Матвеева гать ч. 2

… Дни мелькали, одаривая  новыми неведомыми мне до этого эмоциями, ощущениями и навыками  Месяц отпуска прошел очень быстро и очень интересно:   уж очень многое для меня было впервые. Подворье у деда было совсем небогатым и, на мой взгляд, совсем неухоженным. В фильмах про деревню я видела чистенькие коровники с побеленными стойлами, а здесь – хлев полуразрушен; в маленьком курятнике всего-то с десяток кур и те не знают, куда приткнуться, чтобы исполнить свой курино-яичный долг; постоянный запах  навоза,  мухота. Отец с раннего утра и до позднего вечера  вместе с дедом занимались хозяйскими делами, приводя подворье в порядок.  Раньше я никогда не видела, как отец пилит, строгает, плетет плетень, мастерит ульи для пчел, сгребает и  вывозит  на ручной тележке  со двора  мусор.  Мама была занята стирками, наведением чистоты в хате. Особым развлечением была глажка одежды «утюгом на углях» - было так интересно смотреть как засыпаются в чрево утюга тлеющие березовые угли, как резкими взмахами руки  потоком воздуха через специальные отверстия эти угли  раздувают  и они потом  светятся в прорезях красными  мигающими огоньками .   Еда не была  обильной и не отличалась разнообразием: щи, забеленные сметаной или топлеными пенками, окрошка без мяса, запеченная в печи толченая картошка с молоком и иногда яичница с салом.  Изредка бабушка пекла ржаные пирожки с вишней и с яблоками. Легкий голод ощущался постоянно, но дед, смеясь, говорил, что это самое лучшее состояние для организма. А еще дед, глядя на мои подернутые жирком телеса, дал мне совет: «Если хочешь иметь стройность тела, выпивай перед едой кружку холодной воды».   Деду я верила безоговорочно, но кушать все-таки хотелось: сказывалась смена режима питания. Нам с матерью снисходительно выделили тарелки и мы теперь спокойно, по-городскому, могли поесть.  Однажды, спустившись в погреб из простого любопытства, я обнаружила там для себя настоящий деликатес. Он стоял вдоль прохладных стен  в ведерных чугунах и назывался «самосад». Нет, ничего общего с «деликатесным» самосадом, который казаки курили на крыльце в виде «козьей ножки», у моего «самосада» не было. Это было обыкновенное снятое молоко, скисшееся самостоятельно без всякой специальной закваски, то есть оно само «село». Прямо в погребе, сидя на корточках, деревянной ложкой я почти отламывала от общей массы плотные нежные сгустки и получала такое удовольствие, какое, наверное, получает француз, поедая свежих устриц. Иногда среди длительного перерыва между обедом и ужином бабушка сама предлагала перекусить, и теперь уже она отправлялась в погреб за своим деликатесом. На свет божий появлялась глубокая миска с какой-то  бордово-синей  вязкой массой, благоговейно называемой «моченый терен». В миску наливалась холодная вода, тщательно перемешивалась вся масса до состояния жидкой глины, по центру миски   клались два кусочка пиленого сахара (сахар-песок недосягаемая роскошь в деревне), и все – блюдо готово. Дед с бабушкой   поглощали   эту жижу, время от времени  постукивая ложкой по нежелавшему растворяться сахару и причмокивая от удовольствия, мне же ни удовольствия, ни сытости бабушкин деликатес не приносил. Заканчивалось это тем, что дед благосклонно  выуживал  для меня из миски  полурастворившийся кусок сахара, и я удалялась. По утрам, пока бабушка еще не отстряпалась, старики завтракали молоком с хлебом: в кружки молоко не наливалось, оно наливалось в глиняную миску и уже из нее, как суп, ложками вычерпывалось до дна. К молоку я не была приучена, и к тому же мне всегда казалось, что от него неприятно пахнет коровой. У отца был свой первый завтрак – пол-литра горячего молока и четверть литра меда, все это перемешивалось и выпивалось. Так отец поправлял  свое здоровье, как он говорил - ублажал свою застарелую язву желудка.

 Немногочисленное  куриное  хозяйство не с состоянии было обеспечить нас достаточным количеством мяса и яиц и  нам с отцом приходилось почти ежедневно ходить на рыбалку на лесные озера. Точно так же, как и с названием хутора, лесные озера назывались  в основном исходя из их топографических особенностей – Лебяжье, Узенькое, Кривинькое,  Песчаненькое.  Коротко и ясно. Узенькие эти озера были или кривинькие, водились там лебеди или нет  – неважно, главное  карасями и щуками   снабжали они нас исправно. Хоть мяса мы за весь отпуск так и не увидели, зато рыбы наелись до отвала. Уху варили днем на огороде, подальше от построек - боялись  пожара. Ведь летом в Донских степях  жара стоит как в пустыне Кара-Кум. И вот разведем  костерок, поставим большой чугун на камни и начинаем священнодействовать: наливаем чистейшей родниковой воды, крупными кусками режем разваристую  желтую картошку, целиком закладываем крупную луковицу, горстку пшена, зонтики пахучего укропа прямо с грядки и в последнюю очередь кладем целиком рыбины. Вволю надышавшись ароматным варевом, почти бегом несем еще булькающий чугунок в летнюю кухню  и уже там даем волю своему аппетиту. Я с удовольствием принимала участие в этом пьяняще - завораживающем действии, когда мы втроем – мама, папа и я - колдуем над костром, смеемся и плачем от  дыма, суетимся с открыванием дверей перед отцом, несущим на вытянутых руках кипящий чугунок,  и блаженно закатываем глаза от неповторимого вкуса нашего варева. И  начинало казаться, что ничего плохого с нами уже никогда не случится, а то, что было – так это было вовсе не с нами…

   Постепенно я стала понимать нехитрый крестьянский быт, разумный казацкий жизненный уклад и в какой-то момент ощутила себя   казачьего роду. Может это тот самый зов крови? Это ощущение тогда было еще очень слабым, но с годами оно определилось и окрепло. Мои прародительские корни пустили обильную поросль. Гляжу и не могу наглядеться на казачьи пляски, со слезами на глазах слушаю казацкие песни. А у какого казака не блеснет  в глазу слеза  и  не  перехлеснет удавкой горло,  услышав  « Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется, там сердце девичье забьется с восторгом чувств не для меня»?  Мне нравится в этих людях их гордая осанка, их твердая уверенная поступь, их особый говор, их неуемный нрав и необыкновенная любовь к своей земле. А земля вокруг требовала от них адских усилий, работы до седьмого, а порой и до десятого пота. И я поняла, что руки бабушки были узловатыми и черными не просто от загара, а  от  тяжелейшей крестьянской работы. Много лет спустя мы смотрели кино-эпопею  Сергея Бондарчука по роману Михаила Шолохова «Они сражались за Родину». Там правдиво и волнительно показано всё, но особое спасибо  за руки  казачки, которым режиссер отдал должную дань, показав крупным планом  морщинистые, черные, узловатые  руки простой крестьянки. Руки,  которые могли в этой жизни сделать  все, даже победить врага.

  …На хуторе тогда не было ни клуба, ни библиотеки. Даже радио не было. Молодежи тоже не было – парни после армии, получив паспорта, оседали в городах или районных центрах, девчата старались выйти замуж и уехать в станицу или хутор покрупнее и поцивильнее Подгорного. Вот так и получилось, что «первым парнем на деревне» оказался мой дед шестидесяти четырех лет. Вечерами, заперев на ночь хлев, пересчитав по головам свой десяток кур и разогнав   ко всем чертям своих обязательно черной масти  котов, дед брал гармошку и усаживался на ветхую скамейку во дворе, который мама по своей азиатской привычке обильно обрызгивала водой ,  чтобы  прибилась пыль и стало прохладнее. Дед, усиленно сопя, старательно выводил ладами и басами нехитрые припевки. Однажды я не удержалась и запела. Дед остановился, внимательно посмотрел на меня и, ничего не спрашивая, «вдарил» Семеновну. Ну кто же тогда не знал Семеновны?  Я пела частушки и плясала так самозабвенно, что не заметила, как у плетня появились соседи и со смешанным чувством удивления и удовлетворения – вот дает! своя девка, своя! – смотрели на нас с дедом и просили: «Еще давай, еще!» Через много-много лет, уже будучи подполковником, возвратившись из очередной поездки в родные пенаты, отец передал мне привет от односельчан. Так и осталась я в их памяти  «Семеновной». После нечаянного концерта дед с серьезным видом  сдержанно похвалил меня, а на утро разбудил раным-рано и взял с собой на сенокос, наверное, чтобы я воплями своими мухоту разгоняла. Ну, а если серьезно, это он так удовлетворение своей городской внучкой выражал. Мы ехали с ним на луг на казацкой телеге с высокими бортами, запряженной парой  волов,  вяло погоняемых  извечным покриком «цоб-цобе». Не доезжая нескольких метров до кромки леса, дед спрыгнул с телеги и прошел вперед, придирчиво оглядывая дорогу. Потом достал топор и стал срубать небольшие тонкие осинки, густо поросшие во влажной низинке. Нарубив довольно приличную охапку, дедушка уложил их на дороге, и мы продолжили свой путь. На покосе мне раньше не приходилось бывать и теперь  я с любопытством наблюдала за размашистыми и  размеренными движениями деда, за тем, как красиво укладывается скошенная трава, и как  с каждым взмахом косы некрасивыми пятнами мокреет дедовская рубаха на спине, и как он, плотно поджав губы,  тяжело дышит к концу работы. Нижней губы у деда почти не было. Рассказал он мне потом, что, будучи сельским ветеринаром (на селе это почти врач), сам себе во время войны поставил диагноз – рак губы. Поехал в район к своему другу, тоже ветеринару. Тот прокалил над свечкой кухонный нож, вместо анестезии поднес деду стакан первача и оттяпал деду пол-губы. Простыми  нитками по живому стянул края раны, и болезнь больше не беспокоила деда до последних его дней. Дедушка был врачевателем от Бога. Хорошо знал лечебные свойства многих трав, мог заговаривать зубы (мама не дала бы мне соврать, часто к нему обращалась), лечил хуторянок от некоторых женских болезней и, кстати, принял все шестнадцать родов у бабушки. Я всегда жалела, что из-за родительских распрей мне так мало  удалось пообщаться с дедом. У меня тоже была  тяга к врачеванию, и   проявилась  она очень рано. Отец, спасибо ему, всячески поддерживал мое стремление быть врачом, с малолетства  доверяя  мне все свои  царапины, и я довольно ловко для своих лет справлялась с этими напастями...

  …Вот и кончился наш совместный отпуск и пришла пора выходить на большую дорогу, в смысле ловить попутную машину на грейдере, и отправляться на станцию. Отец со своим младшим  братом  на крепкой палке тащили  неподъемные  чемоданы с деревенскими гостинцами:  банкой топленого масла, банкой меда, мешочком сухих боровичков, чудесными донскими черными пузатыми семечками и даже луком и картошкой. Как потом отец эти  чемоданы один таскал по вагонам – ума не приложу. Собралась целая толпа провожающих: все наперебой нам желали   доброй дороги, новых встреч  и еще чего-то, что обычно желают своим дорогим и близким людям  Женщины уголками платков утирали слезы.  И только мой дед молча стоял чуть поодаль, засунув в карманы линялой серой телогрейки сжатые в кулаки руки и прерывисто сопел, по обыкновению плотно поджав губы…

   …Это была последняя наша встреча. Через два года родители все-таки разошлись, и я больше ни разу не приезжала   на хутор и только по  дедушкиным  письмам, написанным им по обыкновению в стихотворной форме, я понимала, что ему, как и мне, очень не хватает  и наших звонких  частушек теплыми летними вечерами, и совместных  походов   на сенокос…
 
   …Как только мы свернули с трассы на песчаную дорогу в сторону хутора, стало понятно, почему дядя настаивал ехать не на нашем семиместном тяжелом минивене, а на его старенькой видавшей виды и проверенной местными дорогами  «Ниве». Машина натужно ревела и дрожала всем корпусом, пытаясь вырваться из глубокого сыпучего  песка местной дороги.  Дядюшка лихо выворачивал руль то влево, то вправо, переключал скорости и одновременно, пытаясь перекричать рев двигателя, пояснял нам, что дорога давно пришла в запустение и пески неумолимо   поглощают еще кое-где сохранившиеся хорошо укатанные участки. Это напомнило мне кадры хроники репортажей с автомобильных гонок Париж – Дакар: машину кидало в стороны, фонтаны песка вырывались из-под колес, а нас болтало в салоне машины, словно кубики льда в шейкере бармена. Мне стало казаться, что мы как-то очень долго едем до хутора, захотелось, чтобы  вот сейчас, прямо вот за этими кустами открылся вид на беленые хаты со ставнями на окнах и огороженные плетнями огороды – так, по крайней мере, рисовались мне в памяти  картинки моего пребывания здесь.  Но  неожиданно за очередным   поворотом открылось совершенно пустынное место, посреди которого стояло большое сухое черное дерево, видимо пострадавшее от удара   молнии.  От вида этого одиноко стоящего мертвого дерева стало не по себе: его огромные корявые ветви были направлены вверх,  будто  моля  о пощаде, а весь облик его словно немое предупреждение о  подстерегающей вас опасности вызывал в душе необъяснимое  чувство тревоги…

   Песчаная лента дороги  петляла среди пятачков пожухлой травы  и зарослей невысокого кустарника. Я заметила дяде, что как-то странно растут эти кусты – они располагались отдельными большими группами, а вокруг них был опять тот же безжизненный песок.
 - А это же бывшие огороды,- ответил дядя, продолжая рьяно  крутить «баранку» не давая машине забуксовать в разбитой колее. – Разъехался народ кто куда. А дома…Ну что дома? Какие разобрали на стройматериалы, а какие и сами по себе разрушились без присмотра - продолжил он. – На местах огородов почва ухоженная была, вот кусты и разрослись. А песок на местах подворий стал хозяйничать.

И действительно вскоре  мы увидели  одно из немногочисленных  уцелевших в хуторе   строений -  некогда красивый казачий курень. Сейчас же нещадно обветшавший, с проплешинами осыпавшейся побелки на стенах, с покосившимися ставнями, дом,  как дряхлый старик, смотрел на мир замутненным  взором ветхих пыльных окон. Только характерное для казачьих куреней резное жестяное обрамление  печной трубы все еще горделиво восседало на своем месте и с высоты своего положения продолжало напоминать окружающим о бывшей благополучной жизни хозяев. Жилых домов в некогда большом и полном жизни хуторе почти не осталось…

    …Место, где стояла дедова хата, я узнала моментально. Уж не знаю,  по каким таким признакам на заросшем бурьяном и полынью  пустыре, без единой дощечки и камушка я поняла – это здесь. Дядя, проваливаясь по щиколотку в песке, прошел вперед и, остановившись у небольшого холмика, глухим голосом  произнес:
-Вот здесь наша печка была….
   Как в ускоренной киноленте картины из далекого прошлого замелькали у меня перед глазами  и ноги сами повели меня по дороге к леску, как и прежде почти вплотную подходившему к подворью. Там уже не было огромной дуплистой ивы с  роем огромных шмелей, но молодая ее поросль активно захватила приличный тенистый кусок  земли в той же низинке, где  всегда было сыро и прохладно. На этом месте проходила  хуторская дорога, но из-за этой вечной сырости лесная почва превращалась  в липкую черную грязь, по которой «ни пройти, ни проехать». Долгие годы мой дед Матвей по доброте душевной, да и просто по своему крестьянскому хозяйскому радению  укладывал на топком месте дороги тонкие жердины из ближайшего осинника. Он продолжал  настилать эту гать пока у него сил хватало. Хуторские жители дорогой пользуются и по сию пору  и осталось это место в памяти хуторян как «Матвеева гать»…

  …Говорят, что мы живы, пока память о нас жива. Добрая память…