Воспоминания 68 или Розыгрыш, но аз воздам!

Сегодня у моей матушки банный день и я превращаюсь, из экспедитора, мойщика полов и посуды, «фершала» и медбрата в знатного банщика! Прошу  сюда, мадам, здесь вам будет удобно! Не всё же время вам, моя милая матушка, таскать своих чад под бронзовые краны тоншаевской бани, пора и сыночку вспомнить свой святой, сыновний долг!

И мне это очень, очень по нраву. Когда, впервые за многие и многие годы, я, наконец, взял из матушкиных, дрожащих рук, заботу о её собственной, стареющей и слабеющей жизни, то испытал, наряду с горечью от осознания  неизбежного торжества времени над всем, что мне мило и дорого, еще и спокойное, благородное чувство полной и неоспоримой правильности того, что я делаю. И никто и ничто не переубедит меня, что нормальнее и правильнее бросить свою одинокую, чахнущую от тоски родительницу в четырех постылых стенах, выморочно враждебных, из-за покинувших эти стены, дорогих и близких людей, а самому преспокойненько длить и лелеять свой эгоизм в кругу собственной, вполне еще живой и работоспособной семейки. Вон, их, нормальных и правильных-то, сколько вокруг! Да сколько одиноких старушек, столько и правильных… Ну, не мне кого-то здесь судить, у каждого своя мера совести и чести, Бог уж с ними.

Зато матушка моя, чиста и бела, как молоденький снег и розовеет усталым, но довольным, самым дорогим, для меня, в мире личиком.

Когда, вот уж девять лет тому, я, сразу после смерти отца, переехал сюда, к своей матушке, в опустевшую, осиротевшую  квартирку, потому, что иначе не мог - просто не мог, и всё! - то чего-чего только не узнал о себе, чего только не наслушался! Сам Дракула скрежетал бы, от зависти, вампирскими своими зубами, ели бы только всё это дошло до его остроконечных ушек!
 
Но года идут, часики тикают, неадекватность растёт, слабые женщины покорно смиряются с неизбежным, и нитка, наконец, влачится за иголкой, проклиная горькую свою судьбинушку и бичуя, время от времени, эту самую неумолимую и негнущуюся иглу. Только это уже просто летний, лёгкий дождичек, по сравнению с тем, кипящим презрением и отторжением, шквалом, каковой мне пришлось выдерживать, скажем так, некоторое, памятное время…

Удивительные и непостижимые, всё-таки, создания, эти самые женщины! Ведь каждой мамочке, наверняка, хотелось бы, чтобы собственный сынок её ценил, любил, уважал, помнил все материнские, запредельные, подчас, муки и страдания и никогда, никогда бы не бросил её в самой страшной, для любой женщины, ужасающей и леденящей душу пропасти одиночества. Когда же оказывается, что её собственный муженек – вот тебе и раз! – тоже, паразит такой, чей-то сын, и она даже знает эту неприятную, во всех отношениях, особу, то здесь всё как-то совершенно и противоположно меняется... Не перестаю восхищаться этой удивительной, сверхвиртуозной гибкости женской психики. Ах, если бы и я мог бы вот так же! Насколько проще и комфортнее была бы моя жизнь – закачаешься, да и только! Эх, не гибкий ты, Снакин, ох, не гибкий…

Итак, пока одна из моих принцесс зависла в блаженной, послебанной истоме, а вторая – в интернете, я лечу в любимый мой маркет с очередным списком продуктов и, среди стоек с товарами, обнаруживаю свою Боттичелиеву Венеру не за кассовым аппаратом, а среди всего этого, постоянно дорожающего, изобилия. Я немедленно и почтительно прошу её дать мне возможность насладиться лицезрением этого перла розничной торговли в полный рост, а не только в виде карточной, бубновой дамы, одним лишь торсом – зато каким! - торчащей из-за конвейера и убеждаюсь, что и здесь – всё идеально! Значит, день – удался!

А завтра – еще того больше! Завтра я, наконец, проведаю свой тихий рай, своё вожделенное, несбыточное будущее, свою мечту и голгофу – нашу милую дачу! И погода сегодня, похоже, радуется вместе со мной и мы друг другу заговорщицки подмигиваем – всё путём, так и должно быть, подруга!

А сейчас я вознесусь, в своих воспоминаниях, еще в один Эдем, в милый моему сердцу и душе, Днепропетровск, Днепропетровск, Днепропетровск!..

Итак, кто там у меня, на очереди? Коля Бятец, что ли? Тот самый Коля, который неизменно красовался, как негативный персонаж, в каждой нашей стенгазете и, впервые появившись в нашем классе, дошел даже до такого моветона, что угрожал мне, потихоньку, увесистым кулаком безнадежного, потомственного двоечника, рекетирски требуя немедленно передать ему, для списывания, листок летучей самостоятельной работы… И я, пожав плечами, пожалел этого голубоглазого, златокудрого новичка, и молча передал просимое – зачем ему все эти неприятности? Немного оботрётся, и всё сам поймёт, обязательно поймёт. Вон, как глазищами своими сверкает, явно же понятливый…
 
А вот уж, почему этот отчаянный парень так боялся, столь привычных ему двоек, не знаю. Вполне возможно, что дома его ждал строгий и жестокий отец, которому надоело отдуваться, на заводских собраниях, за хулигана-сыночка. Да, да! При совке и так бывало – разбирали, где-нибудь, на месткоме Радиозавода или же в железнодорожном депо, случай ненадлежащего воспитания подрастающего пОдростка нерадивым папаней. И до таких даже зверств доходило, что, за отъявленное поведение и жуткую успеваемость сыночка, отцу семейства – раз! – и передвинут очередь на жилье поближе к концу! Тут уж рука сама тянется к ремню, а бедный двоечник уже из кожи вон лезет, чтобы не втравить семейство, а главное, свою многострадальную пятую точку, еще в какую халепу… Просто ужас и мрак совкового мракобесия!

Да, не позавидуешь тебе, Колян! Хорошо еще, что сам ты не очень, всё-таки, принимал это к своему простому сердцу отчаянного и законченного двоечника, постоянно борющегося за выживание в кошмарных условиях совковой действительности, где просто не могло быть и речи, чтобы, как сейчас, ученик мог получить так называемый аттестат о так называемом образовании, не зная даже таблицы умножения. И сражался, и дрался с обстоятельствами и со школьной премудростью наш златокудрый Бятец аж до восьмого класса, чтобы, наконец-то, с облегчением, уплыть в своё вожделенное ПТУ. Счастливой дороги тебе, Коля Бятец! В моих воспоминаниях у тебя всё нормально, всё путём, не переживай и не парся по этому поводу…

А, вот, кого нашим доблестные ПТУ нечего было и мечтать заполучить в свои алчные, мозолистые руки, так это, безусловно, Юру Пугача, нашу сверхновую, ярчайшую математическую звезду, несколько, правда, полноватую..
.
Юра был тем самым, математически одарённым дитятком, родителям которого посоветовали, заранее, сдать оного уникума в восьмидесятую нашу школу, где бы он потом, как по маслу, проник в ниши замечательных, математических, старших классов. Интересный, юморной и компанейский был этот низкорослый, но широкоплечий и уже чувствующий свою некую уникальность, паренёк, который с удовольствием участвовал в наших, с Яном, хохмах и снисходительно признавал в этих своеобразных клоунах некоторые проблески владения зачатками математического рукомесла.

Но одного случая я не прощу ему никогда! Как-то раз, нашу звезду повлёк с уроков неумолимый призыв медицины, и он, облачившись в свой неизменный плащик и кожаную кепку, из-под которой поблескивали очки в золотистой оправе, тепло попрощался со мной и пожелал не поминать лихом – иду, дескать, други, на тяжкие медицинские вивисекции! А я начал к нему плотно приставать – что, да что там с нашей матзвездой? И тут этот негодяй, открыл свой редкозубый рот гения и, заведя кончик языка за верхнюю челюсть, продемонстрировал мне изнанку своего языка! А я так и замер в шоке от этой страшной картины! Да, увидим ли мы, хоть еще раз, своего дорого товарища-то, с таким вот ужасом во рту?! Да, куда же смотрят его беспечные родители?! Почему же они не сдали этого несчастного в какую-нибудь, закрытую, навороченную клинику и не обкололи его всего капельницами и всеми этими медицинскими штуками, рыдая и заламывая руки от горя?!

Всё кончилось не так уж страшно, но я довольно долго, с содроганием, вспоминал увиденное в Юркином рту, пока, один раз, не обследовал свой собственный язык, выгнув его, подражая Пугачу, перед зеркалом, тем самым, что и сейчас висит в  прихожей моей матушки, уже будучи старшеклассником Киевской школы. И как же я хохотал и негодовал, когда увидел ту же самую, неприятную картину, у себя во рту и понял, наконец, как этот матгаденыш меня разыграл! Ну, погоди, погоди же Пугачище! Я еще не придумал, чем бы тебе, в отместку, насолить в этих своих записках, но я обязательно, обязательно что-нибудь для тебя придумаю! Вот, только, прямо сейчас, подойду всё к тому же зеркалу и полюбуюсь на изнанку своего языка…