Записки магаданского летчика
Аэропорт Магадан, 56 км. Подписав все положенные в таких случаях бумаги и прихватив портфели, служебные и свои, набитые сменным бельем, спортивными костюмами, тапочками и туалетными принадлежностями, экипаж неспеша плетется на стоянку к своему Ил-14, возле которого уже хлопочет бортмеханик Яков Иванович. Росту он небольшого, но живой, несмотря на излишнюю полноту тела. Образовавшийся животик его нисколько не портит, да и скрывается он под полами двубортного, слегка длинноватого пиджака. Лицо со слегка отвисшими щеками, с легким налетом красноватых прожилок, которые наверняка видны из-за спины. На голове, посаженной на короткую шею, стриженные под бокс волосы. Родом из Астрахани, с какими-то дальними хохляцкими корнями и частенько, особенно когда волнуется, вставляет отдельные слова, а иногда и целые фразы из своего далекого детства.
Завидев экипаж, он отделился от самолета и почти строевым шагом, как и положено по уставу, пошел навстречу. Не доходя двух метров, остановился и, вытянув руки по швам, доложил:
– Товарищ командир, самолет заправлен под пробки, замечания от предыдущего экипажа устранены, питание и вода на борту. Спасательное оборудование сейчас подвезут. Замечаний нет.
– Хорошо что нет. – И Геннадий Иванович, высокий, худой, с мосластыми руками жмет руку бортмеханику и спокойно так говорит ему, наклоняясь к уху:
– Ну что, Яков Иванович, согрешил сегодня со своей женой? Ведь надолго улетаем. Смотри, как бы чего с нами не случилось, – намекая на то, как грех в жизни ведет к воздаянию в небе...
– Ну что вы такое говорите, Геннадий Иванович… Как такое можно?
И все улыбаются такой, почти каждый раз перед вылетом повторяющейся шутке командира.
Из-за угла КДП выкатила грузовая машина, раскрашенная красным цветом, и, развернувшись, задом сдала к открытой двери самолета. Проводник, лет двадцати семи от роду, энергичный и разбитной, как и все проводники в авиации, принял на борт спасательный плот и расписался в протянутом листке в получении почти индульгенции на спасение в случае аварийной посадки на воду.
Внешний осмотр самолета и по дюралевой стремянке, стоящей почти вертикально, по одному экипаж забирается внутрь своего крылатого дома и кабинета на многие часы полета. Внутри, у самой переборки кабины, за квадратным столиком, наглухо закрепленным к полу с четырьмя креслами, сидят четверо пассажиров – представителей науки, среди них женщина, около тридцати лет с пучком темных волос, с прической под «Бабетта идет на войну».
Все знакомятся и, как правило, запоминают в лучшем случае только одно имя, наиболее характерное. Лишь в процессе полета и общения возникает устойчивое запоминание, переходящее порой в дружбу на многие годы. Но это не мешает жать руки, ощущая необычайность, особенность, а иногда черты и даже характер человека.
Глава всего этого необычного предприятия по фамилии Берзин Альфред, однофамилец нашего магаданского начальника Дальстроя. На что командир не преминул намекнуть, но тот энергично запротестовал, махая руками, хотя по виду и по фамилии явно – из прибалтов. Был он представителем от Владивостокского филиала академии наук, занимался исключительно изучением китообразных и знал о них все или почти все. Одет довольно просто в хлопчатобумажную тонкую, когда-то синего цвета футболку советского производства, поверх которой накинут кожаный пиджак темного цвета, да джинсы, явно заграничные, неимоверно поношенные и мятые, что никак не вязалось в то время с представителем самой передовой науки в мире, как нам тогда казалось. Белокурые волосы не очень густые, были недавно подстрижены под канадку, с расчетом на долгую командировку. Лицо ничем особенно не выделялось. Лишь светло - голубые глаза как-то пристально заглядывали собеседнику в лицо, словно ощупывая и выявляя все изъяны твоей души. Но делалось это просто и ненавязчиво, словно само собой разумеющееся.
Девушка с ним – ассистентка, а он ее научный руководитель. Ну руководитель, так руководитель и все вопросы, возникающие в мужских коллективах, сами по себе исчезли. Напротив их сидели двое мужчин в темных очках, оригинально дополнявших друг друга, и усиленно прятавших свои руки под столешней, скрывавшей легкий дриблинг пальцев. Как оказалось, магаданские представители науки от ТИНРО. Они сделали попытку подняться, но не смогли и лишь протянули руки. Пожатия худых и потных пальцев были слабы и безвольны, будто вышла из них вся энергия.
– Вы уж извините за небольшой вчерашний переборчик. На радостях встречи, так сказать… Слегка отметили, – промямлили они тоскливыми голосами, словно просили: не найдется ли чем полечиться? Но в гражданской авиации уже давно отменили неиссякаемый источник спирта в антиобледенительной системе, лишь бачки забыли снять и бортмеханик, проверяя матчасть, нарочито отвинчивая крышку, нюхал и извещал:
– Все, братцы, уже и не пахнет, – и с сожалением закручивал ее.
– Да ничего, бывает. Туалет в хвосте, – спокойно проговорил командир и прошел в кабину. Ничего особенного. Все бывает и не такое бывало.
Ил-14 – поршневой самолет, можно сказать, вершина пассажирского поршневого самолетостроения в нашей стране того периода, апогей творчества конструкторского бюро Ильюшина. Два двигателя по 1700 лошадиных сил, с двумя рядами цилиндров, разбросанных по окружности, две звезды, как говорят в авиации, создающие дополнительные трудности при обслуживании. Все самое лучшее вчерашнего дня, уже ушедшего в небытие, но продолжающего служить человеку с небольшими переделками и доработками, в зависимости от необходимости: с левого борта для увеличения сектора обзора наблюдателя вставили сферический пластмассовый блистер, в который можно высунуться почти по пояс, для полетов в условиях плохой и даже нулевой видимости поставили локатор, для замера температуры воды внутри фюзеляжа на четырех ногах смонтировали небольшой прибор-коробку, прорезав закрывающийся люк в полу самолета, а для увеличения продолжительности полета до 10 часов из фюзеляжа выкинули все кресла по правому борту и вместо них поставили дополнительные баки под топливо. На них любили «отдыхать» чрезмерно уставшие от научных наблюдений сотрудники в часы вынужденного безделья. И самое главное, увеличили взлетный вес на целую тонну, был 17500, а разрешили 18500. Движки ставили первой категории, правда, в случае отказа одного из них, самолет уже мог лететь только со снижением. И все как-то морщась, закрывали глаза в надежде, что отказа не произойдет, а если и произойдет, то не с ними. И ничего, почти как в той пословице – на безрыбье и сам раком станешь.
Самолет хорошо показал себя на ледовой разведке. Официально работали на высотах от 300 до 25 метров, зачастую и ниже по просьбе оператора: прибор не брал температуру воды из-за слоя тумана между самолетом и водной поверхностью. Незаменим он был на рыборазведке, облетах действующих вулканов, сбросах вымпелов на суда и ледоколы с картами ледовых полей, поисках самолетов, потерпевших катастрофу, сбросах продуктов и почты на маяки, расположенные на самых кончиках неприступных мысов – надо попасть и не промазать, а иначе, все улетит в морскую пучину, бушующую возле этих мысов...
И вот сейчас появилось новое необычное задание: пересчитать всех китов в акваториях морей крайнего Северо-Востока и выявить новые их виды, включая Охотское море. Как оказалось из дальнейших разговоров с Берзиным, большая часть китового жира, добываемая в мировых океанах и морях, идет как добавка к сливочному маслу... А во всем мире уже начали трубить о братьях наших меньших и человеческом к ним отношении, хотя человеческое отношение не совсем подходит, ибо оно совсем не человеческое. Ну, не может здравомыслящий вид пилить ветку, на которой сидит, а человечество это делает с превеликим удовольствием. Выражение «человеческое» стало синонимом варварства, дикости самоуничтожения и уничтожения других видов, населяющих эту планету, словно и создан человек для того. В самозабвении созидающий все более разрушительное оружие, не понимая, что он уже переступил порог дозволенного Создателем…
Тем более стали осознавать, что разумом обладает не только человек, но и некоторые обитатели морских глубин. И не только они. Неудобно стало мировой державе – борцу за построение всего хорошего на белом свете, да и китов осталось не так уж много. И решили найти им замену уже в своих прибрежных водах, не вызывая нареканий у этой самой мировой общественности. А может, и то немаловажное обстоятельство, что информация просто не будет поступать из закрытой страны. Спустили директиву с самых верхов, издали приказ, направили в Дальневосточный филиал академии наук и … в Магаданское управление авиации – только у них и есть такие самолеты и подготовленные к любым видам работ и в любых метеоусловиях экипажи.
И вот мы трясемся на взлете по неровной бетонной полосе. Пилоты, страдая от перегруженности на тонну – могут просто не выдержать покрышки – а научные сотрудники – от резких толчков, так сильно отдающихся в больной голове после вчерашней встречи. А самолет бежит, с трудом набирая скорость отрыва. Звон от винтов, вспарывающих воздушный поток, раздирает перепонки. Яков Иванович словно застыл, глядя на стрелки приборов. Берзин стоит в проходе, опершись плечом о проем двери, ему просто интересен процесс взлета и нисколько не волнует психологическое состояние экипажа.
Штурвал на себя, и машина неохотно, вяло поднимает переднюю ногу, катит на двух основных шасси и, чиркнув пару раз резиной колес по бетону, наконец-то неохотно отходит от полосы.
Уже легче. Моторы все также на взлетном режиме. Звенит металл винтов, разрезающих упругий воздух. Набор высоты, плавный разворот вправо, оставляем вершину с локатором с левой стороны, скользим в сторону Армани, и там, уже идем со снижением и уменьшением режима до нормального крейсерского, когда можно говорить и твой собеседник понимает тебя без крика, искажающего лицо, можно взглянуть на водную гладь, призывно манящую бликами солнечных зайчиков, играющих на неспокойной поверхности моря. Можно вздохнуть, непроизвольно, глубоко. Словно что-то вышло из тебя, освободило. Легкость и жажда жизни проснулись улыбкой и шуткой.
Высота триста метров, курс на Камчатку. Траверзом проходит остров Завьялова, такой необычно загадочный, с вертикально вздымающимися берегами и почти плоским верхом, сплошь усыпанным белыми грибами, если верить коллегам, посещавшим его в летнее время на катере. Прошедшей зимой они бросали почту на маяк, прилепившийся на самом кончике мыса. Как они вообще там существуют?
Штурман, средних лет, крупный и физически сильный мужчина, ростом под метр восемьдесят, разложив карту на столе, вымерял измерителем расстояния, прикидывал на навигационной линейке путевую скорость, вычислял ветер и, сказав что-то себе на всякий случай, включил локатор. И сразу все в один голос:
– Ну что ты опять включил эту заразу? Ведь погода звенит. Камчатка отсюда видна. Зачем нам лишние кюри хватать?
– Ну должен же я хотя бы проверить его. А то нырнем в туман и…
Что там будет, он не сказал, но все понимали что будет и говорили уже просто ради самого разговора.
– Ты же его на земле гонял, что тут изменилось за полчаса? – не сдавался Яков Иванович, уже обеспокоенный возрастными изменениями. А прошлый раз даже интересовался у командира насчет климакса, не желая принимать во внимание нытье супруги.
– А салом угостишь, тогда выключу, – пошутил штурман, зная неутолимую любовь механика к салу.
– Да он же сегодня забыл его в штурманской, – смеялся второй пилот.
– Как забыл? Оно же у меня в портфеле. А портфель я никогда не забываю. – И механик повернулся на приставном сиденье всем корпусом в сторону своего много повидавшего портфеля, лишний раз убеждаясь в наличии своей собственности, а значит, и сала в нем. – Угощу, чего уж там. Только выключай эту бандуру.
Все дело в том, что установка локатора была выполнена кустарным методом, излучение жестких лучей шло не только от самолета, но и в самолет, нещадно облучая экипаж и всех тех, кто там находится. В этом убедился сам штурман и наглядно показал остальным: под авоськой с колбасой, висевшей недалеко от волновода, стояла целая лужа топленого сала. Все повозмущались, сделали запись в бортовом журнале. На следующий вылет проверили запись и нашли отписку: проведены замеры и выполнены профилактические работы – установлен защитный экран. Пошли смотреть: вдоль волновода установлен из жести так называемый экран, вероятно, тем же самоделкиным. Ну что ты скажешь? Не будешь же сам проверять.
Штурман выключил локатор, уселся на стул, и, уставившись через блистер на море, любуясь бескрайним простором этой необъятной водной глади, такой, казалось, из самолета теплой, почти южной – раздевайся и ныряй. Да нырнешь и не вынырнешь – пять минут всего тебе отведено на жизнь в случае ныряния, так записано в инструкции. Хотя на практике бывали случаи, люди держались в воде и по двадцать минут, с обязательным попаданием в больницу с обширными обморожениями…
Через сорок минут вышли на западный берег Камчатки. Сплошная низина, плавно поднимающаяся к центру Камчатки и переходящая в гряду из молодых и высоких гор с действующими вулканами, с рукавами устьев рек, ручьев и ручейков, с заброшенными рыболовецкими базами и деревянными бараками с обвалившимися крышами...
Тридцать минут мы шли на малой высоте вдоль берега строго на юг, встречая на своем пути брошенное и разваленное жилье, какие-то ржавые, неестественно погнутые металлические конструкции, словно время не терпело этих искусственных образований и старательно стирало их с лица земли. Лишь кое-где в поселках теплилась жизнь, куском красной тряпки на шесте, болтающейся на ветру, указывающей на присутствие власти, да отдельными прохожими, равнодушно взирающими на пролетающий самолет…
Разворот вправо на курс 270 и снова водная гладь. Ни единой живой души. Не то что китов, даже ни одного суденышка. Лишь небо в легких перистых облаках на высотах свыше десяти тысяч метров, говорящих о приближении теплого фронта, со всеми последствиями, присутствующими этому фронтальному разделу. Где произойдет эта встреча – неизвестно, хотя приблизительно можно подсчитать… Но он еще очень далеко и особо беспокоиться нечего, а в случае нужды погоду всегда можно получить по дальней связи. На этот самый случай и сидит радист, старательно записывающий через каждые тридцать минут в свой журнал связь с базой.
По салону разносится запах разогреваемой пищи – дело к обеду. Яков Иванович, уже было прикорнувший, прижавшись к проему двери, оживился и, спросившись у командира, вышел в салон. А через некоторое время протиснулся в кабину, ставя поднос на центральный пульт управления. На разостланной тряпице горкой лежит розовое сало, источающее аромат чеснока. И был он настолько сильным, что все невольно проглотили набежавшую слюну. Сбоку от кучки нарезанного сала – кусками черный хлеб и несколько зубцов почищенного чеснока. Боже, до чего же это вкусно и вовремя. И сало тает во рту с черняшкой и чесноком. Никто не думает, что будет пахнуть. Нет, это просто не может и в голову кому-то прийти. А Яков Иванович приятно щурит глазки, довольный оказанной услугой экипажу. И все нахваливают сало и хозяина этого продукта, доставляя и ему порцию удовольствия. А тут и проводник приглашает на обед. По одному ныряем в салон за стол, где исходит паром неизменная курица с рисом и прочими нехитрыми закусками в виде сайры, шпрот, да небольшого кусочка пирожного и лимона к чаю.
– Ну, курица сегодня такая худая и необыкновенно маленькая, – делится впечатлением второй пилот от проглоченного обеда.
– Наверняка из Тамбова пешком до Магадана шлепала, – поддерживает его командир. – Да жилистая такая, словно бегун-эфиоп на дальние дистанции. Кожа да кости, а поди же ты, первые места занимает, – продолжал он, ковыряясь спичкой в своих редких зубах.
В кабине тепло. Пригревает солнце и что бы они ни говорили о еде – сало, курица и сладкий чай с лимоном успокоили и умиротворили их сознание и некоторое волнение. Яша, как любовно называл его командир, как-то неловко привалился к своему любимому косяку и затих, прервав речь на полуслове. Дыхание успокоилось, сделалось равномерным и появилось легкое посапывание, иногда переходящее во всхрапывание. Тогда он просыпался, открывал глаза и поводил ими по сторонам, словно убеждаясь, видит ли кто его изнывающее от желания поспать тело. И убежденный невниманием к его персоне экипажа, опять проваливался в так донимавший его сон. И, видя его танталовы мучения, и борясь сам с навалившимся послеобеденным сном, командир, зевая, говорит механику:
– Да не мучайся ты. Спи спокойно. А то опять полезешь что-нибудь выключать, – намекая ему на шутку, которую вытворили с бедным механиком.
А дело было так. После очередного обеда, когда Яша задремал прямо в очках, читая очередные призывы и лозунги на первое мая, командир оторвал от газеты по куску и, поплевав на них, приклеил на линзы очков. Потом взял в рот четыре сигареты, прикурил и стал усиленно дымить в кабине. Когда от дыма уже было не продохнуть, закричал: «Пожар!». И Яша, очнувшись от сна, с заклеенными газетными кусками стеклами энергично протянул руки к противопожарным кранам, чтобы включить противопожарную систему. Ну уж здесь пришлось поволноваться командиру, он едва успел закрыть краны своими руками – вот уж было бы ЧП самое настоящее и неизвестно, чем бы оно закончилось…
Все пилотирование осуществ0лялось в ручном режиме: 30 минут крутил второй пилот и потом 30 минут - камандир. Но кабину покидали редко, только в туалет, да размять от долгого сидения затекшие ноги. Берзин, наш заказчик и руководитель проекта, часами просиживал у блистера. Сначала побаивался новизны ощущений, а пообвыкнув, заваливал свое туловище на сферический плекс, почти обозревая брюхо, высматривая своих любимых животных. Но их просто не было, да и не могло быть. Но об этом чуть ниже.
Самолет с каждым часом, вырабатывая топливо, становился легче. Улучшилась его управляемость и элегантность полета. В первый час, когда перегрузка была максимальной, он словно долго раздумывал на отклонение рулей и только после этого выполнял команду, предложенную ему. Поэтому в начале полета старались не летать на малой высоте, а если была необходимость, пилоты действовали на упреждение и более энергично работали рулями.
На третьем галсе прямо по курсу экипаж заметил большое скопление чаек. Они кружили на всех высотах, закрывая своими телами большое серое пятно на поверхности моря. Подлетев поближе, стараясь избежать столкновения с отдельными пернатыми, спешащими в эту карусель, увидели наконец кита. Он лежал кверху брюхом, громадный и беспомощный. На его бледно-матовом брюхе топтались сотни чаек, явившихся поживиться погибшим морским исполином.
Вся наука столпилась в кабине, задавая вопросы и тут же отвечая на них, советуясь друг с другом и требуя у экипажа подлететь поближе и пониже. Берзин фотографировал и поражался величине объекта. Оказалось, по его пояснению, это был кашалот и довольно редкий экземпляр. Но почему он погиб, понять невозможно? Есть две версии: умер от старости или подвергся нападению косаток. Но следов на брюхе от зубов косаток вроде не видно. Стало быть оставили первую версию, и командир, выведя самолет из виража, лег на курс, предложенный штурманом, а наука удалилась попить чайку, заваренному проводником, и порассуждать о превратностях судьбы такого гиганта, как кашалот.
На следующем галсе штурман по просьбе науки вывел самолет в лобовую на несколько маленьких островков, стоящих почти в самом центре Охотского моря, под общим названием осторова Ионы. Это вертикальные скалы, высотой до сотни метров, сплошь заселенные чайками, топорками и т. д. Они тучами поднялись в воздух и понеслись самолету навстречу, защищая свои гнездовья и птенцов. Командиру ничего не оставалось делать, как заложить глубокий вираж, и описать окружность вокруг этих зубьев дракона, торчащих из моря, с их негостеприимными хозяевами. На самом верху одной из скал заметили автоматический метеорологический маяк.
– Как же его туда поставили? – поинтересовался Яша. Оказалось, Берзин участвовал в научной экспедиции, тогда попутно устанавливали маяки на такие вот неприступные скалы.
Шантары встретили низкой облачностью и дождем – вот и свиделись с теплым фронтом, свидетелями которого были перистые облака между Камчаткой и Магаданом. Большое облако закрывало небо. Стало темно. Дождь хлестал в лобовые стекла, и заползал даже в кабину через негерметичные стекла, капая на ноги и на пол кабины. Все самолетовождение только по локатору. Вот здесь-то и видна работа штурмана. Пилоты беспрекословно выполняют его команды. Он в эти мгновения и царь, и бог. Приникнув к раструбу локатора, он выискивает наилучший путь обхода островов, отличая ложные засветки от настоящих и решая порой непосильную, но необходимую задачу: жить или не жить. И слава Богу, если он решил ее в пользу жизни. А ведь бывало и по-другому, в этих самых Шантарах: лобовой удар в почти вертикальную базальтовую стену отдельно стоящего островка.
Его и островком-то назвать нельзя из-за малости, а самолета и одиннадцати человек, как не бывало. Штурман неправильно решил задачу…
Проскочив пролив, отделяющий о. Сахалин от материка на высоте сто метров, заскочили в устье Амура, располосовавшее горное плато, протянувшееся вдоль материкового берега. На левом берегу Амура, прямо на входе его в морские воды примостился рыбацкий поселок, с маленькими катерами, стоящими вдоль пирса. Какой-то иностранец, скорее всего японец или кореец, загруженный лесом, выползал из реки в пролив… С иероглифами вдоль низкосидящего борта. Но экипажу уже некогда было любоваться красотами великой реки, диспетчер подхода Николаевска требовал занять безопасную высоту на привод. И когда доложили, что высота занята, разрешил заход к четвертому развороту вдоль реки, оставляя сам город с правой стороны, красиво расположенный на низменной части правого берега и утопающий в зелени девственного леса. Слева и справа пологие невысокие сопки, поросшие лиственным лесом, зажимали Амур, но он был настолько широк и могуч, что они казались красочным зеленым дополнением его величия.
Аэродром располагался на значительном удалении от города, на одной из горбатых сопок, и полоса его точно описывала эту кривизну, создавая дополнительные трудности при посадке. Особенно при первой посадке – мало того, что создаются все возможности для грубой посадки, да к тому же из-за горба полосы не видно, сколько же осталось ее при пробеге, вызывая дополнительную нервозность…
Самолет на стоянке и сдан под охрану. Сданы служебные портфели, нас поставили в план на завтра. Получили направление в гостиницу. Выполнили то, что делается каждый раз в любом аэропорту. Буфет в порту уже закрыт, предупредили заранее. Проводник, нагруженный чайником и припасами к нему, идет впереди всех по просеке меж высоких деревьев, приятно пахнущих смолой, по узкому деревянному тротуару, уложенному на чурбаках метровой длины.
Тишина и покой, лишь комары своим назойливым нытьем нарушают идиллию благополучия. Но они не в обиде, все равно это лучше и приятнее десятичасового издевательства моторов самолета. Километра через два показалось одноэтажное здание, рубленое из вековых лиственниц, с высоким крыльцом. Дежурная, женщина лет сорока пяти, приняла нас доброжелательно и выделила комнаты, в которых стояли по четыре солдатские кровати, заправленные пожелтевшими от долгой стирки простынями и маленькими подушками, набитыми ватой. В комнатах довольно чисто, свежо и прохладно.
Проводник поставил чайник у дежурной и собирал на стол. А Берзин со своей командой решили съездить в город. Как это, быть здесь впервые и не познакомиться с ним! Экипаж долго швыркал чай с тушенкой, намазанной на кусок хлеба. Почистив зубы у рукомойника, прибитого к стене на входе в гостиницу, завалился спать – уж слишком тяжек труд, хотя и в удовольствие. Но всему есть мера и эту меру они полностью осилили, осилили – и без сил на солдатские кровати. И нет ничего лучше сна и приятнее кровати после такого насыщенного дня.
Наука пришла за полночь. После ужина в местном ресторане и танцев они долго не могли успокоиться, вспоминая яркие глаза, необыкновенные и уже забытые прически, каких-то таких желанных и раскованных женщин, особенно после коньяка, дорогу в аэропорт, куда никто не хочет ехать, долгое хождение покурить во двор, объяснение в вечной дружбе, а после – храп уснувших, надрывистый и громкий.
Утро. Луч солнца боязливо проник сквозь щель между занавесок. Цокот какой-то птицы за окном тревожит тишину утра в этом сказочном месте. Скрипнула дверь. Вернулся с улицы командир в накинутом на голое тело плаще, посетивший деревянный туалет снаружи. Экипаж проснулся, а Яша, беспокойная душа, даже ушел к самолету, готовить его к вылету. Гуськом, накинув плащи, вышли на свежий воздух. Аромат смолы, зелени, цветов иван-чая вдоль забора. Сборы недолгие и привычные. Лишь наука никак не хочет подниматься, и командир тормошит Берзина, а потом усаживает его в постели, тыча в его глаза часы, показывая время вылета и тот врубается наконец, что он не во Владивостоке, а в Николаевске и через полтора часа надо вылетать.
Пройдя обязательную процедуру и отзавтракав в местном буфете, экипаж в самолете в ожидании людей науки. Время до вылета еще есть. А вот и они, бедолаги. Согнувшись, неспеша переставляющие негнущиеся ноги за единственной женщиной их сообщества, с портфелями показались на тротуаре из-за лиственниц. Метров за сто остановились и посмотрели на часы. Убедились – минут десять в запасе есть и решили покурить на свежем воздухе. Яша уже в кабине, просматривая бортовой журнал из под очков, недовольно взглядывает на них и бурчит:
– Вот поэтому все лучшее и покупаем за границей.
– Да ладно тебе. Время-то до вылета еще есть, – говорит штурман, проверяя локатор.
– А ты давай, выключай свой облучатель, да я пойду контрольный обход делать. Чего ждать? - Недовольно брюзжит Яша. - И то? Пока дорулим до конца полосы и время выйдет.
Штурман снисходительно хмыкнул и вырубил локатор.
– Все, Яша, можешь безопасно выходить. А им скажи, пусть срочно садятся, а то я начну гонять локатор. Вот и решится твоя проблема.
Яша загремел по стремянке, окликнул науку и передал им услышанное от штурмана напутствие. И сразу же все, побросав недокуренные сигареты, устремились в самолет. Лишь командир сидел на своем месте, держась рукой за ручку открытой форточки, и спокойно улыбался, а может, щурился от лучей восходящего солнца, заглядывающих в кабину. Все нормально – и погода, и полная заправка, и питание… А все, что происходит вокруг, это нормальная предполетная суета, которая вносит в обыденность летного труда даже некоторое разнообразие… Проверивший самолет, затащивший стремянку и закрывший двери Яша доложил командиру, уселся на свое место и многозначительно стал ждать команды на запуск двигателей.
– Ну, с Богом, – произнес командир, кинув взгляд на бортовые часы, – время.
– Выполняем карту, – и все как заводные, по очереди, докладывают, только свои выполненные операции на самолете…
Тихо тронулись со стоянки и покатили в сторону ВПП. Перегруженная на тонну машина тупо стучит на стыках швов своими перекачанными под этот вес баллонами. Заняли полосу и покатили под горку.
...Заняли полосу и покатили под горку в конец полосы, где в кармане развернулись на 180 градусов и, выкатив на полосу, встали на осевую линию. Снова контрольная карта и долго гоняли движки на всех режимах, стараясь обнаружить малейший изъян в их работе. Все в норме. Вылет разрешен. Двигатели на взлетном режиме, командир отпускает тормоза, самолет трогается и не спеша бежит по наклоненной вверх полосе. Но он совсем не хочет набирать скорость и летчики, с тревогой смотря на самую верхнюю часть полосы и, преодолев ее, под уклон, уверенно начала расти скорость. Но и полоса не бесконечна – впереди уже виднеются огни подхода на деревянных столбах. Хватит – не хватит полосы? Но и останавливаться уже нельзя. Подъем переднего колеса и через мгновение такое долгое … и с последней плиты оторвался родимец, и, вяло покачиваясь, по метру пошел в набор. Нелегко дается перегрузка самолета, а если еще и полоса на пределе, то взлет, как сейчас, с последней плиты.
Доложили взлет.
– Ну и хорошо, – говорит диспетчер с земли. – А то мы уже подумали, огни подхода собрались считать, – по-черному шутит он. Набрали безопасную высоту, доложили и сразу же нырнули на широкое ложе Амура. Миновали его устье и по Татарскому проливу на север.
Посовещавшись с наукой, решили сократить маршрут и махнули через север Сахалина, рассматривая землю, испоганенную нефтяными вышками и пролитой нефтью. Так и хочется сказать, что же ты делаешь, человек, со своим домом? Откуда и почему у тебя, строителя коммунизма на всей земле – на словах, а не делах непонятное и страшное отношение к природе и людям? Наверно, после гибели человечества, еще долго ветер будет полоскать красные полотнища с надписями: даешь пятилетку за четыре года и слава нам, строителям коммунизма… Так мне думалось тогда.
Закончилась низина острова. Самолет заскользил над поверхностью Тихого океана, распугивая шумом моторов прибрежных птиц. Второй пилот, открутив свои 30 минут, вышел в салон и примкнул к пьющим крепкий чай научным кадрам. Берзин, как и вчера сидел в своем блистере, пытаясь хоть что-то увидеть из своих желаемых объектов. Но океан был величественно чист. Второго пилота съедало любопытство: почему же пролетав весь вчерашний день, не увидели ни одного живого кита? Он и должен быть любопытным по натуре, по призванию, иначе, ему и не стать командиром. Поборов некоторое смущение, поинтересовался этим вопросом. Берзин, оставив свой пост, основательно уселся на сиденье возле блистера и начал свое повествование с вопроса.
– Трагедию капитана Лигова, читал?
– Конечно, кто же ее не читал в наши годы о хищниках- американцах, царской безответственной политике, помогающей иностранцам выбить всех китов.
– Ну так вот, дело было совсем наоборот. Если можешь это принять, расскажу, – и уставился на пилота, ожидая реакции его комсомольского или партийного кредо, что было в ту пору не новостью.
– А почему бы и нет, – ответил тот. – В жизни может все, что угодно и даже сам наблюдал, когда на белое говорили черное, и подобное может продолжаться сколь угодно долго, а может, и не исчезнет никогда.
– Так вот, в Союзе построили китобойную флотилию под названием «Алеут». Базировалась она во Владивостоке. Запустили ее в Охотское море и в первый же год многие из этой флотилии стали орденоносцами, за перевыполнение плана на много процентов. Точно я не берусь сказать, но план перевыполнили почти в два раза. На следующий год повторилось то же самое, и даже больше. Газеты, журналы и прочая шумиха, а капитаны берут встречный план и даже его перевыполняют. Поток наград, внеочередные квартиры и всенародная любовь и, естественно, равнение на лучших…
И так продолжалось три года. На четвертый год вышла флотилия в море. Глядь, а китов-то и нет. Развернулись строем, прошли Охотское море вдоль и поперек, да и вернулись на базу. А ты спрашиваешь, почему китов нет в этом море? – Он в сердцах махнул рукой и отвернулся, заглядывая в блистер.
– А куда же они делись? Разбежались в разные стороны?
– Да нет, не разбежались. Бежать-то просто некому было.
И он начал рассказывать о культуре добычи китов за границей, о их воспроизводстве и запрете на убийство в отдельных государствах. О том, с каким трепетным отношением к этим великолепным морским животным относятся норвежские гарпунеры, оберегающие самок. Когда гарпунер случайно загарпунит самку, он три года не подходит к пушке. А наш, вооруженный пушкой, и никакими моральными обязательствами, стреляет все подряд, что попадется под прицел. Берзин возмущенно рассказывал, как находясь практикантом на китобойной флотилии «Слава» в Антарктике, видел собственными глазами охоту на самку с детенышем. Она убегала, ныряя под воду, оставаясь там свыше пятнадцати минут, а ее детеныш мог находиться под водой только порядка пяти минут и, идя за мамой, показывал китобоям ее путь. И, естественно, соревноваться с многосильной машиной самка не могла, всплыла в очередной раз, китобой выстрелил и загарпунил ее. Малыш подплыл к уже погибшей матери, ласкался и пытался оживить ее, такую большую и, казалось, непобедимую...
Китобой отбуксировал тушу к «Славе» в сопровождении маленького китенка. Открылся слип, по которому затягивали туши китов и тросом, с помощью лебедки, затянули ее тушу. Китенок, видя уползающую тушу, разгоняясь, выскакивал на слип и сползал обратно в море, вызывая у всех щемящее чувство тоски и потери чего-то большого … - ведь у всех были потери своих родных и близких… Капитан приказал закрыть слип металлическими воротами. Китенок же с разгону тыкался мордой в эти металлические ворота, и гул разносился по всему громадному кораблю. Первыми не выдержали женщины, наблюдавшие эту разыгравшуюся на их глазах драму, отворачивались и убегали в каюты, чтобы дать волю слезам, уткнувшись в подушки. Да и у многих мужчин навернулись слезы на глазах… Конечно, китенок был обречен, и это знали все. Стоило ли убивать его мать? Конечно, нет. Это элементарное и хладнокровное убийство, а стрелок безжалостный и бессердечный человек… получит очередную грамоту или премию по окончании сезона. Нет, он не будет чувствовать раскаяния и не уйдет от пушки на три года, как норвежский гарпунер. У большинства наших людей понятия о доброте, чести и справедливости выстраивались в плане единственно верного учения… Он не стал говорить какого, но и так было понятно какого именно.
– Была подписана конвенция об ограничении отстрела китов, а отдельных видов вообще запрете. Ну и что ты думаешь? Для контроля посадили на суда представителей от разных стран, но наши и здесь оказались всех хитрей. Били все, что попадет под руку, лишь бы план выполнить. А приемку на базу производили после 24-х часов, когда добропорядочные представители уже спали в своих постелях. Проснувшись, они уже не могли определить вид кита, только перетопленное сало в котлах, а все улики давно за бортом.
Вот так-то. А ты говоришь, читал трагедию капитана Лигова. Это скорее комедия, разыгранная автором…
Тридцать минут, отпущенные второму пилоту, подошли к концу, он заскочил в кабину и уселся на свое место, обуреваемый потоком информации, так негаданно свалившейся на его голову. Он знал многое и слышал немало, но такое невыносимо обидное и несправедливое к китам и, в первую очередь, к себе глухую стену дезинформации он просто не мог перенести. Горели уши и щеки, возмущалась душа. А что он мог сделать? Ведь его просто никто не увидит и не услышит в этом отлаженном и громкоголосом хоре...
Он постепенно остывал, словно оттаивал, да и стрелки приборов не давали надолго отвлекаться на разные непутевые мысли. Он уже по-другому взглянул на этого худосочного белобрысого прибалта, столь много знающего и повидавшего в своей жизни и умеющего сравнить себя и других с представителями других стран, их уровнем жизни и культурой. И все последующее время его тянуло к нему словно магнитом, и тот делился щедро и без оглядки той информацией, которой владел, уже не спрашивая, член он или нет всепобеждающей партии.
Тихий океан встретил такой же пустотой как и Охотское море, с той лишь разницей, что выполнив первый и последующие восточные галсы, разворачивались на очередной уже не упираясь в сушу – ее просто там не было, шли строго на север от двадцати до тридцати минут и разворот на запад и так до соприкосновения с Курилами, разбросанными на карте, словно кляксы от неряшливого ученика.
Сало у Яши закончилось и перед обедом он уже не спешит к своему портфелю. Так же, как и остальные, полон ожидания столовых ароматов, разносящихся по салону во время разогревания пищи проводником. На голодный желудок даже не спится, и он мечтательно смотрит вдаль, через лобовые стекла, надеясь увидеть что-либо примечательное.
День, надо сказать, идет впустую, никаких признаков китовых. Наука уже отоспалась на ложе, устроенном на бензиновых баках, и распивала чаи, взбадривая себя перед обедом.
Еда, мало сказать, была слабенькой, скорее, тоскливой. Цеха бортпитания в Николаевске не имелось и проводник взял в буфете что было: колбасу, масло, сахар и чай. Этим и перекусили. Да и лететь-то осталось каких-то четыре часа, и все разговоры в кабине как по команде переключились на еду. Хорошо хоть чаю было вволю и они чаще выскакивали из кабины отметиться за столом и туалете…
На вход в Авачинскую бухту действовал еще запрет, который наложили вояки и чтобы убить время, решили пройти вдоль запретного квадрата и посмотреть: воюют ли наши или как всегда, ушли, а запрет снять забыли.
И мы шли по мнимой линии с указанными координатами, заглядывая в запретный квадрат. Да так и есть – воюют. На темно-синей морской глади, словно в картине Айвазовского, только с современными кораблями, шел стальной красавец, вооруженный орудиями и ракетными установками. Из-под его форштевня картинно расходились два водяных уса, а прямо по его курсу в подводном положении, на небольшой глубине следовала подводная лодка по величине соизмеримая с надводным кораблем.
– Смотри, смотри. Наверняка атомная. Да так и есть. Тут же база их и завод, мне шурин рассказывал. Какая громадина!
Над подводной лодкой, вдруг вздулся громадный водяной пузырь, и поднимаясь кверху, вытолкнул, скорее выдохнул какой-то продолговатый предмет.
– Да это ракета! Ребята смотрите это же ракета! – воскликнул Яков Иванович
– Ракета, ракета, – передразнил его кэп. – Смотри как бы она с курса не сбилась. А то будет как под Братском с Ил-18.
Тогда ракета, отклонившись от курса, сбила свой самолет с пассажирами, об этом знали все пилоты и старались без нужды не лазить рядом с полигонами, которых в то время было превеликое множество. И перед вылетом всегда изучали информацию по ограничениям в квадратах – тут и особым разведчиком не надо быть, самые засекреченные места довольно точно указывались с указанием координат.
Ракета, выброшенная сжатым воздухом, пролетела совсем немного и, описав крутую дугу, плюхнулась в море, подняв мириады брызг, радугой заигравших на солнце.
– Красиво. Ничего не скажешь. Словно большие мальчики играют во взрослые игры, – задумчиво и как-то непонятно проговорил Берзин…
– Все. Время ограничений прошло. Берем курс на вход в Авачинскую бухту. Пока наберем высоту и зайдем по схеме, будет у нас десять часов налета на сегодняшний день, – пророкотал уставший штурман.
– Может, в бухту так и зайдем на 300 метрах.? Посмотрим и бухту, и атомные лодки. Их хорошо видно. Они сразу слева от входа в бухту, а если довернем чуть-чуть, то будем рядом.
– Лежать будем рядом. Могут не понять нашего любопытства и шарахнуть по голове. Что тогда, Яша, будет делать твоя вдова? А?
– Да хочется же посмотреть. Ну, если нельзя, так и не надо, – миролюбиво закончил Яков Иванович.
Самолет проскочил через узкую горловину пролива, соединяющего залив с самим Тихим океаном. Он был настолько узок и горист, что не требовалось особых военных сил, чтобы перекрыть доступ на внутренний рейд и через какое-то мгновение, миновав слева и справа скальные образования, на которых чудом устроились маяк и службы охраны, выскочили на простор самой Авачинской бухты, привольной и необъятной по масштабу и красоте.
Справа от курса ярусами на склоне располагался сам город Петропавловск, а у его подножия, у пирсов, разгружающиеся суда.
Слева от курса стояли несколько больших подводных лодок, по величине соизмеримых с надводными кораблями, стоящими здесь же. Их черные тела жирно блестели под лучами заходящего солнца, вызывая и восхищение людьми, спроектировавшими их и какую-то неловкость и даже омерзение тем, что человек в любую минуту может нажать на кнопку и все полетит в тартарары, сгорая и не оставляя времени ни на раздумья, ни на последнее прости... А ведь каждый, из сидящих в той же лодке, наверняка надеется дослужить до пенсии, воспитать детей, внуков и умереть в своем доме, на своем ложе и, уж ни в коем случае, не в атомном огне…
И
наука, и летчики молча смотрели на уходящую под левое крыло подводную мощь нашего флота и инженерного развития, совершенно разные роились мысли в их уставших от долгого полета головах. Одни радовались, что есть подобные монстры, другие – к чему это надо столько забухать денег, ведь все равно не спасешься от мирового окружения, как бы ни запирался, а третьи– да мне все равно, наши правители лучше нас знают что делать, четвертые – а ведь это рано или поздно должно ухнуть. Что же от земли матушки останется?
Невольно вспоминая фразу или лозунг: «в борьбе за мир и счастье на земле, на камне камня не оставим». В любом случае люди, несмотря на противоположные взгляды, должны уметь договариваться и у власти должны стоять люди, способные идти на компромисс, уступая в чем-то друг другу и выигрывая, в основном: спокойствии, доверии и благополучии всех живущих на этом космическом корабле, под названием Земля.…
А прямо по курсу – конусообразный вулкан, находящийся в состоянии неустойчивого равновесия, с притулившимся на самой вершине облачком пара и газа, демонически возвышающийся на фоне голубого неба, словно рок, повисший над этим краем своим могуществом и неизбежностью, постоянно возвещающим живущим вокруг людям о зыбкости и неустойчивости их существования. И как в таком случае можно что-либо говорить о стабильности и вечности существующего строя или верности какого-либо учения?..
А им надо туда, прямо под основание этого вулкана, там расположен аэродром и поселок Елизово, где и проведут очередную ночь наши летчики и представители науки, поселившись в трехэтажной гостинице-коробке с ее неизменным приторно-кислым запахом, оставляемом людьми, вечно спешащими в поисках элементарного человеческого счастья: заработка, еды и понимания. А все остальное – это просто следствие от первых составляющих. Будет это – будут и здоровые дети, воспитанные и образованные, а значит, будет и будущее у твоих детей и у тебя, старого и немощного. Но ты будешь счастлив этим будущим.
Не будет этого будущего у тебя и твоих детей, не будет его и у государства, несмотря на его самые передовые и верные учения. Да и верно то, что твое самое передовое учение верно, возможно, только в твоей отдельно взятой стране, а в других странах оно просто абсурдно и вредно и не влезает ни в какие ворота, как бы его ни толкали с помощью оружия и бесплатной братской помощи, обильно политой кровью сынов своих во всех странах мира, прикрытых самым удобным лозунгом, написанном на прогнившем красном полотнище пропаганды «во имя интернационального братства»…
Обильный ужин в летном зале ресторана несколько скрашивает унылое настроение последних голодных часов полета. И с набитыми до отказа желудками тянемся мы в свои комнаты на втором этаже. Все тот же интерьер, лишь шифоньер светлых тонов никак не вписывается в общую тональность темно-серого изыска комнаты. Молча разбираем постели, переодеваемся в спортивные принадлежности и долго под струей холодной водой моем лицо и промываем глаза, уставшие от долгого напряженного наблюдения за морем и приборами. Наука устроилась в соседней комнате. Посоветовавшись между собой, решили устроить на следующий день выходной – уж очень хотелось им посетить Паратунку, местные горячие источники, расположенные недалеко от Елизова. Да и летчики не возражали, налет им гарантирован, а, значит, и зарплата тоже.
Спать улеглись непривычно рано по местным меркам. В голове продолжали гудеть двигатели самолета, расслабленное тело словно продолжало плыть в воздухе, не совсем отойдя от десяти часов полета. Закачалась люстра под потолком, словно невидимое привидение решило пошутить над уставшим сознанием и, еще не осознавая физическую картину происшедшего, заскрипела открывающаяся дверца шифоньера. И лишь после нескольких секунд замешательства осознаешь, что это просто небольшое землетрясение, которое здесь случается довольно часто.
Он вспомнил, как первый раз, будучи в Петропавловске, впервые на ходу ощутил подземный толчок, словно кто-то большой и неведомый выбил из-под ног земную твердь и его дернуло в сторону и, не понимая, что же происходит, он остановился и с удивлением взирал на прохожих. А они улыбались, глядя на человека в летной форме и сочувственно говорили:
– Да вы не беспокойтесь. Слегка тряхнуло. Здесь такое бывает. Вы, наверное, не местный? А то бы не обратили на это никакого внимания…
На следующий день мы тряслись на стареньком завывающем пазике по извилистой грунтовой дороге меж поросших склонов сопок: ольхой, рябиной и березой, толстой и могучей, совсем другой, не как в Магадане, а словно на материке или где-то в Приморье. А впрочем, так и должно быть, здесь на все оказывает влияние вулканическая деятельность и растительность с удовольствием использует тепло земли, достигая необычайных размеров и зеленой сочности травы.
Минут через тридцать мы подкатили к бассейну, но никаких деревянных строений не увидели. Как оказалось, все сгорело недели три тому назад. Лишь бревна-головешки, сдвинутые бульдозером, лежали в стороне, как напоминание о человеческой халатности .
Но бассейн действовал и в нем плескалось около десятка человек женского и мужского пола, разложив свою верхнюю одежду по бетонному краю.
Недолго думая, разделись и, примостив одежду на свободное место, опустили свои тела в блаженное тепло горячих источников. Прошли первые минуты наслаждения, какого-то неописуемого телячьего восторга и только тут заметили, что среди нас нет нашего верного бортмеханика. Он прохаживался вдоль бассейна, изредка посматривая на сложенные стопкой вещи, как у солдат возле койки, надвинув форменную фуражку на лоб.
– Яков Иванович! Ну что же вы. Давайте присоединяйтесь.
– Да не могу я, – говорил он шепотом, наклоняясь к самому бассейну. – Я плавки не взял, а в семейных не совсем удобно.
– Да бросьте вы. Тут же почти никого нет. А в случае чего, мы всегда вас прикроем, – уговаривал его командир.– Да и радикулит свой погреете.
Радикулит был его больной темой. Вся его молодость авиатехника прошла в тяжелых буднях в борьбе с гайками и болтами под открытым небом, на высокой стремянке, в самом нутре двигателя, куда подобраться одетым почти невозможно. Технологически некоторые агрегаты порой просто ни снять, ни поставить на место невозможно и чтобы наживить гайку в таком месте, техники пользовались чисто магаданским методом: плевали на палец и примораживали к нему гайку, только так можно было достать до места и не уронить ее. И частенько можно было видеть в лютый северный мороз технаря, со скинутой с одного плеча курткой, под пронизывающим ветром выполняющего регламентные работы к завтрашнему дню. Не было ни одного техника в авиации без злостного радикулита. Он как в награду получал его за свой честный и самоотверженный труд…
И Яша не исключение. Погреть больные кости сам Бог велел и, озираясь на плавающих наяд, он стал не спеша раздеваться, обнажая свое немолодое, деформированное годами нелегкой жизни бледное тело. Все из одежды уже лежало на бордюре, лишь брюки на нем, и он призывно манил экипаж, с просьбой окружить его от не в меру любопытных зевак, уже обративших на него внимание.
Они вышли из бассейна окружили его, словно стеной, а он снял брюки и оказался в черных сатиновых трусах до колен, висевших на резинке на уже солидном животике. Он осмотрел себя сверху вниз и произнес:
– Ну надо же, дура старая, ревновать вздумала. Она же плавки мои перед вылетом вытащила из портфеля. Говорит, нечего тебе там красоваться перед девками. Совсем голову потеряла, – жаловался он, спускаясь в бассейн, скользнув вдоль бетонного бордюра. Выросший в Астрахани, он на удивление хорошо плавал, маленький полненький, как шарик скользил в горячей воде от борта к борту, с развевающимися сверху черными сатиновыми трусами.
Он уже не комплексовал и смело направился в угол бассейна, где весело смеялись женщины, усаживающиеся на бьющие из-под земли горячие фонтаны, упругие струи которых легко отбрасывали в стороны тела оседлавших их. И Яша ринулся в их гущу, как молодой олень в пору гона и, опершись руками о стены угла бассейна, оседлал такой фонтан и сразу же женщины с громким смехом отплыли в стороны. Кэп же, стоя сверху и покуривая сигарету, со смехом говорил что-то Яше и показывал пальцем вниз.
– Да говорите вы громче.Тут ничего не слышно, – кричал Яша.
– Хозяйство убери, говорю, – и опять показал вниз пальцем.
Яша посмотрел к себе под ноги и увидел то, от чего сбежали дамы. Его большие семейные трусы мощной струей задрало под мышку с одной стороны, а хозяйство болталось с другой стороны. Нет, он нисколько не растерялся, а поймал край трусов одной рукой, опустил их вниз, а другой спрятал в них свое безобразие. Но тут уже не выдержала команда, согнувшись в три погибели от смеха. И потом долго напоминала ему и подшучивала о радикулите, который поселился совсем в другом месте, а не в том, где болит у нормальных людей…
Еще утро не перешло в начало дня и солнце, едва взошедший диск над горизонтом, освещает Ключевской вулкан с курящейся вершиной. Глубина синевы необыкновенная в бездонном небе, словно сам создатель любуется через небесное окно на бетонную полосу в каплях росы, на капониры искусственными буграми, неестественно возвышающимися над летным полем и якобы скрывающие военные истребители, на самолеты гражданской авиации, открыто стоящие ровными рядами, на неторопливо снующих вокруг их технарей и машины разной величины и предназначения. Весь аэропорт, а это прежде всего люди, работает на то, чтобы в определенный час самолет с полными баками, пассажирами, питанием для них и прочими необходимыми мелочами мог взмыть, ревя моторами, и ринуться в определенную для него точку на земном шаре. И там, в воздушном океане, один на один со всем, что встретится на многочасовом пути будет только экипаж, ответственный и за себя, и за пассажиров, и за сам самолет. Да поможет ему Бог, надеяться ему будет больше не на кого.
Яков Иванович уже давно отметился в санчасти, отзавтракал и по давнишней технарской привычке крутится под своим самолетом, держа под пристальным вниманием все операции, проводимые местными технарями. Да оно и понятно, он сам будет сидеть в самолете и ему совсем ни к чему разные мелочи по запарке, по спешке и просто по небрежности, совершаемые человеком. Недаром существует множество разных карт, заполняемых под роспись, чтобы в случае ЧП найти крайнего, но все равно иногда в капоте двигателя после полета находят отвертку, или пассатижи, или кусок тряпки, которая не должна загореться, но по какой-то неведомой причине горит и сгорает вместе с самолетом. Мелочи порой такие, что просто и говорить не хочется, но недаром утверждается – мелочей в авиации не бывает. Уж слишком трагичны последствия из-за них…
Все как всегда – экипаж готов, все вроде в порядке, наука уселась на своих местах, уже обжитых и освоенных за долгие часы полета. Вылет самый ранний. Берзин решил посмотреть китов на утренней кормежке, вдоль береговой черты восточного побережья Камчатки. Самолет катит по рулежным дорожкам, оставляя влажный след рисунка протектора на асфальте, мимо капониров и солдатиков-часовых, кутающихся в шинелишки от утренней прохлады. Служи солдат, ведь твой маршальский жезл у тебя за спиной. Мы приветливо машем им через сдвинутую назад форточку, вызывая у них недоумение и прилив радости. Слава Богу, хоть кто-то заметил их неоплачиваемую службу…
Приятно то, что взлетная полоса в Елизове длинная и ровная, вояки постарались. Это успокаивает и внушает уверенность в нормальном взлете, не надо будет с тревогой ждать конца ВПП, да и в случае отказа двигателя, на разбеге можно будет остаться на полосе. Разбег, отрыв, убраны шасси и в набор с разворотом, блинчиком с минимальным креном, не насилуя итак чрезмерно перегруженную машину, со снижением, и уменьшением режима двигателей на зеркало залива, ртутью застывшее в это безветренное тихое утро, нарушаемое лишь моторами нашего самолета.
Проскочили узкий пролив с фигурками людей, четко видимых с малой высоты, приветливо машущих руками. Но это какой-то миг жизни, а точнее поворот взгляда, но он четко хватает и запечатлевает эту картинку в памяти. И ее уже нет, она проскочила под крылом и осталась там, на своем месте, но она сидит где-то в мозгу и ее можно даже рассматривать по отдельным деталям. Такова, наверное, психика человеческого мозга: удерживать в глубинах сознания и воспроизводить промелькнувшее, утраченное. А самолет выносит всех сидящих в его чреве в тот вчерашний запрещенный квадрат, в котором уже ничто не напоминает о военных учениях и стрельбах с подводной лодки.
Берзин просит пройти вдоль обрывистого берега Камчатки, на небольшом удалении от берега и лишь потом взять курс на восток. Но ожидаемых китов не оказалось в прибрежных водах и он, недовольно сморщившись, попросил работать по старой схеме – ходить галсами, исследуя всю акваторию Тихого океана, прилегаемую к Камчатке, и далее на север, вплоть до Анадыря. Там по прошествии десяти летных часов конечная точка маршрута и их отдых на сегодняшнюю ночь.
Трудно ли экипажу выполнять свою работу? Кому как. Когда работа в радость и постоянно меняется панорама перед взором, являя все новые и неизвестные доселе картины, а любопытство подстегивает твое воображение, ни усталость, ни утомление не угрожают пилоту. Он ощущает усталость только тогда, когда укладывается спать после обильного ужина. Здесь же, при полете над морем, в ясную погоду и особенно в глубины Тихого океана, где не встречается и не встретится ничего, чтобы взбодрило мозг и взор твой, все усложняется до безобразия. Блеск солнечного света, отраженный от поверхности моря, слепит глаза, словно огромное зеркало, и нет спасения от щедрости его. Только светофильтр зеленого цвета несколько гасит этот безжалостный свет, парализующий волю, желание и разум. Безразличие гасит твое сознание и нет тебе дела до собственной жизни и жизни твоих коллег. Как время сужается в какую-то непонятную субстанцию, совершенно необъяснимую разумом в спокойной обстановке…
И они все ждут этой расчетной точки поворота, когда можно отвернуть от этого естественного прожектора, направленного в твои глаза. Лишь голос штурмана через час или полтора, в зависимости от продолжительности галса, подскажет:
– Разворот влево на курс…
Пилот автоматически выполняет команду, строго выдерживая курс, от которого зависит точность выхода в расчетную точку через какое-то время, исчисляемое иногда несколькими часами. Вздох облегчения и даже радости пронизывает твое существо: нет, еще рано и ты с удивленным вниманием прислушиваешься к себе, совершенно новому и как бы ниоткуда появившемуся на своем пилотском месте. А солнце – оно под 90 градусов слева или справа от курса самолета и, задраенное темной непроницаемой шторкой, уже не грозит тебе всяческими неприятностями…
Опять Камчатка, Олюторский залив, со своей знаменитой когда-то селедкой. Голос Альфреда с сожалением ведает нам, сидящим впереди за штурвалами, трагическую историю сельди водившейся в этом заливе. Она была только здесь, крупная и вкуса необыкновенного. Но не прошло и десятка лет, как выгребли ее подчистую. И когда ее не стало – наложили запрет. Даст ли результат запрет на несколько лет?
Он пожимал плечами, словно выражая сомнение в столь несвоевременном запрете.
А я вспоминал, как в Охотском море на рыборазведке заводили сейнеры с помощью самолета на громадные косяки сельди, хорошо видимые с высот от 600 до 800 метров большими фиолетовыми пятнами на черной, словно маслянистой поверхности моря. А капитаны надрывались на связи с самолетом, с просьбой завести именно их, указывая приметные особенности посудин, типа: в бочке на мачте сидит наблюдатель и машет красными рыбацкими штанами. И заводили сейнеры на косяки, и брали они непомерную дань, не в силах загрузить ее в трюмы, и выпускали излишки ее, помятую неводами, разорванную и уничтоженную.
А на другой день, рано поутру они снова в воздухе и полный летнаб из Владивостока, осуществляющий связь с судами и их наводку, просит переключиться на его волну и послушать капитанский час. Сразу крики и ругань врываются в наушники, и капитан писклявым голосом оправдываясь, почти кричит:
– Не моя вина, что нет соли. Обещали, что подвезут, ведь привезли же бочкотару! Ну кто знал, что соль не захватят.
– Ты скажи, ловить нам или не ловить рыбу? Ведь не можем мы простаивать и в то же время наловим, а соли не будет. Мы что, опять за борт выбрасывать будем, как и вчерашнюю? – вбивали в его голову капитаны сейнеров.
– Я не знаю, ловить или не ловить? А вдруг соль подвезут, а рыбы не будет? Что подумает про нас начальство? – передача прервалась, словно капитан мучительно принимал непростое решение и, нажав на кнопку передатчика, выдохнул: «Ловите. Рыбы много. А так день впустую пройдет. Удачного лова, капитаны! Конец связи».
Плавбаза стояла возле острова Спафарьева и хорошо была видна уже от траверса третьего ДРП, которое оставалось справа по курсу на береговой черте. Самолет чертил над морем заданный штурманом маршрут на малой высоте в триста метров. Перед большой плавбазой, на некотором удалении от нее, дрейфовало около десятка сейнеров, капитаны которых еще находились под шоковым указанием главы флотилии и, судя по всему, горячо обсуждали бесполезную вчерашнюю ударную работу и не менее плодотворную сегодняшнюю.
Пока экипаж делился впечатлениями об усышанном, летнаб протиснулся в кабину и показал рукой на странно блестевшее, словно покрытое серебром море, примерно километрах в тридцати от кучки сейнеров.
– Наверняка выбросили рыбу, – возбужденно сказал летнаб.
– Да не может быть. Это сколько же надо рыбы вывалить, чтобы устлать море до самого горизонта? – возразил штурман.
– А вот всю вчерашнюю рыбу и вывалили. Только зря мы целый день их наводили, с сожалением продолжал летнаб.
Самолет вышел на разделительную линию чистой воды и сплошным ковром плавающую кверху серебристым брюхом селедку. Ее было так безобразно много, что отяжелевшие чайки и не делали попыток взлететь и ускользнуть в сторону от надвигающегося на них самолета. Пройдя над обшарпанной, зияющей ржавыми бортами, заваленной бочкотарой плавбазой и традиционно поприветствовав ее покачиванием крыльев, описали окружность над островом Спафарьева. Вся прилегающая к острову акватория была сплошь покрыта селедкой, длинным шлейфом уходящим в сторону Охотска, уносимым морским течением вдоль материкового берега.
Крамольные мысли рождались в голове и создавалось впечатление видя все это, словно нерадивый и вечно пьяный хозяин в своей кладовой побил все склянки с припасами и соленьями, заботливо приготовленными рачительной хозяйкой, и оставил своих детей и себя на голодную, долгую зиму. А он только радуется и не хочет замечать содеянного, словно откроет однажды дверь кладовой и все появится вновь на полках. В гнетущем молчании продолжается полет, будто их незаслуженно повозили лицом в этом гнусном дерьме и они никак не могут отмыться…
В эфире среди тресков и электрических разрядов идет капитанский час и, не стесняясь ни рангов, ни положения, ни должностей, летит отборный русский мат, потому как обычные слова уже не могут вместить в себя ярость и отчаяние человека. Но главное было понятно – опять нет соли, по каким-то особым соображениям там, на берегу в Магадане. На траверзе Охотска курс в самый центр Охотского моря и через тридцать минут увидели громадное судно курсом на север, возвышающе-еся, словно айсберг над водой, и сияющее яркостью и свежестью красок, с ватерлинией, прочерченной на самом верху борта.
– Наверняка японец, – сказал летнаб.
И заложив крен, скорее из любопытства описали окружность, вглядываясь в кусок металла чужой цивилизации, увидели белый флаг на мачте с красным кругом в центре и ни одного человека наверху, словно шел он сам по себе в одну ему известную точку.
– Так и есть. Вот у него, пришедшего за тысячи миль, наверняка все есть на борту: и бочкотара, и соль, и топливо, и краски водостойкие, яркие и не смывающиеся. У них даже ракушки к днищу не пристают. А у нас до сего времени днище красят свинцовым суриком, отравляя все вокруг, – тоскливо продолжил летнаб, словно делясь с летчиками чем-то своим наболевшим и только тут, в воздухе, он может этим поделиться, считая, что его поймут или услышат. Ему было просто необходимо сочувствие или сопереживание таких близких для него людей.
Все молчали, да и что можно было сказать в этом случае, никто не знал. Повисшая тишина, не считая гула моторов, требовала выхода и причина появилась каким-то судном на горизонте. Судно быстро приближалось, большое и низко сидящее в воде, почти по самые борта. Оно было ухожено, сверкало чистотой, яркостью красок, словно находилось не на рыбалке, а было только что спущено со стапелей. На его мачте развевалось белое полотнище с красным кругом в центре.
– Ну я так и думал, японец. Надо же затарился так, что вода по палубе гуляет. А ведь нашей рыбой загрузился, – и начал изливать все накопившееся в нем за наши сейнеры, плавбазу, за бесхозяйственность и наплевательство во всем и ко всем. А этим капиталистическим и узкоглазым японцам, с его слов, он бы показал, где раки зимуют. Все рассмеялись над этими раками и он сам захохотал, понимая, что никто никому и ничего не покажет. И от этого стало легче на душе и, описав над судном круг, переложив самолет с крыла на крыло, над совершенно пустой палубой, легли на курс и отправились по своим делам дальше в море.
Через год было запрещено заводить суда на косяки рыбы с помощью самолета, а через три года сельди, в изобилии водившейся в магаданских водах, не стало и ввели запрет на вылов ее на пять или семь лет, точно не помню. Чтобы могла восстановиться.
Велика страна, а беда одна – нет хозяина и не предвидится. Все на пупа, на авось, а если есть возможность брать, то берем без всякой меры, до самого дна выгребаем, а потом создаем всевозможные программы для восстановления, тратя непомерно большие деньги, ресурсы, а иногда ломая и человеческие судьбы. И то верно…
Чем больше летали, тем теснее завязывалось знакомство. Но разговор, в основном, шел на профессиональную тему. Науке было интересно услышать об авиации, а пилотам о китах, их образе жизни, питании, миграции и прочих мелочах, но таких интересных и незнакомых. Да и познать-то их не очень просто, а тут люди, с которыми сидишь за одним столом, спишь в одной комнате и положившие годы на изучение этого вида млекопитающих. Сам Бог велел задавать вопросы и слушать в прекрасном изложении материалы, которые еще и не опубликованы в печати. Но рано или поздно разговор переключается на жизнь, на личности и кто как понимает эту жизнь…
Несмотря на то, что мы просматриваем морские просторы, Берзин стремится к Чукотскому полуострову, только там сейчас пасутся серые киты и только ради них построена программа облета, а другие виды могут попадаться только в единичном случае. Уж слишком непредсказуемы отдельные особи определенных видов китов.
Что-то особенное и интересное на всем пути вдоль побережья Камчатки до мыса Наварин и в самом Беринговом море не попалось. Разве что многокилометровые шикарные песчаные пляжи с полого уходящим берегом далеко в море и волны, поднимающиеся с белыми воротниками водяной пыли и брызг. Волна за волной… И создавалась полная иллюзия, что мы видим какие-то сказочные пляжи южных морей в первозданном виде, чему способствовало ярко светящее солнце. И здесь не было китов, что было поразительно и как-то угнетающе действовало на психику. Такие водные просторы, а вот поди ж ты, все выбито и уничтожено человеком под корень, этим безумным царем природы.
Анадырь. Аэродром расположен не в нем, а в поселке Шахтерский, где раньше добывали уголь, а потом обосновалась воинская часть, которая в середине пятидесятых и занималась строительством бетонной полосы для военных самолетов. Гражданские самолеты туда не принимались и базировались на грунтовом аэродроме под названием Горка, т.к. располагался действительно на горе, с рядами деревянных одноэтажных строений. Со временем, а точнее во времена хрущевской оттепели и сокращения некоторой части вооруженных сил и авиации, в частности, да и с появлением самолетов типа Ил-18 и Ан-12, Ил-62 и Ту-114 решено было сделать совместное базирование на военном аэродроме, правда, со множеством оговорок и ограничений.
Все военные самолеты со складами, казармами для солдат находились на одной стороне, а гражданские – на другой.
Разместили нас в гостинице, длинном деревянном бараке комнатной системы с теплым туалетом в конце его, запахи от которого разносились по всему длинному коридору. Но на эти мелочи никто не обращал внимания, если учесть, что на многие сотни километров ни у кого не было такого удобства. Ужин в столовой почти царский, с меню из рыбных, оленьих и даже куропачьих блюд, которых забивали в зимнее время в неимоверных количествах. Еда обильная и сытная.
На улице светило солнце, опустившееся до половины за горизонт, оно никак не хочет опускаться ниже и скользит вдоль по горизонту словно заколдованное. Небо чисто и ничто не предвещает непогоды. Тишина! Хотя сама тишина уже говорит о многом: должно быть изменение и уж не в лучшую сторону. Но это завтра, а сейчас променад вдоль единственной улицы, мимо солдатских деревянных казарм, с тающими сугробами вдоль стен под слоем грязи, и пустых консервных банок, частью брошенных, а иных и действующих, с подпертыми бревнами стенами, с туалетами из досок во дворе, к которым от дверей казармы протянуты веревки, держась за них и ходят солдатики по нужде в сильные пурги. Поперек дороги небольшие ручьи, вытекающие из-под тающих сугробов. В прошлом году вышел так солдатик в туалет, а нашли его только в июне, когда растаял снег, у завалинки собственной казармы. Войти внутрь сил ему уже не хватило.
Зашли в маленький магазинчик на два отдела: продуктовый и пром-товарный. В продуктовом – оленина, в изобилии консервы всех видов, крупы, сахар кусковой в мешках, да карамели всех видов и в засушенном виде картофель, лук, морковь и свекла в фанерных ящиках. В промтоварном отделе, как и везде по северу, на прилавке большими рулонами материя всех видов, летняя обувь фабрики «Скороход» и прекрасная чешская обувь в свободной продаже. Обязательным атрибутом таких отделов – литые длинные резиновые сапоги, наваленные ворохом прямо на полу, у вешалок с прекрасными детскими мутоновыми шубками, которые в Магадане днем с огнем не сыщешь.
Удовлетворив любопытство и убив время, мы пошли той же дорогой, обходя лужи снеговой воды, зашли в гостиницу, в которой нас дожидался рослый человек в морской форме.
– Кирилыч, капитан Анадырского морского порта, – представился он и, пожав нам руки, продолжил, – понимаете, такое дело. Во-первых вам большой привет из Владивостока от – и он назвал Берзину фамилию его непосредственного начальника. – Он просит вас выполнить одну небольшую просьбу.
– Это что же за просьба? Хотя заранее говорю, готов выполнить его любую просьбу, – сказал, смеясь Берзин.
Кирилыч взял его под руку, отвел в сторонку и долго ему что-то говорил. Получив согласие, показал на сверток, лежащий у стены.
– Вот эту посылку. Я все сделал так, посоветовавшись со знающими людьми.
Берзин взял ее, подержал на руке, словно взвешивая, и положил на место...
– Ну что. Я думаю, наш маршрут несколько изменится. Да и знать будут все равно все. Поэтому ставлю задачу: нам предстоит забросить посылку на плавбазу.
– Что там внутри этой посылки? – поинтересовался командир.
– Да ничего страшного – обыкновенный спирт. Плавбаза уже шесть месяцев болтается в море и вышли все запасы спиртного. А у капитан-директора завтра день рождения, вот и хотелось сделать ему подарок с подвернувшейся оказией, – встрял Кирилыч.
– А где же она находится эта ваша плавбаза? – поинтересовался штурман.
– Да вот у меня и координаты есть,– и подал бумажку.
Штурман взял кусок бумаги с координатами, что-то прикинул в уме и произнес:
– Ничего себе, оказия. Ведь только в один конец придется пилить три с лишним часа, а может, и больше.
Все затихли, пережевывая сказанное штурманом, но Кирилыч настойчиво назвал фамилию шефа и продолжил:
– Он убедительно просил вас выполнить его просьбу.
– Ну что ж. Раз убедительно – придется выполнять, – Берзин взял передачу, прихватил на всякий случай координаты Кирилыча и тот простившись, ушел восвояси.
Утро встретило низкой облачностью и пронизывающим ветром. Словно не было и в помине вчерашней хорошей погоды – низкая темная десятибалльная облачность затянула небо, словно запечатала залив и аэропорт и, натягивая на голову фуражки по самые уши, летчики быстро нырнули в фюзеляж самолета, в котором было тихо, уютно, но прохладно.
Все как всегда по заведенному ритуалу. Приняты доклады от членов экипажа об осмотре матчасти и готовности к вылету и Яша бегает как реактивный. Быстрее запустить движки и в воздух с этого негостеприимного и холодного в это утро аэродрома. Продрогшие все ждут, когда пойдет тепло от работающих движков и можно будет хоть немного отойти от холода. Взлет и левым разворотом, даже и высоты круга не набрали и со снижением в Анадырский лиман, отопление на максимум, чтобы разогреть остывший металл и разогреться самим, и снять сковывающие движения плащи, и ощутить наконец теплоту отошедшего от холода штурвала.
– Ну что, Яков Иванович, остался бы здесь работать? Ведь здесь денег больше платят, – спрашивает командир.
– Та ни-и-и. Ни за какие коврижки. Мне и в Магадане неплохо. Да и мои дитыны там, – отвечал он. Хотя деньги есть деньги и в семье они играют не последнюю роль. Но надо учитывать и то, что их за красивые глаза не платят. Короткое холодное лето, продолжительная зима и отсутствие всякой растительности – кому захочется менять Магадан на такое чудо?
Высота сто метров над водой и летим, порой касаясь сплошной нижней кромки облачности. Усиливается ветер и ощущаются его порывы, подхватывающие самолет и раскачивающие его в ритме своих могучих объятий. Море до этого дня – сплошное сверкающее зеркало – превратилось в черное, покрытое беляками волн, несусветное плясово. Видно, как поднимаются высокие волны с пенными гребнями, их срывает ветер, несет, разбрасывая и поднимая в высоту, и мелкими брызгами они ложатся на фонарь самолета, покрывая стекло пленкой влаги и соли, ухудшая видимость.
Пошел дождь, мелкий и назойливый, потом увеличились в диаметре капли, тысячами маленьких молоточков застучали по обшивке сплошной какофонией. Снова сквозь невидимые щели в фонаре кабины начала просачиваться вода и капать на педали и на штанины ниже колен, затекая в ботинки. Но ноги с педалей убирать ни в коем случае нельзя и ты невольно миришься с такой мелочью.
– Не хватает только молнии, – говорит встревоженный Яша, посматривая на приборы и на творящуюся вокруг их самолета круговерть.
И словно услышал всевышний опасение Яши, и полыхнуло справа по курсу, освещая, словно ультрафиолетовым светом, совсем рядом лица пилотов, приборную доску и даже, казалось, то напряженное состояние людей в минуту опасности. Разница только в том, что это совсем не минута, а бывает и несколько часов подряд и люди, и машина ползут по этой невидимой грани между жизнью и чем-то таким близким, почти осязаемым и страшным состоянием, словно не ты, а кто-то другой ведет тебя и выводит. Ты выскакиваешь из такой передряги, оставляя свои страхи позади, в чистое и спокойное небо и морской простор без единой волны, и поет, и ликует твоя душа, и жить хочется, и любить, и творить добрые дела. Возродилась душа твоя и после посадки в любом, самом захудалом аэропорту, ты улыбаешься первому встречному и рад ему, как самому близкому и родному: и всему тому, что ползает и двигается по этой грешной матушке земле.
А потом ударил гром, сотрясая самолет и всех в нем сидящих.
– Ну накаркал, Яков Иванович, – говорит кэп, тревожно повернувший голову в сторону молнии. – Должны же мы проскочить эту клоаку. – А тебя я лишаю голоса, а то опять что-нибудь накличешь.
– Да не очень-то и хотелось говорить. Завезли черт знает куда. Даже спать не хочется, – огрызается Яша.
– Да тебе и не положено спать. Придется и дальше тебя таскать по таким маршрутам, – глядишь, и отучишься, – продолжал шутить командир и тут же штурману:
– Что там с ветром, а то назад и топлива не хватит.
– Да пока на прежнем уровне- 87 км держится устойчиво. А что будет впереди – нам неведомо.
– Конечно, неведомо вам, а нам придется, как тем москвичам садиться на Святой Лаврентий. Уж нас-то местных разгонят к чертовой бабушке. Мы-то должны знать местные условия…
Он намекал на московский экипаж, который летал в прошлом году на Ан-26. Увлеклись ребята и прозевали резкое увеличение ветра, а топлива с гулькин нос. И на обратном пути вынуждены были садиться на вынужденную.
Опять же, его величество случай спас экипаж и самолет, прямо по курсу лежал остров Святого Лаврентия. Территория США. А когда прямо перед собой увидели бетонную полосу, совершенно пустую и без всяких строений, плюхнулись на нее. И вовремя, двигатели остановились прямо на пробеге, закончилось топливо.
А дело было зимой. И сидят они, бедолаги, закрывшись в самолете на своей советской территории, а их никто и в плен не хочет брать, потому как не видать ни единой живой души. За это время, памятуя наставления соответствующих органов и имея при себе считавшимися секретными полетные карты и сборники радиосвязи, они рвали их и жгли на металлическом подносе – ничто не должно попасть в руки врагу.
Часа через три к самолету на мотонартах подъехал какой-то чукча, одетый в яркие современные одежды, совсем не чукотского производства. Он объехал вокруг самолета, потом остановил своего железного оленя и постучал в дверь. Долго шла словесная полемика среди экипажа: открывать – не открывать двери, но зима не оставила времени на размышление.
Весь разговор шел через приоткрытые двери на английском языке – с одной стороны и на языке, который изучают в школе почти все годы, потом в училищах и институтах, но так и не научившихся связать пару фраз – со стороны экипажа. Но несмотря на это, они поняли: военных на острове нет, а всю власть в единственном поселении держит учитель их детей. Он-то и понимает мало-мало по-русски. Фыркнув мотором, чукча исчез вдали…
А вскоре учитель уже подъезжал на мотонартах в окружении детей и взрослых, одетых в такие же яркие одежды, желавших посмотреть на русских и их самолет. После разговора он попросил их ехать с ними, но они мужественно отказались. Лишь после убедительной просьбы и, самое главное, обещания, что связь с материком будет через несколько часов, а когда там свяжутся с русским консулом в Вашингтоне, вообще никто не знает, летчики закрыли и опечатали самолет, уселись на мотонарты и укатили в селение.
Поселили их в здании школы, и никто кроме преподавателя их не тревожил. Вечером он сообщил экипажу, что связался с Номом и все передал. Просили ждать.
Через сутки учитель порадовал, что посол Союза знает и помнит о них, просит подождать. Еще через сутки он пришел улыбающийся и сказал: завтра прилетит Геркулес, привезет топливо и они могут спокойно улетать.
К обеду над поселением пролетел самолет, приземлился на полосу, подрулил к своему собрату – советскому самолету – и выключил движки. Подлетевших на мотонартах наших пилотов уже встречали улыбающиеся американские летчики в военной форме, горячо хлопающие их по плечам, словно давнишних знакомых.
Показали откуда тянуть заправочный шланг. Наш бортмеханик пытался выяснить что-то насчет паспорта на топливо, удельный вес и то ли топливо им привезли. Но американцы улыбались и показывали большой палец.
– О’кей! О’кэй!
Тут на помощь пришел учитель и сказал:
– Заливайте. Топливо то, что надо.
Мигом взлетел бортмеханик на плоскость, открутил пробки заправочных горловин, вставил заправочный пистолет и закричал:
– Давай, заливай, – и для пущей убедительности прибавил ранее знакомое, по иностранным фильмам:
– О’кей! Давай, шуруй!
Залились под пробки американским топливом, когда еще такая лафа будет, горячо простились с американским экипажем и преподавателем из школы. Запустили движки, обгоняли их на всех режимах, с места по газам, курс – на Анадырь с набором высоты.
Но благородным американцам этого показалось мало, они взлетели следом и в наборе высоты догнали наших парней, т.к. их самолет был значительно скоростней, хотя и больше по размерам, зашли впереди и вальяжно, с крыла на крыло переложили свой самолет и с резким набором вверх – еще бы энерговооруженность их самолета позволяла им сделать такой крутой набор – и с разворотом в сторону Нома. Так встретились и простились соперники в великом противостоянии.
Казалось бы, все в порядке, вышли из сложной ситуации и все позади. Но… все только начиналось. После посадки в Анадыре экипаж сразу пригласили наши парни в отдельные кабинеты. Началась невидимая и кропотливая работа с провинившимся экипажем.
Прежде всего, каждый в отдельности написал объяснительную и уже после этого началось выяснение отдельных деталей и мелочей, на которые в обычной жизни и не обратил бы внимания. Но здесь мелочь тянет за собой такие пласты житейских приблуд, что только диву даешься. Интересовало, кто и куда отлучался на острове, хотя отлучаться было просто некуда, разве только в туалет, кто общался с учителем и с другими аборигенами, что говорил при этом и каковы были отношения в экипаже между собой… И все под запись и роспись. И если кто-то что-либо скрывал, считая несущественным, то вскоре с помощью других эта мелочь выяснялась, вызывая неудовольствие противных сторон. Вскоре все стали сторониться друг друга, словно черная кошка пробежала между ними.
Нет, они знали, что в экипажах сидит так называемый свой человек, готовый всегда поделиться информацией с командованием и органами. Но даже сейчас, когда вылезали на свет божий маленькие секреты их экипажной жизни, они старались не думать об этом. Словно это происходило не с ними, а с другими людьми, тоже одетыми в летную форму.
Прошла неделя. Подписаны все бумаги и казалось, можно улетать. Но тут штурман вспомнил, что впопыхах спрятал полетную карту в салоне под обшивку самолета – все началось сначала. Новые объяснительные и подписи, и долгие вязнущие разговоры в течение трех дней.
О том, что уже начало вязнуть во рту, как свежая смола с лиственницы...
– Ну, наконец-то попалась, голубушка, – басит штурман, уткнувшись в сапог локатора.
– Что там попалось? Наверное, подруга?
– Да нет. Подруга сейчас совсем некстати… Плавбазу захватили. Довернем влево на три градуса и выйдем на нее через 18 минут, – вносит поправку штурман.
Уже легче, хотя также низко свесились разорванные в клочья облака, и дождь с порывами ветра хлещет по обшивке, и волны с провалами между гребнями, готовые достать низколетящий самолет, захлестнуть и упрятать в свое чрево. Но появилась ясность, цель твоего пути к ней.
Почти автоматически отмечаешь на бортовых часах свой путь во времени и искоса наблюдаешь, как минутная стрелка скользит по циферблату, приближая встречу в безбрежном океане. Да и штурман уже не молчит, а считывает километры с экрана локатора – еще недавно было 60 км, потом 50, 40,30, 20, 10, а ее все нет. Она скрыта за занавесью морской пены, дождя и низкой облачности.
Все вглядываются в готовую появиться посудину. Она вот здесь, рядом. Но несмотря на ожидание, эта громадина возникает неожиданно, с несуразно наклоненной палубой и высоко поднятым носом, изображая непонятную пляску на вздыбленных волнах, и тут же исчезает под самолетом.
– Вот это штучка! – в восхищении говорит Берзин. – Как же можно попасть в нее в такой свистопляске?
А экипаж уже приступил к подготовке, в общем-то, к своей обычной работе по выброске вымпелов, груза, почты. Описываем большую дугу с левым креном, так чтобы на выходе из нее могла получиться прямая между самолетом и плавбазой. Вот на этой-то прямой и происходит основной расчет для сброса, в данном случае, вымпела.
Первый заход пристрелочный. Бортпроводник, привязанный страховочным фалом, приоткрыл дверь и, придерживая рукой ленточный вымпел, ждет сирены из кабины экипажа. Она гудит, как выстрел, и проводник выпускает из руки вымпел и следит за его полетом через открытую дверь.
– Есть! Попали! – несется по самолету. Наука возбуждена и поддерживает крик оператора.
– Попали. Попали. – А самолет в глубоком вираже и на новый заход на плавбазу.
Качает самолет. Плавбаза, как пьяная, раскачивается стальным телом, изредка показывая из воды вращающийся винт. Как же там при таком бедламе можно отмечать день рождения? И снова проводник у открытой двери уже с посылкой в руке. Сирена – и она летит туда, вниз, где ее ждут. Проводник провожает ее взглядом до самого корабля и как-то неуверенно говорит:
– Да вроде попали.
– Вроде или попали? – переспрашивает командир.
– Что на корабле – это точно, а уж куда угодили я не знаю.
Прошли над судном, покачивая крыльями, и назад, в Анадырь, опять сквозь дождь, болтанку до одури, низкие облака, цепляющиеся за гребни волн, усталость и утомительное равнодушие, заканчивающееся на кончиках пальцев, лежащих на штурвале…
Анадырь. Сданы служебные бумаги. Столовая тихая и темная под сводом темного и дождливого неба. Еда безвкусная, как бы сама собой пережеванная, заполняла пустоту желудка. Быстрее в постель и хоть немного отойти телом и душой. Ни шуток, ни разговора. Наука, побледневшая от болтанки и блевотины, медленно восстанавливала силы. Как ни странно, но женщина оказалась выносливее мужчин и спокойно, с чувством собственного достоинства, упакованная в джинсы и черную японскую куртку на ватине, прошла в свою комнату…
Заснули быстро в своих с детства излюбленных позах, глубоким сном и без сновидений. Да и как еще можно после такого дня видеть какие-то сны? Даже разбудить будет невозможно. Но кто-то чужой уже тряс Берзина, пытаясь вернуть его в действительность. И это ему удалось.
– Что случилось?– спросил Альфред.
– Да пролетели вы с посылкой, – говорил капитан Анадырского порта Кирилыч.
– Как пролетели? Мы же попали, – утверждал Берзин.
– Да попали, но прямо в трубу парохода. Они выходили на связь, так и сказали: эти долбаные снайперы попали в трубу.
– Ну и что же?
– Завтра надо повторить. Я связался с Владивостоком и он разрешил. А вам оставляю на всякий случай частоты, на которых можно связаться с плавбазой.
Ну, насколько Берзин был выдержан и прошел суровую школу в научной среде, но и он не выдержал. Все проснулись и слушали долгий суровый монолог ученого мужа. А закончил он вполне спокойно, обращаясь к командиру:
– Геннадий Иванович, это же план полета надо менять?
– Да ничего, я сейчас оденусь и схожу в АДП, поменяю, – понятливо согласился он.
Кирилыч оставил вновь приготовленную посылку, затолкав ее ногой под кровать Альфреду.
…. Снова неслись волны навстречу, облачность приподнялась и улучшилась видимость. Восточнее курса плотный туман серой ватой висел над морем, с верхней кромкой не выше 300 метров, упираясь в дождевую облачность. Болтанка почти отсутствовала и все это расслабляло.
Плавбаза оказалась на своем месте и лениво переваливалась, обнажая покрытые серой краской и ржавчиной борта. На палубе было много людей и, задрав головы, все смотрели на наш первый пристрелочный заход. Он оказался удачным и радист, выйдя на одну из оставленных Кирилычем радиоволн, попросил переключиться и прослушать: в эфир неслись прямо хвалебные оды в честь воздушных соколов и наилучших пожеланий в работе. Мы же выполнили свой обычный ритуальный пролет над базой и, покачав крыльями, взяли курс на свою аныдырскую гостиницу…
В ней уже ждал довольный Кирилыч с ящиком армянского коньяка в честь удачного полета. Пить экипажу было нельзя – завтра в плане, да и наука отказалась в знак солидарности с нами. И решено было сохранить коньяк до выходного. С Кирилычем расстались радушно, не думая о том, что когда-либо встретимся. Но мал, оказывается, мир, – не прошло каких-то семнадцати лет, как судьба вновь свела нас, уже на магаданской земле…
В первые за много лет академия наук выделила средства для детального и наискорейшего изучения китов и их акватории. Да и раньше пытались изучать и часто на китобойном судне, наряду с инспекторами, находился научный сотрудник, занимающийся антропологическими измерениями, бегая вокруг туши-горы с рулеткой, под насмешливыми и нетерпеливыми взглядами обработчиков с полукруглыми ножами на длинных ручках. Его интересовали длина, ширина, вес мозга, количество и вес находящейся в желудке пищи и прочих мелочей, необходимых для защиты диссертации. А в данном случае рядом с нами находился будущий доктор наук и тема его была разыскиваемые нами киты и, в основном, серые.
Мы уже знали о них примерно столько, что уже могли популярно поддерживать беседу с такими же дилетантами, как мы сами. Знали из постоянных разговоров с наукой, что длина взрослых самок 12-15 метров, а самцов 11-13. Но и среди самок встречаются отдельные индивидуумы до 15 метров. А вот самый крупный самец, который попался в руки людей, всего лишь 14,6 метра.
Мы уже знали, как серый кит выглядит и чем отличается от своих собратьев, других видов. Знали и то, что увидим скорее всего только его, этого странника морей. Оказывается, распространение охватывает субтропические, умеренные и холодные воды северной части Тихого океана и Чукотское море до Японии и Корейского полуострова, и полуострова Калифорния. А вот в Северной Атлантике человек поработал так, что китов уже там не осталось. В водах СССР они должны быть в Беринговом и Чукотском морях. В Японское и Охотское моря заходит корейская популяция, которая составляет всего около 200 особей. Порядка 10 штук видел Берзин около Сахалина, мигрировавших в сторону Охотского моря.
Серые киты обычно держатся на мелководье около берегов по бухтам и лагунам. Даже во время миграции плывут вдоль берегов и держатся по одиночке или небольшими группами по 10-12 особей. В высоких широтах на местах кормежек скапливаются до 150 голов. Под водой при кормежке ракообразными на небольших глубинах от 14-60 метрах они остаются обычно 3-4 минуты. В летнее время серые киты плывут в северные районы от берегов Калифорнии, где выводят своих младенцев, как правило одного, реже двух, совершая путь длиной от 5000 до 10000 километров.
До 1856 года у калифорнийских берегов насчитывалось порядка 30000 особей, а в 1925-м их оставалось всего несколько сотен. В 1938 году правительство США ввело ограничение промысла. В 1947 наложило полный запрет на уничтожение, и к 1970 году стадо возросло до 11000 особей. В то время этих китов промышляли аборигены Чукотки и Аляски, сохраняя обычаи и традиции. Занимаются этим и сейчас. В настоящее время, когда я пишу эти строки, стадо возросло до 20000 голов, надеюсь, человечество одумается и вообще прекратит убивать китов и не только их…
А мы на следующий день неслись туда, где так заманчиво сверкает темная тушь на полетной карте с надписью Бристольский залив уже на американской территории. Это так далеко, что практически полет на карте выглядит прямой линией туда, небольшой галс в сторону Америки и назад с посадкой в Провидения.
Циклон сместился в сторону Берингова пролива, оставив после себя все еще никак не успокоивше-
еся море с белыми гребнями воротников. Мы уже не только понимали, но и знали, что среди волн в открытом пространстве китов просто не будет и тянули под берег Америки, где, возможно, отдельные индивидуумы еще движутся со скоростью 7-10 км в час туда, там в изобилии водится корм.
Сам Бристольский залив ничем особым от наших северных вод не отличался. И наступило даже некоторое разочарование. Да и берега такие же, как и восточное побережье Камчатки, та же незаселенность и пустота. Лишь в душе какая-то настороженность– во времена разгара холодной войны тут был наш реальный противник. Непроизвольно легкий холодок пробегал по спине – чем черт не шутит. Ведь мы в их водах и в случае чего даже связаться по радио не успеем. Нас просто и искать не будут - море умеет хранить свои тайны.
И сразу память подсказывает зимнюю встречу с американскими истребителями на ледовой разведке в траверзе города Нома на Аляске, когда подошли на разрешенные договором о сотрудничестве с американской стороной 15 км, к береговой стороне.
Ощущения… Человек всегда сначала чувствует или предчувствует и лишь потом включается мозг и начинает находить объяснения предчувствию. Мы шли на высоте 300 метров, выше просто не пускала нижняя десятибалльная облачность. Под ней хорошо просматривался низкий берег и городские строения, сплошной кучкой серых зданий. Над ними возвышалась черная труба, из которой горизонтально стелился рваный черный дым, указывающий на сильный ветер. Картинка выглядела мирной и совсем как у нас, где-нибудь в Анадыре. Полет проходил вдоль береговой черты и все устремили взгляды на чужой берег, пытаясь удовлетворить собственное любопытство. И вот тут-то все ощутили что-то новое, незнакомое, словно шипение большого примуса влилось в постоянный и ровный звук моторов. Не секрет, что слух пилота и все его существо настраивается на шум моторов, и эта нота или тональность звука постоянно живет в твоем теле на протяжении всего полета, сколько бы он ни продолжался. И стоит появиться или даже измениться тональности или появится посторонний звук, пилоты ищут причину появления его на приборной доске, среди множества датчиков, контролирующих работу двигателей. Но стрелки их стояли как вкопанные.
И только боковое зрение отметило появление чего-то нового за фонарем кабины на конце крыла. Оно росло и увеличивалось в размерах. Из-под самолета плавно выползали треугольное крыло, потом киль и фюзеляж истребителя, под фонарем которого сидел пилот в расстегнутом кожаном шлеме. И пристроившись рядом с нашим крылом, он повернул голову. Это был негр. Он широко улыбался, показывая нам белые зубы, поднятой рукой в кожаной перчатке покачал вдоль фонаря, а потом поднял большой палец, показывая, что все о’кей. Мы смотрели на его улыбку, открытую и бескорыстную, радуясь своим коллегам из другой страны, понимая, что улыбка – отражение души человека. Так улыбаться мы уже не могли. Словно что-то произошло на генном уровне, недоверие и подозрительность поселились в душах наших, к себе, ближним, а уж тем более – к чужим. Но тоже махали ему руками, показывая, что и у нас все хорошо и еще неизвестно у кого лучше. Вот эта неизвестность, наверное, была главным сдерживающим фактором между двумя сильными нациями…
Истребитель переваливался с крыла на крыло и держался только за счет мощности своего двигателя, на большом угле атаки уж слишком было ему неуютно на скорости 250 км и, добавив мощность, правым разворотом ушел в сторону берега. Но тут же выполз из-под брюха нашего самолета второй истребитель и пристроился у левой плоскости. И уже белый летчик приветствовал нас рукой в такой же перчатке и мило улыбался, показывая все зубы, неестественно белые, словно с обложки иностранного журнала, виденного в Москве у знакомого дипломата. И мы махали ему в какой-то эйфории, словно представители двух цивилизаций в неведомом пространстве, желающие жить в мире и согласии.
– Ну, от одного мы избавились. Дай, Боже, чтобы и этот отошел спокойно и не дунул на нас своей аэродинамической трубой, – сказал кэп, волнуясь за то, что самолет может свалить воздушная струя от реактивного истребителя, а выйти из штопорного положения просто не хватит высоты.
Но и этот также, улыбаясь, добавил газу и ушел, словно его и не было с нами. А мы, оставшись на своем тихоходном самолете, плавно движемся вдоль береговой черты Аляски, вспоминая мельчайшие детали, выхваченные нашими глазами, вплоть до заклепок на фюзеляже...
– Ничего, ребята, основную работу мы выполнили, а завтра, Бог даст, встретимся с нашими вожделенными китами. А то я и сам уже скучать стал без них. Ведь подумать только, какие просторы мы облетели и не встретили их – человек поработал на славу. Интересно мне самому, а что же он оставит после себя на земле? Выкачает нефть, вырубит лес, перекопает землю и извлечет из нее груды алмазов, золота, серебра и прочего в общем-то не нужного в повседневной жизни металла. Построит еще больше ракет, заготовит их, как крестьянин поленницу дров на зиму, отравит всю воду морскую и пресную, погибнет вся живность, включая и человека. И станет пусто на земле, и только ветер будет гонять радиоактивную пыль. Неужели к этому и стремится человек, неужели в этом основная его цель?
А ведь сколько раз человечество стояло на пороге глобальных катастроф? Вспомнилось, как в конце пятидесятых на Урале произошла авария на заводе по обогащению урана и при посадке в Свердловск не выпускали из самолета ни пассажиров, ни экипаж. Заправляли самолет, подписывали через форточку задание – и в полет. Боялись заразить людей в самолете и в то же время они как ни в чем не бывало ходили под самолетом, обслуживали его, даже шутили и смеялись, словно ничего не произошло, совершенно равнодушные к свой жизни, к жизни своих детей и их потомству. И только теперь, по прошествии пятидесяти лет, людей с подорванным здоровьем и мутирующим потомством решились отселять во вновь отстроенные поселки. Но все также и до сего времени вытекают ручьи из переполненного радиоактивными отходами озера и растекаются по краю, и никому нет дела до здоровья людей и даже до своего собственного. Словно у народа утеряно чувство самосохранения, а жизнь отдана на служение абсурду, стоящему во главе этой страны.
– Да уж скорее бы… А то вылетаем санитарную норму так и не познакомившись поближе. Придется сидеть и ждать следующего месяца, довольный налетом, а значит, и заработком, – шутит Яков Иванович.
На подлете к Провидения погода резко ухудшилась. Циклон, сместившийся на север, судя по всему, притормозил в районе Чукотки, превратившись в малоподвижную барическую систему, и решив заполняться именно здесь. И сколько это будет продолжаться – одному Богу известно. Связались с аэропортом. Там категорически отказались принимать борт, ссылаясь на низкую десятибалльную облачность высотой в 200 метров. Поговорили и решили подойти поближе, уж очень не хотелось идти в Анадырь.
Сам аэропорт Провидения представляет собой каменный мешок с отвесными скальными образованиями слева и справа. Впереди по курсу днище мешка закрывают высокие горы. Поэтому заход на посадку только с одним курсом, где этот мешок и приоткрыт – со стороны моря.
Полное сходство с мешком вот в такую погоду, когда низкая свинцовая облачность опускается ниже отвесных гор и наглухо закрывает, запечатывает эту долину со всем, что там есть: аэропортом, деревянным поселком Урелики, Провидения, притулившимся с левой стороны залива меж этих скал, с американским самолетом СИ-47, впечатанным в глыбы камней правого склона при заходе на посадку вот в такую же погоду и бухтой, со свинцово-темной водой, разъединяющей обрывистые нагромождения.
Снизились до высоты сто метров и прошли вдоль косы, отделяющей море от самой бухты Провидения. Видимость отличная, больше десяти км. Вся внутренность бухты просматривается как на ладони. Виден даже аэропорт с его полосой, о чем и доложили диспетчеру, с намеком на разрешение посадки. И снова получили категорический отказ –минимум не позволяет. Опять долгие переговоры и уговоры и дрогнуло сердце диспетчера, когда вновь переспросил высоту, цель полета. Да и знал, ледовой разведкой занимаются отлично подготовленные экипажи с многолетней практикой. Потом долгожданное согласие на посадку и как приговор.
– Уход на второй круг с этой высоты невозможен. Посадка обязательна.
Благословенные времена, когда можно было по совместному договору с диспетчерами, несмотря на плохие погодные условия, зайти на посадку и сесть. Конечно, и в этом случае диспетчеры прекрасно знали, кто сидит за штурвалом, его подготовку, опыт работы и даже везение, которое ведет пилота с первой посадки за штурвал. А оно у каждого пилота разное…
Разворот на 180 градусов – и туда, к горловине мешка для захода на посадку.
Вошли в это ущелье, как в ловушку со стенами каменных глыб, вздыбленных природой, словно сотворенных во гневе. Ни кустика, за что бы мог зацепиться взгляд, только темно-серые стены слева и справа и туда, где грунтовая полоска аэродрома да здание маленького вокзала с прилепленным сверху застекленным курятником-диспетчерской откуда и ведется руководство посадкой самолета. Грунтовые аэродромы… Сколько вас было по стране?! Часть из них закатали под асфальт, накрыли толстым слоем бетона и вокруг них выросли целые комплексы и даже города. А большинство притулившихся к маленьким городкам или таким поселкам как Провидения, так и останется грунтовыми, обозначенными не фонарями для ночных посадок, а обыкновенными флажками слева и справа от посадочной полосы, да матерчатым конусом-колдуном, для определения ветра, как символ уходящей эпохи начала развития авиации.
Шлейф пыли, поднятый работающими винтами, долго висит над полосой и смещаясь легким ветром, накрывает, словно смог, все, что прилепилось вокруг. Но это издержки грунтовой полосы и на нее никто не обращает внимания. А для нас грунтовка – чисто беда. Кончики винтов всего в 35 см от земли и они как пылесос притягивают к себе вместе с пылью мелкие камешки, оставляющие на дюралевых лопастях забоины, словно оспины. И если они выходят за пределы допустимых, придется менять винт, а такие случаи бывали – все зависит от размера камня и оборотов двигателя. А там еще и рулежка к вокзалу, словно взбираешься на эстакаду. Наверху, в диспетчерской, благодарим наших благодетелей, но и их понять можно – уже десять дней не было ни одного самолета из-за низкой облачности…
Ставим в план на будущий день, но диспетчеры выражают явное сомнение – погоды не будет, а значит, минимума для взлета тоже.
– Придется вам тут позагорать немного, – говорят, а уж они-то местные условия знают.
– Ну, может, договоримся, – намекает кэп на сегодняшнюю посадку.
– Ну нет, – смеется диспетчер. – Рискует дважды только дурак. Так и поседеть можно, – сравнивает он свои и с проседью волосы командира, – А у меня молодая жена, только привез с материка.
– Что так поздно? Возраста примерно с тобой одного, а только женился?
– Да нет, я и раньше был женат... Это уже третья, – не выдерживают они этого образа жизни.
– Советую взять выходной и отдохнуть как следует. Да и синоптическая карта пришла из Анадыря, подтверждает наши предположения. А выпускать при погоде ниже минимума не буду.
Ну что ж. Посоветовались с наукой и решили взять выходные, сколько еще можно носить эту коробку, в которой так приятно булькает коньяк, может и прокиснуть…
Поселились в низенькой, маленькой деревянной гостинице, словно вросшей в торфяное покрытие местности. Внутри темно. У дежурной горит свет, и, ознакомившись с направлением, она молча повела в комнаты, где стояли односпальные, уже застеленные кровати.
– Столовая-то хоть есть здесь? – поинтересовался проводник.
– Какая тут столовая. Хорошо хоть буфет в аэропорту открыли. Там холостяки и наедают себе гастрит, – глубокомысленно, но понятно ответила дежурная. – А хлеб, колбасу и тушенку можно купить в магазине. Тут недалеко. Правда, водки нет, сухой закон у нас, – сообщила она, словно сожалея об этом. Да и как можно было не сожалеть о единственной радости в этом краю…
– Т –а-а-к, – глубокомысленно изрек шеф и проводнику, – дуй в магазин и возьми сам знаешь чего. Ну конечно он знал, что нужно взять… и через полчаса уже раскладывал на столе дары этого магазина.
– Поговорил насчет спиртного – ни да ни нет. Судя по всему, под прилавком у нее есть. Но замужем и ни на какой козе к ней не подъехать, – доверительно сообщил он всем, намекая, что с выпивкой продолжения не будет и рассчитывать нужно только на этот ящик коньяка. На газете нарезали хлеб, колбасу, уже пожелтевший от времени шпик, вскрыли тушенку и пятилитровую банку болгарских помидоров…
Газета. Сколько хвалебных слов надо сказать этой труженице, заменителю многих вещей, так необходимых в быту: тарелок в гостиницах или на привале, скатерти и занавесок в общежитиях, оберточного материала в магазине, в зимнее время – утеплителя в носках, лучины для разжигания печей и, наконец, туалетной бумаги. Она молча выполняла свой долг незаметная и скромная, как и многие труженики этой великой страны. И я уверен, когда-нибудь появится у нас памятник этой незаменимой помощнице простому человеку…
Где-то к полуночи рука тамады уже привычно скользнула в ящик с коньяком, и не нащупала прохладу бутылки. Он вытащил ящик из-под кровати, поставил на колени, и долго смотрел в его пустоту. Недоверие, перешедшее в недовольство, отразилось на его лице.
– Неужели все? – в едином порыве выдохнули все.
Он лишь молча покивал, поджав губы.
– Жаль. А так все хорошо начиналось. Поговорить-то толком не поговорили, а уже все закончилось, – продолжил штурман, ведающий розливом.
Все с недовольством смотрели на остатки еды, понимая, что и надо-то совсем немного, чтобы и убирать-то на столе нечего было, просто свернуть газеты и выбросить в урну.
– Так говоришь, в магазине под прилавком должно быть, – повернул штурман свою голову в сторону проводника и, получив утвердительный кивок, продолжил, – ну, если должно, обязательно добуду, – закончил он и вышел из комнаты.
Минут через сорок, когда большинство, уже не надеясь на заверения штурмана, улеглось в постели, он появился на пороге. Его кожаная куртка заметно топырилась на животе и, чтобы это что-то не выпало, он поддерживал ее снизу левой рукой. Наклонившись над столом, правой рукой стал вытаскивать бутылки с коньяком того же розлива и той же марки, что и привезенный из Анадыря. Да оно и понятно, видно один и тот же пароход привозил.
К утру коньяк приказал долго жить, а с ним и закуска. И лишь пустые бутылки под столом да грязные обрывки газет с призывами и портретами знатных трудовых людей да всеми любимого генсека на столе напоминали о ночи экипажа в гостинице маленького поселка…
Часов в десять, в самый разгар сна, в комнату вошли дежурная и невысокого роста участковый с кожаной полевой сумкой через плечо. Он деловито подошел к столу, взял пустую бутылку и покачал головой:
– Да-а. Она и есть. Придется поднимать экипаж и разбираться.
Командир едва приоткрыл глаз, как местный Пинкертон начал задавать вопросы, выясняя, где они взяли армянский коньяк?
– Вы скажите в чем дело? Что случилось и причем здесь наш коньяк?
Немного помявшись, участковый поведал причину появления. Оказывается, ночной порой злоумышленник проник в магазин, взломал замок, взял десять бутылок коньяка, положил на прилавок деньги под расчет и исчез.
– Это же надо, первая кража в магазине за все время моей службы. И что поражает, грабитель, хотя и грабителем-то его назвать нельзя, честный какой-то, обладает недюжинной силой. Схватился за замок вместе с пробоем и завернул его в металлическую перекладину на двери. Это ж какой силой надо обладать! – говорит он в восхищении.– Нет у нас таких здесь, нет.
… – Я вот тут собрал из урны все бутылки из-под армянского коньяка, – и командиру, – сколько, вы говорите, у вас было с собой?
Шеф назвал.
– А я насобирал двадцать девять и вот на столе у вас тридцатая оказалась. Странное совпадение, не правда ли?..
г. Магадан.
Штурман завозился на постели, высунул голову из-под одеяла, пробасил, словно малый ребенок:
– Да я это. А что она не дала. Я же пришел к продавщице и по-человечески попросил… А она, нету у меня. А душа горит, ну я ради всех решил сходить в магазин. Я и деньги положил. А за замок и перекладину я заплачу.
Немая сцена… Все молча смотрели на штурмана, включая участкового, пораженного признанием и, в первую очередь, необыкновенной силой человека.
– Да как же вы не поймете, это же государственный объект. А вы, как бандит с большой дороги, прилетели из Магадана и совершили нападение на этот объект.
И все, понимая, чем это грозит, принялись уговаривать участкового пощадить нашего славного штурмана и не докладывать вышестоящему начальству. А двери, да это же такая мелочь. Стоит ли обращать внимание на это, заплатим плотнику и сделает он все в лучшем виде. И что, подействовали наши уговоры на него, даже слово дал. Хороший человек попался. Да и дело он свое сделал, раскрыл преступление по горячим следам, а как можно было не уступить пилотам? В то время летчики были в почете, особенно здесь, на Севере, где нет ни поездов, ни дорог. И пожав всем руки, он удалился, прихватив на всякий случай последнюю, тридцатую бутылку из-под коньяка. А штурман, бедный штурман, молча слушал поток речевок самого различного содержания в свой адрес и, не выдержав, закрылся с головой одеялом, отвернулся к стене.
Спать уже никто не хотел. На убранном столе появился только что вскипевший чайник, хлеб, масло – это проводник уже сносился в магазин.
…Четыре дня провисела низкая облачность над бухтой, обдавая моросью одиноких прохожих, рискнувших выглянуть на улицу. Легкий ветерок, скользивший по обрывистым склонам с нетающими участками снега, залезал под одежду, делясь холодной влагой с телами, так желающими тепла и солнца. Каждое утро экипаж поднимался и шел, кутаясь в форменные плащи, в аэропорт, узнать погоду и прогноз. Но самое главное, хоть пообщаться с людьми, услышать что-либо из новостей и поесть в буфете. Хотя работники аэропорта находились точно в таком же положении. За годы жизни здесь, в отрыве от большой земли, они знали друг о друге все, что можно и что нельзя, любая мелочь будет подмечена и будет обсуждаться на всех уровнях. Неговоря уже о личной и семейной жизни. Все здесь на виду, все знают друг о друге и никакая тема не подлежит запрету. Но как ни странно, все уживаются, ладят и взаимодействуют в маленьком производственном предприятии под названием аэропорт.
Пятые сутки. Утро. Словно что-то изменилось в окружающей обстановке: те же кровати со спящими коллегами, тот же стол, с остатками еды от вечернего чая, та же влажная прохлада в комнате. Свет совершенно другой, наполненный жизненной силой, и его энергия льется через маленькие окна, наполняя еще несмело и таинственно маленькое пространство. Нет и Яши с его знаменитым портфелем, лишь постель светит заправленным серым одеялом. Он рано почувствовал погоду и, отоспавшись за долгие дни, побежал к своему детищу-самолету. Наступило время просмотреть, прощупать, заправить, обгонять движки и снова просмотреть и прощупать ставшие такими близкими и родными узлы и агрегаты самолета. Завозились и остальные, разбуженные светом и желанием вырваться из этого ущелья, избавиться от неприятного осадка, происшедшего со штурманом. Все вроде улажено с участковым, починена дверь в магазине, и продавщица уже с улыбкой встречает пилотов со словами:
– Ничего, бывает. У нас и не то бывает. Вон на прошлой неделе Иван, сосед наш, пошел жену свою бывшую домой окорачивать. Стрельба была… Ничего, все обошлось и у вас все обойдется…
Выйдя на улицу, наконец-то разглядели свой каньон, на дне которого примостились взлетная полоса, поселок Урелики и здание аэропорта со вспомогательными постройками.
Высоко вверху, где заканчивались обрывистые стены, лазурью отсвечивало глубокое небо, наконец-то показавшее всю свою красу северного очарования, отсвечивая холодом и одиночеством. Мы шли по дороге в аэропорт, озираясь на горизонт, высоко запрокидывая головы, где заканчивались скалистые стены каньона.
Взлет. В дверном проеме стоит Берзин, и он уже знает, что нас ожидает в случае отказа двигателя, как и мы знаем немного про серых китов. И напряженное внимание, и ожидание отрыва от полосы легко читаются на его лице. А самолет на взлетном режиме, оставляя шлейф пыли за собой, бежит все быстрее и быстрее, пытаясь выжать из себя невозможное – взлететь во что бы то ни стало. Уж хотя бы в этом желания экипажа и самолета совпадают.
Отрыв. Убраны шасси, уже легче. На бледном лице Берзина появляется румянец, и он смахивает рукавом бисер пота на верхней губе. Он просто побывал одно мгновение за гранью жизни и снова вернулся, поняв, что еще не время быть там. Сто метров высоты и самолет несется над водной поверхностью бухты, над косой, на которой расположен дальний привод с многочисленным птичьим базаром, не покидающим это побережье даже в зимние месяцы. И вот он, морской простор, с видимостью миллион на миллион и ясным небом по всем направлениям. Вот что надо пилоту и душа его ликует и хочется петь, просто петь песни с незнакомыми словами и смыслом неизвестным, и непонятным для других. А возможно, каждый ликует по-своему, по одному только ему присущему правилу. Но это нисколько не умаляет радости от полета.
– Давайте в набор высоты. Метров 600 займем – и вдоль берега – здесь уж точно будут киты, – говорит и рукой показывает Берзин.
– Столько облетали, а сейчас будут? Ну и заливает, – недоверчиво тянет Яков Иванович.
Но Берзин уже не обращает внимания на шутку. Лицо его словно напряглось, и сам он подался в сторону лобового стекла, как охотничья собака на дичь.
Только заняли 600 метров и вынырнули из-за мыса, как увидели в лагуне китов, ради которых столько дней бороздили просторы над морем. Словно необычайные животные, а они и были таковыми, плавно раздвигали своими мощными телами водную гладь, испускали водные фонтаны, потом словно нехотя запускали переднюю часть под воду, и ударив хвостом по воде, скрывались под водой.
Но что тут началось твориться с наукой?! Футбольные фанаты могли бы позавидовать им.
Они заполнили всю кабину, показывая руками на китов, возбужденно что-то говорили.
– Ребята, да никуда они не денутся… Вы ж сектора только не трогайте… А еще лучше, смотрите через свой блистер, – тревожно говорит командир.
Но его никто не слушает, только попросили встать над китами в плоский вираж, так чтобы они находились в центре этого виража.
Мы сами с нескрываемым любопытством рассматривали морских великанов, увлеченно занимающихся кормежкой. Они с изящной плавностью скрывались в воде, и лишь ореол брызг от удара мощных хвостов какое-то время радугой светился над поверхностью воды и указывал место погружения.
А потом из-под воды шел сильный бурун с придонными отложениями. Что там происходило под толщей воды с высоты было не разглядеть…
А наука возбужденно фотографировала, считала, записывала и делилась мнениями между собой, полностью оправдывая свою профессию и предназначение.
Незаметно пролетело минут сорок, и Берзин махнул рукой.
– Поехали дальше.
За следующим мысом киты словно ожидали нас. В большой лагуне их было раза в два больше и снова возбужденная суета, споры и резкие доказательства одним им известных постулатов.
Здесь были незначительные глубины и можно было проследить подводный путь кита. Достигая дна, он, словно экскаватор, черпал нижней челюстью донные отложения с такой силой, что бурун вырывался на поверхность. Проплывал под водой метров 50, черпал и снова через несколько метров повторял маневр. И лишь после этого показывался на поверхности, фильтруя собранную пищу на морском дне.
– А вон какое-то суденышко движется, – заметил второй пилот.
– Да это же китобой. Ну вот сейчас посмотрим на хомо сапиенс, на человека разумного, как он этим разумом управляет, – тоскливо сказал Берзин.
Не успели закончить второй вираж, как китобой уже подскочил к стаду китов. Было видно, как гарпунер крутился возле пушки на высоко поднятом носу корабля.
С
амолет крутил спираль со снижением, держа китобой в центре. Выстрел, полет гарпуна и разматывающийся линь четко указывали на жертву. Нет, он не промазал. Он мастер своего дела, и гарпун вонзается в плавно скользящее веретенообразное тело. Взрыв и даже в воздухе видно как полетели шматки мяса и крови. Кит вздрогнул, словно судорога прошла по его телу, забил хвостом и скрылся в спасительной глубине, надеясь избавиться от внезапно появившейся боли. Линь натянулся, судно вздрогнуло и пошло за китом. Но слишком неравные весовые категории и минут через пятнадцать кит покачивался у борта китобоя.
– Сейчас спустятся с борта на тушу, пробьют ему череп, вставят трубку и высосут его мозг. По научному спермацет…– комментировал Берзин.
– И для чего это нужно? – тоскливо спросил Яша.
– Хорошо лечит ожоги и т. д.
А командир, под впечатлением неприкрытого убийства, взял в руки штурвал, плавно отдал его от себя и направил самолет на китобой. Он рос и приближался на глазах, уже видно было на мачте в вороньем гнезде человека, который восторженно махал руками, приветствуя пилотов. Потом с приближением самолета замер, опустив руки. Но самолет и не думал отворачивать. Он снова поднял руки со сжатыми кулаками и стал грозить, не выдержав рева двигателей и налетающей массы, нырнул в бочку. Самолет прошел над мачтой в нескольких метрах и, заложив глубокий крен, пошел на стадо, распугивая животных. Это все, что мог сделать экипаж для китов…
г. Магадан.
И так, наконец-то мы встретились с китами, этими странниками моря и большими путешественниками, не ведающими границ. Они запомнили те далекие времена, когда земля была общей для всех, не поделенной условными линиями под названием граница. И несмотря ни на что, подчиняясь только зову предков, проплывая порой тысячи километров, находят свои пастбища, набирают вес и вскармливают потомство.
До самого мыса Дежнева вдоль всего побережья паслись сотни китов. Это была их вода, отданная им природой, и человек никак не вписывался в их законные владения, присвоивший себе право на разум… и на уничтожение.
У нас еще было в запасе полетное время и, взяв курс на восток, решили пройти вдоль западного побережья Аляски и выйти в Чукотское море. Китов не встретили, возможно, они находились вблизи береговой черты, а ближе 15 км подходить не имели права.
Чукотское море встретило низкой облачностью и серым, по-летнему, льдом, оно и понятно – сюда сместились остатки циклона. Вскоре ухудшилась видимость. Мы решили не удаляться от береговой черты, с отдельными участками, сплошь забитыми моржами.
Ни ветер, ни волны, ни холод их не пугают. Жировые отложения надежно защищают от невзгод.
По дальней связи аэропорт Шмидт дал погоду и добро на прием. Подлетели, вышли по командной на связь. Подтвердили добро на посадку, помялись и продолжили:
– У нас приземлился М-4. Полностью на стоянку не зарулил – хвост слегка выглядывает на полосу. Прошу, будьте повнимательней.
Вот где встретиться пришлось! Это военный самолет конструкции Мясищева с велосипедным шасси. Это значит, фюзеляж стоит на полосе на двух массивных стойках, а чтобы не свалился на бок, в концах плоскостей находятся по легкой стойке.
Сам Мясищев талантливый военный конструктор самых больших в Союзе самолетов. Хрущеву в пору разоружения пришлось делать выбор между Туполевым и Мясищевым. И этот выбор был явно не в пользу Мясищева.
И вот спустя пятнадцать лет, с одной из машин встретились на краю земли. Его хищно вытянутое тело с высоким, откинутым назад килем, грузно покоилось на двух стойках, а широко раскинутые крылья поддерживались, словно подпорками, тонкими стойками с маленькими колесиками, выдвинутыми почти из концов крыльев…
Стол накрыт заботливым проводником все теми же консервами из магазина. Крепкий чай на любителя с белым хлебом, сыром и колбасой, не то чайной, не то докторской. Вряд ли можно по вкусу отличить одну от другой… Но летать и не кушать, это сочетание никак не подходит для пилота. И мы пьем ароматную сладкую жидкость, надеясь на скорое возвращение на базу в Магадан…
– Осталось нам найти только полярного кита и на этом закончится наше с вами путешествие, – задумчиво заговорил Берзин.
– Да не грустите вы, Бог даст, еще встретимся. И так уже облазили почти все моря Советского Союза. Пора и домой, – успокаивает его Яша.
– Да я не поэтому… Просто у меня отец в Певеке почти двенадцать лет отсидел.. Залететь бы туда, хоть взглянуть одним глазом… Освободился больной, почти лежачий… Много мы с ним говорили, даже спорили. Но верным ленинцем так и остался… Так и умер с газетой «Правдой» на груди…
Все замолчали, вспоминая каждый свое, и никого из нас не было, чтобы красный и самый справедливый меч правосудия не коснулся кого-либо из родни…
Моросящей ночью взлетел Мясищев, сотрясая мощью двигателей здание КДП, гостиницу и вспомогательные постройки, словно чудовищный змей Горыныч. И утром ничто не напоминало о его присутствии.
Полярный кит. Вроде водился в арктических водах, но в последнее время не замечен. Обычно обитал на стыке воды и тающего льда. Питается в основном планктоном. Примерно такую информацию получили от Берзина и идем по кромке воды и ледового покрытия, пугая белых медведей с их медвежатами. Заслышав приближающийся шум моторов, они, не долго думая, с разбегу ныряют в воду, смешно загребая лапами.
Остров Врангеля в окружении почти сплошного льда с небольшими разводьями черной воды, ну где тут пастись киту? И описав окружность вокруг острова, устремляемся к материковой части.
Лед, почти сплошной лед, битый, торосами и большими полями, словно бескрайние аэродромы, на которые можно спокойно садиться на самолете. Но скорее всего, это лишь видимость. За осень и зиму его часто ломает, корежит, сжимает и наваливает друг на друга, создается красочная хаотическая мозаика, совершенно непригодная для посадок самолетов.
Вскоре утомленная наука угасла на своих местах. Лишь Берзин сквозь блистер смотрит на береговую черту и думает, скорее всего, о своем отце. Неуютны и безлюдны берега Северного Ледовитого океана…
Аэропорт, как чаще всего здесь бывает, закрыт плотными и низкими облаками.Температура плюс один градус, ветер 13 метров, порывы пятнадцать-семнадцать, дождь со снегом. Погода почти по минимуму. Командир смотрит на листок с погодой, протянутый радистом, и отдает Берзину. Тот читает и морщится, понимая, что ни о какой поездке в лагерь не может быть и речи…
В деревянной гостинице на втором этаже, в отдельной комнате Берзин накрыл стол и со своими коллегами справляет поминки по отцу…
Утром зашли будить на вылет. Он единственный сидел за столом, заваленном окурками, совершенно трезвый…
В Магадане уже ожидали штурмана, не сдержал своего слова участковый. Без лишних разговоров сняли его с летной работы и перевели дежурным штурманом.
Командир отделался выговором, с занесением в личное дело, за плохую воспитательную работу.
Берзин через год защитил докторскую и пригласил меня на торжество по этому случаю во Владивосток.
Я был у него в двухкомнатной квартире на два хозяина. Его комната на 16 метров представляла собой скорее морской музей, все стены от пола до потолка в полках, сплошь уставленных диковинными морскими ракушками различной формы и конфигурации. Внизу под полками, на полу, лежат две засушенные головы: меч-рыбы и пилы-рыбы с их принадлежностями, мечом и пилой, да несколько китовых позвонков, используемых, как стулья.
Докторскую обмывали в «Зимовье», деревянном ресторане, стоящем с левой стороны на въезде в город Владивосток.
Он был одет все в ту же черную кожаную куртку, джинсы, за которые ему доставалось на работе. Лишь новая футболка светло-голубого цвета, словно напоминание о многих летных часах, проведенных в воздухе на ИЛ-14.
В заключение вечера он дарил приглашенным красочно оформленную книгу о китах, которую, к великому сожалению, в силу понятной причины, я там и оставил...
Мой командир перевелся в Куйбышев, переучился на Ту-154. Встретиться довелось в новосибирском небе, поговорить не дали, уж слишком был занят эфир.
Яков Иванович ушел на пенсию, и уехал к себе на родину в Астрахань. Через три года вечером шел домой, сбила грузовая машина и только утром его нашли в кювете.
Штурман проработал на 56 км года четыре, а потом покинул город в неизвестном направлении.
Кирилыч из Анадыря, перевелся в Магадан, а затем в город Владивосток, где трагически потерял старшего сына. Трудится сейчас в морской администрации, такой же деятельный и доброжелательный. Дай, Бог, ему здоровья.
г. Магадан.
Евгений Перов.
Над морями, над волнами, за китами
© Copyright: Евген Перов, 2017
Свидетельство о публикации №217011600533
Свидетельство о публикации №217011600533
Рецензии