Мы

Больше всего мы боялись подойти вплотную к запотевшему от шумного дыхания стеклу.
Будучи самыми младшими детьми во всем дворе, я и сестра, тогда еще голубоглазая девочка в облаке
белокурых локонов, боясь показаться слабыми, делали робкие шаги к темноте заброшенного дома.
Неловко уцепившись за обветшалые ставни и подтягиваясь что есть сил, тогда мы сделали это,
мы заглянули в бездну, пусть даже на долю секунды. И было так неважно, что, заглянув туда
и свалившись в сугроб, распугав криками остальную ребятню, мы бежали без огладки до самого дома,
убегая от собственного ужаса: друг для друга мы были самыми смелыми людьми, пожалуй, во всем мире.
Став чуть старше, я понял, что не любопытство двигало мной тогда, а страх показаться маленьким,
незначительным и трусливым в насмехающихся глазах дворовых друзей,
которые на самом-то деле боялись куда сильнее нас и именно поэтому подстрекали самых младших
и беззащитных на поступок, недоступный им самим.
Добежав до дома я, помнится, ощутил жгучий стыд за бегство, за падение или же…гордость?
За самый первый и самый последний поступок, который достоин того, чтобы гордиться им.

С тех пор я ни разу не подходил ни к дому, ни к черному окну, как тогда мы называли зияющую дыру, обрамленную трухлявыми ставнями и рваными краями битых стекол. Через несколько лет после того случая, умерла сестра, оставив на память кукольный дом,
навсегда притаившийся в темном углу гостинной и яркие ленты бантов,
похороненные в материнской серебрянной шкатулке. Она ушла тихо и, как мне показалось, очень гордо,
ни разу не вскрикнув в сорокоградусной горячке, укрывшись с головой под одеялом в своей кроватке,
не позвав, не попросив.

Я же похоронил себя в металлическом брюхе корпоративных самолетов, в однообразной веренице
гостиничных номеров, где горничные при каждом удобном случае деликатно предлагают вам дополнительные
услуги, а доставка пищи из ресторана может включать в себя и повара, который приготовил эту пищу, и весь
состав отеля, если заблагорассудится любезному клиенту.

Будучи погребенным заживо под единицами и нулями закодированных электронных сообщений,
в рукотворном бюрократическом гробу, каждую ночь, засыпая под гул гостиничного кондиционера,
я срывал с себя многопользовательское одеяло, в горячечном бреду, видя один и тот же сон: окно.
Такое же черное, как в детстве и такое же черное, каким я помню его всю жизнь,
несмотря на перемену власти, перепродажу дома, так никем и не отремонтированного, так и не
дождавшегося своих хозяев, такое же черное, как в тот момент, когда я, стараясь не дышать,
чтобы не выдать страха, поглядывая на сестру и обхватив детскими ручками край ставни, заглянул в него.

В эти моменты, не в силах более уснуть, я выходил на лоджию и смотрел на город:
на сверкающие окна, в которых живут люди, окруженные мягким светом: едят, пьют, спят, мечтают,
занимаются любовью и рожают детей, старятся, умирают и прочее, прочее, прочее.

Глядя на эти окна, я знал: стоит только людям выключить свет и они почувствуют то же самое,
что чувствую я каждую ночь – бесконечное одиночество в чужой и холодной темноте.
Одиночество, от которого нет спасения, стоит только выключить свет.
Мужчины, женщины, дети или старики – все чувствуют это и старательно прячутся,
окружая себя настольными лампами, абажурами и разноцветными гирляндами, наивно полагая,
что спасение это постоянное, а не временное. Но я точно знаю, что они ошибаются и выбора у них
практически не остается: пребывать в вечном страхе, держать руку на комнатном выключателе, как на курке,
способном отпугнуть живущие в темноте тени, ненадолго, хотя бы на ночь, или же побороть страх и,
уцепившись за трухлявые ставни, как за спасательный круг, заглянуть в бездну,чтобы….чтобы уже никогда
не вернуться оттуда.