Цветок династии Ро

Мир, каким мы привыкли его видеть – разве таков он на самом деле? В сущности, наблюдаемая нами действительность, есть не что иное, как попытка разглядеть комнату через замочную скважину. Означает ли это, что столь ограниченный обзор позволит нам нормально рассмотреть обстановку и убранство помещения по ту сторону двери?
Я не помню точной даты своего рождения, знаю лишь, что случилось это очень давно. О тех временах в памяти совершенно ничего не сохранилось, лишь смутное ощущение своей древности – вот и все, что я могу сказать по поводу моего происхождения. Иногда мне кажется, я припоминаю какие-то вещи: дуновение ветра, шум деревьев, чье-то чавканье, пение птиц, шуршанье копошащихся насекомых под боком. Но, каждый раз одолевает чувство, что я сам придумал эти неясные образы. Кто знает, быть может, так оно и есть?
Первое четкое воспоминание датируется 1898 годом: это был солнечный летний день, я долго находился в некоем подобии мешка, где надо мной сгущалась непроглядная тьма, однако вскоре, она сменилась светом. В тот же момент у меня появились знакомые и их оказалось неожиданно много. Все они не походили друг на друга, да и со мной имели лишь некоторое сходство. По большей части, они, как и я, совсем недавно появились здесь, и только несколько именовали себя старожилами. Эти трое, рассказали нам, куда мы сюда попали и почему.
Аристарх Карлович Якобсон – так звали нашего покровителя и хозяина – являлся владельцем нескольких мануфактур и парочки заводов. Обладая хорошей деловой хваткой, уже к 45 годам Аристарх Карлович сколотил приличное состояние, что позволило ему выгодно жениться на молодой красавице, выкупить поместье графини Жигулевой и обустроить его на свой вкус. Тогда же юная супруга решила устроить зимний сад, для чего два десятка наемных рабочих в течение месяца возвели наше нынешнее пристанище.
Жизнь текла неспешно и размеренно. Мир был устойчив, наполнен тишиной и спокойствием, за нами хорошо ухаживали и оберегали. Иногда нас посещал и сам Аристарх Карлович. Правда с каждым разом нельзя было не обратить внимания на перемены, творящиеся с ним – он осунулся, а улыбка на лице появлялась все реже и реже. Уж не знаю почему, но через знакомых я выяснил, что такие изменения были как-то связаны с конюхом и таинственной женщиной, которые каждый вторник устраивали занимательные и необычные игры за большой пальмой на том конце помещения. По крайней мере, так говорила сама пальма, под которой нагие тела сплетались воедино. Пальма, правда, потом что-то выяснила, что-то неприятное, о чем делиться наотрез отказалась и вскоре засохла, унеся свою тайну в пальмовый рай полный белого песка, шума волн и волшебного бескрайнего неба.
Как ни странно, но после ее кончины, умер и сам Аристарх Карлович. Узнали мы об этом, когда его роскошный гроб внесли на середину зала и, водрузив на два позолоченных табурета, оставили стоять. Через какое-то время потянулись люди, по большей части грустные, некоторые даже с заплаканными лицами.
Через какое-то время после траурного события, овдовевшая супруга занялась самодурством, и наше существование превратилось в форменное безобразие: садовника уволили, а прислуга выполняла обязанности по уходу за зимним садом весьма посредственно, отчего добрая половина моих знакомых за неполных три года отправилась в мир иной.
Поэтому, когда усадьба запылала, а потрепанная вдова пыталась спрятаться среди оскудевшей растительности зимнего сада, я с радостью в душе наблюдал, как двое мужчин в военной форме довольно быстро нашли ее и закололи. Не считайте меня кровожадным, но эта падшая женщина, отравившая своего мужа, и спустившая все его состояние на вино, мужчин и другие наслаждения, заслуживала такую участь. Смешно, но будь в зимнем саду больше растений и соответственно погуще заросли, вероятно, убийцам не так легко удалось отыскать свою жертву.
С ее смертью, жизнь моя и моих знакомых изменилась самым кардинальным образом. Меня, видимо за красоту, спасла Авдотья – кухарка недавно убиенной помещицы. Остальные же, скорее всего, погибли, дело было зимой и после убийства распутной вдовы, зимний сад пожгли раззадоренные матросы.
Жилось у Авдотьи сносно и пускай вокруг не с кем стало общаться, меня, тем не менее, вовремя поливали и иногда даже переворачивали, чтобы я смог со всех сторон насладиться лучами солнца. Сама Авдотья жила бедно, муж ее беспробудно пил и частенько поднимал на жену руку. Однако она стойко терпела все лишения и, что самое главное, оставалась в душе добрым, отзывчивым человеком. Я к ней очень тепло относился и старался цвести как можно чаще – очень уж радовали мои цветы эту бедную и обделенную нормальной жизнью женщину.
Именно поэтому я сильно расстроился, когда из-за меня же, жизнь ее оборвалась. Случилось это в самое тяжелое время – Авдотья осталась без какой-либо работы и соответственно без денег. А муж, годами валявшийся дома, из-за того что в силу безденежья не на что стало пить, принялся избивать жену с удвоенной силой. Авдотья, вероятно, стерпела бы и это, однако с каждым разом побои становились все сильнее и сильнее, и дело явно шло к убийству. В конце концов, скрипя сердцем, она решила продать меня на толкучке, чтобы выручить хоть какие-то средства. В ту пору, я как раз цвел, и никаких сомнений в том, что на меня найдется покупатель, не возникло.
Покупатель действительно нашелся – Глеб Измайлович Лойко. Из предгубчека. Идейный. Чекист. Уж не знаю, то ли я ему пригляделся, то ли женщина торгующая таким цветком показалась подозрительной, но, Авдотья навечно сгинула в застенках ЧК, расстрелянная на третий день своего заточения. А я сменил место жительства, им стал пыльный подоконник в темном, затхлом кабинете.
Откровенно говоря, жилось в ту пору очень плохо, за мной практически не ухаживали, а вокруг царила мрачная атмосфера. Каждый день приводили каких-то людей с обреченным видом. Иногда они плакали, бывало даже бились в истерике. А как-то пасмурным осенним днем, одного посетителя даже застрелили из Маузера, уж больно ретивым он оказался, постоянно насмехался над товарищем Лойко и вовсю поносил советскую власть.  Это событие стало последней каплей и я, перестав цвести, ушел в себя – никаких сил глядеть на все эти ужасы не осталось.
В 1957 году, я наконец-то очнулся. Наступило это внезапно, и для меня стало настоящим сюрпризом. Дело в том, что где-то в середине великой войны, от суровых условий содержания я начал увядать и уборщица, чье имя так и осталось невыясненным, срезала три черенка с моего умирающего тела, которые раздала знакомым. Так я стал существовать в трех ипостасях, отчего нормально сфокусироваться на происходящем не было никакой возможности. Представьте, что вы тремя глазами видите три совершенно различные картинки. И как в таком калейдоскопе возможно хоть что-то четко разглядеть? Потом два цветка составляющих часть меня погибли по неизвестным причинам, и я снова стал единым целым. Стоит ли говорить и описывать мое великое удивление, когда я очнулся и оказался в квартире Глеба Лойко. Как такое случилось, сие есть великая тайна времен.
Лойко к тому времени состарился, одряхлел, его былая стать и удаль куда-то пропали, а вместе с нею и дурной его характер. Он превратился в ворчливого, но заботливого старика, единственными близкими существами для которого являлись я, герань и ленивая лайка по кличке Девятка. Так мы и жили, пока Лойко не умер от старости и в его просторную квартиру вселились новые жильцы – веселое семейство Игнатьевых.
Люди эти пришлись мне по нраву, после бывалого чекиста, они просто излучали свет и стали ни много ни мало для меня вторым солнцем. В те прекрасные годы, я цвел как никогда прежде, разрастался и радовался каждому прожитому дню.
Такая жизнь длилась долго, успели вырасти их дети, а затем и внуки. У меня появилось множество новых друзей – Игнатьевы любили цветы и постепенно все подоконники в их квартире были заставлены глиняными горшками. 
Чего уж говорить, это был праздник жизни.
И, как и все в этом мире, рано или поздно он закончился. Семейство Игнатьевых, где-то в самом конце 80-х, уж не знаю зачем, иммигрировало в другую страну. Меня и другие цветы взять с собой не было никакой возможности, хотя они очень хотели этого и с грустью оставляли нас.
Квартиру продали, и покупателем стал загадочный мужичок с усиками, хитрым взглядом и вечно сальными волосами, который появлялся всего пару раз, а потом исчез. После него сюда въехала семья Корольковых – муж, жена и теща. Прожили они не долго, так как муж связался с темными людьми, от чьих рук все семейство и приняло смерть в 1991 году.
Не буду вспоминать всю эту кровь, крики и ужасные лица убийц. Скажу лишь только, что после произошедшего, квартира загадочным образом перешла во владение к Валерию Холмогорову, друзьям и коллегам более известному, как Валера-Тайга. Человек этот отличался суровым нравом, преступным прошлым и преступным же настоящим. В квартире он практически ничего не поменял, потому как появлялся редко, а работу по дому выполняла уборщица, нанятая на стороне. Она весьма сносно ухаживала за нами, и я даже один раз расцвел.
Кардинально все изменилось в 1994 году, когда Валера-Тайга надолго пропал, и вернулся лишь спустя полгода и в таком виде, что сначала я принял его за кого-то другого. От былого уголовника ни осталось и следа – теперь он являл собою кроткого, предельно вежливого человека, с пышной бородой и в черном облачении. Он собрал какие-то вещи, обнял очумевшую от удивления уборщицу, перекрестил ее, затем перекрестился сам и был таков.
Следующую неделю, пустующую квартиру, чей хозяин уже вряд ли представлял хоть какую-то опасность, уборщица посещала каждый день по два раза и потихоньку выносила ценности. К концу этого срока, от былой обстановки сохранились лишь шкаф, да еще кое-какая мебель.
Меня, в конце концов, тоже прихватили и таким нехитрым образом, я очутился среди многочисленных сородичей в фойе банка «Национальный Евро-Атлантический Банк». Несмотря на несколько странное название, от которого так и веяло обманом, банк оказался не так уж и плох. По крайней мере, в фойе жилось довольно уютно: туда-сюда сновали люди, практически не обращавшие на нас внимания, а две миловидные девушки за стойкой были постоянно чем-то увлечены, и никакого дела до нас им также не было.  В такой тишине и спокойствии прошло несколько лет. Пару раз, конечно, возникали неприятные ситуации – все-таки времена шли лихие – несколько попыток рейдерских захватов, штурмы ОМОНа со следователями, обстрел здания из гранатомета. Но, к счастью, эти события в целом миновали нас стороной, если не считать большого кактуса, простреленного шальной пулей, но и он, в конечном итоге оклемался.
В 1998 году банк, как и многие другие, лопнул, оставив после себя тысячи недовольных вкладчиков. Мимо нас прекратили ходить угрюмые мужчины в деловых костюмах, а девушки у стойки сменились на тучную женщину в годах, целыми днями занимавшуюся вязанием. А потом нас всех выкинули на помойку. Совершенно по-варварски пришли люди в синих робах и недолго думая, отнесли туда меня и моих друзей. На наше везение, стояла теплая погода, поэтому мы не замерзли и постепенно дожидались, пока местные сердобольные жители растащат нас по домам. 
Это была самая настоящая лотерея скажу я вам.
И мне в ней несказанно повезло.
Бабушка Шура – так звали мою спасительницу и по совместительству человека, подарившего мне путевку в бессмертие. Да, именно в бессмертие. Старушка эта, на счастье, занималась разведением и продажей цветов и всякой мелочевки. Торговала она бойко, и была ретива не по годам. Цену не заламывала, а с покупателями вела себя вежливо и со стороны казалась истинной гуманисткой, доброй душой одним словом, как говорят в народе, божий одуванчик.
Бабуля спустя месяц пребывания у нее и первого цветения, отрезала большую часть моего тела, и расставила все по банкам с водою.
Затем, когда отростки пустили корни, я снова впал в небытие, где пребывал довольно долго. И с каждым месяцем отростков становилось все больше и больше, а я соответственно терялся в возникшем калейдоскопе.
А затем наступило прозрение.
Не спрашивайте, я не смогу найти слова, чтобы описать это событие! Оно произошло и все. С тех пор я перестал глядеть на мир через замочную скважину. Теперь у меня тысячи глаз и ушей, я одновременно вижу столь многое, что большинству не удается узреть в течение всей жизни. Я научился смотреть своими многочисленными глазами одновременно, и эта картинка уже не разрозненна, она нечто большее. Скажу даже – она и есть истина, до которой я так или иначе шел всю жизнь.
А ныне я здесь и везде. И в тоже время, совершенно нигде.