Привет из африки

               

Когда у Тинди будет своя лодка, он станет ходить в океан. В океане больше рыбы, чем в лагуне. В лагуне тоже много рыбы, и все знакомые Тинди, у кого есть лодки и сети, ловят рыбу в лагуне. Они не знают, как много рыбы в океане. Они не ходили туда. А Тинди ходил, он знает. И когда у него будет лодка с парусом, он пойдет в океан.
Хорошо, если бы на лодке был мотор. Только мотор - это очень дорого. Но когда-нибудь Тинди купит и мотор.
Сначала он купит парусную лодку у Якубу. Якубу не нужна больше лодка. Он не может выходить в ней даже в лагуну. Якубу совсем больной и давно продал бы лодку Тинди, если бы не старшая его жена Амоса. Ох уж эта старая скряга Амоса! Она даже сама пыталась ловить рыбу. Только людей насмешила.
Хорошо, что у Тинди есть работа. Скоро у него будет достаточно денег, чтобы купить лодку у Якубу. Тогда он оставит свою работу и будет ловить рыбу в океане. В городе трудно получить работу. Много знакомых парней ходят без дела по причалам. Они ждут прихода кораблей. Тогда можно получить хоть какую-нибудь  работу. Но корабли стали редко заходить сюда. А Тинди повезло с работой. Это господин Манкоабу дал Тинди постоянную работу.  Тинди - спасатель.
Внизу, на песке, у самой воды лежит лодка. Нет, это не его лодка. Это лодка господина Манкоабу. Тинди может пользоваться ею для спасения людей. Только еще никого не приходилось ему спасать.
С утра до позднего вечера Тинди сидит в большом ящике, будке с окошком, сколоченной из крашеных досок. Это - спасательная станция. На жестяном щите, прибитом к ящику, так и написано:"Life-saving Station". В ящике тесно даже одному, но Тинди привык. Ему здесь уютно. Целыми днями сидит он перед окошком, смотрит на залив и мечтает о том, как купит лодку у Якубу.
Никто не мешает Тинди мечтать. На пляже, где стоит его "станция", днем почти никогда никого не бывает. Только по вечерам, перед заходом солнца, сюда приходят купаться англичане. Местные мальчишки вообще не ходят купаться сюда. Они купаются в лагуне. Им не нужен спасатель.
Когда в порт заходят корабли, на пляже бываю моряки. Сейчас у причала тоже стоит корабль, но никто с него не приходит купаться. Тинди знает: это русский корабль. Тинди видит отсюда большой красный флаг на его корме. Он знает, что русским запрещено выходить в город. Русские - это враги.
Только почему враги привезли в порт рыбу? Много рыбы. В стране давно нет дождей. Много народу пришло в город с севера. Там - голод. В городе еще можно прокормиться. Здесь можно купить рыбу. Но рыба стала очень дорогой. Те, у кого есть лодки и сети, сильно разбогатели. А еще недавно...
Тинди очень хочется сходить к тому большому русскому кораблю. Только днем он не может уйти со своей станции, а ночью там, на причале, у трапа корабля стоит солдат с пулеметом. Впрочем, солдат стоит там и днем. Тинди видно его отсюда. Хотя нет... Почему-то сейчас там нет солдата. Может, он больше там не стоит?
Тинди не понимает, почему русские стали врагами. Ведь это они научили Тинди тому, что он умеет сейчас. Это у них господин Манкоабу купил три больших траулера и плавучую базу. Когда здесь были русские, эти траулеры ловили рыбу. Тогда было много разной дешевой рыбы и не было голода. Но уже два года корабли стоят в дальнем углу порта будто неживые. Раньше они тоже были белые, как этот большой корабль, а теперь Тинди не хочется на них смотреть.
А на них живут люди. Много людей. Это все люди господина Манкоабу. Три раза в день для них привозят маисовую муку. А денег они не получают. Часть из них сейчас работает на разгрузке рыбы с русского корабля. Но тоже только за три чашки муки в день. Они все много задолжали господину Манкоабу за два года. А Тинди не должен. Тинди - спасатель. И скоро у него будет своя лодка с парусом.
Когда здесь были русские, Тинди тоже работал на траулере. Они были далеко в океане, когда здесь произошло это... У Тинди был тогда русский друг Володя. Они вместе стояли на руле. Володя первый сказал Тинди, что здесь новая власть - военные и что они скоро расстанутся. Зачем это было нужно? Ведь было так хорошо! У всех была работа. Была еда. Было много дешевой рыбы. Когда они  пришли в порт, здесь уже не было русских. Здесь было много англичан. Друг Володя и все другие с их траулера ушли на другом корабле, таком же, как вот этот.
Олуфеми говорит, что господин Манкоабу недоволен тем, что есть сейчас. Он несет большие убытки, потому что не работают его корабли. Но он надеется, что они будут работать. Поэтому он держит на них людей.
Олуфеми - брат Тинди. Он учится в колледже. Господин Манкоабу платит деньги за его обучение. Он говорит, что ему нужен хороший помощник. Скоро Олу закончит колледж и поедет за границу, в университет. Но Тинди не хочет, чтобы господин Манкоабу платил за обучение Олу. Когда у Тинди будет лодка, он вернет деньги господину Манкоабу.
У Тинди хорошее настроение. Он принимается выстукивать по краю окошка любимую мелодию и вдруг видит на песке пятерых белых парней. Это русские парни. Тинди знает это. Не потому, что знает про русский корабль в порту. Он узнает русских среди всех других. Они сбежали сверху, от дороги, мимо его будки, на бегу сбросили с себя одежду и все пятеро бросились в воду.
                ***
"Все-таки славно, что я попал на этот пароход, - думал Сева Школьников, распластавшись на каленом, крупном, будто отборное зерно, песке, отливающем красной медью. - Ради одного этого пляжа стоило пойти сюда. А что там делает этот чумазый парень в будке?"
- Эй! - закричал Сева. - Чего там торчишь? Иди купаться.
- Прливет! - кричит парень, слегка картавя. - Жарена карась!
Сева не удивился. Он уже привык, что здесь, в далеких африканских странах к ним зачастую обращаются по-русски. Чаще непечатно. Эти "караси" вообще матерятся словно конюхи заправские.
- Иди сюда, жарена карась! - опять позвал Сева, но парень отрицательно мотнул головой.
- I must be here, - в подтверждение он постучал рукой по своему окошку.
- Ну и черт с тобой, - буркнул себе под нос Сева, перевернулся на спину и, приподняв голову, обратил взгляд на залив.
Отсюда, с пляжа хорошо просматривался весь порт. Да, собственно, и порт-то... Маленькая бухточка, отгороженная от залива с одной стороны каменистым баром, естественной грядой, укрепленной волноломом, с другой стороны гряду как бы перехлестывает мол, и вместе они наглухо перекрывают доступ в бухту океанской волне. Но и судам, проходящим в бухту, приходится вихлять противолодочным зигзагом.
На молу, с внутренней его стороны - единственный на весь порт более-менее оборудованный причал, хотя и на нем даже крана нет. Всем сюда входящим приходится выгружаться своими силами и средствами.
Сева видит свой белый теплоход, бывший банановоз, приспособленный к перевозке мороженой рыбы. Под бортом, на причале, под вынесенными за борт стрелами стоят два грузовых дальномера и вокруг, как муравьи, суетятся местные аборигены.
"И торчать нам тут до Морковкина заговенья," - думает Сева.
В порту даже холодильника нет, и рыбу везут прямо на рынок - продавать.
Вокруг грузовиков бестолково хлопочут темнокожие парни. Одни - в брюках, обнаженные по пояс, другие в цветастых хламидах и колпаках вроде фесок. В таком наряде Сева недавно сфотографировался в Лагосе - на память. Некоторые из грузчиков и вовсе запеленаты в несколько метров цветной материи - как только не запутаются - с какими-то пирожками на головах. Удивительное смешение кругом. Прежде Сева считал, что в Африке одни язычники  бегают, деревянным идолам молятся да колдунам, а тут...  И католики, и баптисты какие-то, и мусульмане, и даже православные христиане, говорят, есть.
Над палубой судна появился очередной строп, плавно переместился, вывесился за борт и на паутинке троса-шкентеля опустился на причал. Его тут же муравьями облепили чернокожие грузчики и ну давай кантовать, передавать с рук на руки короба с рыбой, укладывать их в кузова грузовиков. Возле каждой машины хлопотало человек до двадцати народу, а в трюмах судна работают наши бригады - по три-четыре человека. Там мороз в двадцать градусов - местным там неуютно.
"Интересно, - подумал Сева, - почему бы эти стропы не ставить прямо в кузова? Или это специально делается, чтобы всю ораву делом занять?"
В день их прихода в порт сразу вслед за таможенниками на борт прибыл временный поверенный в этой Тмутаракани Комаров. Он был одним из немногих, кто остался здесь из бывшего советского посольства. До военного переворота тут много работало наших - геологи, строители, рыбаки с семьями. Наши экипажи служили на тех вон судах, что ржавеют в дальнем углу бухты. Обучали своему ремеслу, натаскивали на промысле и обработке рыбы местную толпу. Да, видно, не доучили. Потому и стоят пароходы без дела к досаде своего хозяина. Сева увидел его на другой по приходе день. Долговязый, худосочный африканец с острой бороденкой и в очках, одетый в отличный европейский костюм, он подкатил к борту в роскошном лимузине в сопровождении молодого гиганта в балахоне - должно, телохранителя, и, поднявшись по трапу, попросил проводить его к капитану. Это и был Манкоабу, о котором накануне рассказывал Комаров.
Оказывается, этот очкарик держит в своих жилистых руках рыбный промысел почти всей Западной Африки. Когда страна принялась строить социализм и вся промышленность была национализирована, его, единственного из капиталистов, не тронули, оставили в покое. Он снабжал рыбой почти всю страну. И не одну ее.
Вообще, Манкоабу был первым и пока единственным миллионером, которого живьем видел Сева Школьников. Почему-то до сих пор в его представлении не вязалось: чернокожий и - миллионер. Сделав глаза по пятаку, Сева изумленно смотрел на капиталиста, пропустив мимо ушей его просьбу.
- I want to see your master, - повторил Манкоабу, иронично при этом улыбаясь. Севу его улыбка задела.
- Oh, excuse me, - Сева очнулся, извинился, как истинный джентльмен и продолжил в том же духе своим изысканным выговором: - This wai, pleas. - Он пошел в надстройку, приглашая гостя следовать за собой, забыв, что ему надо лишь нажать кнопку звонка, чтобы вызвать вахтенного штурмана.
- Oh, - сказал в свою очередь миллионер, будто изумленный Севиным английским, и пошел следом за ним. Но в этом "оу" Севе послышалась такая издевка, что он едва сдержался, чтобы не вернуться и не смайнать гостя по трапу. Он подумал, что такой жест может отрицательно сказаться на налаживание контактов между государствами.
По словам Комарова,  их рефрижератор был первым советским судном, пришедшим сюда после переворота. В стране начался жуткий голод, и власти вынуждены были просить помощи у нашей страны, ведущей рыбный промысел в районе Западной Африки. Наши, конечно, навстречу пошли, забыв старательно, как совсем недавно семьи наших рыбаков сгоняли в порт, заставляя женщин раздеваться донага,  обыскивая, а потом грозили утопить судно, на котором они отправлялись домой. И вот Сева прибыл сюда с благородной миссией, на помощь голодающему " Поволжью", доставив пять тысяч тонн свежезамороженного хека, окуня, черного карася, - живите, кушайте на здоровье, помните русского морехода Севу Школьникова.
Так нет же, они, неблагодарные, гориллу с пулеметом к трапу приставили. Матросам поначалу даже на пирс ступить не разрешали, чтобы швартовые на кнехтах закрепить. А какие злобные портреты были у тех, что фланировали по причалу в первые дни их стоянки. "Russian, go home!" - горланили они издалека, близко однако не подходили, дрейфили. Правда, через пару дней горлопаны исчезли, а местные власти, растроганные дисциплинированностью команды, даже в город выходить разрешили. Но наши тоже для порядку поломались: нам, дескать, и на борту не пыльно. Тогда эти во второй раз явились и даже грузовичок с кокосами для экипажа подогнали - видно, мы им больше нужны, чем они нам. Томми не больно их раскормили.
А сегодня утром исчез часовой от трапа, и свободные от работ и вахт отпущены группами в город.
А что в городе? "Тоже мне - столица!" - ухмылялся Сева своим мыслям. Пойти некуда. Смотреть не на что. Разве вон на тот баобаб перед входом в порт? Или что это? Ну, здоровенное дерево, слов нет. А что еще? За минувший год они исходили почти все побережье Западной Африки, в десятках портов побывали - от Касабланки и Дакара до Кейптауна, но нигде не было так муторно, как здесь. Вон, за дорогой близ пляжа стоят коттеджи и виллы, беленькие, светленькие под зелеными пальмами. В них белые люди живут, "как белые люди". А там, выше, вокруг лагуны сплошь какие-то лачуги-ящики да мазанки наподобие необожженных горшков, поставленных вверх дном. Детишки рахитичные в пыли ползают, не то играют, не то ищут чего. Тут же животина дохлая валяется - никому дела нет. Одно место стоящее - этот вот пляж. Да, таких пляжей у нас нет даже на Черном море.
Севе вспомнился родной его городок на берегу Клязьмы. Когда-то там тоже был приличный пляж, и они пацанами каждое лето с утра до вечера пресмыкались на нем, забывая о еде и беспокойстве родителей. Потом через реку построили новый современный мост, берега укрепили дамбой, устелили бетоном, пляж перенесли в другое место, неудобное, с каменистыми берегами и глинистым дном. А тот старый пляж одичал, зарос вербами и ивняком...
...Как грохочет прибой! Но, странно, грохот его совсем не утомляет. Под него думается хорошо. Мечтается. Наверное, под него и спать приятно. Только под этим солнцем через полчаса головешкой станешь. Таким же черненьким, как тот паренек с добродушной физиономией в окошке. Кажется, она улыбается. Интересно, чему?
Ребята выбрались из воды, носятся друг за дружкой по песку, борьбу затеяли. Сзади вдруг послышалось:
                Мунтале, мунтале,
                Мунта-мунта-мунта-а...
"Содержательная песня", - хмыкнул Сева, вскочил на ноги и пустился вниз, к воде.
... Тинди видит, как этот русский парень, который звал его купаться, бежит, взрывая песок. Тинди очень хочется пойти, поговорить с ним, но он не решается. Вот-вот должна подойти машина, и Тинди боится, что Сауи, который развозит еду, застанет его, болтающим с русским. Он, конечно, расскажет об этом господину Манкоабу, и тогда Тинди может лишиться работы. Но когда у Тинди будет своя лодка, он сможет разговаривать с кем захочет.
Этот русский парень хорошо плавает. Он, наверное, легко преодолел бы линию прибоя. Но он не делает этого. Видно, догадывается, что там, за прибоем - акулы. Иногда в большой прилив они заходят даже в лагуну. А вот здесь близко к берегу они не подходят. Прибой отпугивает их своим грохотом. Всего в двух десятках ярдов от берега дно круто обрывается вниз - любое судно могло бы подойти. Здесь и гаснет прибой, подкатываясь к берегу шипящей пеной. Русский парень несколько раз бросается в волну прибоя, и вода всякий раз выносит его на песок. Но ему, кажется, тесно здесь. Ему хочется туда, за прибой.
...Сева захвачен каким-то шальным восторгом. Он снова и снова бросается в ревущий прозрачно-изумрудный вал, его тут же подхватывает, крутит - где голова, где ноги - пока он вновь не оказывается на песке. А вот в момент, когда новая волна еще только подымается у высокого горизонта, если принять в воде вертикальное положение, то неодолимая сила сразу хватает за ноги и тянет туда, в океан, под набегающую волну.
А дома сейчас разгар зимы, морозы, метели. Сева не любит зиму. С детства. Когда зимой у него постоянно чего-нибудь не доставало. То пальто теплого, то валенок, то лыж или коньков, отчего он всегда завидовал соседским пацанам. Сейчас у него, можно сказать, все есть, но неприязнь к зиме так и не прошла. Сева доволен, что почти весь этот год их пароход бродил близ экватора. Только раз, всего на неделю вернулись они в Таллин и вновь ушли на промыслы, в Южную Атлантику.
Год назад Сева Школьников закончил мореходку, но, не набрав ценза на рабочий диплом, пошел в рейс матросом. Теперь он наплавал свое время, двадцать четыре месяца, и по возвращении домой получит рабочий диплом штурмана и тогда... Что будет тогда, он пока не загадывает. Возможно, останется здесь, на "Боре": кажется, второй помощник в отпуск собирается, третьего поставят на его место, а Сева...
Сева набирает полную грудь воздуха, опускает ноги вниз, и вот его затянуло, развернуло ногами вперед, и лишь почти через минуту он вынырнул на поверхность весьма далеко от берега.
...Тинди засмотрелся на борьбу, на веселую возню четверых русских вблизи его будки и на время забыл, потерял из вида того, пятого, что был сейчас в воде. Когда он наконец обратил взгляд к заливу, то сначала не увидел его вовсе, а потом...
Тинди выскочил из своего ящика, слетел к лежащей на песке, у кромки воды, лодке и через несколько секунд, когда угасла очередная прибойная волна, уже несся туда, где этот русский, высоко выпрыгивая из воды, что-то кричал, молотил руками по воде и не пытался при этом вернуться к берегу.
...Когда-то в далеком детстве Севе Школьникову довелось испытать страх, который остался в памяти, наверное, на всю жизнь. Однажды после школы он засиделся у товарища своего Сашки Калинина. Делали уроки, клеили из бумаги самолеты, что-то еще, и домой возвращаться Севе пришлось в темноте, по безлюдным улицам. Уже на подходе к дому, в проходном дворе, среди старых деревянных домишек на него неожиданно напала свирепая свора бездомных, одичавших собак. Они были небольшие, и каждую в отдельности Сева не побоялся бы. Но собак было много и оттого они были смелы и яростно агрессивны.
Как отчаянно кричал он тогда, охваченный ужасом, но никто не мог услышать его за собачьим воем. И как знать, чем бы закончилась для Севы та встреча, не окажись поблизости дощатой будки для надворных удобств. Он успел заскочить туда и захлопнуть за собою дверь, прищемив при этом одну оскаленную морду. А потом просидел он несколько бесконечных в осаде, дрожа от холода и отчаянного страха, держась за ручку двери, которая вот-вот могла оторваться. Собаки, злобно рыча, кружили возле клозета, иногда припадая к земле, скребли лапами, норовя достать его из-под двери, и даже принимаясь грызть трухлявые доски.
Случай тот потом не раз возвращался кошмарным сном, а вот сегодня тот же страх явился ему наяву. Только теперь не было рядом спасительной будки, и "собаки" сейчас были много крупнее и страшнее тех, прежних, больше потому, что не лаяли вовсе, а молча, бесшумно взяли его в кольцо и завели вокруг страшную карусель, вовсе не собираясь его выпускать.
И Сева испугался. И страшно холодно ему стало, и он закричал. Отчаянно, как тогда, в детстве. И принялся молотить вокруг себя руками, отбиваться ногами, хотя эти "собаки" вокруг не нападали пока, будто чего-то выжидали.
Какая сила выхватила его из страшного хоровода, Сева не мог сообразить сперва. Он только сжался весь на дне долбленого челнока, не решаясь даже выглянуть за борт, боясь, как бы не опрокинулась утлая спасительная посудина.
                ***
Вячеслав Аркадьевич Полухин получил письмо. Вообще-то не давно не получал писем - не от кого было. Вся родня его, все, с кем поддерживал связь, жили здесь же, в одном с ним городе, и писать им письма не было нужды. А тут вдруг получил. И не откуда-нибудь, а прямиком из Африки.
На необычном, длинном и узком конверте с заграничными марками были тщательно, печатными буквами выписаны его адрес и фамилия, а адрес обратный извещал, что отправитель сего обитает где-то там, откуда родом Бармалей происходит. Вячеславу почему-то представилась знаменитая Лимпопо и доктор Айболит под баобабом. В географии Полухин был не слишком силен, и атласа как на грех под руками не оказалось. Полдня он расхаживал в тяжком раздумье по комнате, бормоча под нос как заклинание: "Маленькие дети, ни за что на свете не ходите в Африку, в Африку гулять..."
Наконец вернулась из гостей домой его мать, и после совещания с нею Полухин решился вскрыть письмо. Все серьезные житейские вопросы он обсуждал с матерью.
Письмо из Африки начиналось приветствиями и пожеланиями на корявом русском языке, в котором Слава едва сумел разобраться, а дальше основной текст был изложен по-английски. Полухину пришлось напрячь память, припомнить все, чему обучали его в школе и институте, - хорошо, недавно это было - и с помощью чудом сохранившегося словаря удалось-таки прочесть письмо. Неведомый автор по имени Олуфеми Нгуисото изливал свои дружеские чувства к нему, Вячеславу, вспоминал какую-то недавнюю встречу и, предполагая свой возможный приезд в СССР, надеялся на встречу с Полухиным у него дома.
- Только этого нам не хватало, - сказал Полухин, и мама его поддержала.
Жил себе тихо-мирно, институт вот недавно одолел, засияла впереди перспектива аспирантуры и вдруг...
- А может, это шутка чья-то? - осторожно предположил Вячеслав. - У нас в отделе шутников навалом. Все в КВН играют. Хотя конверт, штемпели иностранные да и содержание... Вряд ли какой остряк до такого дотумкает.
Совсем недавно Полухин стал Вячеславом Аркадьевичем. Еще и привыкнуть к такому обращению не успел. Оно малость тревожило, даже резало слух, но было все-таки приятным. А вот Вика Петрова его по-институтски все Славиком звала, хотя ни нам, ни здесь не реагировала на все его знаки внимания. Зато первой обратилась по имени-отчеству, когда месяц назад проводили на пенсион прежнего начальника их бюро и на Полухина возложили исполнение его обязанностей. Временно. Хотя скоро всем стало ясно: быть Славику новым начальником бюро гидравлики.  Ждали только официального приказа о назначении.
При всем при этом пришедшее из Дагомеи письмо, подписанное "френдом" Олуфеми, было воспринято Полухиным как грозовое облако над чистым доселе горизонтом его будущности и наполнило его смутной тревогой. Во-первых, он не знал, что с этим письмом делать. Во-вторых, его серьезно обеспокоило, что где-то в африканских джунглях знают о его существовании и даже готовятся к встрече. И кто ведает, что у них там на уме? Может, провокаторы какие? И, наконец, главное: как это письмо может отозваться на его продвижении по службе и - что отсюда вытекает - на отношениях с Викой Петровой? Вопросы цеплялись один за другой, и нужно было немедленно в них разобраться.
Прежде всего Вячеслав Аркадьевич отыскал справочник и познакомился со страной, откуда пришло письмо. Немного успокоился. Оказалось, что после нескольких переворотов государство ступило на путь социалистической ориентации. Значит, друзья. Правда, справочник был семилетней давности, и за это время в Африке всякое могло случиться. Нужно быть осторожным.
Но как вообще письмо могло дойти до него, минуя компетентные органы? Или теперь это в порядке вещей - получать письма из-за границы?  "Все-таки темнота ты, брат, в международных вопросах", - посетовал про себя Полухин, но с кем посоветоваться - не знал. Потом он вспомнил, как когда-то, в пионерском лагере ему предлагали участвовать в международной игре-переписке. Может, это письмо - тоже результат какой-нибудь переписки-игры? Предположив такое, назавтра он с чистым сердцем отправился на работу в свой отдел.
Однако в тот же день прямо с утра Полухина вызвали к шефу. И екнуло сердце у Вячеслава Аркадьевича от неприятной догадки, и решил он опередить события, перейдя к активной обороне. Он вынул из кармана предусмотрительно захваченное письмо и, вложив его в деловую папку, решительно направился к главному конструктору.
- Вы догадываетесь, зачем я вас пригласил? - спросил шеф, протягивая Полухину через стол руку.
- Да, конечно, - поспешил Вячеслав. - Я сам хотел сразу прийти. Только сомневался, к вам или в первый отдел.
- А почему в первый отдел? - удивленно поднял брови над очками главный.
- Но ведь это их компетенция. Наверное. - Полухин выложил на стол письмо.
- Что это? - еще более удивился шеф, разглядывая иностранные марки на конверте, и Полухин понял, что дал маху, поторопился. Видно, совсем по другому поводу пригласил его шеф, но отступать было поздно.
- Да, это самое, письмо, - промямлил Вячеслав Аркадьевич. - Я там перевод написал.
- Интересно, - протянул главный, углубляясь в письмо и его переложение, написанное аккуратным каллиграфическим почерком рукою Полухина.
- Вы совершенно правильно сделали, что принесли его сюда, - заключил шеф по прочтении, а Полухин так и не узнал, зачем его вызывали. Спрашивать об этом теперь было просто глупо.
Часа через полтора Полухина вновь вызвали, теперь уже в первый отдел завода. Молодой человек, чуть постарше Славика, представившийся старшим лейтенантом госбезопасности Завьяловым, долго и обстоятельно расспрашивал Полухина, где и как он мог познакомиться с автором письма, этим Олуфеми Нгуисото. Вячеслав Аркадьевич только руками разводил и пожимал плечами. Он вовсе не знаком ни с каким Олуфеми, что в жизни и словом не обмолвился ни с одним иностранцем, а с африканцами встречался лишь в московском метро, но лейтенант, хоть и не возвысил ни разу голоса, кажется, не очень-то верил ему. На том и расстались.
Больше они не виделись. Полухина никуда больше не вызывали, не беспокоили. Однако начальником бюро он так тогда и не стал. Прислали другого, более опытного начальника. Правда, Вика Петрова все-таки стала Полухиной, и это с лихвой окупило все, что, думалось Вячеславу, потерял он из-за того злополучного письма.
                ***
Через восемь лет после странной этой истории, в канун Нового года, в традиционный четверг Вячеслав Полухин отправился в баню. Мытья в ванной он не признавал и не понимал мужчин, которые не ходят париться , обходясь домашней купелью. Каждый четверг - он уже и не помнил, почему именно четверг, потому что пречистый, что ли? - он укладывал в старенький портфель белье, и мочалку, совал под мышку завернутый в газету веник - их он запасал летом в расчете на каждую неделю - и топал в баньку, расположенную в семи минутах неспешной ходьбы от дома.
Были в городе бани и получше этой, поновей, с саунами и прочими причиндалами, но он привык к своей с детства и других не признавал. Здесь с годами у них своя компания сколотилась - из таких же, как Полухин, любителей париться и чесать языки. Да где еще и поболтать, душу отвести, как не в бане? Последняя в жизни радость осталась, смеялись мужики. Лиши их бани - тогда и жить ни к чему.
Сегодня, к удивлению своему и неудовольствию, никого из приятелей в бане Полухин не увидел. Были, конечно, знакомые, примелькавшиеся физиономии, но не те, с кем привык он делиться новостями, анекдотами и чаем из термосов, с кем чувствовал себя равным среди равных, хотя и не знал толком, кто, где и кем из них работает. Пришлось ему в одиночку подметать и скатывать парную - не банщика же ждать, - а потом "снимать первую стружку", покуда парилка сохнет.
Народу в мыльне для тридцатого декабря было не так уж много.
"Наверное, завтра будет полно", - думал Полухин, принимаясь намыливать мочалку и с удивлением разглядывая широченную спину через скамью перед собой. Удивляла его не столько ее необъятная ширина, сколько густой, невероятный для этого времени загар. Загар этот привлек внимание не одного его. Многие клиенты смотрели на загорелую спину с таким же любопытством и даже завистью. Длинноволосый мордатый парень со складчатым животом долго смотрел на обладателя загорелой спины, дождался. когда тот вымоет голову, и спросил:
- На юге загорали?
- Ага, - буркнул загорелый, - на юге.
- А где на юге, - продолжал расспрашивать парень, - в Крыму или Сочи?
- В Африке, - ответил загорелый и снова принялся намыливать жесткий серый ежик на голове.
- Ну че ты? Те че, сказать жалко? - обиделся парень.
- Так я же сказал, - поднял голову загорелый, - в Африке.
- Да пошел ты... - парень еще что-то добавил, Полухин не разобрал, но "копченый", видимо, услышал. Он неспешно опрокинул на себя воду из тазика, резко тряхнул головой на мощной шее и спокойно, как ни в чем не бывало сказал:
- Святое место здесь, а то, хамло, натянул бы я тебе шайку на уши.
Он поднялся с лавки, прошел к крану и повернулся лицом к Полухину.
Вячеслав Аркадьевич даже вскрикнул от неожиданности. В двух шагах от него, загорелый и красивый, как небожитель, стоял лучший из друзей его детства Сева Школьников.
- Севка!!! - завопил Полухин, сорвался с места, чтобы обнять друга, но вовремя сообразил, как это будет выглядеть в мыльном зале, остановился и только долго тряс тяжелую и жесткую Севкину руку.
Четверг Полухин в шутку называл святым или пречистым, и никакое событие на свете в этот день не было для него более важным, чем баня. Отменял он ее если только баня не работала. И вот случилось такое, когда вдруг весь этот банный ритуал и удовольствия показались ему лишь затейливым чудачеством.
Уже через полчаса друзья сидели в просторном зале лучшего в городе ресторана, и Славка Полухин с нескрываемым удовольствием рассматривал друга Севу, капитана дальнего плавания Всеволода Сергеевича Школьникова.
Только накануне впервые за три последние года капитану Школьникову удалось вырваться домой, к матери и сестрам. Правда, теперь у него был и другой дом, была семья там, в Прибалтике. И еще у него был дом - новый транспортный рефрижератор, капитаном которого его только что утвердили в министерстве в Москве. Собственно, этот вызов в министерство и помог ему вырваться на родину. А он так тоскует по ней!
- Такая, Славка, это сладкая болезнь - ностальгия! И как здорово, что мы ею болеем! Я сегодня прошел мимо старого дома, ну, где родился. Представь, под нашими окнами так и торчит сосновый пенек, на котором я когда-то сидел по утрам, дрожа от холода, ожидая восхода солнца. Так и потянуло вновь присесть. А как чертовски я рад видеть тебя! Давай рассказывай, как ты, чем живешь, с кем? Ну, все.
И Вячеслав Аркадьевич, ставший вновь прежним Славкой - да они такими друг для друга и оставались - Севкой и Славкой - под хорошее вино и приятную музыку рассказывал другу о своем житье-бытье, посетовав на серое его однообразие, на свою неспешную карьеру, связав ее с тем нелепым письмом из Африки. Хоть и стал он впоследствии начальником своего конструкторского бюро, да так и застрял на этой должности и дальнейшего продвижения для себя не ожидал, несмотря на два институтских диплома.
- Сейчас, Сева, экономика - мать всех наук. Ну, я и взялся, еще пять лет заочно грыз науки. Да, видно, зря. Поменять работу духу не хватает. Так, видно, и буду до конца карандашиком шуршать. Хотя мне это интересно и на месте себя ощущаю. Но ты!.. Ты - молодец! Тридцать лет и - капитан океанского лайнера.
- Ну, чего уж тут удивительного, - поморщился Сева. - У нас и помоложе ребята в капитаны выходили. Витька Перевозчиков в двадцать семь на кабелеукладчике к телеграфу встал, а Егор Гнездилов сейчас президент ассоциации капитанов. Международной. В Амстердам на житье перебирается. А вот тебе-то... Ведь это я тебе, Слава, ненароком свинью подложил.
- Как это? - не понял Полухин.
- Да так, письмо это, ну, из Африки...
- Что письмо? Ты к нему отношение имеешь?
- А вот слушай...
                ***
С восьми утра в день отхода Сева Школьников опять стоял вахту у трапа, готовый без сожаления оставить этот маленький, но такой теперь памятный для него порт. Уже закончена была выгрузка и последний строп с остатками рыбы из разбитых коробов опущен на причал, и уже разделили эти остатки между собой местные грузчики и разошлись, довольные, кто куда. Боцман с судовым плотником деловито сновали по палубам, готовясь к отшвартовке. Уже стармех облачился в робу и спустился в машину, и уже запускали, проворачивали на холостом ходу главный двигатель. Над мостиком кружились то одна, то другая антенны проверяемых радаров. Вся команда со вчерашнего дня была на борту, кроме капитана. Но вскоре и тот подъехал к трапу в открытом лимузине Манкоабу. Вместе они поднялись по трапу, прошли наверх, в каюту капитана, озабоченные, но оба довольные.
Через некоторое время подкатила другая, еще более роскошная машина молочного цвета. Поразительной красоты белая женщина выглянула из нее, передав парню, сидевшему в первой машине, ворох коробок, рулонов, свертков. Черненький малыш любопытно выглядывал в заднее окно белой машины.
Сева слышал, что у Манкоабу белая жена, француженка будто бы. Но, увидев ее, он был просто шокирован. Красотой ли ее? Или тем, что красота эта какому-то козлоногому Манкоабу доступна, а вот ему, советскому моряку Севе, о такой и помыслить страшно...
Парень в цветном балахоне с коробками поднялся на борт, прошел мимо Севы в каюту капитана. Потом он спустился вниз, остановился рядом с Севой. Женщина с черным ребенком уехали.
- Я хотел дружить тебя, - неожиданно по-русски заговорил парень. Сева даже рот раскрыл.
- Я есть мой бразер Тинди, - продолжал парень.
- Тинди?! - воскликнул Сева. - Ты - брат Тинди?
- Йес, йес. Я есть брат Тинди. - Парень ослепительно улыбался.
- А где сам Тинди? - спрашивал Сева. - Почему он сам не пришел?
- Тинди там, - парень махнул рукой в сторону пляжа. - Тинди работать. Тинди есть сэйвер, спасать. Он передавать привет. Ты есть Сева?
- Да-да, это я, Сева, - закивал Школьников. - Жалко, что он не пришел. - Он чуть задумался, потом отстегнул ремешок часов, протянул их парню. - Ты передай ему это, - попросил он.
- Велл, - сказал тот. - Я тейк ит, я передать этот Тинди. Я есть Олуфеми. Май нейм из Олуфеми. Я хотел писать тебе письмо. Э леттер. Скажи твой адресс. - С этими словами Олуфеми достал откуда-то из просторного своего балахона записную книжку и ручку, протянул их Севе. - Я есть стъюдент, - говорил он при этом. - Я учиться баптист колледж Мейфлауэрскулл.
- Ай си, - кивнул Сева. - Я понял повторил он для верности по-русски, мучительно при этом раздумывая.
Просьба Олуфеми застала его врасплох. Еще в мореходке им настоятельно предписывали не заводить знакомств за границей, не писать оттуда писем домой и ни в коем случае не давать своих адресов иностранцам. Во избежание всяких неприятностей. Сева вспомнил, как в феврале, на стоянке в Конакри, тоже на пляже познакомился с русской журналисткой из Португалии и ничтоже сумняшеся пригласил ее на пароход. По ее просьбе - русские газеты почитать. А когда назавтра она пришла к трапу и об этом донесли помпе, Севе было так хреново, так стыдно - сгореть хотелось.
- Ты соображаешь?! - кричал на него помполит. - Там же Салазар, там черт-те что, а ты ее на пароход приглашаешь! Где у тебя мозги?!..
Но как объяснить все вот этому симпатичному гиганту, брату того, кому он, можно сказать, жизнью обязан? Как не оскорбить, не обидеть его при этом? Ведь он так искренен в своем желании обрести друга в России.
Ответ пришел неожиданно. Сева взял ручку и решительно записал в книжке  адрес друга детства своего Славки Полухина. Все-таки им рекомендовали не давать своих адресов, а насчет друзей предупреждений не было. К тому же Севе казалось почему-то, что никуда Олуфеми писать не станет, что это всего лишь акт любезности с его стороны. Но на всякий случай, чтобы еще охладить его, Сева сказал:
- Только мы домой придем через полгода, не раньше. - И повторил для убедительности по-английски:
-  We shall be back home in six months.
- Ай си, - улыбнулся Олуфеми и крепко сжал руку Севы. - Я буду писать письмо ин сикс манс.   
                ***
Всеволод Школьников закончил свой рассказ, виновато улыбался, глядя на Полухина. Что-то похожее на отчуждение, на обиду померещилось ему в лице друга. А тот был просто грустным.
- Ты знаешь, - сказал Вячеслав, внимательно разглядывая вилку, что держал в руке, - этот Олуфеми мне потом еще письмо прислал. Где-то через год после первого. Уже из Москвы, из университета Патриса Лумумбы. Если бы знать... Я ведь его и читать не стал, отнес в свой первый отдел. А ты? Ты больше не встречался с тем спасателем? Туда больше не ходил?
- Нет, к сожалению. За эти годы куда только не заносило, а вот туда так больше и не заходил.
- Да, жаль. Что-то они там про нас теперь думают?
- А чего им про нас думать? Полагаю, ничего не думают. У них своих забот по уши. Олуфеми, должно, университет закончил и теперь в больших чиновниках ходит. Там это элементарно. А чиновники у них - народ спесивый. Встретится - не узнает. Чего же ему помнить?
- Да, это не у нас, - вздохнул о чем-то своем Полухин, потом словно вспомнил опять: - А тот, второй, как его? Тинди, кажется?
- Да, Тинди- спасатель. Он так и запомнился мне - Тинди-сэйвер. Я все надеюсь, дадут мне заход туда, в Котону. Очень уж хочется увидеть его. Хотя... Столько воды утекло. Особенно в Африке. В одну реку два раза не войдешь. - Сева будто размышлял вслух, потом мотнул резко головой , положил ладонь на руку приятеля.
- Я здорово перед тобой виноват, Слава. Хочешь, завтра пойду в КГБ или еще куда? Может, к начальству твоему? Хочешь? Расскажу всю эту глупую историю.
- Брось, Сева. Наивно это. И что это даст? насмешим только публику. Да еще себе неприятностей наживешь. Ни к чему.
 - Ну как же. Надо восстановить справедливость.
- Нет правды на земле, но нет ее и выше. И зря ты меня жалеешь. Я вовсе не ропщу на судьбу. Видел бы ты мою жену... А пацанов - у нас их двое. Один уже в школу ходит. Ты лучше вот что. Давай приходи к нам в гости. Завтра. Новый год вместе встретим. Или ты уже идешь куда-то?
- Да нет пока. Никуда еще не пригласили.
- Вот и славно! Знаешь, как пацаны будут рады! Папкин друг - настоящий капитан! Это ж... да чего там говорить?
- А почему тогда завтра? - спросил Сева. - А если сегодня? Прямо сейчас. Как говорит поэт, еще не вечер.
- Все, заметано, - обрадовался Полухин. - Официант!
Сева Школьников широким жестом, как и пристало капитану, бросил на стол деньги и, не дожидаясь сдачи, поднялся из-за стола. Полухин последовал его примеру, и, лавируя между столиками, они пошли одеваться.
...На черном безоблачном небе кое-где пробивались звезды да серебряной серьгой висела молодая луна. Свет от уличных фонарей не только падал вниз, на заснеженный тротуар, но и вертикальными столбами, как лучи прожекторов, тянулся вверх, тонул в морозной дымке.
- Хорошо бы сейчас в Африку, - мечтательно Сказал Полухин, поднимая воротник полушубка.
- Хорошо бы, согласился Школьников и, глянув на луну, зябко поежился и тоже поднял воротник пальто.
До Африки было сейчас далеко-далеко, пожалуй, дальше, чем до луны, что повисла над домами, и Севе Школьникову совершенно невероятным казалось сейчас, что совсем недавно он был в этой самой жаркой Африке. Да и был ли он там