М. Ф. Ростовская. Крестьянская школа. II. Гл. 7

Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3

КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть II


ГЛАВА VII.

Время идёт, добро растёт. - Необыкновенное происшестие. - Христианская печаль. -  Поиски. - Мятюля. – «Жив Бог, жива душа моя».

Когда Степаша проводил Мишу до богадельни и воротился домой, чужого мужика и след простыл, и Михаил Васильвич сидел один перед догорающей свечой.
- Дяденька, - сказал мальчик с весёлой улыбкой, - а Миша парень лихой. Поди; какую он выкинул штуку.
- Правда, что штуку; и никто и не знал, что он спрятался у нас же, в избе...
- Я знал...
- Как знал?
- Он ещё до обеда пришёл - трясётся сам... да молит: пусти спрятаться. Я только не знал  - кого он так напугался. Не обедавши так весь день, он и пролежал у меня под кроватью.
Михаил Васильевич невольно рассмеялся.
- Ты ему сунул бы хоть кусок хлеба. Я чай, он проголодался.
- Он с меня слово взял, Божьим именем, что никому не скажу - вот я пикнуть и не смел...
- Так и должно, обещал молчать - и молчи. У нас есть и пословица: «Давать слово крепись, - а давши держись».
- Всё же меня раздумье брало - спрятать его я спрятал, а ведь дом твой... Разве в твоём дому - я хозяин?
- Правда, но есть случаи, где разбирать не приходится. Ещё бы человек тонул, а ты лодку у берега не берёшь, оттого, что она чужая. Когда видишь, что человек пропадает, первое дело ему пособить... Вот хоть бы с Мишей, я уверен, что спроси я тебя наедине - с глазу на глаз, ты сказал бы мне всю правду.
- Сказал бы, сейчас бы сказал, я знал, что прячется он не от тебя... Мне бы душу облегчило тебе сказать правду. А что теперь будет? Как ты, дяденька, думаешь?
- Бог их знает! Не было бы так далеко, я, пожалуй бы, съездил, да с матерью Миши переговорил.
- Я думаю, они - сами будут хлопотать... Миша стоит на одном. «Не пойду в Щербеть, хоть убей - не пойду». Он мне рассказывал, что у них там житьё предрянное, пусть же его живёт лучше здесь и учится...
- И я то же говорю.
Несмотря на весь шум и брань Ивана, дело Миши точно кануло в воду. Никто за ним не ехал, а он учился, между тем, в школе и делал чрезвычайно быстрые успехи; ум и сметливость этого мальчика развивались не по дням, а по часам.
Богадельня также процветала после совершенного выздоровления Илюши, жильцы прибавлялись, не прошло месяца, как все кровати были заняты - которые престарелыми, а которые и больными.
Особенно те больные чувствовали все благосостояние в чистой и тёплой избе, в порядочной кровати, при здоровой пище, у которых старые закоренелые болезни были причиной беспрестанных страданий, а между тем, все потребности жизни были ещё необходимы. Они невольно отдыхали – пригретые этим христианским  учреждением, и каждый день благословляли и Михаила Васильевича, и весь мир деревенский, как основателей благого их приюта. Если человек уже умирает, ему ничего не надо, а если он давно и тяжко болен, то малейшее услаждение высоко ценится. Василиса и Миша неутомимо заботились, чтобы всё около больных было и чисто, и хорошо, и мальчик нянчился с ними всегда равно весело, всегда без отговорок.
Тяжелее всех страдал мельник. Ушибом повредило ему что-то внутренно, и он никак не поправлялся, сидел, большею частью, спустя ноги с кровати, - но без посторонней помощи с места сдвинуться не мог. Выражение его лица было такое унылое, грустное - и один Степаша своими весёлыми прибаутками умел вызвать на нём мимолётную улыбку.
Михаил Васильевич устроил так, что по вечерам ученики из старших ходили по очереди в богадельню читать что-нибудь или рассказывать. Больные и старики любили больше всего Священное писание, но и другие рассказы слушали с большим удовольствием.
Как бы человек стар ни был - но если он ничему не учился, он - почти тот же ребёнок, поэтому первоначальные рассказы и поучения точно так же его могут занимать, как бы они были для него написаны.
В школе - дело так же подвигалось вперёд. Потребовалось выписать несколько книг из Казани, и, на покорное письмо Михаила Васильевича к начальнику учебного округа, на радость всего села, вдруг получилась препорядочная посылка с разными учебниками и другими книжками. Все они складывались бережно на полочку, и не только дети, но и взрослые, и отцы, и матери, приходили взглянуть какие-такие книжки само начальство прислало в Высокинскую школу.
На посиделках, по субботам, ребята все до одного что-нибудь, да работали. Мастерства их не отличались особенной красой, но всё же они работали, и эти работы шли в прок. Более талантливые были как отметные соболи, и тут всякий из детей привыкал уважать дарование товарища и отдавать ему должную справедливость.
Петя заметно совершенствовался в резьбе, и третья солонка была несравненно тоньше и красивее первой. Кнутики Антипа также становились лучше и крепче; вместе с разнообразием в узорах он научился закреплять, как следует, концы. Чем уже были употребляемые им ремешки, тем плотнее они сплетались, и кнут выходил твёрдый и гибкий вместе.
Степаша, видя, что строить мельницы вовсе бесполезно, сам бросил это любимое прежде занятие. Но врождённые его способности к механике не дремали - он устроил мотовилку разматывать пряжу, и чрезвычайно отчётливо отделал и прутья, сложенные на-крест, и колёса, на которые навивалась самая тонкая нитка. Когда вся машинка легко и удобно повёртывалась от малейшего толчка пальцем, нитка ложилась, не путаясь, так ровно и гладко, что мальчику приходилось только скромно радоваться своему изобретению.
Нельзя не подивиться, что такое способность, дарование в человеке. Степаша не имел ещё ни малейшего знания, или учения в механике, откуда же являлись у него такие верные понятия о законах этой самой науки? Предугадывал, что должно облегчить мотовилку и заставить её легче вертеться на своей оси - и машинка его, повинуясь естественным законам механики, слагалась и налаживалась одними его соображениями, которые никак не приходили в ум другому мальчику. Точно в его голове сидел невидимка-мастеровой, который ему помогал.
В продолжение всего января месяца снега были пресильные, с постоянными морозами и метелью. Село еле выглядывало из-за снежных стен и сугробов, хотя улицу, да и самые избы, разгребали чуть ли не каждый день. Дни становились длиннее, солнце вставало ранее, поднималось выше - и веселее глядел день Божий. Был ещё февраль и ещё продолжалась зима, во всей силе слова, но как будто предчувствовалась уже и весна; её предвещали подорожники, эти весёлые птички, которые вились целыми кучами около обозов и, перепархивая по езжалой дороге, подбирали всё, что ни попадалось; весну издали навевали эти тёплые южные ветры, которые согревали воздух и сгоняли с земли со снегом и льдом и самую зиму.
Была суббота; на посиделках у Михаила Васильевича все почти ребята были в сборе - речи и веселье лились ручьями - работа шла своей чередой, когда вошла попадья Анна Васильевна.
- Да не у вас ли Паша? - спросила она.
- Нет, она после обеда совсем не приходила, - отвечал Михаил Васильевич.
- Чего, батюшка Михаил Васильевич, ребят растеряла! - продолжала попадья.
У священника годовой малютка-сын назывался Мишей, а для большей важности - его прозвали на селе Михандреич. Этот красавец-мальчик был общий любимец. Правда, что ребёнок отличался редкой красотой, голубые его глаза глядели как светлый день, а чёрные как смоль кудри густо окаймляли милое личико и вились в кольца. Он почти ещё ничего не говорил - но никого не дичился, чрезвычайно забавно заигрывал со всеми сам, и лукавил, как выражалась его мать, которая в нём души не чаяла.
Паша, старшая дочь отца Андрея, также обожала маленького своего брата: после занятий в школе она, кончив учиться, всегда с радостью спешила домой и, подбегая к колыбельке, заглядывала с любовью на малютку, если даже он спал, или брала его поспешно на руки, если, проснувшись, он сам манил её всевозможными ласковыми ужимками, взглядами и движениями.
В этот самый день, поутру, лишь Паша пришла из школы домой, как надела на Михандреича пёструю шапшурку, завернула его в тёплый кафтан, укутала ножки своей шубой и, прижав таким образом крепко к груди, отправилась с ним гулять по улице. Утро было дивное, чуть-чуть морозило, солнце ослепительно сияло на снежных равнинах, с крыш капало, и, пользуясь зимним теплом, везде копошился народ старый и малый.
- Ведь такие эти ребята досадные! - продолжала попадья. - Как уйти до обеда! А их и теперь дома нет...
- Верно, у кого-нибудь засиделась, - отвечал Михаил Васильевич. - Пожалуй, вашего Михандреича выпустить не хотят. Куда он попадёт, там всю компанию потешает, вы знаете, что он везде желанный гость.
- Я думала, она у кумы - туда ходила... нет. Думала, не у дьячихи ли заболталась?.. И там была - нет, вот и сюда зашла...
- Идите, матушка, домой – они, верно, дома, - сказал Михаил Васильевич. - Пожалуй, Паша спохватится, что у нас посиделки, и сама ещё сюда прибежит.
Но прошло ещё два часа - и тревога о Паше всё становилась больше, к вечеру сам отец Андрей пришёл к Михаилу Васильевичу, крайне озабоченный. Ни Пашу, ни малютку Мишу никто в селе не видал. Непостижимо было, куда могла она уйти с таким крошечным ребёнком на руках?
Настал вечер, а с ним и темнота. Несколько человек крестьян, почти все мальчики и подростки, Михаил Васильевич и отец Андрей отправились искать детей по всем направлениям. Они расспрашивали у каждой избы, искали везде, аукали, звали - и ни одно слово не откликалось на эти тревожные поиски. Многие в селе видели, что поутру Паша с ребёнком гуляла по улице, но больше никто ничего сказать не мог. Было уже совсем темно, когда, возвращаясь домой, некоторые из посланных прошли пешком или проехали в санях слишком десять вёрст - и никто, ничто, нигде не напоминало даже о пропавших так непостижимо детях.
Несчастные их отец и мать были в совершенном отчаянии. Ваня, старший сын священника, с ног сбился, бегая то туда, то сюда: его преследовала мысль, что Пашу и Михандреича волки съели - хотя о волках не было и помину во всю зиму.
С каждым часом общее беспокойство становилось мучительнее.
Михаил Васильевич до поздней ночи сидел у священника в доме; в иные минуты невольные рыдания отца Андрея и его жены тяжко раздирали его душу. Анна Васильевна при малейшем шуме вздрагивала и бросалась к окошку: то ей казалось, что её большая Паша бежит домой, усталая и голодная, то чудилось, что она слышит голос и плач Миши, она выбегала на крылечко, прислушивалась... с трепетным биением сердца, и только невозмутимая ночная тишина с сияющими на тёмном небе безмолвными звёздами были ей немыми ответами. Как было поверить, что у неё вдруг не стало двух любимых детей! Маленький Миша был настоящий ангел, прекрасный и разумный; им украшался и оживлялся дом священника.
Паше уже минуло четырнадцать лет; она была девочка большая, рукодельная, была помощницей матери, училась успешно, весёлым и ровным своим нравом, врождённою скромностью и добротою она вполне заслуживала безграничную к ней любовь отца и матери. И вдруг пропали и Миша, и Паша!
У людей простых о чувствах вообще бывает мало разговоров, но от этого самого их любовь, как что-то неприкосновенное, святое, лежит глубже в сердце, и, может быть, и крепче, и твёрже. При таком трудном обстоятельстве, при таком непостижимом горе, печаль отца Андрея и Анны Васильевны была, как любовь, молчалива и сдержана, она вырывалась минутно горькими слезами, но ни громких толков, ни жалоб, ни упрёков было не слыхать. Она сидела, не говоря ни слова, и втихомолку молилась - умоляя Господа сжалиться над их тяжкою печалью и возвратить им милых детей.
Анна Васильевна была вообще твёрже, чем её муж. У неё в душе ни на минуту не угасала надежда, что дети её найдутся; и, несмотря на материнские свои страдания, она говорила:
- Бог волен их к нам сию минуту привести, и я верю в Бога...
- Мы столько грешны, что если Господь нас и наказывает, то и на это Его святая воля, - отвечал отец Андрей.
- Правда... но я не верю, чтобы Он отнял у нас Пашу и Мишу... Когда я их увижу бездыханными - тогда разве поверю...
На рассвете собралась опять целая куча крестьян, сама попадья села с ними в сани, и они поехали на новые поиски.
Отец Андрей, упираясь на палку, шёл служить заутреню. Тяжко было у него на сердце. Он изнемогал от тоски, и потеря детей, казалось, превышала его слабеющие силы. Войдя в церковь, прежде чем приступить к приготовительным молитвам, он остановился у запрестольного Распятия, грубо нарисованного на деревянном кресте, - но этот крест, с висевшим на нём Сыном Божиим, был для измученной его души единой живой опорой. Упав пред ним на колени, бледный и трепещущий, он поднял глаза с верою чистою и непритворною, с раскаянием нелицемерным своих вольных и невольных прегрешений. Слёзы лились ручьями по его страдальческому лицу, дыхание прерывалось, он не мог выговорить ни единого слова, но его молитва незримо возносилась к Богу, как незримо сгорает возженная свеча перед образом, и Дух Божий так же незримо и непостижимо проникал в глубину его души, умиротворял терзающее его беспокойство и, как будто взяв за руку, поднял с колен укреплённым, утешенным, с воскресшею надеждой.
Молитва - сила: тот, кто хотя один раз в жизни это испытал на себе - не усумнится ни минуты в этой божественной сверхъестественной силе, даруемой Богом человеку. Когда на земле всё нам изменяет, когда в наших печалях и страданиях нам схватиться не за что, -  когда мы сами падаем, и почти умираем духом, чувством, - когда, кажется, всё нас оставило, и нам остается одно: предаться отчаянию безнадежному... возле нас, близёхонько... та неизменная любовь, та помощь, которую ничто земное одолеть не может. Блаженны же люди верующие! С ними Бог... а в Боге наша сила, наша крепость - наша надежда.
Тяжела жизнь вообще для всякого: на каждом шагу скорбь, болезни, печали... Только с помощию Божиею можно, не унывая, идти вперёд, только с истинною христианскою любовью можно встречать и провожать безропотно все обстоятельства и перемены, для нас точно также непонятны, как и не отвратимы.
Отошла заутреня - началась обедня: только страшная бледность отца Андрея выражала всё, что у него было горя на душе - хотя, по-видимому, он казался довольно покоен, и отслужил твёрдо обедню до конца. Весь Высокинский народ принимал живое участие в его положении - особенно женщины; они вслух ахали и охали, приговаривая, что могли придумать на такой случай. По окончании обедни народ, выходя, сошёлся в кучу тут же у церкви, и, когда отец Андрей вышел на улицу, все ему низко кланялись, и послышалось со всех сторон:
- Батюшка! Укрепи тебя Господи!
- Поди, какая беда разразилась над самой головой!
- Лучше бы и на свет Божий не глядеть - только такой страсти не видать.
Были между этими необразованными людьми и чрезвычайно нелепые и сумасбродные предложения, иные говорили:
- Не прикажешь ли, я съезжу? Вот тут в селе ворожея есть - она всё знает... всё расскажет...
- Уж не украли ли, батюшка, цыганы твоих Пашу да Мишу?
Надо заметить, что давнее нелепое предположение, что будто цыганы крадут детей, просто-напросто сказка, которою пугают глупые няньки маленьких детей.
Воротившись домой, отец Андрей подсел к окну и точно замер - не двигаясь с места и не говоря ни слова. Ваня с Алёшей хлопотали с самоваром; скоро показались издали сани с возвращающимися Анной Васильевной и крестьянами, после слишком шести часов напрасных поисков и разъездов.
Анна Васильевна вошла в дом и, не раздеваясь, так и упала на стол, рыдая с горьким отчаянием.
- Их нет... нигде нет! - сказала она с невообразимою тоскою - в голосе её слышно было что-то страшное.
- Аннушка, - прервал её священник в волнении, - успокойся Бога ради!
Он подошёл к ней, обнял её ласково; она кинулась к нему на шею, и, оба рыдая, стояли посреди комнаты, Ваня и Алёша обнимали их колена и также навзрыд плакали.
Добрые эти люди долго крепились - но печаль брала своё... Их сердца не могли не страдать тяжко и безутешно: надо помнить, что и Спаситель заплакал, когда Лазарь умер.
Христиане - те, кто не ропщет, кто не возмущается, кто несёт свои печали, хотя и со скорбью и с рыданиями, но не доискивается с каким-то ожесточением виноватого в смерти любимого человека, или причин видимых или наружных. Как часто случается даже между людьми образованными, что мать возненавидит доктора, у которого на руках умер её сын, или няню, которая за ним ходила, или обвиняет то того, то другого, раздражается, сердится - и отчаяние её переходит тогда в вопиющее, страшное, безбожное одервенение.
Между простым народом так же бывают вопли и крики раздражительные. Крестьяне причитывают и голосят, воют и из себя выходят. Такая печаль - не есть печаль христианская.
Всё село было в смятении; везде народ толпился кучками, везде только и было речи, что о пропавших дегях.
По случаю прекрасной тёплой погоды - около изб, на солнышке, везде сидели по лавочкам бабы и ребятишки.
Миша, Степаша и другие мальчики толковали и пересуживали об этом деле не менее взрослых; как дети, и поэтому более живые, предприимчивые, они не хотели даже ни на минуту войти в избы, отдохнуть, или присесть и, стоя посреди улицы, напрасно старались проникнуть в непостижимое это обстоятельство.
В эту минуту из-за угла показалась чёрная корова. Мятюля, стоя в кучке с другими, подошёл к Степаше и, схватив его за полу, сказал с испугом:
- Вон, опять она!.. идёт... идёт...
Но Степаша его не слушал.
- Ей надо рога отпилить... чтобы она не бодалась... Поглядите, я говорю, идёт... идёт на нас... Она и Пашу-то сгубила… - продолжал мальчик вяло.
- Что ты говоришь? - спросил Миша. - Кто сгубил Пашу?
- Суботка дяди Фадея.
- Как Суботка? - спрашивали все мальчики в один голос...
- Суботка, вон она самая... Я видел...
- Где ж ты видел? Говори... рассказывай, - приставали ребята, в невольном страхе и удивлении.
- А там.
- Где там?
Мальчики окружили Мятюлю, но трудно было добиться у него толку.
- Там, - повторял он невозмутимо...
- Покажи место... пойдём, - сказал Миша... - Господи Иисусе, кабы Бог дал!.. Где ты видел?
- Там на мосту, - сказал Мятюля и пошёл вперёд к околице.
Дети гурьбой за ним бежали.
Тотчас за деревенскими воротами, дорога шла по косогору, и мост, перекинутый через овраг, вёл её выше.
Подойдя к мосту - Мятюля сказал:
- Тут.
Мальчики стали осматривать место, и Миша первый закричал:
- Братцы, да не упала ли она в овраг?
- Упала, - сказал Мятюля, хлопая своими круглыми глазами.
Степаша заметил тотчас, что большая глыба нависшего снега обвалилась в овраг, как казалось, очень недавно.
- Ну, как Паша с ребёнком под снегом!? - спросил он.
- И то под снегом, - отвечал Мятюля, - я сам видел...
- Надо бежать к Михаилу Васильевичу, ведь верно правда, - заметил Степаша, и в ту же минуту все дети пустились под гору.
Увидя, что его все оставили одного, Мятюля заревел во весь голос и тихо поворотил назад.
- Дядюшка, - говорил, задыхаясь от усталости, Степаша, вбежав к себе в избу, - ведь, Бог даст, мы Пашу с Михандреичем найдём...
- Где? Как?
- А вот Мятюля говорит, что они упали в овраг.
Вскочив с места, не ожидая других объяснений, Михаил Васильевич схватился за полушубок, пока Степаша, Миша, Леонтий и Кондратий рассказывали ему наперерыв все свои предположения.
- Надо взять лопаты, да собрать народу, - заметил на ходу Михаил Васильевич.
Не прошло и пяти минут, как эта нечаянная весть облетела всё село, и народ так и бежал к оврагу.
Отец Андрей и Анна Васильевна бежали с другими, но, конечно, ничьё сердце не трепетало с таким мучительным волнением; они уже верили, что дети найдутся: человеку так легко верится во всё радостное, в блаженное!
Но живы ли они? Целые сутки прошли с тех пор, как они пропали.
Оглядывая местность, даже по следам можно было заметить, как Паша, вероятно, в испуге от коровы, бросилась к мосту в сторону - и тут же оступилась в овраг, не замечая его под нависшею глыбою снега, который, вероятно, вслед за нею, оборвался и посыпался. Двадцать раз на этом самом месте проходили, отыскивая детей, и никому и на ум не приходило, чтобы они могли быть так близко. Спуститься в овраг было нелегко, он был глубок и крут. Человек десять с заступами и лопатами решились в него съехать, и снег был так глубок, что и они ушли, как в пуховик. Когда они очутились на крепком месте, то принялись разбрасывать снег на обе стороны, осторожно ощупывая деревянными лопатами. Священник, Анна Васильевна и Михаил Васильевич спустились вслед за ними. Анна Васильевна вглядывалась во все стороны с материнскою любовью, и первая закричала.
- Мишин башмак! Вон Мишин башмак!
Действительно, подняли шерстяной вязанный башмачок, который, вероятно, во время падения свалился с Мишиной ножки: он переходил из рук в руки, покуда крестьяне продолжали разгребать снег далее.
Как дорога жизнь человеческая! Всё село, и старый, и малый, все сбежались к оврагу: и мост, и дорога, и окраины усыпаны были толпами людей, ожидавших с тревожным волнением, чем кончится это страшное происшествие - все чувствовали, что жизнь и смерть так были близко, что ни того, ни другого предвидеть наверное было невозможно. Несмотря на густую толпу, тишина была ненарушимая: видно было, что весь этот народ сбежался навстречу чего-то неслыханного и невиданного.
- Вот и они, - закричал вдруг Артемий Огнев.
В эту минуту показались под снегом шубы.
- Живы ли? - спросил отец Андрей дрожащим голосом.
- Живы, - отозвалось из-под шубы, и Паша махала рукою.
- Живы, живы! - кричали крестьяне в один голос.
- «Жив Бог, жива душа моя», - вскричал священник, бросившись на колена.
Минута была торжественная. Все сняли шапки, все крестились, Анна Васильевна кинулась первая к живым детям, рыдая и трепеща всем телом.
Паша лежала на боку, обнявшись с братом... Их осторожно приподняли. Оба они были целы и невредимы, но как будто испуганы. Паша, сидя на снегу, осматривалась кругом и крестилась. Миша, которого мать прижала к груди, обливая слезами, улыбнулся и ручонками обвил за шею.
Пашу пришлось взять под руки, она идти сама не могла, всё крестилась и говорила в полголоса: «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе!».
Отец Андрей с Михаилом Васильевичем почти несли её, и с трудом взбирались по крутому скату на верх, все остальные вереницей поднимались вслед за ними.
На верху, встречая их, народ, снимая шапки, также крестился; общая радость была такая искренная - и всё становилась шумнее, весёлые восклицания, приветствия и даже шутки сыпались со всех сторон. Ребятишки забегали вперёд и заглядывали с любопытством на найденных детей. Вся толпа Высокинского населения проводила блаженных, священника и его жену, Пашу и Михандреича, до самого их дома.
Михаил Васильевич вошёл с ними вместе. Когда Паша села за стол, отец у неё спрашивал:
- Помнишь ли ты, как всё это случилось?
- Теперь помню, - отвечала девочка.
- Прежде, чем её допрашивать, надо бы их чем-нибудь лёгоньким покормить, - заметил Михаил Васильевич, - они сутки ничего не ели.
- Для Михандрюши у меня была, слава Богу, корочка чёрного хлеба, - сказала Паша.
Сидя около стола, Анна Васильевна держала на коленах Мишу, целовала его руки... Она чувствовала, она понимала, как издалека он к ней вернулся. Когда детей напоили чаем, то Паша начала свой рассказ так:
- Шли мы с мосту, я с Михандрюшей на руках и Мятюля, только нам навстречу идёт чёрная корова дяди Фадея, Суботка. Она гадкая, блажная, сама не знает чего бодается... Я хотела мимо пройти скорей, а она как мотнёт головой... Я испугалась и вдруг чувствую, что лечу вниз с ним... а потом уж и не помню, как тут, и что было. Видно, у меня сейчас же память отшибло. Долго ли я там лежала - не знаю... Потом, точно сквозь сон, чувствую я, что обе мои ноги ужасно ломит - и тут же слышу, что Михандрюша плачет, я сейчас же очнулась. Первое думаю... Ну, как я его убила? Так и обмерла, сердце моё так и застучало. Открыла я глаза, гляжу - не то, чтобы совсем было темно, как ночью... Даже вижу, что мы в снегу; а Михандрюша у меня под самым боком, я его схватила, стала целовать, обнимать... И плачу, и крещусь, что он, голубчик, жив да цел. Около нас снег пообтаял, и мы лежим точно в гнезде. Мои ноги пришлись прямо в ручей, от этого их и ломило, и тёплые сапоги совсем намокли... Я скорей их сняла, ноги подкорчила под шубу, и стали они согреваться. Вот мы лежим себе, а я всё молюсь Богу и думаю: «Мятюля, верно, пойдёт, расскажет, и сейчас за нами батюшка с матушкой придут». Михандрюша скоро притих, а там я смотрю, а уж он и спит. А я лежу и всё прислушиваюсь: не идёт ли кто, не слыхать ли чего? Нет. Я боялась сама копошиться, чтобы нас не притиснуло плотнее снегом, и никак не могла понять, отчего мы точно в крошечной горенке, или ямочке, которая вся кругом была из снега, точно мы её сами сделали.
- Это произошло от вашей теплоты и дыхания, - отвечал девочке отец Андрей. - А не было вам холодно? - спросил он.
- Нет, холодно совсем не было...
- А есть не хотелось? - спросила мать...
- Хотелось. Я пощупала в кармане и вынула порядочную корочку ржаного хлеба. Господи! как я обрадовалась! Думаю: Михандрюша проснётся, я её размочу в воде и его покормлю...
- А сама-то ты, Паша, - сказала мать с участием, - поела ли?
- Избави Бог, маменька! Я уж не маленькая, могу и потерпеть, не то, что такой капля, как Михандрюша. Корочку всю до последней крошки он иссосал... А я на него гляжу, да только Бога благодарю, что эта корочка случилась; правда, что Господь к маленьким ребятам милостив, - заключила Паша добродушно.
У Анны Васильевны навернулись на глазах слёзы; Паша даже сама себе не сознавалась, как великодушен был её поступок, как сильна была её любовь к брату, когда всю корочку она отдала ему, не думая о себе.
- Да долго ли мы там лежали? - спросила Паша.
- Почти сутки, - отвечал отец. – Мы, было, с ума сошли, вас искавши.
- Ах, Господи!.. Что ж Мятюля?.. Разве он не говорил?
- Вот только сейчас сказал...
- Экой бестолковый!..
- Паша, - заметил ей отец, - воля Божия избрала Мятюлю для вашего спасения, и для нашего смирения. Вы живы и невредимы, благодаря Милосердого Спасителя, а мы в эти сутки перешли через великое горе, чтобы почувствовать величайшую радость, какая только может быть дарована человеку на земле. Мы рыдали, полагали наверно, что вас уж и в живых нет, и вот как вдруг Господь нас утешил. И тебе, Пашенька, спасибо, что и под снегом, сама полупогребенная, ты заботилась о братишке.
- Кабы не ты, Паша, - сказала мать, - пожалуй, Миша умер бы с голоду и с холоду!
И, с этими словами, Анна Васильевна схватила руку Паши и крепко её поцеловала.
- Что вы делаете, матушка? - вырвалось у Паши, и она покраснела вдруг, как заря.
- Не только твои руки, я и ноги готова поцеловать за нашего Михандрюшу, за радость, за веселье нашего дома. Ты, Пашенька, его нам сберегла!
А мальчик в это время заигрывал уже по-прежнему, прищуривался и, поворачивая ручонкой в свою сторону голову матери, заставлял её таким образом на себя глядеть.
- Спала ты ночью? - спросил Михаил Васильевич Пашу.
- Спала, ночью ли, днём ли - не знаю, и, должно быть, долго. Когда я проснулась, наша конурочка была гораздо просторнее -и такая чистая...
- А под вами воды не было?
- Нет, она, должно быть, в снег уходила... Сперва я брала в рот снегу, а потом чуть-чуть сползла, и из ручья захватила воды рукою, сама похлебала и Мишу попоила. Вода была очень хорошая, лучше снеговой.
- Не было ли тебе страшно? - спросил Михаил Васильевич.
- Нет - я знала, что за нами придут... и только молилась Богу.
Всё это обстоятельство могло навести на глубокое размышление, и, слушая девочку, отец её и Михаил Васильевич, каждый с своей стороны, преклонялись перед милосердием Божиим, которое не допустило в детское сердце Паши ни страха, ни сомнения. Ей даже не приходила и мысль, что они могут умереть от голода, а при этой страшной мысли, не совершенно ли естественно было бы бедной девочке впасть в безнадёжное отчаяние? Так нет... Милостивый Бог всю тягость душевного страдания посылал на взрослых, главное, на отца и мать, испытуя их, как Авраама, а Паша и малютка Миша, почти как ангелы, не понимали и не чувствовали всего ужаса своего положения.
На другой день Паша была почти совсем по-прежнему, она поела, выспалась, и слабость её пропала, и вместе с другими она пошла в церковь, а Михандреич точно и не лежал под снегом целые сутки.
Когда отец Андрей служил благодарственный молебен, лицо его сияло восторгом и благодарностию. Церковь была полна народом. Люди с нами всегда разделяют великие наши горести и великие радости, на них в каждом добром сердце найдётся живой отголосок, который чрезвычайно приятно и отрадно около себя видеть и чувствовать. С этим участием горе облегчается, а радость удваивается.
Анна Васильевна стояла в церкви с четырьмя своими детьми, и в её глазах можно было заметить ту глубокую счастливую любовь, которая наполняла её материнское сердце; как бы мы кого ни любили, но если только видим близко, что можем его лишиться, то любовь наша точно вдвое, втрое, вдесятеро становится сильнее.