6 - от 15. 01

Привет. Привет–привет, пустота. Я рад писать тебе. Давно не виделись. Заочно. Между письмами, кажется, целая вечность. Пропасти. Завораживает, нет?
И вопросы. Как всегда. На что я еще, в самом деле, способен, кроме вопросов?
К любви, в продолжение предыдущего письма – я помню народников. Помню Землю и волю, помню русский террор и Сонечку Перовскую помню. Она, кажется, курила и носила мужские, пахнущие землей и лошадьми сапоги. Полыхающий подвал. Взрывчатка, которую неудачно сделали еще неопытные тогда народовольцы–террористы. Ее спокойное бледное лицо, на котором огненные всполохи кажутся совсем желтыми. Сизые глаза, в которых отражается пустота.
Или фильмец, учитывая автора, претендующий на гениальность, "Инферно", кажется. Сиена. Красивая девочка. Безбожно красивая. Даже в этом она была гениальна. Что за выбор перед ними, посмотри – или умирают все, или человечество живет. И рыжий гений под ней, и она сама, и десятки, сотни, миллиарды таких же – обрекаются на смерть своей же волей. Или в небытие, или в ад. Или – или. Сложный выбор?
А для них очевидный. Как впрочем, и для меня.
Как они любили человечество, помнишь? Любили дико, рьяно, пачкаясь в крови, и своей, и чужой, со странной радостью смотря в испуганные глаза любимых, скользя взглядами по лицам, искаженным болью и ужасом.
Ты не хуже меня знаешь, что в их глазах нет ничего, кроме любви и пустоты. И поверь, я их не жалею, хотя все они умирают страшно.
Плевать, что скажут о нас потом. Плевать, как они будут нас ненавидеть. Главное – человечество будет жить.
А как сильно я люблю человечество, а, пустота?
Ведь кому как не тебе знать – слава Геростратова коротка и быстротечна, а смысл бояться того, что неизбежно? Человечество забывает. Пришельцы приходят и уходят, а народ наш, великий народ, пребывает вовеки, так, кажется. А впрочем, к черту.
"Какая разница, как нас будут помнить? Главное – они будут жить".
Смогу ли я перебить половину, чтобы спасти человечество?
Чума убьет порядка четырех миллиардов. Выжившие увидят ужасы, которых не видел еще никто. Скажи, пустота, а это они запомнят?
Они не запомнили выплюнутые пропитанные хлором легкие, не запомнили оторванные головы, не запомнили покрытые язвами живые трупы. Скажи, а это они почему должны запомнить?
Что они никогда не забудут? Что мы должны им показать? Что въестся в их память и гены, что будут вспоминать и сходить с ума от боли и страха?
Что нам не придется показывать снова, а, пустота?
Они говорили, мы не забудем войн. Не забудем крови Второй Мировой, которая сожрала десятки миллионов чертовых жизней – а на самом деле главное, что она сделала, это изуродовала память живых. Не забудем. Ведь это больно, наверное, умирать от того, что тебе разворотило внутренности, что кишечник выползает из тебя простреленной змеей вместе печенью и прочей биологической и жизненно необходимой парашей, от того, что концентрированный хлор разъедает тебе легкие изнутри, превращая трахею в обожженное месиво, от того, что ты не можешь остановить кровь, фонтаном бьющую из разорванной бедренной артерии, вместе с уходящим разумом, не понимая, от чего умрешь раньше – от слабоумия или от потери крови, от того, что вода в легких и на десятки метров выше, больно, твою мать, наверное, очень больно, да? Мы не забудем смерть, не забудем боль, не забудем.
Они забыли. И пока это не повторится снова, пока их кишки не намотают на плетни чеченских двориков, пока их детям не выдавят глаза и не сожрут их, вырвав их маленьких черепов глазные нервы, пока не будет всего этого с ними лично – они не поймут. Не запомнят.
Они говорили, мы не забудем болезней. Не забудем убивавший туберкулез, харкающих кровью и гноем людей, не забудем сгнивших заживо, изорванных, изрубленных, застывших, изуродованных судорогами… Знаешь, я даже привык. Вижу, как снова и снова, раз за разом, дергаясь и мочась под себя, медленно умирают их трупы. И мне плевать.
Я так устал, пустота. Я безумно устал. Настолько, что сорвался. И сорвался, сидя на чьей-то кухне. Ты помнишь. Помнишь, как я орал в тебя злые искажённые бешенством слова.
На вас угробили тридцать лет, тридцать чертовых лет, почти поколение выросло. А вы так ничего и не поняли… Да. Давно я так последний раз ненавидел человечество. Тридцать любимых лет, которые я помню иногда четче, чем свои семнадцать. Тридцать лет.
А я все по-прежнему не перестаю в них верить. Парадоксально, но факт.
Смейся, пустота. Я люблю, когда ты смеешься.