведения про антропоморфных (и не очень) животных входили в её золотой мировой фонд, но он ответил:

- Зачем ты называешь кучу незнакомых мне имён?! Мне абсолютно не интересно, что эти люди написали, и я не хочу сейчас этого узнавать!!! Зачем ты мне их навязываешь?!

«А на моём Дне рождения ты говорил, что мы друзья» - подумал я. Лично я никогда не тороплюсь называть человека другом и в тот день я за язык его не тянул. Видимо, к нам на дни рождения приходят не те люди, с которыми мы общаемся в повседневной жизни. Возможно – это пришельцы из какого-то идеального мира, проход в который открывается как раз в тот момент, когда время замыкает ещё один год нашей жизни.

Ну что же, вот один совет: при разговоре с писателем у вас есть право хранить молчание, иначе, всё, что вы скажете, может быть использовано в его следующей книге против вас! Но чтобы соблюсти юридические формальности я, всё-таки, напомню, что все персонажи этой книги вымышленные и любое совпадение с людьми, живыми или мёртвыми, является ну, вот прям чистой случайностью!!!

***
Так, на чём я остановился? А, вспомнил! Спустя время я, конечно, простил моего друга. Но всё-таки рукописей своих я ему больше не дам. Нужно уметь защищать свой труд от бессмысленных поруганий. И от друзей. Поэтому, если он сейчас читает эти строки, то пусть знает, что теперь я пишу о людях. О себе и Альберте. Не потому, что не считаю других людей людьми… То есть не потому, что не считаю никого за людей… То есть не в том смысле, что люди – это только мы с Альбертом… Ой, в общем, не потому, что другие люди – это не люди (я так не считаю, конечно), а просто потому, что сейчас так будет правильнее! Какая разница, почему? Это я знаю наверняка, и не спорьте!

Кстати, а вы ещё здесь? Да? Не откладывайте, пожалуйста, книгу. В том плане, что, если вам нужно куда-то отойти, то, конечно, отойдите, но сначала возьмите закладку, чтобы потом как можно скорее вернуться к чтению, потому что дальше будет интереснее. Правда. Поэтому не уходите. Пожалуйста.

Кто-то из писателей сказал, что в жизни человека есть два периода, когда он начинает читать сказки: детство и когда этот человек становится родителем. Фантазии у меня всегда было хоть отбавляй. Но в детстве не хватало литературных навыков, а когда я ими мастерски овладел, мне стало не хватать читателей… Нет, я не хочу сказать, что мечтал о детях! Я не об этом совсем… Скорее, даже наоборот: я всегда полагал, что семья – это не моё. Просто, кому, кроме детей, нужны эти побасёнки о лисах-воришках, енотах-рыцарях и крольчихах, любящих рисовать пастельными мелками? Я ведь каждого из них люблю, как своего,.. ну,.. ребёнка… получается, и выбрасывать их, ни в чём не виноватых, на откуп читателям и слушателям всегда не простая задача для меня. «Выбрасывать» - некрасивое слово, говорите? А как надо? «Выносить на суд»?! А вы пробовали «выносить на суд» своих детей? То-то!

Ах, мой дорогой лисёнок Джулиан, простишь ли ты меня когда-то, что я не дописал книгу о тебе?! Вы знаете Джулиана? А, хотя, откуда вы можете его знать? Я начал писать про него лет в шестнадцать, а придумал его ещё раньше. Вот послушайте:

Хитрый, ловкий, рыжий лис
Песенку свою на бис
Исполняет для судьбы,
Ведь с судьбою лис «на ты».

Если ты, мой друг, разиня,
Крепко спишь, свой рот разинув.
Утром встав, не помня бед,
Не досчитаешься монет.

Эй-хо!..

Это его любимая песенка из книги. То есть – это её часть. Песенки в смысле, не книги. Как вам? Там есть ещё куплеты. Сейчас пока это не важно, я сохраню их на потом. У Джулиана, кстати, есть девушка, лисичка Линда. Да-да-да! Позже расскажу вам о ней, как-нибудь. Скорее всего, она тоже обижена на меня за то, что работа над книгой оборвалась. Такое бывает. Появляется запал и ты в секунду видишь всю историю целиком, а потом – бах! – и тебя как будто отключает от Мира Сфер. У меня такое не раз уже было. Знаете, думаю, если бы мои персонажи собрались вместе, чтобы проучить меня и ударили хотя бы по разу, живого места на мне бы не осталось, это уж точно! А вы думали у меня только одна недописанная книга? Увы! Пути таланта неисповедимы!

Ради справедливости всё же замечу, что благодарные слушатели в моей жизни были. Я тогда учился в театральном кружке. Старшая группа. Так у нас было заведено, что старшие дети заботились о младших в отсутствии педагогов, организовывали учебный процесс на совместных занятиях и просто приглядывали за малышами. Что? Что за совместные занятия? Да разные: сценическая речь, пластика, актёрское мастерство. Перед показательными спектаклями, в которых могли участвовать разные возрастные группы, всегда проходил период «читок», когда требовалось не только понять роль, но смочь приспособиться под партнёра другого возраста, понять, так сказать, специфику его биомеханики. Вот тогда-то, по вечерам, я и зачитывал ребятишкам, которые оставались после занятий ждать родителей, свои истории. Это была моя любимая часть вечера! Я читал вплоть до того, пока родители ни забирали последнего ребёнка. А потом я шёл домой делать уроки.

У детей на ура проходила история про Ёжика. Именно она, кстати, первая запала в сердце и моей бывшей девушки. Она была замечательная: весёлая, разговорчивая, солнечно-рыжая и тоже любила сочинять истории. Они были карамельно-сопливые, но писала она со стилем. Я давал ей советы, что переделать, что изменить, а вот она всегда принимала мои истории такими, какие они были, ничего не поправляла, а только повторяла: «Ах, вот если бы я могла так писать!». На что я ей отвечал: «Ты пишешь лучше меня. Мне остаётся только восхищаться!». А вы уже, наверное, подумали, что я отвечал ей что-то в роде: «Ничего страшного, ещё научишься!» или «Старайся лучше, детка!»? Нет… Если вы так подумали, то вы один из тех типов людей, которые привыкли поверхностно воспринимать умеренных интровертов, вроде меня. Не скажу за всех, но лично я обожаю детали. Не мне вам описывать их значимость. Там, где необходима поправка, я так и скажу, без стеснения. И не важно, кому! Но я, как никто другой, знаю, что идеал стоит восхищения и скрывать восхищение перед идеалом – это дело постыдное и показывает только лишь скудость твоего кругозора. Или зависть. Про её механику я уже писал выше, можете перечитать, не буду повторяться – это признак дурного тона: вы можете подумать, что я держу вас за дураков. Или повторить? Нет, всё-таки не стоит. Вы же не думаете, что книга резиновая? Поэтому, если не помните, в чём заключается механика зависти, вернитесь чуточку назад и перечитайте третий абзац, а я продолжу.

***
И теперь, думаю, самое время рассказать вам о моей работе. Именно она свела меня с Альбертом. Я – музейный педагог. И очень этим горжусь! Готов поспорить, что вы даже не слышали о таких. Кто слышал, тот умница, а для других я поясню, что в задачи музейных педагогов входит «штопанье заплаток» на одеяле среднего образования и «вышивание бахромы» на нём же. Да, тут опять вся соль в деталях. Если в школе знания растягивают вширь, то в музее их утаптывают вглубь. Нет, я правильно выразился. Не «за-таптывают», а «у-таптывают»! Почувствуйте разницу. Она, я бы сказал, чертовская! Ведь префиксы – важнейший выразительный элемент русского языка на уровне морфемики… Ну, если не чувствуете, то я бессилен вам помочь, извините. Только не обижайтесь… Ладно, не чувствуете и не чувствуете – ничего страшного! Я тоже бывает, иногда чего-то не понимаю. Читайте, пожалуйста, дальше.

Группы учеников ко мне в музей приходят самые разные. Это и обычные школьники, и воспитанники из детских домов, плюс есть ещё учащиеся экологических центров, кадетских корпусов и, разумеется, студенты. Каждый из них – это личность. И моя задача, не только соблюсти принципы личностно-ориентированного образования, но и найти правильный подход к каждому контингенту учеников в целом. Думаю, не открою ни для кого секрета, если скажу, что, например, воспитанники детских домов и обычные школьники воспринимают один и тот же материал по-разному даже в рамках одной возрастной группы. Всё дело в среде. Это важная деталь. Среда – фактор, формирующий особенности восприятия информации, точнее помогающий ребёнку расставлять акценты во время принятия информации в свой мозг. Как запятая в хрестоматийном примере «казнить нельзя помиловать». То, как ребёнок по жизни будет ставить запятую в этом выражении, определяет как раз среда. Точнее, её союз с комплексом воспитательных мер. Так вот, для того, чтобы эта запятая стояла там, где нужно, в класс и прихожу я. Откуда я сам знаю, где она должна стоять? Ну, я всё-таки учитель литературы. На примере судеб сотен героев книг и биографий их авторов я хорошо узнал цену казни и помилованию… В смысле, «не юрист»?! И что с того?! Что же вы мне прикажете теперь? Раз не юрист, то не могу теперь рассказывать ученикам про «Преступление и наказание»? Давайте не затевать пустых споров, пожалуйста.

Идём дальше. Был у меня один случай с пятым классом. Изучали Фраермана. Да-да, «Собаку». У них она идёт во внеклассном блоке. Рассуждали об эмоциональном взрослении главной героини. Задаю вопрос Коровкину, мальчику с последней парты третьего ряда. Коровкин встаёт, готовится ответить. Вдруг по классу волной расходятся сдавленные смешки. С первых парт слышу шёпот: «У Коровкина подтяжки!». А кто-то вторит: «Да какие! С уточками!». Коровкин, конечно, тоже это слышит. С каждым следующим словом своего ответа, он становится всё более смущённым. Я строго озираю класс. Ученики считывают посыл в моих глазах, смешки стихают.

Вот вам смешон человек в подтяжках? А в подтяжках с уточками? А если это ребёнок? А если вы – ребёнок, который видит такого человека? А если этот человек – вы? А если этот человек – вы и вы – ребёнок? Много работая с детьми, я пришёл к выводу, что желание дифференцировать общество рождается у человека ещё в детстве. Формируется оно, конечно же, средой, с которой ребёнка приучают себя отождествлять. Осознание собственной отличности от других заставляет детей искать хоть сколько-то себе подобных. И зачастую случается так, что социальной группы просто нет в конкретном коллективе для конкретного ребёнка. В классе Коровкина никто не носил подтяжек с уточками, так уж получилось. Все его одноклассники-мальчики, видимо, предпочитали ремни. Я взял на заметку этот случай и вечером пошёл в магазин и купил себе точно такие же подтяжки с уточками. В день, когда класс снова должен был прийти в музей на занятие, я взял подтяжки с собой. И это был мой Троянский конь…

Не знаю, верите ли вы в то, что правила существуют, чтобы их нарушать, но скажу вам так: зачастую именно правила спасают всё положение. В тот четверг я был твёрдо уверен, что не просто спрошу Коровкина, а вызову его на «авансцену». Уже в начале урока на доске был выведен ряд правил, касающихся почтительного отношения к старшим. Зачем? Всё просто: на первый взгляд, это соответствовало теме урока. Снова Фраерман, снова «Дикая собака Динго», но на этот раз мы решили поговорить о принятии Таней жизненного выбора её отца. Последним правилом в списке значилось: «Не осуждать и не смеяться». Я встал напротив доски и вызвал Коровкина. Мальчик вышел на «авансцену». Послышались первые смешки. Коровкин старается не смотреть на класс, и отвечает как бы только для меня, постоянно поворачиваясь ко мне и ловя мой взгляд. Смешки усиливаются, начинается шёпот. И тут я, с непосредственным видом, снимаю пиджак, аккуратно вешаю его на спинку учительского стула и встаю рядом с Коровкиным. Шёпот стихает. Мальчик смеряет меня взглядом, и робкая улыбка появляется на его лице. Теперь, восхищённо глядя только мне в глаза, он продолжает отвечать с совершенно новым, воодушевлённым, тоном. Я делаю ему знак глазами, чтобы он смотрел на класс. А что же в этот момент видел класс? А видел он, как на «авансцене» рука об руку стояли учитель и ученик в совершенно одинаковых подтяжках с уточками… А я видел обескураженные лица учеников, отринувшихся назад от удивления на своих стульях. Каждый из них как-то по-идиотски улыбался. Но я ждал, когда кто-нибудь засмеётся в голос. И один мальчишка засмеялся. Я отошёл в сторону, чтобы не загораживать правила на доске.

- Встань! – приказал я мальчишке.

Мальчишка встал.

- Над чем ты смеёшься?! – спросил я мальчишку.

Мальчишка потупил взгляд, замялся и тихо ответил:

- У Коровкина подтяжки…

- У меня тоже подтяжки...

Другие дети быстро сообразили, к чему я клоню.

- Не осуждать и не смеяться! – сказала одна девочка, повернувшись к мальчишке.
Улыбаясь, ученики опустили глаза в тетради: в качестве одолжения они приняли это правило. Увы, именно так!

Мальчишка получил замечание, Коровкин – «пятёрку», а урок получил я и суть его проста: подчинение с прицелом на результат – это ещё не признание авторитета. Дети, помиловав, казнили меня. Но я знаю, то есть, я уверен, что в классе всё равно были и те, кто усвоили урок. И, даже если это был один Коровкин, я свой долг в тот четверг выполнил!

Не торопитесь обвинять меня в наивности. Думаю, я – хороший методист. Да, я знаю, что в тот день мне повезло. В конце концов, Коровкин мог просто постесняться одевать подтяжки на второе занятие. Но в том, что вчерашние третьеклассники из элитного математического класса не стали бы показательно поднимать учителя на смех, я был уверен. Собственно, мне был и не страшен их смех. Фокус был в другом: сделать так, чтобы этот смех стал не страшен и Коровкину. Всегда легче противостоять толпе, когда ты понимаешь, что есть кто-то, кто тебя поддержит. Думаю, это дорого стоит.

После урока я зашёл в «учительскую», она же методический кабинет, чтобы подготовиться к завтрашнему занятию. За своими столами сидели Горячева Валерия Евгеньевна, преподаватель культурологии и наш методист Вика. У меня своего стола в «учительской» не было. Это и не требовалось. Благодаря расписанию никаких споров за столы не возникало. Я не сразу обратил внимание, что за крайним столом у двери, который я и сам очень любил, сидел ребёнок лет шести в бейсболке и лёгкой зелёной курточке. Когда Вика предложила мне чай, я по привычке сел за свой любимый стол. Ребёнок не обращал на меня внимания, потому что был занят кубиком Рубика. Меня восхитила и привлекла эта деталь. Я стал наблюдать за процессом, переводя взгляд с головоломки на лицо ребёнка. Тогда из-за длинных, до самых плеч, волос и плавных, нежных черт лица я искренне решил, что передо мной девочка. Ребёнок, взглянув на меня разок, чуточку выпрямился и сосредоточенно выдвинул челюсть. Слегка насупившись, он комично выкатил вперёд и чуть в бок половинку своей пухлой нижней губы. Его бледно-зелёные, почти серые глаза утратили заинтересованность, а руки стали перебирать кубик Рубика хаотично. Я понял, что он потерял интерес к головоломке, и причиной тому было моё внимание.

Вика подала всем чай. Я поблагодарил её и сделал первый глоток. Вслед за чаем на стол была поставлена пластиковая тарелочка с магазинными рогаликами. Ребёнок как-то растеряно взглянул на них, потом, отведя взгляд от тарелки, задумался о чём-то. Через несколько секунд, заметно погрустнев, ребёнок вернулся к головоломке, снова сгорбив спину. В этот раз ни моё внимание, ни величайшее изобретения Эрнё Рубика уже были ему не интересны. Он погрузился в свои по-взрослому философские размышления. Я вопросительно посмотрел на Вику, но она, улыбаясь, только откусила рогалик и запила его чаем.

- Извини, что помешал тебе с решением, - сказал я. – Кушай, пожалуйста, вкусняшки, они с повидлом.

- Я уже ел, - сказал ребёнок и тут я понял, что это мальчик, бледнокожий светловолосый мальчик.

- Хорошо, - ответил я, - тогда не буду тебе мешать.

Мальчик вздохнул и потянулся за угощением. Я опустил глаза и по-актёрски отвёл улыбку. Вика засмеялась. Ребёнок сообщил мне, что сегодня он уже ел. Ну, просто для того, чтобы я это знал.

Мальчик потихоньку отмусолил рогалик, затем наклонился к чашке с чаем, чтобы «без рук» попить из неё, но козырёк от бейсболки упёрся в столешницу и ребёнок никак не мог достаточно выгнуть шею, чтобы докоснуться губами до края чашки. После минуты неудачных попыток он догадался повернуть бейсболку козырьком назад. По-детски несуразно поглаживая ладонями лицо, мальчик убрал с него свои длинные волосы и, наклонился к столу так плотно, что почти лёг на него грудью. После этого он обеими ладонями обхватил чашку и, немного наклонив её к себе, начал губами потягивать чай.

Вскоре пришло время для следующего занятия. Валерия Евгеньевна и Вика пошли в конференц-зал, где обычно проходили музейные уроки. Вика отвечала за сопроводительный материал и проектор, а Валерия Евгеньевна, соответственно, вела занятие. Допив чай, я достал из портфеля свои бумаги и стал готовиться к уроку по «Лошади Пржевальского» Михаила Шатрова. Всякий раз, как карандаш касался бумаги, раздавался сёрбающий звук. Это мешало мне сосредоточиться. Зачем было наливать такому маленькому ребёнку такую большую чашку? Когда мысль в моей голове обретала законченную форму, весь кабинет оглашало громкое: «фшшлллллюп-фшшлллллюп-фшшлллллюп!». А ведь знаете, педагог в любом человеке засыпает в тот момент, когда пробуждается гнев… Я ни в коем случае не хочу сказать, что злился на мальчика, но сила моего абстрагирования в те секунды проигрывала его чайной медитации, а единственным ключом к успеху завтрашнего урока мне казалась сегодняшняя тишина. Мальчик так сильно увлёкся чаем, что не съел больше ни одного рогалика. Он и в правду как будто медитировал. Только, вместо дыхательной техники, использовал сёрбательную. Я аккуратно прикоснулся к плечу ребёнка.

- Не хлюпай, пожалуйста, чаем, - сказал я, полагая, что мальчику его лет будет не понятно слово «сёрбать», - из-за этого я не могу сосредоточиться.

Мальчик отпрянул от чашки и, слегка склонив голову набок, стал просто на неё смотреть. И пока он сидел и смотрел на свой недопитый чай, меня стала покусывать совесть: «Ну, зачем ты ему помешал?!» - говорила она, - «Пусть бы пил себе свой чай, как ему нравилось! Он ведь ещё ребёнок!». И совесть была права.

- На самом деле, - сказал я мальчику, пытаясь оправдаться, - если хлюпать чаем, то можно поперхнуться.

- Я не знаю, - сказал мальчик и пожал плечами.

- Чего ты не знаешь?

- Ну, я же не хожу по лужам! – ответил он с одновременным удивлением и возмущением, и его тон поставил меня в тупик. Мальчик сказал о чём-то настолько для него очевидном и настолько для меня не понятном, что я смутился.

- Так я же не про лужи тебе говорю, - ответил я. – Ты, наверное, перепутал: по лужам – шлёпают, а чаем – хлюпают.

- Чаем сёрбают! – принципиально заявил мальчик.

«Один – ноль в пользу паренька в бейсболке», - мелькнула мысль. Да, есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам!

- А ты умный парнишка, - спокойно констатировал я.

- Нууу, - протянул мальчик, - ты тоже ничего!

Он утвердительно кивнул головой. Я тихо засмеялся. Увидев это, мальчик разулыбался. Он снова гордо выпрямился, выдвинул вперёд челюсть и выкатил свою пухлую нижнюю губу, сдвинув её в бок, из-за чего ротик стал казаться немного кривым. Я понял, что в этом была его некоторая детская манера повоображать из себя.

- А что ты делаешь? – спросил он.

- Пытаюсь готовиться к уроку, – ответил я.

Мальчик резко отвернулся и задумался. Потом с улыбкой и недоумением снова посмотрел на меня и опять отвернулся. В конце концов, он удивлённо спросил:

- Ты что, всё ещё учишься?!

- Век живи – век учись! - ответил я с такой мудростью в голосе, какую только мог себе позволить.

- Нет, - ответил мальчик, - когда я вырасту, я не буду век учиться, это долго.

- А я, с твоего позволения, продолжу. Ты, кстати, можешь допивать свой чай, пока он ещё не остыл.

- Можно я ещё это поем? – спросил мальчик и указал на тарелку с рогаликами.

- Конечно! Приятного аппетита. Только не торопись!

Ребёнок взял один рогалик и, смешно держа его большим пальцем и мизинцем, оттопырив другие пальчики, стал потихоньку откусывать кусочек за кусочком, широко раскрывая рот и интенсивно жуя, словно ел не рогалик, а берёзовую кору. При этом в рот совался больший кусок, чем он мог откусить. Процесс сопровождался характерным причавкиванием, а щёки мальчика шевелились как у хомячка. Но сколько мысли было в его глазах в те секунды! Я никогда не видел, чтобы кто-то ел рогалики с видом философа-экзистенциалиста.

Чем больше я смотрел на этого ребёнка, тем больше мне казалось, что передо мной сидит инопланетянин, какое-то существо из далёкого космоса, малопонятное, не изученное, чужое в привычном для меня мире.

- Всё, - произнёс, наконец, мальчик, - больше не хочу.

Он развернулся на стуле ко мне лицом и стал просто меня разглядывать. Я тоже посмотрел на него и заметил, что область вокруг рта мальчика была мокрой от слюны и усеяна множеством крошек. Заглянув в портфель и достав оттуда упаковку бумажных салфеток, я извлёк одну и протянул ребёнку. Нет, я совсем не горел проявлять заботу о нём, просто почувствовал некоторое неудобство от того, что промолчу, а он потом вот так – замарашкой – пойдёт по музею и улице. Способность не терять чувство такта перед детьми, не оглядываясь на их несмышлёность, вот, пожалуй, одна из самых полезных черт педагога для вверенных ему детей.

- Возьми, вытри губы, - сказал я.

Мальчик взял салфетку и усердно, обеими руками стал тереть себе лицо, пока салфетка не порвалась.

- Всё? – спросил он, показывая мне лицо.

Конечно, нет. Я покачал головой: он словно бы и не вытирался. Тогда я протянул ему ещё салфетку. Мальчик повторил процедуру.

- Всё? – снова спросил он.

- Нет, - ответил я и дал третью салфетку.

Ребёнок начал вытираться в том же духе, тогда я взял у него из рук салфетку и помог ему вытереть лицо.

- А теперь, - сказал я, - нужно обязательно запить пищу, иначе может заболеть живот.

Мальчик снова посёрбал чай.

- У Саши один раз заболел живот, и его отвели к врачу! – сказал ребёнок, вытирая рот от чая тыльной стороной ладони.

- Кто такой Саша?

- Саша – это мой друг. Ему потом сделали укол.

- Ты поддержал его в трудный момент?

Ребёнок замялся. Наверное, он меня не понял.

- Поддержал? – переспросил он.

- Да. Когда ему было больно. Ты же сказал, что дружишь с ним.

- Ну, мы потом вместе полетели на планету в космосе и там нашли сокровища, а я поделился с ним, а потом пришла няня и повела всех спать, но мы не показали ей сокровища, потому что это были кубики и мы их спрятали.

- Вы с Сашей просто герои! – произнёс я, умилённый то ли фантазиями ребёнка, то ли его верой в реальность этих фантазий.
- Ты тоже! – радостно ответил он.

- А я-то почему?!

- Потому что век учишься!

Я рассмеялся. И он рассмеялся тоже, громче, чем прежде. Мальчик не понимал, что меня развеселило, но когда слышал мой смех, то, наверное, думал, что сам сказал что-то смешное и смеялся над своими словами.
- Я не только учусь, - пояснил я, - но и учу!

- А чему?

- Литературе.

- А это что?

- Ты любишь разные истории? Сказки, например?

- Люблю.

Мальчик упёрся руками в колени, и немного приподнял плечи. Он смотрел на меня, не сводив взгляд.

- Вот я и учу детей историям, учу понимать эти истории, учу искать смысл в художественном слове, оставленном для потомков величайшими писателями прошлого.

- Ты писатель?! – удивился мальчонка.

Вот скажите мне, я сказал хоть слово этому ребёнку о том, что я писатель? Больной для меня вопрос прозвучал неожиданно.

- Я? Ну, как тебе сказать… Я ещё работаю над своими историями.

- Расскажи! – попросил малыш.

- Я не помню ни одной, - с сожалением произнёс я, - давно уже никому их не рассказывал.

Мальчик склонил голову на бок и отвёл взгляд. Мне не хотелось его расстраивать, и не хотелось падать лицом в грязь перед ребёнком.

- Давай придумаем вместе! – предложил я. – Ты будешь мой соавтор!
- Давай! – воскликнул малыш и захлопал в ладоши.

- И так… В далёком-предалеком королевстве жил… Прекрасный принц?

- Ммм, - задумался ребёнок, - Тролль!

- Тролль?! Наш главный герой – Тролль?!

- Ага! – закивал головой мальчик. – Толстый серый Тролль!

- Нетривиально, - хихикнул я. – Нетривиальный Тролль!

Мы снова рассмеялись, а потом я спросил:

- И что же делал наш нетривиальный толстый серый Тролль?!

- Он шлёпал по лужам! – не задумываясь, выкрикнул мальчик.

- И сёрбал чай?! – пошутил я.

- Да! – ответил ребёнок. – Ему это было нужно, потому что у него воняло изо рта!

- Ведь он ел поганки! – поддержал я мысль мальчика, увлёкшись.

- И запивал их чаем! А напившись чая, - делал лужи!

- По которым шлёпал?! – спросил я, давясь от смех.

- Дааа! – хохоча, ответил мальчонка.

Вот такая у нас с ним получилась «кольцевая композиция»: Тролль шлёпал по лужам, которые сам же делал. Теперь я понимаю, почему он был серый – от обезвоживания, конечно, а как вы думали.

- А Троллю было не стыдно? – спросил я.

- Нет, он же был ещё маленький! – невозмутимо ответил ребёнок.

Надо признать, что история вышла не ахти какая. Но я был рад, что смог развеселить этого малыша, имени которого я даже не знал. Такое иногда бывает: вы знакомитесь с человеком без называния имён, а он перестаёт быть для вас «одним из множества» уже через пару минут, потому что друг с другом говорите не вы, а маленькие дети, долгое время спавшие в ваших душах, и, вдруг, проснувшиеся. Им не нужны имена, чтобы увидеть человека. Этот малыш, в котором его внутренний ребёнок ещё и не засыпал вовсе, разбудил ребёнка и в моей душе.

Какое-то время мы оба немного помолчали, затем мальчик спросил:

- А как тебя зовут?

- Меня зовут Андрей, - сказал я.

- Понятно, - ответил он.

Рассмеявшись, я спросил:

- Что тебе понятно?

Мальчик пожал плечами и тоже рассмеялся.

- Нет, так не делается. - пояснил я. - Если ты у кого-то спрашиваешь имя, значит, ты должен назвать своё, когда тебе ответят. Я – Андрей, а ты?

- А я Альберт.

Да, его звали Альберт. Я рад, что, наконец, и вы с ним познакомились.

- У тебя очень древнее и красивое имя, - сказал я, - ты знаешь, что оно означает?

Мальчик помотал головой. Я взял его за руки и заглянул ему в глаза. Он сидел, немного наклонив голову вперёд, и смотрел на меня как бы из под бровей, которые были приподняты в каком-то невыраженном удивлении. Он нежно улыбался, а глаза его жаждали тайны.

- Оно означает «яркий в благородстве», - почти шёпотом произнёс я, - и я уверен, что так и будет.

И снова в своей фирменной манере Альберт сделал грудь колесом, выдвинул челюсть и сдвинул в бок свою нижнюю пухленькую губку.

- А пока что ты маленький воображуля, Альберт, - улыбнулся я мальчику, - но очень смышлёный и поседливый.

Мальчик продолжал смотреть на меня, как будто ждал, чего-то удивительного, каких-то секретов. Но у меня их больше не было. Понимание необходимости вернуться к работе закрыло их под замок.

- Извини, - сказал я, - мне нужно работать: есть такая история, «Лошадь Пржевальского», очень сложная, её нужно правильно объяснить детям.
Без капризов Альберт с улыбкой кивнул мне. Он придвинулся к столу и, подперев рукой щёку, стал смотреть, как я работаю. Прошло не так много времени, я уже успел подготовить вопросы по системе персонажей и жизненных приоритетах героев, как заметил, что мальчик неуютно заёрзал на стуле.

- Тебе холодно? – спросил я.

Альберт помотал головой и робко, словно извиняясь, попросил:

- Отведи меня, пожалуйста, в туалет.

Тогда я мысленно снова задал себе вопрос о том, зачем было наливать такому маленькому ребёнку такую большую чашку чая? Да и разговоры о лужах, думаю, были лишними. Понимая, что абсолютно бессмысленно объяснять ему словами, где в музее туалет, я молча согласился. К сожалению, в самый ближайший от методического кабинета туалет пройти было нельзя, потому что вход в него располагался в конференц-зале, в котором шло занятие, поэтому мы спустились на минус первый этаж главного корпуса. Тут же был и гардероб, у которого толпилось много людей, некоторые то и дело забегали в туалет, хлопая дверью.

- Тебе туда, - сказал я Альберту, указав на жёлтую деревянную дверь и аккуратно подталкивая его ладонью в спину в нужном направлении.
Мальчик, неохотно сделав два шага, юркнул мне под руку.

- Много людей, - сказал он тихо, с опаской поглядывая на дверь туалета.

- Это посетители, - объяснил я.

Альберт обеими руками схватил меня за ладонь и, задрав голову, чтобы посмотреть мне в глаза, почти умоляюще, шёпотом произнёс:

- Давай подождём, пока они уйдут.

Но я прекрасно понимал, что они не уйдут. Всё новые и новые посетители продолжали спускаться к гардеробу, и каждый второй считал своим долгом зайти в туалетную комнату.

Альберт отошёл от меня, сел на кушетку у стены и стал смиренно ждать, болтая ножками в воздухе. В тот момент мне было не понятно, чего он испугался. Конечно, я мог бы зайти вместе с ним, чтобы ему было не страшно, но представьте себе, что бы сказали мои коллеги, если бы они зашли в туалет и увидели, что я сопровождаю чужого ребёнка, пока он делает свои дела. Анекдоты про меня ходили бы по музею ещё очень долго.

Альберт сидел на кушетке и с отсутствующим видом смотрел куда-то в пустоту. Я подошёл к нему, взял за руку и быстро повёл в ещё один туалет, который располагался в старом корпусе. Мы поднялись на второй этаж, прошли служебный переход, затем спустились вниз на тройку пролётов по лестницам старого корпуса и оказались на минус первом этаже здания. Здешний туалет был менее посещаем. Я оглядел коридор в поисках посетителей – никого. Тогда я открыл дверь мужского туалета и продемонстрировал мальчику, что там никого нет. Альберт зашёл, а я остался ждать снаружи. Но уже через пару секунд он открыл дверь и спросил меня:

- Ну, где ты?

Смирившись, я решил, что зайду вместе с ним и просто сделаю вид, что мою руки. Так и сделал. Открыв кран, я увидел в зеркале Альберта, стоявшего за моей спиной. Он пританцовывал на одном месте и выжидающе глядел на меня. Я обернулся и вопросительно посмотрел на мальчика.

- Помоги мне, пожалуйста, - сказал страдальческим тоном Альберт.

После этих слов на моей спине выступил холодный пот: я понял, чего хотел от меня этот ребёнок. Он не просил показать, где туалет, он просил помочь ему сходить в туалет. Я видел, как скорчив гримасу, Альберт умоляюще глядел на меня, и мне было его жалко, но внутри с этой жалостью боролись гордость, смущение и брезгливость. Я же не нянечка, а случайный для него человек! Но его открытость, его абсолютное полагание на меня в тот момент вынудили альтруизм и человеческую отзывчивости взять верх над страхом перед мнительностью, подтруниваниями и сплетнями.

Туалет был совсем небольшой. Две кабинки и два писсуара. Одна кабинка была всецело зарезервирована завхозом и закрывалась на ключ, вторая, к моему сожалению, оказалась нерабочей из-за засора. Тут я почувствовал себя героем плохого ситкома. Ну, знаете, есть такие сериалы - комедии ситуаций, - где ещё закадровый смех включают при каждой мало-мальски смешной шутке. И не смешной тоже. Вот я как будто оказался в одном из них. Я подвёл Альберта к дальнему писсуару и стал разбираться с его одеждой. Потом, наконец, он приступил к тому, ради чего я терпел весь этот позор. Видимо, это умиротворяющее зрелище расположило его к размышлениям о любви и прекрасном поле…

- А ты знаешь, - сказал Альберт, не поднимая головы, - что меня любит две девочки? Даша любит и Женя любит. Но Женя ещё любит Пашу и Павлика, а Павлик любит Дашу, но я не люблю Дашу, потому что мне нравится Вера, но она дружит с Катей, которая отказала Саше, поэтому я не стал признаваться ей в любви. Она всё равно со мной в космос бы не полетела, и я признался Жене, хоть она уже была готова жениться на Павлике. За это она попросила поделиться пирожком. Я с ней поделился, а она не захотела говорить мне «спасибо». С тех пор я не делаю женщинам дорогих подарков!

Я слушал этого паренька со смущением, а в моей голове крутился всё тот же вопрос: зачем было наливать такому маленькому ребёнку такую большую чашку чая?!

- Я всё, - сообщил мне Альберт, закончив.

Я развернул мальчика к себе и стал его одевать.

- Спасибо, - сказал Альберт, наблюдая за мной.

Я промолчал и начал надевать на мальчика его курточку, предусмотрительно снятую перед процедурой. Сначала просунул в один рукав правую руку, потом в другой рукав – левую. Затем я открыл воду, дал Альберту мыло, подвёл его к раковине и приподнял, чтобы он смог вымыть руки. Потом руки помыл я. Чтобы не поднимать мальчика к сушилке для рук, я дал ему несколько салфеток, которые так удачно случайно захватил с собой. Альберт вытер руки и взял меня за край пиджака, чтобы привлечь моё внимание.

- Спасибо, - тихо сказал он, заглядывая мне в глаза.

- Пожалуйста, - ответил я и забрал у него использованные салфетки, чтобы выбросить.

Когда гигиеническая процедура была завершена, я отвёл Альберта обратно в методический кабинет. Мальчик сел на своё место и взял в руки чашку с уже остывшим чаем.

- Я попью ещё, - сказал он.

- О, Альберт… Ну, попей, конечно, ещё…

Мы договорились, что я должен закончить подготовку к занятию, и чтобы мальчику было не скучно, я дал ему цветные карандаши и бумагу (как я раньше об этом не догадался!). Альберт начал рисовать. Я составлял план-конспект урока, а мальчик усердно скрипел карандашами, периодически поднимая на меня голову. Когда я обращал на него внимание, Альберт разворачивал свои рисунки ко мне, чтобы продемонстрировать результат. Я восхищённо качал головой, что-то спрашивал, делал лёгкие замечания и мальчик продолжал своё творчество.

Не знаю, сколько времени пролетело перед тем, как в кабинет зашла наш экскурсовод Эльвира Михайловна.

- Вот они, мои хорошие! – воскликнула она. – Сидят, трудятся, какие молодцы!

- Я делаю рисунки для урока! – гордо заявил Альберт, продолжая что-то штриховать.

- Для какого? – спросила Эльвира Михайловна.

- Для его, - сказал мальчик и указал на меня.

Я был удивлён. Оказывается, всё это время он рисовал для моего завтрашнего занятия, при этом, даже не зная, о чём оно.

- И что ты нарисовал? – спросила Эльвира Михайловна.
Альберт показал ей рисунки.

- Вот это, - сказал он, водя пальчиком по бумаге, - Лошадь Пожевальского, а вот тут – дети, которые несут ей сено и хотят на ней покататься. А вот – поле с цветами и на нём она катает детей.

Альберт протянул мне рисунки:

- Возьми, ты завтра детям покажешь, они посмотрят и всё-всё поймут. Тебе не нужно будет век учить, а им учиться, я уже всё и так нарисовал: вот -лошадь, вот - дети, вот - цветы. И все радуются.

Я улыбался Альберту, пока он объяснял мне свои рисунки. Умиление этим ребёнком уступало место благоговению перед его по-детски наивной добротой и ещё незатуманенным пониманием вечных ценностей: «Вот – лошадь, вот – дети, вот – цветы. И все радуются».

Я поблагодарил мальчика за рисунки и сказал, что у него талант. Как он отреагировал, думаю, вам уже понятно. Заметив, как ребёнок засветился, Эльвира Михайловна погладила его по голове:

- Умница, Альберт! Умница!

Она взяла мальчика за руку:

- Пойдём, твоя группа уже вернулась. Скажи: «До свидания».

Альберт насупился и опустил плечи. Эльвира Михайловна аккуратно потянула его за руку. Мальчик слез со стула. По его выражению лица я понял, что он не хотел уходить.

- До свидания! – сказал Альберт и замахал мне рукой.

- До свидания! – сказал я и тоже махнул ему. – Спасибо за рисунки, они мне очень помогут!

Мальчик улыбнулся и зашагал к выходу из кабинета, всё время оборачиваясь на меня. Я улыбался ему и тоже провожал его взглядом.

- Пока! – крикнул он уже в дверях.

- Пока, – не так громко сказал я. – Пока!

И Альберт ушёл. Тихий кабинет снова стал пустым пространством, где меня никто не отвлекал…

После занятия Горячевой и Вики, когда они вернулись в кабинет, я спросил:

- А что это был за мальчик?

- А мы не поняли, - ответила Валерия Евгеньевна, зашла Эльвира Михайловна и спросила, можно ли у нас в кабинете оставить мальчика.

- Он из детского дома, - пояснила Вика, - из группы, у которой Эльвира Михайловна вела экскурсию по городу.

От удивления я приподнял брови и моргнул. Для ребёнка из детского дома этот мальчик был крайне несамостоятелен и застенчив, прямо скажу: он выглядел домашним.

- Да, - качнула головой Валерия Евгеньевна, - он или испугался, или у него болезнь какая-то.

- Его укачало, по-моему, - пояснила Вика и, припоминая, сдвинула брови, - даже автобус вернули.

- Но мы сказали, что вы будете не против с ним посидеть, как хороший методист, - сказала Горячева с полуулыбкой и нарочито приятным голосом, и в голосе этом была ирония и слегка высокомерный кураж от сообщения мне факта, как без моего ведома на меня повесили присмотр за незнакомым мне ребёнком.

Вика засмеялась:

- Ты же был не против, да, Андрюшка?!

Я опустил голову и неохотно пожал плечами. Граем глаза я заметил, как улыбка на лице Горячевой сделалась шире: когда ты работаешь с людьми не один год, они знают, как тебя позлить. Хуже может быть, только если твоя уязвимость доставляет им удовольствие.

- Не знаю, меня, замечу, никто не спрашивал, - монотонно произнёс я и почувствовал неудобство перед Альбертом, которого в кабинете не было. Думаю, ему мой ответ был бы не приятен. А, может, он его бы и не понял. Но это было не лицемерие с моей стороны, скорее - это моё проклятие: различать истинные мотивации людей, оттенки их отношения ко мне. Общение с Альбертом было крайне душевным и всё же, решения, принятые за меня людьми, знающими, что мне это будет неприятно, изрядно меня злят. Мнительный? Думаете, я мнительный? Возможно… Самую малость!

За всей рабочей суетой и разговорами я как-то совсем не заметил, что Альберт забыл свой кубик Рубика! Ах, бедный ребёнок! Я абсолютно не сомневался, что эта головоломка была для него крайне важна. Я взял кубик и затолкал его в портфель с надеждой, что когда-нибудь смогу вернуть смышлёному мальчику его любимую игрушку. Когда-нибудь его группа опять придёт, а значит, нужно просто заранее просматривать график экскурсий, чтобы не забыть кубик дома, а хранить его я решил именно дома, потому что здесь, в рабочем кабинете, он был бы просто хламом для всех. Для всех, кроме меня. Но разве одного «хорошего методиста» хватит на то, чтобы сохранить маленькую пластмассовую головоломочку, близкую сердцу никому ненужного детдомовского мальчика в мире коллег, блюдущих рабочий антураж?