Рождество

Старенький «Пазик» тяжело карабкался вверх по заснеженной дороге. Накануне выпал снег, основную трассу кое-как почистили, а до этой боковой дороги, соединившей несколько небольших сел, не дошли руки. Да и вообще автобусы ходили здесь редко — хорошо, если пару раз в день. Дорога причудливо петляла посреди степи, то опускаясь, то поднимаясь, делала крутые повороты, минуя овраги и холмы.

Александр Васильев бездумно смотрел в окно. Едва начало светать, народу в этот ранний час в салоне было немного, и было странное ощущение, что этот старенький автобус, скрипящий тормозами на поворотах, принадлежит двум людям — ему и водителю. Через щель задней двери задувало холодом.

Переехали через узкую быструю речку, скованную у берегов льдом (водитель осторожно сбавил скорость) и остановились на остановке. Вошло человек десять, и сразу стало шумно. В селах все друг друга знают; это в городских многоэтажках люди годами не ведают, кто живет за стеной и живет ли вообще. Входящие по-свойски здоровались с шофером, вспоминали общих знакомых и продолжали начатые еще на остановке разговоры.

В больших городах в общественном транспорте ездят молча; почти всегда люди незнакомы друг с другом, да даже если и знакомы — громко говорить неудобно. Утром народ утеснен необходимостью ехать на работу или по другим делам, а тут еще в салоне давка. Чтобы разрядить гнетущую эту атмосферу, водителю не остается ничего другого, как включить какой-нибудь шансон. Сельский народ с утра тоже ехал зарабатывать себе на хлеб насущный, но атмосфера разительно отличалась от городской — в нескольких местах шумно разговаривали («а она что же?», «a он»?), сзади рассказывали, очевидно, что-то веселое, потому что доносился иногда хохот.

Автобус гудел как растревоженный улей. Утреннее очарование тишины улетучилась, но Васильеву хорошо было быть в толпе народа, спешившего по своим обычным делам. Не было того тоскливое чувство обреченности, которое накрывает утром в понедельник, когда надо после выходных заставлять себя работать. Сейчас тоже был понедельник 6-го января, канун Рождества. Васильев ехал в монастырь.

Проехали еще одно село, выехали на окраину, дорога свернула в сосновый лес. Началась курортная зона. Здесь не дикий лес был, насаженный заповедник, в котором давно настроили санаториев, курортных баз и домов отдыха. Летом здесь бывало очень оживленно, население городка увеличивалось многократно, народ влекла сюда не только тишина, пьянящий сосновый дух и речка с песчаными пляжиками, но и древний монастырь с колокольным звоном, курантами на башне Покровского собора и церквушкой святого Николая, прилепившейся на скале высоко над рекой. Издалека она казалась игрушечной.

От монастыря невидимо расходились умиротворяющее волны, которые, вобрав в себя благовест и утренний разноголосый птичий гомон, добирались до усталых и растревоженных людских сердец, озабоченных бесконечными своими проблемами.

Зимой работали только санатории, поток отдыхающих редел, стихала музыка на главном пляже, речка и лес отдыхали от докучливых курортников и набирались сил к будущему сезону. Весь городок и окрестности осеняла благоговейная тишина.

Автобус остановился у одного из санаториев, и треть салона сразу опустела. Группа женщин, очевидно, работавших здесь, оживленно продолжая начатый разговор, пошла по длинной аллее к главному корпусу. Наверное, горничные, повара, медсёстры… Все те, кто пользует приезжающих сюда и зимой болящих. Мир так устроен, что люди нуждаются друг в друге. И хорошо, что есть такие места, где о тебе позаботятся. Лес бескорыстно напоит тишиной, первозданным смолистым духом и тем особым тонким очарованием, которое только и бывает в таких благодатных местах.

Дорога сделала крутой поворот, за окнами мелькнули заснеженные одноэтажные коттеджи какого-то дома отдыха, и автобус въехал в городок. Остановились возле базарчика, небольшого, по-домашнему уютного, но пустого еще в этот утренний час. Только-только рассвело. Это летом здесь чуть свет начинается бурная жизнь: вместе с традиционными базарными товарами торговки приносят грибы, ягоды , рыбу и всякие там соленья-варенья.

На противоположной стороне заносили лотки с хлебом и булками в хлебный киоск. Городок небольшой, и потому огромных супермаркетов как в областных центрах, где можно расхаживать полдня и не увидеть всего, нет; магазинчики маленькие и уютные. Как будто даже пахнуло вкусным хлебным запахом — как в детстве. А хорошо было бы сейчас попить горячего чайку с хрустящей булочкой! Народу в этот час на улицах почти не было. Да, впрочем, улиц было — раз, два и обчелся.

Вот и приехали. Александр зашел в здание автовокзала, посмотрел расписание. Вокзал был небольшой, пустоватый: две прилепившиеся кассы в углу напротив, терминал для приема денег и торговый киоск с традиционным набором напитков (большей частью импортных торговых марок), шоколадок и батончиков. Васильев посмотрел на эти цветастые пластиковые снаряды и вспомнил бутылки с ситро в тяжелой стеклянной таре с простенькими скромными этикетками из времен своего детства. И захотелось вдруг того самого лимонада, который не хранился полгода, но вкусен был необычайно. Да где ж теперь такой найдешь?

Тогда еще не додумались натрусить туда искусственных подсластителей и прочей химической дряни. Впрочем, человек так устроен, что ему все не так и всегда чего-то не хватает. Пересели его в то прошлое, где было честное ситро — так ему кисло покажется. И с неимоверной силой захочется именно того пойла, которым сейчас завалены прилавки. И так скучно и тошно станет без мобильных телефонов, компьютеров, интернета, социальных сетей, что хоть в петлю лезь. Когда у нас вдруг сломается компьютер или мобильный телефон – все, жизнь не удалась! Фразы вроде «жили же раньше без этого» не утешают. Да, как-то жили! А еще раньше электрического света не было, и по избам лучины жгли. Вкусил человека плодов технического прогресса — и попробуй теперь без них обойтись!

Но иногда приходится. Иной раз случится авария какая или свет отключат — и мы лезем в комод за свечами. Во-первых, романтично, а во-вторых, уж точно найдется время поговорить. Мы нередко с ближними своими обходимся минимумом слов: "привет", "все нормально", "пока»,  "спокойной ночи". И одновременно зависаем в социальных сетях — и тут нас несет неудержимо. Далекий незнакомый собеседник нам как бы ближе, чем человек, с которым съели пуд соли. Но тот виртуальный товарищ в лучшем случае лайкнет или плюс поставит, а стакан воды (когда так прижмет, что с постели не встанешь) подадут нам наши ближние. Несмотря на то, что мы тиранили их своим молчанием.

Васильев вышел из здания вокзала и пошел пешком к монастырю. Рядом высился шикарный отель, возведенный совсем недавно, с ажурным заборчиком, ограждающим дорогие сверкающие иномарки. Состоятельным людям тоже хочется сбежать от стресса и жестокой конкуренции в какой-нибудь благостный уголок. Но чтобы и тут привычный комфорт был…

Здесь тоже было тихо, никакого движения не наблюдалось. Черные «Мерседесы», «Лексусы» и «Тойоты» были слегка припорошены выпавшим накануне снежком (потом его, конечно, уберут,) и это слегка принижало их хозяйские статус. Этот отель с его лимузинами, дорогим холлом, мягким освещением, каменной скульптурой у входа и обилием видеокамер, направленных в разные стороны, казался дворцом падишаха из восточной сказки.

Все окружающее было гораздо проще и скромнее — закрытая кафешка на углу с обшарпанным фасадом, заброшенная стройка (наверное, думали еще одну гостиницу возвести), частные кирпичные домишки, если не сказать лачуги, на противоположной стороне. Александр свернул было на дорогу, ведущую к монастырю, но рядом пронеслась машина, обдав вонючим дизельным выхлопом, и Васильев решил пойти кружным путем через лес.

Уже окончательно рассвело, но день был пасмурный, хмурый, низкое небо было плотно закрыто тучами, срывался иногда, как бы нехотя, снежок. Дорога осталась в стороне, тропинку обступили заснеженные деревья, морозный воздух ворвался в легкие целительной струей. Тонко и едва заметно пахло хвоей. Все было в меру: тишина — но не мертвая, морозец — небольшой, лесной аромат — не сильный. Васильеву подумалось, что запах какого-нибудь парфюма, уместный в офисе или театре, здесь был бы абсолютно не к месту.

Здесь в воздухе незримо присутствовала первозданная гармония, которую человек — со всем своим техническом могуществом — сам никогда не создаст. Это под силу только Творцу. Затрезвонил телефон, и Васильев вздрогнул. Кто это в такую рань? Номер высветился незнакомый, наверное, кто-то ошибся, и Александр с чистой совестью облегченно отключил мобильник. Еще одна ниточка с цивилизацией оборвана… Звоните теперь! — с некоторым даже злорадством подумалось, — нету меня, нету!

Тропинка вывела к реке. Васильев вышел прямо к песчаному пляжу. Летом здесь народ становился табором, растягивал палатки, готовил в котелках варево (ох, и вкусна уха с дымком!), нежился на солнце, плавал в теплой зеленоватой воде, глотал пиво и воду из пластиковых бутылок — отдыхал, одним словом, на полную катушку. Но сейчас и здесь никого не было, все река была покрыта панцирем льда, абсолютная тишина стояла и на лодочной станции.

На противоположной стороне реки и высоко сбоку меловой скалы красовалась церковь святителя Николая. И от этой дивной гармонии захватывало дух. Как умудрились ее там соорудить? Васильев долго смотрел на белокаменные стены, золотые кресты на зеленых куполах и почувствовала себя абсолютно далеким от обычной рабочей спешки, натянутых как веревки нервов, бесконечных звонков — и на обычный, и на мобильный телефон — от всего того напряга, в котором цепко держит нас жизнь. Донесся мелодичный перезвон курантов на звоннице Покровской церкви.

Васильев свернул вправо. Набережная было тиха и безлюдна. Летом здесь бродят толпы приезжих, таращатся фотоаппаратами на панораму с Успенским собором, сидят в придорожных кафе с чудными видами на монастырь и реку.

Самодеятельные художники устраивают здесь вернисаж, стремясь уловить разлитую окрест гармонию и запечатлеть хотя бы миг ее на грубо-материальном холсте. Водят под уздцы лошадок с холеными гривами — вдруг кто захочет покататься? Послушание их не обременительно: здесь не впрягают в плуг, не ломают хребет, не хлещут кнутом по бокам, не заставляют тянуть непосильную работу. Да и катают чаще всего детишек, которые для них — что пушинки. Детворе интересно и непривычно, в городе такого не увидишь. Лошади переступают медленно и величаво, не спешат. Да и никто здесь не спешит.

Васильев зашел на мост, остановился на средине и долго любовался Успенским собором. Не верилось, что еще совсем недавно монастырь был в жутком запустении, что ныне белые как снег стены были злоумышленно выкрашенные в грязно-желтый цвет (так когда-то красили сумасшедшие дома), чтобы тем принизить красоту и растоптать гармонию. Вся территория монастыря была отдана под санаторий, в алтаре собора когда-то даже — страшно сказать! — ванны стояли для лечебных грязей. Вылечиться там надеялись…

Вновь донесся мелодичный перезвон курантов и будто по этому сигналу через плотные облака пробился солнечный луч — как дверка в небе открылась. Заиграла солнышко на златых главах собора, наполнилась душа новой радостью созерцания. Васильев спохватился (служба ведь давно идет!) и заспешил. Пройдя казачий патруль на входе и гостиничный корпус, он дошел до Покровской церкви и здесь оглянулся на реку.

Здесь можно было спуститься по широкой каменной лестнице к самой воде. Внизу лестница заканчивалась широкой площадкой с низким парапетом и деревянными мостками. Летом паломники кормили тут диких уток, которые кружили возле монастыря, чувствуя, что здесь не будут палить в них мелкой дробью, но куском хлеба поделятся. Намоленные горы притягивали к себе всех…

Васильев осенил себя крестным знамением, опустил денежку в железный ящик для пожертвований, который держала на коленях старенькая монахиня у входа, услышал в ответ «спаси вас господи!» и зашел под сводчатую арку. Церковная лавка была еще закрыта. Своды арки были расписаны ликами святых и сценами из бытия обители. Внимание Александра привлекли изображения конных всадников, в которых угадывались не то половцы, не то печенеги. Лица их были суровы и непреклонны, они влачили за собой на арканах плененных монахов. У конских ног лежал старец с отсеченной главой.

Внизу затейливой церковно-славянской вязью (Васильев едва прочитал) неведомый художник пояснял: «…нападоша злыя татарове, обитель сожгоша, монахи убиша…» Сюжет повествовал, очевидно, о разорении монастыря кочевниками. Александр прошел арку, поднялся по широкой лестнице с узорчатыми чугунными перилами и вошел в Успенский собор. И сразу оказался в другом мире. Пахло ладаном, воском (сразу у входа на столиках лежали свечи разных размеров) и еще этим неведомым тонким ароматом, которые больше нигде не ощутишь, как только перед Рождеством .

Пахло едва заметно и хвоей: рождественская елка уже была увешана блестящими шарами и сверкающими гирляндами. Народу в соборе было много; только что закончили читать часы, и началась литургия. Впереди выстроилась длинная очередь к чудотворному лику Богоматерии. Большая икона в киоте была расположена ближе к южному входу, дивный образ как будто и был тут всегда под резным навесом из темного дерева, увешанный лампадами.

Народ терпеливо стоял в очереди, самой мирной из всех существующих, подходил ко святому лику, клал перед ним поясные и земные поклоны, прикладывался смиренно, молился втайне, надеясь получить просимое. Рядом стоял большой свечной поставец, и все места были заняты горящими свечами.

Васильев бывал тут и раньше, но каждый раз удивляло, как много людей хотят поклониться образу Заступницы и Утешительницы (немало скорбей, надо полагать, в этом мире!) и как много подвесок на иконе. Все эти кольца, серьги, перстни, кресты, рубли еще царской чеканки были оставлены благодарными паломниками, которые, очевидно, получали щедрые дары. Не оставляют дорогие подношения где бы то ни было «просто так»! А ведь далеко не каждый благодарит…

Есть в евангелии притча о десяти прокаженных. Десять смертельно больных и отверженных людей встретила Спасителя в пустыне, и тот исцелил их всех. И только один вернулся поблагодарить. Две тысячи лет прошло, а соотношение это — один к десяти — вряд ли изменилось. Мы же настолько изощрены, что найдем грубое материальное объяснение любым чудесам — «это было невероятное совпадение», «лекарство вдруг подействовало», «я такой хороший, что по-иному и быть не могло». О, лукавое и малодушное наше время! Знает Всецарица, кто и с чем к ней подходит, видит сердца наши каменные и лукавые, но все равно помогает, исцеляет, утешает. А куда еще идти, к кому еще обращаться, если жизнь загнала в угол?

Плохо человеку — и везде перед ним запертые двери, непреклонные лица, все заняты, всем некогда, и денег нет. Все чужие вокруг, и небо в полдень чёрным кажется. Но поклонился отчаявшийся человек светлому Лику, воздохнул от сердца, слезу тайком обронил — и в тесноте появляется простор, и двери открываются, и дальше можно жить.

Диакон на амвоне возглашал великую ектению, и братия пела на два антифона «Господи, помилуй». Собор был оборудован звукоусилительной аппаратура, в нескольких местах на стенах висели динамики, но диакону, ведущему службу, эта техника как бы даже и мешала. Невелик ростом и осанист, он был так громогласен, что микрофон едва выдерживал его баритон.

Акустика в соборе такова, что громкий голос слышен в каждом уголке. Васильеву вспомнились эстрадные звезды с их хилыми голосами, которые можно слушать только после компьютерной обработки и усиления. Диаконским голосом не только полк, дивизию можно в бой вести!

Вышли несколько иеромонахов и начали исповедовать народ. К каждому аналою с евангелием выстроилась небольшая очередь. И здесь терпеливо ждали. Наверное, все мы хоть раз, но лежали в больнице или на уколы ходили. И видели, что не толкаются люди и не скандалят в таких лечебных очередях: все вокруг болящие, всем плохо, все хотят выздороветь. И все равны перед доктором или медсестрой со шприцем. Смиряет болезнь человека. И тут тоже — больница. И здесь накладывают духовный пластырь на раны, полученные в суматошной и бестолковой борьбе за жизнь, возливают вино и елей и язвы. «Понеже пришел еси в лечебницу, да не исцелен отыдеши».

Между исповедальными аналоями — мощевик с мощами Киево-печерских святых. Над ней — большая икона архангела Михаила с мечом. Святые отцы Киево-печерские, молите Бога о нас! От вас пошло монашество на Руси, ваша лавра пребывает в Киеве, матери городов русских. Вы наши доктора и духовные целители!

Чуть дальше — икона Сергия Радонежского, игумена земли русской. Горит лампада перед ней, рядом — поставец со свечами. Строгий лик взирает сверху, зовет к покаянию. При таком соседстве не забалуешь. Вспоминает народ тайное свое, о чём хотелось бы забыть, но что незримо жжет и давит, кается, исповедует со слезами. Где же еще бросить тяжкие гири, гнетущие к земле, как не здесь?

Накануне выпал снег, было морозно. И когда кто-то входя или выходя открывал тяжелые резные двери, в тамбур собора врывались клубы холодного тумана. Но дальше им хода не было: внутри было тепло, благостно, хотя и чуть душновато.

Читали уже молитвы ко святому причащению, и вот тут пригодилась аппаратура: было четко слышно каждое слово.

В окнах собора посветлело, ветер разогнал низкие свинцовые тучи. Открылись царские врата, вышел иеромонах с чашей, народ со скрещенными на груди руками, проходя мимо чудотворного образа Богородицы и храмовой иконы Успения, принимал святые дары. Как сто, двести и пятьсот лет назад…

Кормили паломников в трапезной бесплатно. Постная еда не отличалась особыми изысками, но было вкусно. Васильеву вспомнилось, как он много лет назад был на экскурсии в каком-то небольшом монастыре в западной Украине. Заехали туда на обратном пути из Почаевской лавры. Выехали на экскурсию еще затемно, глубокой ночью, а на трапезу привезли уже часа в три дня. Монахини накрыли столы в длинной узкой комнате и тактично удалились.

Васильев чувствовал зверский голод, но при виде монастырских снедей горло болезненно сжалось. Картофельное пюре выглядела сухим (и понятно было, что там нет ни грамма масла — ни сливочного, ни растительного), маринованные зеленые помидоры половинками (дома на такие бы и смотреть не стал), слишком крупно нарезанный, хотя и отменно белый, хлеб.

И первое, наверное, не лучше — подумалось Александру. — Ну и попал, паломник! Придется санаторного ужина дожидаться…

Но отказываться было неудобно.

Народ помолился и приступил неспешно к трапезе. И трапезу эту запомнил Васильев на всю жизнь. Борщ был абсолютно постным (ни блестки жира), но ничуть не хуже того, который подавали в их санатории. Картошка была еще постнее, но очень даже ничего, помидоры пошли «на ура» (надо же, вкуснятина какая!), а пшеничный дырчатый хлеб с коричневой корочкой показался самым вкусным за всю жизнь. Самым удивительным было то, что съев едва половину того, что было на тарелке, Васильев почувствовал, что сыт. Украдкой посмотрев на соседей, он убедился, что и те вели себя похожим образом: на тарелках осталось столько, что хоть еще одну экскурсию корми. Плоть, облагодатствованная Почаевская литургией, не требовала себе много…

После трапезы Васильев пошел поселяться в паломнический корпус. Трехэтажное здание расположилась на возвышении, у самой дороги, с которой начинался серпантин, опоясывающей меловые горы. Александр постоял немного у входа, тщательно вытер ноги о пластиковый шершавый коврик и, пройдя холл, протянул паспорт монаху-гостиннику, читавшему псалтирь на церковнославянском языке.

— Здравствуйте! Благословите поселиться, отче — сказал Васильев. Монах вроде бы кивнул, взял паспорт и начал записывать данные в толстую книгу.

— Вы бывали у нас раньше, с правилами знакомы? Надолго к нам? — Спросил.

— Да, бывало неоднократно, два дня хотелось бы побыть, если ничего не помешает. Хорошо у вас тут!

Монах опять кивнул, не поднимая глаз (или показалось?) и спросил:

— Постель будете брать?

— Да, конечно! — ответил Васильев.

Сумма была символической — как за буханку хлеба.

Васильев взял белье, ключ от номера, опустил денежку в ящик для пожертвований и пошел наверх. Монах опять погрузился в чтение.

В номере никого не было, но почти все кровати были заняты, возле них стояли сумки разных видов, все больше простые, на окнах лежали всякие мелкие вещи и книги. На стене висела большая икона Богородицы. В номере было тепло, а из окна открывался такой вид, что дух захватывало: слева виднелись златые главы Успенского собора, прямо — другой гостиничный корпус, недавно отремонтированной и радовавший глаз совершенством форм (видно было, что делали с любовью, а не абы как), дальше за корпусом и правее — мост через реку, который казался отсюда игрушечным, а справа и совсем близко — вход в пещерный храм Антония и Феодосия. Донесся мелодичный и едва слышный через окно перезвон курантов, и все стихло. Ух, хорошо как!..

Васильев быстро застлал кушетку (узкую, вольно не растянешься), положил рядом с сумку с вещами, запер двери и поспешил к выходу. Остро захотелось вобрать в себя звенящую тишина и разлитое в воздухе спокойствие. Где же ее удовлетворить такого рода жажду, как не здесь? Даже в небольших городках кипит суматошная жизнь, что же говорить о мегаполисах?

Горный серпантин начинался сразу за спальным корпусом. Было видно, что дорогу недавно чистили от снега, но ветер намел новые сугробы, как будто искушая: а ну-ка, сможешь преодолеть? Александр, когда приезжал в монастырь, каждый раз поднимался извилистой дорогой вверх, чтобы постоять на площадке у церквушки святого Николая и посмотреть оттуда на реку, сверкающую водной гладью далеко внизу, и бескрайний заповедный лес до самого горизонта.

Серпантин огибал меловые горы (справа были склоны, заросшие у дороги густым кустарником), петлял и постепенно поднимался вверх. На отдельных участках нужно было идти по колено в снегу. Желающих бродить по глубокому снегу было немного: Александр встретил двоих человек, которые шли молча обратно, и было видно, что они устали. Народ гулял внизу у набережной, толкался в иконной лавке или сидел в теплых гостиничных корпусах.

У Васильева появилось смутное и странное ощущение, что эти горы, и всё, что возле них и на них, этот кусочек благодатного пространства принадлежит только ему. Вспомнилось из Евангелия: » … Подобно царствие небесное сокровищу, скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нём идёт и продает все, что имеет, и покупает поле то…»

Дорога круто повернула направо. Впереди, метрах в ста, виднелся скит Всех святых, обнесенный высоким деревянным забором из заостренных сверху бревен. И все там было деревянным: и ворота, и храм, и маковки куполов. Как тысячу лет назад.

В скиту и возле него не было видно никакого движения, но снег перед воротами был расчищен, и вела к нему цепочка следов. Васильев долго смотрел на купола, и тут только ощутил, какая тишина стояла вокруг. Горы и лес отсекли все звуки, как будто и не было никогда автомобильных гудков, трелей мобильных телефонов, гула работающих двигателей и всего того индустриального шума, который плотно нас сопровождает все дни нашей жизни. Не было и людей; это летом тут бродят досужие толпы галдящих туристов, пьющих на ходу из бутылок и жующих чипсы и орешки из пакетиков.

Никакого движение ветра не ощущалось, снега здесь было меньше, но деревья, как и внизу, были одеты в пышный зимний наряд.

Александр повернул и пошел к Никольскому храму. Дорога пошла вниз, гора теперь была справа, а лес — слева. Морозный воздух живительной струей вливался в легкие, и вместе с ним в каждую клеточку проникала разлитая в воздухе благодать. Хорошо, что есть такие места на земле! Душа ликовала.

Дорога еще повернула направо, огибая гору, у дороги прилепился караульный домик. Снега здесь почти не было, почистили; Васильев спустился по каменной лестнице с перилами вниз на смотровую площадку. Гора здесь круто обрывалась, и далеко-далеко внизу виднелась замерзшая река, гостиничные корпуса монастыря, набережная, Покровская церковь с синим куполом, усеянным золотыми звездами, маковки Успенского собора с крестами, и еще дальше — мост, казавшиеся отсюда совсем игрушечным. Совсем рядом высились главы Никольской церкви, куда можно было попасть и более коротким путем — через подземный ход в толще горы. За оградой была открытая всем ветрам часовня. Где и молиться, как не здесь?

Где еще будешь ближе к небесам?

Васильев долго стоял у ограды смотровой площадки, смотрел — и все вокруг радовало глаз. Дул легкий ветерок. Чувствовала душа необычайную легкость, все проблемы и тревоги ушли, рассеялись, улетучились, растворились в горной тишине. Намоленные горы целили, утешали, успокаивали. Так бы и остался здесь навсегда…

Вечерней службы не было, паломников позвали на трапезу. Народ, подкрепившись, разбрелся по кельям и улегся набраться сил к всенощной.

Когда Васильев зашел в свою комнату, свет был уже погашен. Александр лег на узкое и жесткое ложе и смежил веки. По коридору ходили туда-сюда паломники. Гудели натруженные подъемом и спуском ноги, но это была блаженная усталость.

В голове проносились картины заснеженных гор, белоснежных стен Успенского собора, вид сверху на монастырь и реку, лик чудотворной иконы Богородицы, нескончаемая очередь к ней. Из противоположного угла доносился храп; почти все в комнате спали, но к Васильеву сон все никак не шел. Вспоминалось прошлое, близкое и далекое, годы учебы, которые пролетели как один миг, грандиозные планы накануне защиты диплома, которым не суждено было исполниться. Бодливой корове Бог рогов не дал…

Вспомнился первый приезд в монастырь, когда тот только-только начал подниматься из руин и представлял собой печальное зрелище. И себя тогдашнего вспомнил — побитого жизнью, уставшего бороться, потерявшего ориентиры, с дрожащими губами, натыкавшегося везде на запертые двери.

Было бы всё хорошо — приехал бы хоть раз? Разве что как турист, в перерывах между отдыхом на морях и якобы неотложными делами. И не понял бы ничего, не почувствовал. Мы ж такие, упертые, пока нас жизнь в угол не загонит — будем только деньги зарабатывать, тело услаждать да по карьерной лестнице вверх карабкаться. И всякую дрянь смотреть по телевизору.

Здесь нет ни телевизора, ни интернета, ни того плотного информационного потока, в котором мы как щепки в реке барахтаемся. Вся эта мутная пена осталась далеко, внизу; где-то бушуют волны, ходят девятые валы, но сюда не достают.

Все здесь другое, иное, непохожее. Службы длинные, но от них не устаешь (а если устал — посидеть можно, в соборе или на лавках вокруг), кормежка скудная, но насыщает. Народ скромно одет, женщины — с покрытыми головами и без макияжа. На службу поутру будят колокольчиком. Ходят по коридору и звонят.

Колокольчиком на всенощную и разбудили. Как много лет назад. Легкий сон сразу отлетел, и Александр глянул на часы. Начало двенадцатого. Народ медленно раскачивался, не спеша пробуждаться: начинается всенощная в двенадцать, а идти до собора пять минут. Васильев быстро оделся, умылся (очередь к умывальнику еще не успела устроиться) и вышел наружу. Было очень тихо, морозно, безветренно, как будто вся вселенная затаилась, ожидая Рождество Спасителя мира. Самая густая тьма бывает перед рассветом. Половина окон гостиничного корпуса была еще темной

На мосту уютно светились шары фонарей.

За мостом было очень темно; и потому представлялся монастырь ковчегом, где команда бодрствует, бдит на вахтах, где находящиеся на борту защищены от бурь и уцелеют, даже если случится всемирный потоп.

Собор был уже открыт, но почти пуст. Теплились лампады, горели свечи у чудотворной иконы и мощей Иоанна-затворника. Васильев подошел к лику Богородицы, положил перед ним два земных поклона, приложился, положил еще поклон и стал неподалеку. В тусклом свете красных и зеленых лампад отсвечивали подвески на иконе, и сердце окатило теплой благодатной волной: очень хотелось приехать на Рождество — и приехал. И многое уже получил. Велика милость Божия!

Зазвонил благовест, и поток паломников стал гуще. Входили и миряне, и монахи. И сразу шел народ к иконе, пропуская вперед монахов. Оба клироса наполнились певчими, включили там настольные лампы, раскладывали ноты.

Главный колокол на звоннице загудел чаще, призывая и подгоняя отстающих. Рождественская елка переливалась разноцветными огнями, освещая вертеп с Богомладенцем и фигурками животных в яслях.

Всенощная началась.

Везде горели свечи, но в соборе было темно, как было темно и мрачно в мире перед приходом Спасителя. На клиросе читали пророчества из Ветхого завета о приходе мессии, и четко было слышно каждое слово. Казалось: вот-вот волхвы с дарами войдут и поклонятся Богомладенцу и Его Матери. Наверное, к мосту с той стороны уже подошли…

Все скамейки были заняты, сидели матери с детьми, старенькие бабушки, те, кто чувствовал немощь. Иные примостились на складных стульчиках. Простояв часа три, Васильев вышел размяться.

Стояла глубокая и тихая ночь. Куранты на звоннице отбили четверть часа.

Что-то неуловимо изменилось в окружающем мире. Вновь пошел снег, но не такой, как накануне — тончайший, легкий, невесомый. Васильев спустился по лестнице, прошел через арку, перешел мост, прошел по мощеной набережной и остановился против Покровской церкви.

Звуки богослужения (на стенах собора включили динамики) сюда едва доносились, слов молитвы было не разобрать, слышалось только «Господи, помилуй». Васильев оглянулся: набережная была пуста, покрыта тонким снежным покрывалом, которое редкой цепочкой разрезали его следы. И как будто никого больше не было в целом мире.

Но это не было то трагическое земное одиночество, которое вдруг настигает человека и делает его беспомощным ребенком с дрожащими губами, не взирая на все его образование, богатство или заслуги. Такое одиночество режет ножом по сердцу, обессиливает, исторгая горестный вопль — да за что же?!

Тут нежно обнимало другое одиночество — целительное, спокойное, созерцательное. Надо было приехать именно сюда, именно в Рождество, чтобы его почувствовать. Да и не одиночество это вовсе. Какое же одиночество, если сегодня Спаситель рождается в мир! Он для того и пришел на эту землю, чтобы сердце человеческое успокоить…

И вспомнилось Васильеву, как много лет назад они в общежитии отмечали Рождество — шумно, пьяно, по-мирски. Было тогда воскресенье, и пить начали с самого утра. В шумном угаре жарили котлеты в духовке, звенели граненые стаканы с водкой, приходили и уходили какие-то люди, гремела музыка, на кухне слоился табачный дым — хоть топор вешай. Веселье то угасало, то вспыхивало вновь со всей необузданной силой. Когда спиртное заканчивалось, посылали гонца к бабушке-самогонщице.

Отпустило это ядовитое щупальце только к вечеру, когда на небе зажглись звезды и взошел золотой серпик нового месяца.

На следующий день все пошли на работу, и самым удивительным было то, что последствия вчерашней пьянки почти не ощущались, только голова соображала медленнее обычного и хотелось пить. По всем канонам честная компания должна была болеть дня три — с полной невозможностью что-либо делать. Ведь страшно сказать, сколько было выпито вонючего самогона!

Васильев тогда специально расспрашивал товарищей — и оказалось, что у всех прошло без последствий. Все тогда списали на теплую компанию и хорошую закуску. Но теперь подумалось: Господь, несомненно, помиловал. Ведь Рождество отмечали, хотя и таким непотребным способом.

Теперь у нас длительные новогодние каникулы. И продолжается такое празднование — с обильной едой, выпивкой (а кто-то и с Нового года не просыхал), лицом в мясном салате, стыдными зрелищами по телевизору, год от году все более разнузданными. Юмористы всех рангов, мастей и сортов добавляют жару, насилуя в уши скабрезными шутками ниже пояса. Долготерпелив Господь, ждет, когда по-другому попразднуют.

Васильев заспешил обратно в теплую духоту собора. У храма несколько паломников внимали богослужению на свежем воздухе. Мимо прошли два монаха в рясах и скуфейках. Короткая прогулка прибавилось сил, и Александр понял, что достоит службу до конца. А монахи на клиросах пели неустанно. Вот интересно, выдержит ли какая-нибудь эстрадная звезда семичасовое пение? Только чтобы честно петь, без «фанеры»? Если и выдержит, то устанет до изнеможения. А слушатели, пожалуй, гораздо раньше разбегутся.

Васильев загадал, споют ли в конце его любимую колядку? На святки в монастыре съедутся народные хоры из окружающих сел, и в Успенском соборе будут петь колядки. Те, что прошли через века. То будет петь сама тончайшая душа народа в лучшем своем и высшем проявлении.

В окнах собора посветлело. Служба закончилась.

Клиросные монахи прошли неспешно цепочкой и стали в центре храма за игрушечным вертепом. Паломники подошли поближе. Принесли какие-то аккуратные картонные ящики и сложили горкой за деревянным парапетом. На амвон вышел настоятель монастыря обратился к народу с короткой речью:

— Уважаемая братия, всечестные отцы, дорогие паломники, братья и сестры! Сердечно поздравляю вас с великим праздником Рождества Христова! Пусть родившийся сегодня Спаситель наполнит наши сердца вожделенным миром и радостью, которые только от него и можно получить! Благодарю вас за ваши труды и молитвы, а особенно — детей, которые пришли в эту вместе с родителями. Вот настоящие труженики! А многие взрослые эту святую ночь проспали. Сейчас, братья и сестры, попоем колядки, дети получают подарки, и потом приглашаю всех на трапезу. Пост закончился, и можно разговеться!

И монахи запели. Васильев протиснулся поближе с замершим от ожидания сердцем. Запевал сам настоятель, а братия подхватывала. Уходят в монахи от мира, бегут от мирской суеты и бесконечных попечений. А в соборе людские потоки монахов и мирян соединяет вместе Спаситель, и всем хорошо. Потому что все — на одной волне.

И вот запели любимую Васильевым «Добрий вечір тобі, пане господарю…» Сбылось! Александр почувствовал предательскую влагу в глазах. Это был завершающий торжественный аккорд, благодатный финал, апофеоз. Жаждущая душа получилось все, чего так хотела. Щедро наградил Господь — миром, умилением, восторгом, благодатью, утешением. Васильев украдкой глянул по сторонам и увидел, как здоровенный паломник брутального вида, стоявший неподалеку, не таясь, грубой пятерней размазывал по лицу слезы. Рождественская ночь, торжественная служба, украинские песни размягчили и самые грубые сердца, достучались, разбили ту жесткую корку на них, которая нарастает и утолщается годами.

Может, ничего лучшего в этой земной жизни уже и не будет?

И как не хочется после небесного торжества возвращаться опять в повседневность, обычные дела и заботы, тягучие будни с их суетой, мелкими бытовыми дрязгами и каждодневными походами на работу и обратно! И рассеется потихоньку полученная от поста и праздника благодать…

И почувствует человек, что это самая большая из всех возможных потерь. Не восполнит ее ничто земное — ни деньги, ни собственность, ни десяток иномарок в гараже, ни даже любимая работа. Ибо дарована она с небес.

Монахи закончили петь, и в плотной толпе в центре собора произошло движение. Пропускали вперед детей. Юные христиане, вместе с родителями встречавшие здесь праздник, подходили и получали дары из рук настоятеля. Владыка любил лично одаривать детей сладостями. Эта праздничная атмосфера, бородатые монахи в рясах, настоятель в праздничной сверкающей ризе, миг всеобщего ликования надолго запечатлеются в восприимчивых детских сердцах. И посеянное в их души зернышко даст потом плоды.

Народ выходил из собора. Было тихо, ни ветерка. Мягко переливались цветные огни в гирляндах, которыми были обвешаны высокие сосны в монастырском дворе, на их верхушках медленно гасли и загорались восьмиконечные вифлеемские звезды. За горой медленно всходило солнце в морозной дымке. Скрипел снег под ногами паломников, и в этом скрипе тоже была благодать. Слышались приглушенные разговоры. Хорошо было — не передать…

После праздничной трапезы Васильев пришел в гостиницу, быстро собрался, сдал белье монаху-гостиннику и заспешил на остановку. Ничего не поделаешь, завтра выходить на работу, и полдня еще ехать домой — с пересадками. Автобуса не было, пришлось нанимать такси. Рядом стояла старушка, которую Александр видел в храме. По всему было видно, что ей тоже надо на вокзал. Впрочем, какая старушка? Пожилая женщина. Это в двадцать лет пятидесятилетние кажутся нам стариками. А когда далеко за сорок, 60-летние — это старшие братья и сестры.

— Простите, вам тоже надо на вокзал? — обратился Александр к паломнице.

— Да! Только автобуса почему-то нет, как бы на электричку не опоздать.

— Садитесь в машину, подвезем, — предложил Васильев. Женщина замялась.

— Да денег нет…

— Садитесь, садитесь, сегодня праздник, вместе доедем, уже оплачено!

И видя, что женщина медлит, Александр, пряча размягченную душу за грубовато-покровительственным тоном, веско сказал:

— Давай, мать, садись, на поезд опоздаем. И обратился к рядом стоящим:

— Еще два места есть, поехали, сегодня праздник, возят бесплатно!

Сели еще две женщины помоложе, и машина тронулась. Хорошо было на душе и от этого маленького доброго дела.

— А как ваше имя? — Спросила Александра пожилая паломница. — Я помолюсь, чтобы у вас было все хорошо!

Васильев назвал.

— Ангела хранителя вам в дорогу!

— И вам тоже! С праздником! С Рождеством Христовым!