Тема религии в Рождественском цикле И. Бродского

Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 г в Ленинграде, в еврейской семье. Мать будущего поэта была бухгалтером, отец — фотожурналистом. В 1955 г, окончив только восемь классов, Бродский пошел работать. Он сменил целый ряд профессий: работал фрезеровщиком, кочегаром, санитаром, матросом на маяке, участвовал в геологических экспедициях в Якутии, в Казахстане, на Тянь-Шане. Одновременно Бродский изучал польский и английский языки, занимался переводами. Первые стихи он начал писать в 1957г.
Иосиф Бродский является русским и американским поэтом, эссеистом, драматургом, переводчиком, лауреатом Нобелевской премии по литературе 1987 г, поэтом-лауреатом США в 1991—1992 гг.
Цикл Иосифа Бродского «Рождественские стихи» начался из юношеского интереса к вопросам религии, особенно христианской. К 1973 году поэтом было написано семь стихотворений. После изгнания поэта из страны рождественская тема практически уходит из поэзии Бродского, но, начиная с 1987 года и до конца жизни, он опять каждый год пишет по одному стихотворению накануне Рождества. В связи с этим, выделяют два периода Рождественских стихов: ранний, советский (1961 - 1973 гг) и поздний, американский (1987 – 1995 гг). На примере нескольких стихотворений цикла попробуем проанализировать, как Иосиф Александрович отразил в них тему религии.
Бродскому был 21 год, когда он написал первое стихотворение цикла «Рождественский романс». Осенью 1960 года Бродского впервые вызвали в КГБ и ненадолго задержали в связи с участием в самиздатском журнале Александра Гинзбурга “Синтаксис” (№ 3). Вероятно, поэт уже тогда предчувствовал, какие тучи сгустятся скоро над его головой:
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый Год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
(«Рождественский романс» 28 декабря 1961)

В стихотворении четырежды повторяется «Плывет в тоске необъяснимой…». Эта тоска как бы окутывает весь текст, за исключением последних пяти строк, все же дающих нам надежду, что «…жизнь начнется снова…», «…будет свет и слава…», «… удачный день и вдоволь хлеба…». Стихотворение завершается мыслью о переменчивости судьбы. Молодой Бродский все же мечтает об успехе, признании. Но сам совсем в это не верит, говоря «как будто…». Печаль буквально гложет его: «…в ночной столице фотоснимок/печально сделал иностранец…», «…печальный дворник круглолицый…», «…на желтой лестнице печальной…». А от некоторых восьмистиший становится даже жутко:
«Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками…»
Тогда где же здесь собственно Рождество? Важнейший праздник христиан, день рождения Христа, великая радость – в стихотворении ни слова об этом, лишь название «Рождественский романс» об этом хоть как-то напоминает. Бродский сознательно применил такой прием, тем самым, желая подчеркнуть, что живет в стране, где нет Рождества, которое заменяется суетливым Новым Годом, нет Бога, которого заменил сплошной и поголовный атеизм, нет надежд на изменения. Отсюда и такая пронзительная тоска…
Более всего из первого периода цикла меня поразило стихотворение «Новый год на Канатчиковой даче», написанное в январе 1964г. 27 декабря 1963 состоялся «военный совет» у Ардовых с участием Анны Ахматовой. Решено, что Бродскому можно избежать ареста, если лечь с помощью знакомых психиатров в психбольницу им. Кащенко и получить свидетельство о «психической неустойчивости». Газета «Вечерний Ленинград» публикует сначала статью «Окололитературный трутень», а затем подборку возмущенных «писем читателей», требующих расправы над «тунеядцем Бродским». Пытаясь хоть как-то укрыться от ареста и несправедливых обвинений, Новый Год 1964г Бродский проводит в психиатрической больнице в Москве. Потом он с ужасом будет вспоминать, как его накачивали транквилизаторами, потом ночью будили, опускали в ванну с ледяной водой, окутывали мокрыми простынями и заталкивали между двумя батареями. Простыни высыхали и впивались в тело. Это была такая пытка. Бродский пишет:
Спать, рождественский гусь,
     отвернувшись к стене,
     с темнотой на спине,
     разжигая, как искорки бус,
     свой хрусталик во сне.

     Ни волхвов, ни осла,
     ни звезды, ни пурги,
     что младенца от смерти спасла,
     расходясь, как круги
     от удара весла.

     Расходясь будто нимб
     в шумной чаще лесной
     к белым платьицам нимф,
     и зимой, и весной
     разрезать белизной
     ленты вздувшихся лимф
     за больничной стеной.

     Спи, рождественский гусь.
     Засыпай поскорей.
     Сновидений не трусь
     между двух батарей,
     между яблок и слив
     два крыла расстелив,
     головой в сельдерей.

     Это песня сверчка
     в красном плинтусе тут,
     словно пенье большого смычка,
     ибо звуки растут,
     как сверканье зрачка
     сквозь большой институт.

     «Спать, рождественский гусь,
     потому что боюсь
     клюва - возле стены
     в облаках простыни,
     рядом с плинтусом тут,
     где рулады растут,
     где я громко пою
     эту песню мою».

     Нимб пускает круги
     наподобье пурги,
     друг за другом вослед
     за две тысячи лет,
     достигая ума,
     как двойная зима:
     вроде зимних долин
     край, где царь - инсулин.

     Здесь, в палате шестой,
     встав на страшный постой
     в белом царстве спрятанных лиц,
     ночь белеет ключом
     пополам с главврачом

     ужас тел от больниц,
     облаков - от глазниц,
     насекомых - от птиц.
     (“Новый год на Канатчиковой даче” январь 1964г)
Стих окрашен в мрачные, даже жуткие тона. Так и веет безысходностью, безжизненностью. Поэт отмечает отсутствие основных образов Рождества, что подчеркивает его бедственное состояние:
     «Ни волхвов, ни осла,
     ни звезды, ни пурги,
     что младенца от смерти спасла,
     расходясь, как круги
     от удара весла…»

Здесь прослеживается несколько образов лирического героя. Сначала образ жертвы -  человек был зажат между двумя батареями: «между двух батарей/между яблок и слив/два крыла расстелив/головой в сельдерей…» Поэт как бы видит себя съедаемым властью «рождественским гусем». При этом стих похож на колыбельную, которая помогает лирическому герою не бояться своей участи: «Спи, рождественский гусь. / Засыпай поскорей…». Здесь поэт в своей горькой судьбе похож на Спасителя.
Еще один образ – поющий в плинтусе сверчок. Его пение «…словно пенье большого смычка/ ибо звуки растут/как сверканье зрачка/сквозь большой институт…». Он поет вопреки всему, вопреки насилию над собой. Герой не сдается.
Стихотворение пишется «…здесь, в палате шестой…». Это чеховская «Палата №6», палата страшного постоя, «…край, где царь инсулин…», в которой оказался Бродский. Текст стиха намеренно «больничный». Использован белый цвет, как аналог больницы, безжизненности, несвободы. В последнем трехстишии зарифмованы больницы, глазницы и птицы, образы существования автора в психиатрической больнице, его ощущение жути переживаемого момента. Вот такая «двойная зима» здесь видится Бродскому, и о Рождестве напоминает лишь «наподобье пурги».
С апреля 1964 года по сентябрь 1965 года Иосиф Александрович по решению суда по обвинению в тунеядстве находится в ссылке и проживает в деревне Норинская Архангельской области. На родине поэту оставалось жить всего 7 лет.
24 декабря 1971г Бродский пишет заключительное стихотворение первого периода цикла «В Рождество все немного волхвы…»:
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
Производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою - нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства -
основной механизм Рождества.

Тои празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет - никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь - звезда.
(“В Рождество все немного волхвы…” 24 декабря 1971г)
Это удивительные стихи, которые сочинены с двух точек зрения: в них очень живо переданы и мгновения неверия, страха, отсутствия божественной помощи — и вдруг пространство озаряет «свет ниоткуда», знаменующий неизбежность чуда, волшебное воздействие «механизма Рождества».
Первые три шестистишия рисуют предпраздничные, предновогодние хлопоты, несмотря на то, что в СССР давно граждане были далеки от Христа, «не видно тропы/В Вифлеем из-за снежной крупы». Бродский высказывает интересную мысль: тропы к Христу не видно, но это не значит, что ее нет. «Даже зная, что пусто в пещере», неверующие жители города снуют по магазинам, торопятся куда-то с подарками, как древние волхвы.  «В человеках видна издали благая воля к торжеству праздника, потребность в любви к ближнему», — уточняет Иосиф Александрович. Возникает надежда на счастье и рождественская картинка, заслоняющая продовольственные магазины, давку и суету: «Не потребность в звезде пусть еще, но уж воля благая / в человеках видна издали, / и костры пастухи разожгли…» Финальное слово стихотворения — «звезда» — обозначает удаление автора от земли, его радостное воссоединение с Небом. Бродский видит в Звезде символ Рождества, символ христианской веры и любви к Богу.
Анализируя стихотворения первого периода Рождественского цикла Иосифа Александровича, можно отметить, что это, скорее, стихи по поводу Рождества. Практически каждое из них написано в связи с событиями жизни Бродского в данный период. При этом стихотворения второй части Рождественского цикла именно о Рождестве. Попробуем проанализировать некоторые из них.
13 декабря 1987 года состоялась первая после эмиграции встреча Бродского с поэтом А. С. Кушнером, а 24 декабря написано стихотворение «Рождественская звезда». Начало стиха рисует картину сверху - это общее впечатления автора от Рождества:
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы - Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
(“Рождественская звезда” 24 декабря 1987г)
Здесь мы видим картину самого Рождества. Автор плавно переходит от описания времени, местности, к тому, что в пещере, к младенцу, к самому главному. «Он был всего лишь точкой»,— пишет Бродский о Сыне Господнем. Младенец — точка, если взглянуть с высоты Вселенной. Но при этом: «И точкой была звезда/Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака/на лежащего в яслях ребенка, издалека/из глубины Вселенной, с другого ее конца/звезда смотрела в пещеру/И это был взгляд Отца». Здесь звезда и младенец - понятия одного уровня.
Над младенцем склоняется не только мать, но и звезда, которая представляет собой взор Отца.
В этом есть ощущение единства мира.
Последнее рождественское стихотворение Бродского «Бегство в Египет (2)» было написано в декабре 1995г:
 В пещере (какой ни на есть, а кров!
     Надежней суммы прямых углов!)
     в пещере им было тепло втроем;
     пахло соломою и тряпьем.

     Соломенною была постель.
     Снаружи молола песок метель.
     И, припоминая его помол,
     спросонья ворочались мул и вол.

     Мария молилась; костер гудел.
     Иосиф, насупясь, в огонь глядел.
     Младенец, будучи слишком мал
     чтоб делать что-то еще, дремал.

     Еще один день позади -- с его
     тревогами, страхами; с "о-го-го"
     Ирода, выславшего войска;
     и ближе еще на один -- века.

     Спокойно им было в ту ночь втроем.
     Дым устремлялся в дверной проем,
     чтоб не тревожить их. Только мул
     во сне (или вол) тяжело вздохнул.

     Звезда глядела через порог.
     Единственным среди них, кто мог
     знать, что взгляд ее означал,
     был младенец; но он молчал.
     (“Бегство в Египет 2” декабрь 1995г)
Эти рождественские стихи написаны как будто о себе, о своей семье: 9 июня 1993 года родилась дочь Бродского и его жены Марии Соццани, Анна Мария Александра. Бродский как будто пишет картинку Рождества с натуры: «пахло соломою и тряпьем», «Мария молилась; костер гудел», «Младенец, будучи слишком мал, чтоб делать что-то еще, дремал». И снова, как бы поверх земной жизни, «звезда глядела через порог». Вся картинка пронизана ощущением защищенности. Наверное, когда Бродский писал эти стихи, он чувствовал уют своего дома, и ему хотелось, чтобы это ощущение осталось навсегда:
     Спокойно им было в ту ночь втроем.
     Дым устремлялся в дверной проем,
     чтоб не тревожить их. Только мул
     во сне (или вол) тяжело вздохнул.

Мне кажется символичным то, что именно это стихотворение завершает Рождественский цикл Бродского, так как оно выражает самое главное, что значил этот праздник для поэта. Стихами о Христе-младенце Иосиф Александрович писал картину своего — и всечеловеческого счастья. И это было его последнее Рождество.
Прелесть стихов Бродского в человечности, в его взгляде на рождественскую историю простого христианина. Для меня Рождественские стихи Иосифа Александровича стали открытием и помогли стать ближе к вопросу веры и религии, так как проведя детство и юность в поселке, построенном в советские годы, где никогда не было церкви, должного христианского воспитания я так и не получила, хоть и являюсь человеком крещеным. Иосиф Бродский помогает читателю увидеть евангельскую историю по-особенному, с высоты. Благодаря его произведениям можно прикоснуться к чуду, проникнуться уютом этого праздника и почувствовать непугающую высоту Бога.