Алтай. Постниковы Тетрадь 6 Кровь сердца

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 24 Военный коммунизм)

(Кровь сердца) этот сорт чернил...
Проходит год - они все также алы,
Проходит жизнь - им цвет не изменил.
Чтобы писать как можно ярче ими,
Воспользуемся ранами своими.
В. Инбер
Закончился такой тяжелый для моих близких 1921 год. Прежде всего, самой большой бедой было то, что распалась семья Борисовых. Умерли дядя Степан и тетя Елена. Навсегда уехали в разные края Зоя и Елена. Зоя с Вольдемаром в Латвию, Елена к своему Афанасию на восток в Благовещенск. Агния со своей семьей уехала в Россию в Воронежскую область. О Сереже мы ничего не знали. Жив ли он? Дошли до нас слухи, что в лагере пленных белых, который был в селе Алтайском, видели Бориса и что он умер там от тифа. Вера осталась одна. Мы, то есть я, тетя Фина и Леля, жили вместе с Кутимовыми. Наступил 1922 год.
Особенно весело встретила этот год я. Мои милые сестры Вера и Леля заботились обо мне: они скрашивали мне мою юность тем, что старались как можно лучше одеть меня. Ведь в 16-17 лет так хочется быть нарядной и красивой! Мама купила мне дешевый коричневый креп, а Вера сшила мне из него (а шила она хорошо и со вкусом) прекрасную юбочку и кофточку. Я носила этот костюм как гимназическую форму с черным шерстяным фартуком и с белыми кружевными воротничками. Леля подарила мне от своего дорогого бежевого костюма юбку клеш, а Вера сделала из нее прекрасный костюм - сарафан, отделанный дорогой английской прошвой, расшитой выпуклым шелковым рисунком. С кисейными рукавами это был красивый костюм для вечеров. Заречная школа пригласила нас, учащихся 2-ой школы на новогодний костюмированный бал. Весело было готовиться к этому событию! И мои милые сестры приняли в приготовлении большое участие. Помогала в шитье костюма и Мария Владимировна, сестра Григория.
В большом старом сундуке тети Фины лежало немало старинного добра. Леля извлекла оттуда еще бабушкину широченную юбку из полушелковой ткани, тёмно-бордовую, а по всему полю разбросаны букеты крупных цветов. Вера из нее смастерила мне шикарный крестьянский сарафан. Под сарафан я надела кисейную Лелину кофту с пышными рукавами, на шею в два ряда бусы, в уши вдела Лелины золотые серьги с изумрудными подвесками. Свои волнистые волосы я заплела в косу, в которую еще приплела косу тети Клавдии, повязала голову красной лентой и закрепила ее и косу у основания бантом. Обулась в красновато-оранжевого цвета высокие ботинки со шнуровкой, на среднем каблучке.
Нарядилась я. Всем очень понравился мой маскарад. Леля из того же ящика достала еще мне черную атласную полумаску с черным кружевом. Мне не терпелось еще кому-нибудь показаться. Я в наряде без маски поднялась по лестнице наверх к Марии Владимировне. У нее в это время сидел Михаил Ярцев, знакомый Ключевской житель (Верин поклонник). Увидев меня, он восхищенно воскликнул: «Наталка - Полтавка!» Маруся нашла мой наряд очень удачным и предсказала мне: «Ну, Нинушка, ты сегодня на балу всех сразишь!».
Пришли за мной мои подружки Мария Шаравлева и Вера Александрова, и мы отправились за реку. Похвалы домашних подняли мне настроение. Я чувствовала себя уверенной, красивой, нарядной. И такой оживленной, раскрасневшейся с мороза, уверенной в успехе я вступила в разукрашенный зал, где играл духовой оркестр. Почти с порога нас атаковали маски, приглашая на танец. Маруся напророчила мне: успех у меня был колоссальный. Антракта в танцах у меня не было. Непрерывно «почтальон» подавал мне записки, в которых было предложение познакомиться. Восхищала, наверно, многих моя роскошная коса. Парни помладше пробовали дергать за косу (не оторвется ли!). Но у меня свои волосы были длинные, поэтому приплетённая коса никак не смогла бы выпасть. В половине бала я сняла маску, но все равно поток поклонников не уменьшился. От такого небывалого внимания мальчиков в душе у меня было какое-то ликующее победное чувство. И я думала: вот, наверно, так всегда себя чувствуют красавицы. Какой же это великий дар судьбы - красота! Жаль, что мне это не дано в повседневной жизни, где я просто обыкновенная девушка. А в душе звучали стихи Лермонтова:
Из-под таинственной холодной полумаски
Звучал мне голос твой, отрадный, как мечта
Светились мне твои пленительное глазки
И улыбалися лукавые уста.
Долго потом мы, три подружки, вспоминали этот бал.
Вера жила у Новокшановых. Анисья Денисовна поместила ее в свою комнатку (приемную). Однажды Вера пригласила меня к себе. Я первый раз прихожу в дом Новокшановых. Вообще-то я была не робкого десятка, а у Новокшановых я что-то застеснялась. Зашли мы с Верой, я сняла пальто. Вера познакомила меня с Анисьей Денисовной, и я быстренько ушла в комнату. Анисья Денисовна сказала Вере: «Тебя тут уже давно ждет гостья, она у тебя сидит». Я зашла в комнату первая. Смотрю - сидит девушка. «Господи!» - воскликнула я, - «ведь это ты, Варя!». Действительно, это была Варя Артурцева из Талицы. Мы не виделись уже 4 года. Расцеловались мы с ней. Она все оглядывала меня и простодушно восклицала: «Ну прямо дыня, спелая дыня!». Я немного была шокирована таким сравнением, но в понятии Вари это был самый высокий мне комплимент, то есть что я выросла и на ее взгляд пригожа. Рассказала она нам талицкие новости, из которых самой интересной для меня была весть о том, что Паруня вышла замуж за Сидорку. Вера порылась в своих вещах и в подарок молодой послала голубой сюры на кофточку. Погостив немного, Варя ушла. Я осталась ночевать у Веры. На ужин нас пригласили в столовую, но тут на меня напала непреодолимая застенчивость. Я не могла себе представить, как я зайду в комнату, где много незнакомых людей, и все при входе будут смотреть на меня. Да у меня ноги прирастут к полу, или я что-нибудь обязательно уроню и разобью! Так я ни за что не пошла в столовую и осталась сидеть в комнате. Вера потом принесла мне ужин. Этим поступком я произвела неблагоприятное впечатление на Анисью Денисовну. Но об это я узнала позднее от нее самой.
Веру сватают женихи. Все это не без содействия Анисьи Денисовны. Всю жизнь этот прекрасный человек кому-нибудь делает добро, всю жизнь она старается помочь людям, устроить получше их судьбы. С Верой у нас состоялся задушевный разговор. «Нинушка!» - сказала Вера, - «меня сватают двое. Один служащий, а другой сельский житель. У него свой домик, пасека, хозяйство. Он вдовец, у него дочь девочка 7 лет. Как ты думаешь, за кого мне пойти?».
Я подумала и, конечно, в первую очередь учла: пасека, хозяйство, домик. Это в деревне. Отлично. Я каждое лето буду бывать у Веры, и мы хорошо и весело будем с ней жить. А служащий, он в городе. А что интересного в городе? Ничего особенного. И я дала Вере совет: «Выходи, Вера, за вдовца. Ему будет хорошо и девочке тоже. Ведь ты будешь очень хорошей матерью». А потом добавила: «И мне будет хорошо, я буду ездить к тебе и жить на пасеке».
«Вот, вот! Очень хорошо! Ну, Нинушка, я вижу, ты растешь эгоистичной. Ведь сознайся, что ты учитывала свой интерес. А ты подумала обо мне? Легко ли, хорошо ли? Нет, обо мне ты думала меньше всего», - сказала Вера. Мне сделалось стыдно. Да, верно! Я больше думала о себе, а не о Вере. Я действительно эгоистка, гадкая эгоистка! И я сказала сестре: «Вера, не думай обо мне так плохо. Честное слово, когда тебе будет трудно, ты позови меня, и я приеду к тебе и буду тебе помогать и жить у тебя столько, сколько тебе понадобиться для помощи».
Позднее я выполнила это обещание. В трудную минуту я пришла на ее зов и, сколько могла, помогала ей. Не помню уж, в каком месяце, кажется, в феврале (1922г.) Вера вышла замуж за Сергеева Леонида Семеновича, который был вдов и жил в селе Ельцовском той же волости Бийского уезда (где, дети, жил и ваш папа) с 7-летней дочкой Валей. Это у него был домик, пасека и хозяйство.
Опустел для меня Бийск. Я и рада была, что Верина жизнь устроена, но я-то лишилась общества моего милого друга, моей наставницы, помощницы и советницы. Осталась надежда увидеться летом.
Вера открыла полосу свадеб. Вскоре у Кутимовых вышла замуж Лена. Да еще какого бобра отхватила! Самого начальника бийской милиции. Это был латыш - коммунист. Внешне симпатичный блондин. Звали его Карл Карлович, фамилию забыла. Он был года на 2 моложе Елены. Ему дали квартиру в доме Акишевых, и Лена перешла туда, а немного погодя и все Кутимовы переселились к ним.
Кутимовы все-таки расчетливые люди. Как ни симпатизировала я Марии Владимировне, но мне не нравилось ее обращение с Ананием Павловичем, да и не только мне, но и тете Фине и Леле. Из-за них, Кутимовых, Анания раскассировали, то есть сняли с должности начальника тюрьмы, да и в партии, наверно, были неприятности. Кутимовы совершенно третировали его. Тетя Фина жалела его и говорила: «И зачем этот мужик связался с такими людьми, затолкал свою голову? Он добрый и бесхитростный. Но, видно, Бог наказал его за брошенных детей и покинутую жену. Ехал бы он обратно в Сростки к своему хозяйству и к семье. Там он - человек, все были бы ему рады. А здесь что? Одно только огорченье и бесчестье». Ему, должно быть, было плохо и одиноко. Иногда он спускался к нам, сидел с тетей Финой в кухне, и они беседовали.
Выпустили из тюрьмы Григория (на удивление всем!). К нам он и не заходил, а жил у Елены в доме Акишевых. С Лели он потребовал половину имущества, «позабыв», очевидно, что все ценное он увез с собой при отступлении. Мебель мягкая была Лелей продана при переезде к Таликовой. Отдала ему Леля только варшавскую кровать. По какому-то делу меня послали в дом Акишевых, и там я вновь увидела Григория. Прежняя спесь вернулась к нему. Я сидела в комнате и разговаривала с Леной, а в открытую дверь мне было видно, как в небрежной позе лежал на кровати Кутимов и курил.
Мне стало так обидно за Лелю. Лежит байбак и благоденствует! А моя бедная сестра! Сколько тяжелого перенесла она из-за этого белогвардейца. С него бы надо было спрашивать, а не с Лели и тети Фины! Как все это несправедливо! В эти минуты я лютой ненавистью ненавидела этого красавца - негодяя и обижалась на советскую власть (наказывает не того, кого следует).
Я ходила в школу, занималась домашними делами, а свободное время проводила большей частью у Марии Шаравлевой. Шаравлевы как и Кайдалины - исконные бийские крестьяне. Да, именно крестьяне. Бийск - старинный город. Первоначально он заселен был служивыми и крестьянами, потом появилась прослойка мещан. Благодаря торговле с Монголией позднее он стал купеческим городом. Но крестьяне сохранились.
У Марии отец был и по виду дремучим, заросшим бородой крестьянином. На горе в степи у них была пашня. Они сеяли пшеницу и другие с/х культуры. В ограде стояли телеги, под крышей плуг, висели бороны. Был скот. Помню Марусину мать. Высокая, сухощавая, бледная. Всегда одета во все темное. Она была очень богомольна. В доме их постоянно бывали монашки. Мария не любила этих женщин. Дом у них был интересен тем, что построен был связью, то есть комната и кухня соединялись коридорчиком с окном. Войдешь в коридор - направо дверь в кухню, налево в большую комнату. Когда мы с Марией оставались в доме одни, то она спускалась в подполье и доставала сметану, молоко. Потом брала с полки пышный хлеб, резала и приглашала меня за стол пообедать с ней. Иногда доставала из печи чугун со щами. Все это она делала для того, чтоб я хорошо поела. Бывая у нас, она видела, что мы нуждаемся и живем голодновато. Но жила во мне какая-то сатанинская гордость. Даже Марии, такой милой и доброй подруге, я не хотела сознаваться в своей нужде, показывать, что я голодна. Но всякими уловками она заставляла меня все-таки поесть. Я ей как-то рассказывала про алтайские кушанья. И вот Мария ухищряется накормить меня. «Ты знаешь, мама приготовила сметану, прямо алтайский каймак! Попробуй-ка вот!». Ем хлеб со сметаной - никакого каймака. Обыкновенная, правда, очень вкусная свежая сметана. Милый мой добрый дружок! Я понимала твои хитрости, они трогали меня, и я всей душой привязывалась к тебе. И теперь, когда все прежние подруги осуждают тебя за фанатичную религиозность (в советское-то время!), я понимаю тебя, нисколько не осуждаю (каждый по-своему находит утешение, когда разбита жизнь), по-прежнему люблю тебя и вспоминаю с благодарностью.
Уже перед весной этого года произошли в нашей жизни большие события и перемены. В начале марта выпустили из тюрьмы Васю Тискинекова. Где он остановился - не знаю. К нам он пришел повидаться со мной. Как я писала, последний раз мы виделись в марте 1919 года в Епархиальном училище. Тогда мне было 14 лет. А теперь мне уже 17 лет. Я уже взрослая. Вася после тифа острижен. По сравнению с прежним он очень подурнел. Одет просто, на ногах алтайские мужские обутки - чирки с ремешком у колен. Чувствует себя стесненно, неважно. Я стараюсь быть тактичной. Дома людно. Посидел он у нас недолго, и я пошла проводить его, чтоб поговорить без свидетелей.
Помню: был скучный мартовский вечер, мы прохаживались у церкви и разговаривали. Жизнь свою Вася считал разбитой, впереди все казалось ему мрачным. Я даже не знала, как утешить его, так он был плохо настроен. На прощание он попросил разрешения писать мне. Конечно, я дала это разрешение. Но не знаю уж почему, скорей всего из гордости и самолюбия, он написал мне только в 1925 году, когда поступил учиться в Томский университет на медицинский факультет. Не получая столько лет (3 года) писем, я уже думала, что он забыл обо мне.
Кутимовы перебрались в дом Акишевых, где жила Елена с мужем. Григорий же, женившись на Евгении Файбушевич (зубной врач), бывшей его любовницей еще при белых, уехал с ней в Барнаул и там поступил на службу в крайисполком, а Файбушевич занялась частной практикой. И зажила эта парочка припеваючи. Всем нам казалось странным это чудесное превращение Кутимова из белогвардейского офицера в совслужащего.
Наконец-то Ананий Павлович Ащеулов, сожитель Марии Владимировны Кутимовой - Елисеевой, решил расстаться с ней и вернуться в Сростки к своей семье, к своей нормальной жизни. Правда, вернулся он к своим пенатам довольно таки общипанным жизнью. Естественно, с его отъездом все добытые им привилегии для Марии кончились. И первым делом ее, а вместе с ней и нас «вежливо» попросили освободить дом.
И вот мы и Мария Владимировна переезжаем в дом Матошина. Это двухэтажный деревянный дом. Он тоже конфискован, но хозяин Матошин занимает в нем 2 комнаты. Мы поселяемся в большой комнате, разделенной на две небольшие комнатки. В большей поселяемся мы, в меньшей - Мария Владимировна с двумя мальчиками - сыновьями Толей и Леней.
Мы с тетей Финой остались одни: наша Леля вышла замуж за бывшего военного курсанта Александра Ивановича и уехала с ним на место его службы в село Алтайское. Витюшку она взяла с собой.
Мария Владимировна занялась шитьем. Шила она неплохо, этим теперь и зарабатывала. А мы с тетей Финой жили тем, что присылала нам из Енисейска мама. Двое мы на этом провианте сводили концы с концами.
Я в это время жила хотя и не очень сытно, но весело. Мы все той же компанией хороводились в школе. Леля перед отъездом подарила мне кожу (белая лайка). Мне сшили красивые белые туфли. Тетя Фина подарила мне черный кружевной шарф. Весной в школу я ходила в коричневой форме и черном шерстяном фартуке. Волосы забирала в прическу (пышную волнистую). Обязательно черные чулки и белые туфли - это было в то время особым шиком. На голову надевала черный кружевной шарф и один конец его закидывала за левое плечо. К фартуку весной у меня всегда были приколоты живые цветы (черемуха, огоньки, анютины глазки). Вера Александрова носила шляпу, Мария легкий шарф. Ведь тогда пойти без головного убора или без чулок было верхом неприличия: могли посчитать за дурочку. И вот, в этом доме у меня завелся еще один весьма колоритный поклонник. Почти каждое утро, когда я шла в школу, у меня оказывался попутчик, который доходил со мной до самой школы и затем отправлялся дальше. Это - бывший хозяин дома Матошин. Имя его я забыла. Было ему лет под 30. Холостяк. Чем он занимался - я не знаю. Был он грамотный, но необразован. Идет со мной рядом, развлекает меня разговором. Пытается говорить комплименты. Один из них я и сейчас помню. Идет он рядом, норовит поддержать меня под руку и изрекает: «Ниночка, Вы сегодня хороши, как июньский огурчик!». Мне смешно, но и не очень приятно было слышать такое сравнение. Лично мне сделать предложение он, видимо, не решился и потому попытался разведать обстановку через Марусю Кутимову. Когда Маруся завела по его поручению разговор, я сказала ей, чтоб она указала ему на мою молодость и посоветовала бы искать невесту посолиднее. После этого разговора я изменила свой маршрут и договорилась с Шурой Кайгородцевым (он жил напротив Матошиных) ходить вместе в школу.
Вот подошел и конец учебного года. Мы окончили 2-ую ступень единой советской школы. Шура Кайгородцев и Николай Зотеев задумали поступать в Томский университет. Почему-то мне помнится, что они поехали в Томск в июне месяце. Летний лунный вечер. Мы пошли на пароход провожать наших мальчиков. Пошли я, Вера Александрова, Мария Шаравлева и Павлик Панаев. Гуляли на верхней палубе, было грустно. Чувствовали, что расстаемся, наверно, навсегда. Так оно и вышло. Лично я уже больше никогда не встретилась ни с Николаем, ни с Шурой, ни с Павликом. Забегая вперед, скажу, что мальчики поступили в университет, но проучились только год. На втором году их отчислили, как не подходящих по социальному происхождению (дети бывших богатых предпринимателей). И как они пошли в жизни дальше - не знаю. Павлик поступил в какую-то контору (разъездная работа). Говорили, что из-за отказа Марии он стал с горя пить.
Наступили каникулы, вернее, школа закончена. Я свободна. Нужно сделать выбор на дальнейшее.
На лето я уехала к маме в Енисейск. Лето хорошее. Сплю, отдыхаю, отъедаюсь. Читаю Горького. Здесь в монотонной нашей жизни было два интересных события.
Как-то я сидела у окна, обращенного на дорогу и с видом на реку Бия, и читала книгу. Взглянула на дорогу и вижу: по ней шагают к нашему дому Юля Ардашева со своим отцом. От радости я вскочила, высунулась в окно и, всплеснув руками, по-маминому закричала: «Растошнёхонько! Кого я вижу?!». Отец Александр (отец Юли) весело засмеялся, а я помчалась встречать их на крыльцо. Здороваясь и сияя своими прекрасными глазами, батюшка сказал: «Ну как, Ниночка, «растошнёхонько?! Наверно - сибирское выражение. Очень интересное и колоритное». «Конечно, сибирское. Это мама так всегда говорит», - пояснила я.
Два дня они погостили у нас. Всей компанией мы ходили к отцу Петру Исполатову, жившему со своей семьей в Енисейске. О. Петр уже вышел в заштат (то есть на пенсию). Это была очень интеллигентная семья. В доме отличная библиотека. У них я и брала книги для чтения. Прекрасный огород. Там я впервые увидела большую плантацию хороших помидор, красных на корню. Погостив два дня, Ардашевы Юля и о. Александр ушли пешком домой в Бийск (18 верст). Так я навсегда простилась с этими прекрасными друзьями. Они вскоре уехали домой в Россию.
Потом у нас объявился Костя. Мы ведь его совсем потеряли. Костя возмужал. Высокий, статный интересный парень. Пробыл он у нас недолго. Я сначала обрадовалась ему. Но один случай оттолкнул меня от него. Он как-то днем уснул. Я зашла в комнату и вдруг слышу: брат во сне вдруг выдал такую матерную брань, что я обомлела. Сквернословие я органически не переносила. И с негодованием подумала: «Где же, братец, был и какой тебя носил ветер, что ты так виртуозно научился ругаться?!». И в душе у меня поднялась старая детская неприязнь к Косте.
Мы так и не поговорили по душам. И сейчас я не отвечу вам, дети, где был Костя и чем он занимался после роспуска Томской семинарии. Он ведь тогда не вернулся домой. Думаю, что если его миновали репрессии 35 - 37 года, значит, он не скомпрометировал себя. Вскоре он уехал на Алтай и надолго там обосновался.
И еще одно событие запомнилось мне из этого времени. Когда я раньше приезжала в Енисейск, я бывала у крестьян примерно таких как Чирковы (Ключевские). У них была дочь Мария, очень красивая девочка. Мама мне как-то сказала: «Ты сходи-ка к Мане, попроведай ее, у нее беда, ей тяжко, бедной». «А что случилось?»-  спросила я. «У нее родился ребенок - сураз». Сердце мое сжалось. Я ведь уже слышала не раз, что хуже этой беды ничего не может быть для девушки, тем более, деревенской. Я пошла к Мане. И Мария, и ее мать были тронуты моим приходом. Ведь теперь они жили как зачумленные. Все их обегали стороной. Когда мы остались с Марией одни, она заплакала: «Вот видишь, Нина, какая беда у меня. Как жить?! Куда деваться?!». Ну что я могла посоветовать? «Может быть, тебе уехать в город», - робко сказала я, - там сдать ребенка в приют, а самой устроиться в прислуги?». Как они поступили в дальнейшем - не знаю. А я после этого визита ходила сама не своя. Так остро я представляла в душе положение Марии, ее неизбывное горе и тоску. И ребенка было жаль. Тяжелая жизнь сураза ждет его с ранних лет.
В конце июня месяца вдруг к нам припожаловала самая дорогая гостья. Сидим мы пьем чай. Слышим, кто-то подъехал к нашему дому. В открытое окно слышен голос: «Тпру! Говорят, где-то здесь живет тетушка Нина Васильевна?!». Вера!! Моя дорогая Вера! Меня «ветром сдуло» из-за стола. Выбежала к воротам. Задохнулась от радости. И действительно: приехала Вера. Я мигом открыла ворота, и Вера въехала во двор, сидя в плетеной тележке, запряженной Чалкой (чалая лошадь). Распрягая коня, Вера сказала мне (я помогала ей): «Я ведь заехала за тобой. Знаешь, куда мы с тобой поедем?». – «Куда?». – «На Алтай!».
От восторга я закружилась по ограде. «Поеду на Алтай, мой дорогой Алтай, да еще с другом Верой!!», - ликовала я.

(Продолжение следует)