Алтай. Постниковы Часть 26 Путешествие на Алтай

(Ранее: Алтай.Постниковы Тетрадь 6 Кровь сердца)

Гоню я оленя,
Пугаю козу.
В горах мое сердце,
А сам я внизу...
Роберт Бернс
Только день погостила Вера в Енисейске. На следующий день уж не помню какого числа июля 1922 года мы с Верой выехали в Бийск. Там мы заехали к Анисье Денисовне Новокшановой. Помню, когда мы, управившись с конем (распрягли его и поставили в конюшню), при входе в дом встретились с Виктором Михайловичем, приемным сыном Новокшановых. Встреча была мимолетной, я так и не разглядела его, да и он, наверно, тоже не разглядел меня. Веру-то он знал хорошо. Я только знала, что он учится в Томске на лесничего. На другой день мы окончательно собрались и отправились в путешествие на Алтай.
Переправившись через Бию на пароме, мы взяли направление на село Катунское. Там была паромная переправа через Катунь, и отсюда шел старый тракт через Алтай на Монголию. Точный путь в предгорье я уже не помню, но помню часть сел, которые мы проезжали. Это Сетовка, Грязнуха, Алтайское, Сараса, Верхний Комар, Нижний Комар и Черга. По современной карте Горного Алтая я не вижу Грязнухи и Верхнего Комара. Наверно, название этих сел изменили. Ехать было нелегко, так как тракт был сильно разрушен после отступления белых в Монголию и войны, которая шла там между белыми и красными партизанами. С трудом мы доехали до Черги. Когда проезжали через Сарасу, то я вспомнила, что раньше это село известно было тем, что там росли яблони. Переселенцы из России сумели их вырастить. Не знаю только, каковы на вкус были яблоки с этих «сибиряков - алтайцев». Еще запомнилась мне Сараса тем, что первыми поселенцами в Мыюте были телеуты из Сарасы (например, Чевалковы), а в Сарасу они попали из Черни (правобережье Катуни), когда там был повальный мор не то от оспы, не то еще от какой-то болезни. И люди целыми аилами вымирали, а оставшиеся в живых в страхе бежали в Улалу к миссионерам, где их крестили и временно поселяли в Сарасе. Оттуда новокрещеных телеутов расселяли во вновь открываемых миссионерских станах (об этом я узнала из записок моего деда В.М.Постникова).
Об Алтайском я вам, дети, уже писала. Верхний Комар я запомнила смутно. Еще в раннем детстве я проезжала это сельцо два раза. Летом мне запомнился там родник в горе. Вода в нем была чистейшая и очень холодная. А зимой мы заезжали там к крестьянам ночевать, и помню, как топилась печь и варились в ней замороженные на дорогу пельмени. Очень вкусные.
Но вот мы в Черге. Черга особенно дорога Вере. Ведь дядя Степан Борисович служил там священником, и Вера помнит жизнь в Черге и любит ее. И мне Черга всегда нравилась. Там, где сейчас на большом взгорье господствует над селом большая красивая школа, раньше стояла церковь и рядом с ней дом священника - миссионера. Большой дом с красивой верандой, обращенной к церкви. Ограда дома была интересна тем, что через нее с горы протекал сувак (арык). Сада большого, как в Мыюте, не было, но и дом, и церковь были окружены деревьями. Сразу же за оградой полого поднималась гора с полянами и редколесьем. Скал не было, и чуть в стороне от церкви была школа примерно такого же типа как Мыютинская. Внизу с тракта к дому вел крутой взвоз.
Заехали мы с Верой к их старинным знакомым Бакулевым. Приняли нас очень радушно. Вера с хозяйкой все вспоминали обо всех Чергинских, ну а мне кое-кто был знаком по рассказам и воспоминаниям мамы.
Село Черга старше Мыюты. Основана она была в 1822 году, тогда как первые алтайцы - телеуты в Мыюте были поселены в 1834 году. Первые заселыцики Черги были русские из села Енисейского (что под городом Бийском). По преданию, это дети священника, приехавшего с берегов Енисея и поселившегося под Бийском. Еще были в Черге крестьяне Васевицкие, о которых говорили, что они потомки ссыльного поляка - дворянина Васевицкого. Не знаю - из их семьи, или из другой какой, еще мама, да и тетя Фина рассказывали о легендарном лихом ямщике, имевшем тройку прекрасных лошадей. Звали его Барич. Обычно он возил большое начальство, а также богатых людей, приезжавших на отдых в Алтай. На отдых в Чергу приезжали из Томска семьи чиновников и др. Томский художник Мако построил где-то под Чертой хорошую дачу, где сумел даже выращивать розы. Но дача просуществовала недолго. Считали, что бродяги сожгли ее. Вот такова была Черга, любимая Верой.
Погостили мы здесь дня два. Дальше нам надо бы было ехать в Мыюту, а потом в Шебалино. В Мыюту из-за разрушенной дороги и обвалов мы, к сожалению нашему, не попали, и пришлось большим объездом ехать в Шебалино. Там Вере надо было повидать семью Якова Васильевича Попова. Это один из первых заселыциков Шебалина в 1860 году. Все заселыцики из трех сел. Староверы. У Якова Васильевича дядя Степан рос после крещения как у своего крестного отца. Поэтому Вере хотелось повидаться с Поповыми и отдать им дань уважения за то, что растили они дядю Степана.
Ехали мы окольными путями. Тут я впервые увидела совсем глухие места. В одном месте, совершенно безлюдном, нам с Верой пришлось заночевать. В эту поездку Вера вызвала у меня еще большее восхищение. До чего же она приспособленный человек! Как хорошо собралась она в дальнюю дорогу. И топор, и молоток, и гвозди, и тиски, спички и огниво, и логушок с дегтем и помазком привязан под телегой. В кожаном мешке продукты: сухари, чай, сахар, соль, крупы. Пришлось нам одну ночь заночевать в горах. Вера не боится, а я потрушиваю. Мне страшновато. Разожгли мы костер, вскипятили чай, поели. Чалку Вера стреножила и надела на него ботало (это вроде большого колокольчика). Легли мы в тележку, подстелив кошму. На земле спать опасно - змей в горах много. Уснули мы. На рассвете я проснулась. Слышу, Чалка пасется стреноженный, скачет и гремит боталом. И этот предрассветный сумрак, и лес, шум речки и звук ботала вызвал такую тоску в моей душе. Какое-то гнетущее чувство заброшенности. И потом всегда я не любила просыпаться рано на рассвете, всегда возникало это чувство тоски. Хорошо проснуться, когда только-только взойдет солнце. Ощущаешь чувство бодрости и готовности к труду. И вспоминаются стихи из хрестоматии:
Не боли ты, душа, отдохни от забот.
Здравствуй, солнце, да утро веселое!
Чтобы попасть в Шебалино нам пришлось ремонтировать мост, не помню только через какую реку. Подъехали мы к мосту, а в настиле провалы. Пришлось Вере срубить несколько березок. Очистили мы их от веток, подтащили к мосту и залатали дыры. Осторожно провели через мост лошадь и поехали дальше.
В Шебалино я запомнила только усадьбу Попова Игнатия. Он владел маральниками и был богат. Дом у них двухэтажный и в верхнем этаже украшала дом застекленная веранда. А самое интересное было то, что во дворе как в доме был сделан пол из широких лиственных плах. Алтайские жители говорили мне, что даже сейчас спустя 50 лет этот пол в ограде бывшего подворья Попова сохранился, и дом тоже.
Целью нашего путешествия был Чемал. Ведь там, в женском монастыре у игуменьи матери Лидии хранились вещи дяди Степана Борисовича Борисова и весь его и деда Постникова архив. И вот из Шебалина мы поехали тоже каким-то кружным путем в Анос, чтобы там переправиться на пароме на правый берег Катуни. Места дикие, природа очень красива. Встречаются маленькие речки, их мы переезжаем вброд. Луга и взгорья покрыты разнообразными цветами. Погода прекрасная.
В одном месте, в глубоком и глухом распадке мы подъехали к аилу. Стоит юрта, крытая лиственничной корой. Запомнилась еще коновязь, где приезжие привязывают своих лошадей. Семья небольшая: алтаец, его жена, старик и двое ребятишек, причем маленький лет З-х ребенок бегает голенький. Встретили нас приветливо. Пригласили в юрту. Юрта небогатая - так что ничего особенно не запомнилось. Коня выпрягли и пустили попастись. А нас хозяева стали угощать чаем. Пили чай, сидя на полу, то есть на земле. В юрте ведь нет деревянного пола. Хозяева поставили курут, каймак, а мы в свою очередь выложили калачи, домашние бублики и сахар (кусками). Хозяйка наливает нам чай очень крепкий соленый, заправленный жиром, молоком и талканом (мука из жареного ячменя). Налили чай в широкие деревянные чашки, но Бог мой, до чего они были грязны! Да и в юрте грязно, и хозяйка не блещет чистотой. Я толкаю Веру в бок и вполголоса говорю ей: «Не буду пить, не могу». В ответ Вера тихо говорит: «Не вздумай отказываться - обидишь людей». Делать нечего - пью. Стараюсь побольше взять на хлеб сметаны (каймака) и чуть-чуть глотну чаю. Все-таки чай я не выпила. Вера объяснила им, что мы чаю пьем мало, только стакан. А вот курут любим. Курут был свежим и приятным. Ребятишкам мы дали сахару и прянички-сметанники, которые мама испекла нам на дорогу.
Отдохнув немного, мы стали собираться в путь. Вера еще раз расспросила хозяев, какими путями добираться до Аноса. Объяснялись с грехом пополам. Они не знают русского языка, Вера понимает по-алтайски, но говорит плохо, с трудом.
Сразу же из распадка нам пришлось выехать и подниматься на перевал через высокую гору. Когда мы поднялись на перевал, остановились на передышку. Внизу под нами глубоко распадок, где на самом дне его стоит аил, из которого мы только что выехали. Юрта, лошади, люди, собака - все кажется игрушечным. И дымок из юрты чуть-чуть вьется. И таким одиночеством, заброшенностью повеяло от этой картины. И мне подумалось: «А что, если бы меня украли татары и привезли жить вот в такой аил? Нет, я не смогла бы жить, я умерла бы с тоски». И тут я поняла, как тяжела была для российских революционеров ссылка на север в глухомань и дичь. А то я читала о тяжести ссылки и думала: «Ну, а что в этом особенно тяжелого? Кругом не один: ведь есть люди, земля, работа».
Дорогой мы с Верой ехали и вспоминали о посещении Шебалина. Говорили о Якове Васильевиче Попове, у которого в детстве после крещения жил дядя Степан. Я запомнила Якова Васильевича еще с Мыюты. На пути он всегда заезжал к нам и частенько «веселенький». Я его помню могучим русским мужиком. Волосы и борода у него с проседью. Зимой он всегда носил высокие белые, покрытые красными крапинками пимы. В нашей семье рассказывали веселую байку про него. Как-то он весной, на перепутье, вечером заехал к нам, будучи изрядно под хмельком. Все легли уже спать и, чтоб не беспокоить спящих в доме, ему постелили на полу в кухне около стола. А в углу кухни в стыке под лавками сидела в корзине на яйцах и парила (выводила птенцов) гусиха. Яков Васильевич начал храпеть. Обеспокоенная гусиха вылезла из гнезда и до крови нащипала нашему гостю уши. Потом Яков Васильевич сам весело рассказывал при случае, как гусиха трепала его за уши и шипела: «Не пей допьяна, не пей допьяна».
Поговорили мы с Верой и о Леле. В Алтайском-то мы заезжали к Леле и гостили у нее день. Я уже писала, что Леля вышла у нас замуж за военного курсанта Александра Ивановича и уехала с ним и Витюшкой в Алтайское. Там у Лели почти через 3 года я встретилась с моим названым братом Алешей Сабашкиным. Не помню уж только, он гостил у Лели или был проездом. Оба мы были рады встрече. Ведь мы были так привязаны друг к другу. Алексей видит меня уже взрослой: ведь мне идет 18-ый год. Днем мы поехали с ним накосить свежей травы для Лелиной коровы. Дорогой очень хорошо и задушевно побеседовали. Я чувствую, что на Алексея я произвожу хорошее впечатление, и я рада этому. Друзья встречаются вновь!
Без особых приключений мы, наконец, добрались до Аноса. Здесь паромная переправа через Катунь. В плане путешествия Веры была намечена остановка в Аносе. Здесь она хотела повидаться с известным алтайским художником Гуркиным Григорием Ивановичем. В Аносе у него был дом и художественная мастерская. Но Гуркиных дома никого не было.
Самого Гуркина я смутно помню: он не один раз бывал у дяди Володи в Мыюте. Вера Гуркина знала хорошо, ей хотелось повидать его, может быть, расспросить об отце, поскольку он часто общался с дядей Степаном, поэтому она огорчилась, что встреча эта не состоялась.
И вот мы переезжаем на пароме Катунь и направляемся к цели нашей поездки - Чемалу. Чемал произвел на меня большое впечатление. Я считаю его одним из красивейших мест, которые я знаю и помню по тем годам на Алтае. Село на невысоком взгорье. Но больше всего мне понравился женский монастырь на самом берегу Катуни в сосновом лесу, который от берега лентой тянулся вверх по пологому взгорью. Не очень уверена, но мне кажется, что посреди Катуни был маленький островок, и на нем стояла часовня. Катунь в этом месте бешено мчалась, и вода в ней казалась кипящим молоком.
Монастырь был, конечно, не такой, как в Томске. Каменных стен не было. Стояли деревянные строения. И церковь тут я что-то не заметила. Церковь была в селе. При монастыре была женская школа для девочек - алтаек. Хорошо знаю, что в этой школе училась моя тетя Домна Кумандина (самая младшая сестра моего отца, она была года на 3 старше меня). К сожалению, мы так и не встретились с ней - в 1920 году она умерла от тифа.
Остановились мы у старинных наших знакомых (Борисовым и Постниковым) Кучуковых. Самого звали Иваном Михайловичем, ее Марией - Машей. Встреча со старыми друзьями всегда приятна. И про этих друзей у нас бытовал забавный рассказ.
Иван Михайлович был не дурак выпить. И выпивал частенько. А во хмелю бывал буйным. И тогда, главным образом, доставалось жене. Тете Маше надоели его пьяные выходки. Как-то он загулял, и она решила его попугать. Взяла и спряталась под угловой столик, который обычно стоял в углу перед иконами. Такие столики почти до полу закрывались скатертью. Сидит она под столом. Уже вечереет. С пастбища пришли коровы, стоят, ревут у ворот. Слышит, идет с песней к дому Иван Михайлович. Открыл ворота, запустил коров. Входит в дом. Никого нет, и дом не заперт. Подождал немного. Ходит, бормочет: «А... ушла по кумушкам, вот вернется - я ей задам». А жена все не идет, коровы ревут, просят доиться.
Тогда Иван Михайлович собрался сам доить. Пьян, пьян, а вспомнил, что одна из коров строптивая и подпускает только хозяйку. Тогда он надел фартук и платок жены, взял подойник и отправился на дойку. Идет, шатается, бормочет. Подходит к коровам, уговаривает их: «Тпруканьки, тпруканьки, это я - ваша хозяюшка!». Первая корова молоко спустила, а вторая (строптивая), хоть и уговаривал он ее: «Посмотри, тпруканька, я твоя хозяюшка, вот и фартук и платок на мне», - не признала его за хозяйку и так поддала ему задней ногой, что он полетел и все молоко на себя вылил. Тетя Маша глядела в окно на эту картину и похохатывала. Увидев, что Иван Михайлович идет в дом, она спряталась снова под столик.
Зашел муж в дом растерзанный (уже темно, а жены нет). Встал он на колени перед иконами, плачет пьяными слезами и молит владычицу: «Матерь Божья, верни мне мою Машеньку. Видишь, Пресвятая, я без нее «наг и сир», - и стукается лбом об пол. Тетя Маша изменившимся голосом говорит:
                - Услышала я твою мольбу, раб Иван, а теперь ответь мне:
- Бросишь пить вино?
- Брошу, Пречистая, брошу!
- Перестанешь жену бить?
- Пальцем больше не трону, Пресвятая.
- Так вот тебе мой приказ. Каждую вечерню и обедню не пропускай, чтоб был в храме Божьем трезвым, да покайся батюшке в своих грехах. А теперь иди по улице на задворки. Там ты и встретишь свою жену.
Иван Михайлович встал и пошел, а тетя Маша выскочила в окно и направилась по задворкам к дому. Тут они встретились. Обрадованный Иван Михайлович спрашивает:
- Откуда ты, Машенька, идешь? А я уж и потерял тебя.
- Да где мне быть от такой напасти? Была у церкви. Молила Пресвятую Богородицу, чтоб прибрала она меня к себе от такой постылой жизни.
- Что ты, что ты Машенька! Я теперь тебя пальцем не трону. Не умирай,
 живи. Плохо мне без тебя.
После этого Иван Михайлович выпивать, конечно, выпивал, но драться перестал.
Переночевав у Кучуковых, на другой день мы с Верой пошли к игуменье матери Лидии. Расположение всего монастырского подворья я не помню, а вот келью игуменьи запомнила хорошо. В Томском женском монастыре у игуменьи матери Зинаиды была не келья, а целые покои. А здесь в Чемале все скромно, и у игуменьи только келья. И это производило большее впечатление: по-евангельски.
Келья - средних размеров светлая комната. Беленые стены. Узкая железная кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белоснежная подушка и думка. В углу большой киот. Какие в нем были иконы - я не рассмотрела. Перед киотом на металлической цепочке (может быть серебряной) висит лампада. Как всегда, угловой столик и на нем священные книги: Библия, Евангелие, Часослов и др. Несколько венских стульев. Стол покрыт белоснежной скатертью и на нем прозрачный стакан с чистейшей водой и в стакане несколько веток синих горных цветов.
Эта келья игуменьи произвела на меня глубокое впечатление. Такая простота и в то же время все так прекрасно, все полно особенного значения. Этот стакан с горными цветами именно синего цвета являлся завершением увиденной мною красоты.
И сама мать Лидия была под стать своему жилищу. Высокая стройная средних лет женщина в черной рясе, но в белом апостольнике, наглухо закрывающем голову и плотно обрамляющем лицо, на плечи он спадает как пелерина. Бледное одухотворенное лицо, тихий голос с ноткой печали. Все вещи и весь архив дедушки Постникова и часть архива дяди Степана были ею сохранены и переданы Вере в целости и сохранности.
Вера говорила мне, что эта игуменья была петербургской курсисткой и что там пережила какую-то драму. Вот она и постриглась в монахини, а потом поехала на край империи в глухой и бедный монастырь. Здесь ее возвели в сан игуменьи.
Под вечер мы с Верой пошли посмотреть окрестности Чемала за монастырем. С пригорка за бором глазам нашим открылась чудесная обширная долина, обрамленная полукружьем гор. Через долину, пересекая ее, с гор или из ущелья мчал свои зеленоватые волны Чемал. С разбегу он врывался в молочно-кипящую Катунь, своей светлой струей почти до следующего берега рассекая течение реки на две половины. Не знаю, так ли смотрится эта река сейчас, но картина эта стоит в моих глазах и поныне, спустя 55 лет. Ведь не сон же это был!
Теперь, получив весь груз, из-за которого проделали этот путь по Алтаю, мы собрались ехать в Улалу уже правобережьем Катуни. Распрощавшись с нашими славными знакомцами Кучуковыми, мы отправились в дорогу. Первым селом после Чемала был Эликмонар. Я напомнила Вере, что в Эликмонар вышла замуж Раичка Козлова, мыютинская Лелина подруга. У ее свекра здесь был небольшой заводик, на котором они делали сыр (подобие голландского). Это в то время было новшеством, и свекор Раички был первым в этом деле.
Эликмонор мы проехали, не заезжая ни к кому. Меня в тайне интересовала Узнезя. Во-первых, там жила моя тетя Варя (папина сестра), которая была замужем за учителем Тозыяковым Ф. М., а во-вторых, там жили Тискинековы, и я надеялась встретиться с Васей. Узнезя мне очень понравилась. Стоит это сельцо на берегу Катуни, которая как бы огибает его. Маленькое уютненькое сельцо прижалось к скалам - горам, покрытым соснами. Небольшая школа стояла у дороги, а напротив ее через дорогу высилась скалистая гора, покрытая большими соснами. Подъехав к дому и заглянув с тележки в открытое окно, Вера сказала: «Принимают или нет в этом доме незваных гостей?». Тетя Варя выглянула в окно. Веру она не знала, а меня узнала, и прием был, конечно, самый родственный.
Когда мы напились чаю, поговорили обо всем, я сказала, что мне хочется повидаться с Тискинековыми. Я знала Авдотью Ивановну, Липу и Васю. Вера о них слышала, но лично не была с ними знакома. В сопровождении тетиных ребятишек мы пошли к Тискинековым. Подошли к дому. Небольшой пятистенный домик, в окнах видны цветы на подоконниках. Зеленый дворик. И что запомнилось хорошо, в палисаднике перед домом длинная гряда прекрасных разнообразной расцветки однолетних гвоздик. Я никогда, и тогда и потом, не видела в таком великолепии и в таком разнообразии этих цветов. Розовые, белые, голубоватые, малиновые, пестренькие как ситчик. Ну, такое разнообразие - прямо глаза разбегаются!
Зашли мы в ограду, а на двери дома-то замок. Я была ужасно огорчена. Ведь в тайне мне очень хотелось увидеться с Васей и в его доме. Узнать как дела его, как настроение. Расспрашивать тетю Варю о Тисканековых я постеснялась и только попросила ее передать им привет и сожаление, что не пришлось встретиться.
В этот же день мы поехали дальше до Пешпельтира, чтобы заночевать там у наших бывших мыютинских друзей Москалевых (они переехали из Мыюты в Пешпельтир). Пешпельтир как-то не запомнился, ничего примечательного там не было. Удивило нас с Верой то, что много маленьких алтаят бегают совсем голенькие. Правда, день был жаркий. У Москалевых дом я не запомнила, а запомнила кладовку, пристроенную к дому. Она была сложена из жердей, между которыми были щели. Мы легли с Верой отдохнуть с дороги в прохладной кладовой. Лежим, слышим, лепечут что-то ребятишки по-алтайски. Присмотрелись - в щелях сияют глазенки. Ааа! Это они нас рассматривают и переговариваются. Получилось ну прямо, как у Некрасова. Понаблюдав за ними, мы вскочили и вышли на улицу. Глядим — ребятишки улепетывают, сверкая пятками и голыми смуглыми заднюшками.
На другой день, не торопясь, мы распрощались с Москалевыми. Путь нам лежал на Александровку. За время нашего путешествия мы много с Верой беседовали, вспоминали о родне, об алтайских знакомых, о событиях, происходящих сейчас. В связи с посещением Тискенековых я кое-что рассказала о них. Только я не говорила о Васе, о его делах и о том, что я получила от него сувенир (браслет волосяной). Я рассказала, что Липу (сестру Васи) я знаю по Епархиальному училищу. Я была второклассница, а она шестиклассница. Было их три подруги: Липа, Маруся Тамаркина и Ада Севастьянова. Как-то проводился в училище литературный вечер и от каждого класса на вечере выступали с каким-нибудь номером программы. От нашего класса выступал хор, которым дирижировала я, потому что я в классе была единственный, кто пел в большом хоре и стоял в церкви на верхних хорах, а не на клиросе. С точки зрения старших, наверно, было интереснее видеть при выступлении дирижером девочку, а не взрослого человека. А наш регент Мария Николаевна Сосунова могла это дело доверить в нашем классе только мне - участнице большого хора. И вот наш классный хор около рояля поет песню:
Горные вершины
Спят во тьме ночной.
Тихие долины
Полны свежей мглой... и т.д.
Я с серьезным видом дирижирую. А Липа, Маруся и Ада встали напротив меня, облокотившись на рояль, и улыбаются. Их, наверно, забавляет, что такая малявка так серьезно командует хором, а мне кажется, что они ехидно улыбаются и высмеивают меня. Ой, так они мне испортили тот вечер, что я запомнила это на всю жизнь. И потом они мне надоедали: то окружат меня в коридоре, то приглашают посидеть с ними на скамеечке, то придти к ним в класс. Я это расценивала как издевательство надо мной и страшно переживала. Так они меня и не приручили. Только в 1922 году Маруся сказала мне, что я им так нравилась тогда, и им хотелось подружиться со мной. Вот ведь какие могут быть недоразумения от непонимания между людьми!
Забегая вперед, расскажу о судьбе этих девушек. Липа была типичная алтайка. Среднего роста. Лицо широкое, плоское, узкие, прямо прорезанные темные глаза (тогда как у Васи, ее брата, глаза были сильно раскосые, и в этом была их прелесть), лицо скуластое, но цветущее румяное. Всегда веселая, улыбающаяся.
Маруся Тамаркина. Высокая слегка полная девушка. Пышные темно-русые волосы. Красивые карие глаза. Очень белое лицо без румянца. В общем, взглянешь и скажешь: «красивая девушка».
Ада Севастьянова. Симпатичная черноглазая девушка. Вот таковы были эти мои «враги», попортившие мне немало крови.
Аду я встретила в 1925 году в Ельцовке, где я учительствовала, а она приехала работать врачом. Разговорились мы с ней, я напомнила ей о ее подружках Липе и Марусе. При упоминании о Марусе она аж побледнела, а потом попросила меня: «Нина, не говорите никому, что я когда-то дружила с Марией». Я обещала ей сохранять эту тайну. А с Марией произошла величайшая трагедия. Она со своей сестрой Катей и матерью жила в Усятском (в 8 верстах от Ключей). Обе они с сестрой учительствовали там. Когда были белые в 1919 году, сестры часто ездили в Бийск и развлекались там. Я уже писала, что Катя застрелила чешского офицера и застрелилась сама. Мария продолжала свои поездки в Бийск. До моей сестры Лели дошли слухи, что у ее мужа Кутимова есть любовница, усятская учительница Мария Тамаркина. Прискорбно было моей сестре: ведь старшие Тамаркины были знакомые наших родных.
И вот весной в 1922 году я была еще в Бийске. Сижу дома одна, никого нет. Вдруг заходит к нам гость - Мария Тамаркина. Поздоровались, я сказала, что дома никого нет. Меня удивило ее поведение. Она была какая-то рассеянная. Все порывалась что-то сказать, но потом замолкала. Так она посидела недолго и, сказав, что еще зайдет, ушла. Когда я Леле сообщила об этой гостье, Леля холодно сказала: «Что ей надо от нас? Ведь Кутимова теперь в нашей семье нет». А потом вскоре мы услышали, что Мария арестована и сидит в Барнауле в ГубЧека. Много позднее мы узнали, что в Усятске у Тамаркиных скрывался брат Марии -  белый офицер, и там у них была подпольная белогвардейская квартира, а Мария с какой-то девушкой готовили и вышивали знамя. Мария и эта девушка (Бекетова) из Бийска были расстреляны.
Липа уехала на Алтай и стала учительствовать. Направили ее работать в село Тухкту. Там она заболела черной оспой. Удивительно, но Липа выжила. Но оспа страшно обезобразила ее. Жизнь ее сложилась несчастливо и, если мне говорили правду, она стала сильно пить. Вот какие были веселые счастливые девочки, и как неведомы были их судьбы, и какой страшной стороной к двоим из них повернулась жизнь.
Мы с Верой у моих родных Кумандиных в Александровке. Остановились ненадолго. Проездом в Улалу в Александровке нас нагнал Алеша Сабашкин. Он пришел к Кумандиным. Сказал, что забежал наскоро, чтоб повидаться с нами. Мы вдвоем с ним посидели на предамбарье и поговорили. Прощаясь, он подал мне письмо в конверте. После его ухода я вскрыла конверт и прочитала. Алексей делал мне предложение. Я была страшно удивлена этим и даже пришла в смятение. «Боже мой, но ведь он мне брат, как же можно выходить замуж за брата?», - так думала я. Если бы это был Вася Тискинеков, я бы еще подумала, а тут, конечно, придется мне Алешу обижать отказом. Письмо я никому не показала и Вере ничего не сказала, хотя была с ней более всего откровенна. Алеше я написала письмо с отказом, мотивировала тем, что мне еще рано идти замуж, тем более за него, потому что я считаю его братом и люблю его как родного брата. Не знаю, говорил ли он о своем сватовстве кому-нибудь. Если нет - это осталось нашей тайной. Алексею уже пора жениться. И я желала всей душой, чтоб он удачно женился. Через год он женился на Верочке Параевой, очень хорошенькой и милой девушке. Она была младшей сестрой Зины, Костиной жены. Теперь мы с Алексеем оказались какой-никакой родней.
У Кумандиных мы погостили дня 2 и направились в Бийск. Я уехала в Енисейск, а Вера поехала к себе в Ельцовку.
Наступила осень. Надо было думать, как в дальнейшем устраивать свою жизнь. Вера настойчиво советовала учиться. Мама тоже так думала. Как-то случайно я встретила Нину Белову. Она вышла замуж. Мать выдала ее за человека, который был старше Нины на 10 лет. Заведовал он детским домом. Нина сказала, что поступила на 2-ой курс педтехникума. И приглашала меня поступить туда же. Мысль эта мне понравилась, так как я иногда представляла себя учительницей, только обязательно сельской. Не помню уж, в какой книге я увидела картинку. Сельская школа. Вечер. В пустом классе сидят двое. Учительница - молодая девушка с пуховым платком на плечах сидит с краю за партой и проверяет тетради или читает книгу. У открытой дверцы голландской печи, в которой пылают поленья, сидит на низкой скамеечке старик-сторож и пошевеливает короткой клюкой угли в печи. И такой тишиной, таким миром веет от этой картины, и такой подвижницей кажется эта девушка, что мне захотелось быть сельской учительницей.
Как-то мы, уже старые женщины, бывшие ученицы педтехникума, встретились у Нюры Кайдалиной. Вспоминали учебу. И Люся Рычкова рассказала, что она задумала быть сельской учительницей, увидев описанную мною картинку в какой-то книге. Может быть, и еще кого-нибудь эта картинка вдохновила на великий учительский труд.
Вторым толчком в решении стать учительницей на селе стало знакомство с Ключевской учительницей. Имени ее я уже теперь не помню. Мы с мамой уже при Советской власти побывали в дорогих нашему сердцу Ключах. Были у Чирковых, Симахиных и других крестьян. Потом зашли в школу познакомиться с учительницей. Школка в Ключах небольшая, Находится рядом, как обычно, с церковной оградой. При школе квартира учительницы (комната и небольшая кухонка). Такой славной и уютной показалась мне эта квартира. А сама учительница - молодая женщина - была необычным человеком. Энергичная, деятельная, даже властная. Чирковы и другие рассказывали нам, что на сельских сходах она задает тон. Мужики ее очень уважают и прислушиваются к ее мнению. Живет она с матерью, очень милой интеллигентной старушкой. И так мне захотелось быть такой же учительницей. Так же жить при своем доме с мамой (то есть без хозяев, быть самой хозяйкой) и такое же значение иметь в жизни крестьян. Так утвердилось во мне желание быть только сельской учительницей.
Я подала заявление в Бийский педтехникум и была принята на З-ий курс. Экзаменов тогда не было, достаточно было справки об окончании школы 2-ой ступени.
До начала занятий я еще погостила у мамы в Енисейске, а потом приехала в Бийск к тете Фине. Тетя Фина жила на новой квартире. Оказалось, что Мария Владимировна, да и все Кутимовы переехали вслед за Григорием на жительство в Барнаул. С Еленой случилась беда, ее муж Карл Карлович, начальник милиции, в чем-то проштрафился, и его исключили из партии, судили и отправили куда-то на север. Елена поехала с ним. Тетю Фину и Лелю выселили из дома Матошиных (ведь на них каинова печать - семья белогвардейца), и они нашли себе пристанище опять в конфискованном доме. Дом внешне неплохой, большие окна, но печи в нем разрушены и топятся еле-еле. Пока была осень - было терпимо, но когда настали холода, мы стали страдать от холода. Сначала мы жили с тетей Финой вдвоем, а потом приехала Леля с Витюшкой. С Александром Ивановичем ей не пожилось, они разошлись. До Рождества Христова мы были одни с тетей Финой.
В педтехникуме мне очень понравилось. «Молодые безумства» мои закончились. Я вернулась к прежнему состоянию, то есть к любимой учебе и вообще к серьезной, полной духовных интересов жизни. А в материальном отношении это был самый трудный год в моей жизни.
Печь у нас не топилась. Утром тетя Фина кое-как растопит несколько поленьев, дым идет изо всех щелей. Она согреет чай, сварит какую-нибудь похлебку. Хлеб и замороженное молоко присылала мама из Енисейска (18 км от Бийска). И вот это наше питание на сутки и тепло на сутки. Начались морозы. Окна в нашей комнате покрылись толстым слоем льда. Днем полумрак, вечером коптилка, то есть в жестяной баночке жир и в нем чадит фитиль самодельный. Я с утра ухожу в техникум, а моя бедная тетя Фина в шали и шубе лежит целый день, пытается согреться и, конечно, думает свои горькие думы. Изредка, когда я приду с занятий, она через коридор уходит к соседям погреться в их теплой устроенной квартире.
Через три месяца такой жизни у меня стал болеть желудок. Мама встревожилась и стала уговаривать меня перейти на квартиру к знакомым и жить человеческой жизнью, то есть в тепле и при нормальном питании. Но я категорически отказалась. Я не могла бросить тетю Фину, мое сердце обливалось кровью. Нет уж! В хорошее время я жила с тетей и Лелей и ничего кроме любви и заботы от них не видела, а в плохое время я их не брошу, не оставлю. Хорошо жили вместе, и маяться будем вместе. Где-то в половине зимы приехала Леля с Витюшкой. Теперь тетя Фина была не одна, и я могла уже иногда уходить в библиотеку и учить уроки там при хорошем свете. А то дома-то приходилось заниматься при чадящей коптилке.
А в педтехникуме все было так интересно. Я всегда приходила туда с радостью, мне все нравилось там. О своей бедственной жизни гордость не позволяла мне говорить и, глядя на меня, никто, даже мои подруги (Нюра Кайдалина, Нина Филатова), и подумать не могли, как мне трудно живется. После двух лет безалаберной, переживающей организационный период учебы я наконец-то попала в учебное заведение, где ученье прекрасно поставлено, организовано. Твердый порядок, серьезный спрос, прекрасное преподавание. Преподаватели как на подбор. Конечно, тон всей учебе задавал директор Петр Станиславович Малешевский, бывший директор бийской мужской гимназии.
Техникум помещался в бывшем женском городском училище где-то у берега, не помню уже на какой улице. Знаю только, что рядом был Заячий переулок. Наш класс был на первом этаже (здание было двухэтажное). Здесь я вновь встретилась с Нюрой Кайдалиной. Она училась в педтехникуме с первого курса, а сейчас мы сошлись на З-ем курсе. Тут же училась и Мария Якубская и Мила Щербакова. Остальные девочки мне были незнакомы.
Было интересно, потому что предстояли новые знакомства с учителями и соклассниками. А мне всегда новые люди были интересны. Из учителей я знала только одну Валентину Григорьевну Луконину, учительницу по литературе. Очень интересно было первое знакомство с директором Петром Станиславовичем. Бывший директор бийской мужской гимназии, очень представительный, высокий. Уже в годах, но без седины. На первый взгляд некрасивый, с крупными чертами лица, выпяченная и слегка отвисшая нижняя губа. Но потом, узнав его поближе, мы уже не замечали всего этого. Он был прекрасен и обаятелен.
Меня всегда занимало то, с чего он начал, придя на первый урок, знакомство с нами. Он предложил нам в конце урока задание на дом. Очинить карандаш, принести и сдать его ему. Так мы и сделали. Осмотрев карандаши, он вдруг вызвал меня и спросил: «Скажите, Вы сами очинили карандаш?». «Да», - ответила я. Меня долго занимал вопрос, почему он обратил внимание на мой карандаш, но спрашивать его я не решилась. Возможно, он проводил какой-то эксперимент, ну, например, по тому, как очинен карандаш, определял черты характера или еще что-нибудь. Всегда потом жалела, что не спросила его об этом.
А вообще, этот человек был Учитель с большой буквы. Умница, с большим тактом, добрый, но требовательный и принципиальный и ко всему этому еще и остроумный. С ним мы чувствовали себя людьми. Я не помню, чтобы он когда-нибудь гневался, кричал, делал разносы. Жилось учителям в это время очень трудно. Петр Станиславович жил при училище, и мы видели, как он в пимах, в полушубке и в шапке колол во дворе дрова. Однажды в нашем классе не состоялся урок, и мы весело болтали и шумели. Вдруг мы с задних парт увидели в дверях директора в полном рабочем облачении. Он стоял на пороге и молча смотрел на класс. Мы в задних рядах стихли, а в передних рядах еще не видят его и резвятся. Заметив наступившую тишину, передние ряды оглянулись и тоже замолкли. Наступила тишина. Директор, еще сильнее выпятив нижнюю губу, многозначительно произнес: «Оно, конечно!... Но все ж таки!». И удалился. Мы его поняли с полуслова и занялись делом, прекратив шум. Вот так он делал замечания.
Пример веселого разноса был на уроке со Славой Шульгиным. Это был веселый неунывающий парень, немного с ленцой. Однажды директор вызвал его к доске. Нужно было решить пример по алгебре с разложением многочлена. Вот Слава начал решать. Глубокомысленно стал смотреть на потолок, стены и повторять, вспоминая: «Нужно разложить...разложить...разложить...». Терпение директора лопнуло, и он досказал за Славку: «...и выпороть». Класс, конечно, захохотал. Но Слава не обиделся, потому что сказано это было не со злобой, а весело, добродушно. Петру Станиславовичу не нужно было нас подстегивать, мы учились у него охотно.
Историю преподавал у нас тоже бывший учитель мужской гимназии Иван Анисимович Кудрявцев. Невысокого роста, черноглазый, уже пожилой, очень живой и подвижный. На З-ем курсе мы учили историю Великой французской революции. Материал был, конечно, очень интересный. Я историю всегда любила и знала не только по учебникам, но и по романам. Например, А. Франса «Боги жаждут» и др. Мне только было труднее переосмысливать историю. По старому понятию Марата и Робеспьера я считала злодеями, а тут вдруг они положительные герои революции. Эти беспрерывные казни и гильотина казались ужасными. Раньше я слышала от взрослых, если хотели сказать, что человек жесток, то говорили: «Сущий Марат или Малюта Скуратов». Но я уже старалась и переучивалась. И мне приятно было слышать, как учитель при моих выступлениях с удовольствием отмечал: «Вот это ответ! Отлично».
Выручала меня, конечно, большая начитанность. Одно мне казалось в учителях плохо. Это то, что они были небрежно одеты. Иван Анисимович носил старый синего цвета френч, и карманы этого френча были изорваны. Так хотелось предложить свои услуги - пришить их.
Вот также и наш наставник преподаватель педагогики Петр Александрович Васильев. Когда он первый раз зашел в класс, он поразил нас своим безобразием. Мария Якубская повернулась с первых парт к нам и бестактно бросила шепоток: «Лягушка!». Хотя и впрямь первое впечатление было такое. И плюс к этому на нем были короткие сапоги, из которых вверху выглядывали белые шерстяные (овечьей шерсти) чулки. Но потом это оказался наш добрый друг и наставник. И уже не казался таким некрасивым.
Время было очень трудное, грозное. Особенно для этой категории людей. Голод 20 - 22 годов заставил людей променять все, что было, на хлеб, на пшено, на другие продукты, а богатства, да и вещей у них не очень-то много было. Вот и было все променяно и приходилось ходить в старом, латанном, да и купить уже было не на что. По себе знаю. У кого не было большого запаса имущества, тому туго пришлось. Возможно, многие из наших учителей и пайка не получали. А если и получали, так надолго ли его хватало.
Милейшая была учительница по литературе Валентина Григорьевна Луканина. Была внешне она тоже некрасива. Толстоватый нос, рыхлая кожа лица, кривые зубки. Но глаза были хороши. И во всем облике такая одухотворенность, которая при дальнейшем знакомстве начисто снимала впечатление некрасивости. Любила она свой предмет до восторженности. Одно удовольствие и радость были изучать с ней произведения Толстого. Как раз на З-ем курсе мы изучали «Войну и мир». И поскольку я уже с 14 лет проштудировала это самое любимое мною произведение Толстого, я поражала ее, когда целыми кусками наизусть шпарила отрывки из «Войны и мира». Не отрывая глаз, слушали мы свою учительницу, когда она восторженно и увлеченно рассказывала о творчестве и героях произведений Тургенева. Особенное внимание было уделено образам тургеневских женщин, а из мужчин - Базарову. В заключение для сочинения нам предложены были темы: тургеневские женщины и образ Базарова. Отличились здесь мы с Нюрой Кайдалиной. Нюра сделала прекрасный доклад о тургеневских героинях. Я же писала сочинение на тему «Образы женщин в произведениях Тургенева». Я жалею, что тогда не сохранила этой письменной работы. Валентина Григорьевна зачитала мое сочинение в учительской, и оно произвело большое впечатление. Работа эта была отправлена на городскую выставку работ учащихся. Лично сама я, кроме В.Г., услышала оценку моего сочинения от преподавателя психологии Цветаева ( имя и отчество его не помню). «Поздравляю Вас, Кумандина», - сказал он мне, когда я зашла зачем-то в учительскую, а он сидел там один, - «Вы написали прекрасно о тургеневских женщинах. Да Вы и сама - тургеневская девушка!». Мне было чрезвычайно радостно слышать такое сравнение меня с тургеневской девушкой. Это я считала для себя высокой похвалой, она поднимала меня в моих собственных глазах и я думала: «Значит, есть во мне духовная красота». А это великий дар судьбы. Он помогал мне на протяжении всей жизни приобретать прекрасных друзей.
Из учителей еще выделялся преподаватель физкультуры пленный венгр Франкарди. Лет 27-30, высокий, смуглый и черноволосый мужчина. Что-то во всем его облике было привлекательное. И мужественность, и серьезность, и отменная вежливость. Не знаю, как остальные, а я его очень уважала. Занятия он вел интересно. С девушками он занимался художественной гимнастикой. Помню 1-го мая после демонстрации мы, девушки из педтехникума, делали показательное выступление по художественной гимнастике (упражнения со скакалками). Все мы были в белых платьях с распущенными косами. Народу было много. Новокшановы тоже были там, и потом Анисья Денисовна сказала мне, что выступали мы красиво. Платье белое я взяла у Лели и подогнала на свою фигуру (на живульку).
По пению был молодой учитель Павел Иванович Марков. За глаза мы его звали ПИМ (тогда ведь были модны сокращенные слова). Наш хор славился тогда в Бийске. Руководил им ПИМ. Я пела в хоре, но ужасно не хотелось ходить на сходки. И только ради Петра Станиславовича я ходила на них, потому что он как-то сказал нам, что для него, его работы очень важно, что у техникума такой хороший хор. Коронными нашими песнями были: «Вдоль по Питерской» и «Распустился ландыш нежный». Эти песни зал всегда просил повторить.
За партой я сидела с Нюрой Кайдалиной; мы были уже ранее дружны в 4-ой совшколе. Сзади нас сидела новая девочка Нина Филатова. Из знакомых девочек была Мария Якубская и Мила Щербакова. В среднем ряду почти рядом с нами сидела Нюрина подружка по высшеначальному училищу Таня Мосина. Наш первый ряд был у окон, а в З-м ряду у стены сидели наши мальчики: Толя Сухарев, Кеша Госьков, Алеша Кашин, Слава Шульгин и Мишка Ермолаев.
Каждый мальчик чем-нибудь да отличался - безликих не было. Как говорится, «нас мало, но мы в тельняшках».
1) Насмешливый умница Толя Сухарев. Лицо некрасиво, но глаза хороши. Серые, обрамленные длинными ресницами. Он был сыном известного в городе учителя Сухарева. Очень остроумный, насмешливый. Страшно было попадаться на зубок этому юноше.
2) Высокий худой бледный Кеша Госьков, наш великий математик.
3) Прекрасный как Антиной, но необыкновенно серьезный и влюбленный в математику, да и другие точные науки Алеша Кашин. Юноша очень вежлив, можно сказать, даже учтив.
4) Высокий упитанный, миловидный, немного ленивый, но неунывающий Слава Шульгин. Это сын тоже известного в то время в Бийске директора винного завода.
5) И, наконец, Михаил Ермолаев. Высокий смуглый парень с черными кудрями. На лице виден след тяжелого ожога. Учился он средне, был немного грубоват в обращении, из-за чего и лишился нашего девичьего уважения. Не в глаза, а про себя мы звали его Мишкой.
Вот таковы были наши юноши на 3-ем курсе.
Вскоре мы сдружились трое: Нюра Кайдалина, Нина Филатова и я. Примыкала к нам и Нюрина подруга Таня Мосина, но я чувствовала, что эта девочка недолюбливала меня. И это оказалось правдой. Заканчивая техникум, мы договорились на прощание всей группой написать каждому свое мнение о нем. Я тетрадочку с мнениями не сохранила, но у Нюры в тетради записано Таней что-то вроде «как ты можешь дружить с К.Н. (то есть со мной)». Я ей казалась высокомерной, как она пишет, «утонченно вежливой» и вообще неприятной особой. Вот уж никак я не думала, что произвожу на людей такое впечатление. А мне Таня нравилась. Возможно, я потому казалась такой «высокомерной», что я привыкла ко всем обращаться на «Вы». Меня так приучили и дома, и в Епархиальном. Я, например, маму звала по-старинному на «Вы». Мы, маленькие, ведь и с мальчиками были на «Вы». Поэтому и в классе я звала на «ты» только самых близких подруг. А тогда ведь наступало такое время, когда все упрощивалось, и обращение на «ты» стало обычным.
В нашем кружке затевались в перемены и другое свободное время интересные разговоры. Иногда к нам подключались мальчики, особенно остряк Толя Сухарев. Мы любили пофилософствовать, любовью к таким беседам отличалась Нюра Кайдалина. Таня же Мосина оживляла эти беседы тонким юмором. Нюра часто была пессимистически настроена и, как она говорила, занималась самоанализом. Мы, остальные, были более оптимистичны. Мне нравилась Нина Филатова, и помаленьку мы стали с ней сближаться. Высокая стройная девушка с миловидным лицом и пышными волосами. В обращении мягкая, тактичная умница. И немного грустная.
Я в это время начала баловаться стихами. Хожу, делаю что-нибудь, а мои мысли так и облекаются в стихи. И вот я написала стихотворные обращения к своим подружкам (как заключение к нашим «глубокомысленным» беседам). Одно посвящено Нине, другое Нюре.
Нюре Кайдалиной
Друг мой, уходит счастливое время.
Юности нам не вернуть никогда.
Сбросим сомнений нелегкое бремя,
Пусть от него и не будет следа.
Жизнь не украсят нам мысли тяжелые,
Бодрость души не разбудят они.
Тенью покроются лишь невеселою
Светлые юности дни.
Нине Филатовой
Сеять мир кругом, греть лаской и приветом
В жизни ближних твой удел, родная.
Будет жизнь твоя полна любви и света,
Стороной тебя минует доля злая.
Не томись напрасной жаждой бури,
Не ищи препятствий зла и горя.
Жизни, полной ясности лазури,
Не меняй на волны призрачного моря
Люди полны зависти и страсти,
Но тебе судьба в удел дала иное –
Создавать во тьме глубокого ненастья
Атмосферу светлого любовного покоя.
Конечно, стихи не ахти какие, но они отражали наши думы, суждения в то время.
А себе я написала четверостишие:
Мне хочется уйти
Из мглы родных селений
На шумный зов
Далеких городов.
Это мне вдруг захотелось уехать в Москву и только в Москву. Конечно, это была несбыточная мечта, и я, учтя трезвую действительность, рассталась с мечтой без сожаления.
Но мои пророческие стихи, посвященные Нине, не сбылись. Наоборот, рано, рано ее настигла злая доля, не прошла стороной. Окончив техникум, Нина уехала учительствовать в село Новиково (районное) и в 1927 году была уже заведующей опорной школой. Глубокой осенью, возвращаясь из Бийска в Новиково, она простудилась и заболела. У нее оказалась скоротечная чахотка. И в мае 1928 года моя дорогая Нина умерла дома в Бийске. После ее смерти я побывала у ее матери. Бедная мать! Оказывается, у них в семье поселился туберкулез. Умер в дороге, когда ехал на ярмарку в Ирбит, муж, потом умерла старшая дочь Лидия, только что окончившая гимназию, болен сын Валериан. Младший Герман, очевидно страшась болезни, уехал неизвестно куда. А мать сама здорова и живет одна в большом, но пустом доме.
Учение в техникуме идет своим путем. Кроме литературы и прочих предметов, мы усиленно занимаемся математикой, тем более интересно, что ее преподает Петр Станиславович. С его именем и отчеством у нас получается маленький курьез. Скороговоркой мы говорим «Пёсстаниславич», но наш добрый учитель только смеется и говорит: «Возможно, я уже и действительно теперь старый пес».
Помаленьку я начала знакомиться с девочками. Особенного интереса из новых девочек у меня никто не вызвал. Обратила я внимание только на Мару Гешелину. Я писала раньше, что под влиянием Сережи Борисова я заочно полюбила еврейский народ, несчастный и гонимый в мире, но прекрасный. И вот я увидела первую еврейку. Но Боже мой! До чего она оказалась спесивой, несимпатичной, замкнутой! Казалось, что она презирает весь свет. Я была обескуражена. Правда, я до этого еще в 4-ой совшколе была в добрых отношениях с мальчиком - евреем из младшего класса. Это был умный, дружественный, хороший парень. Так у меня осталось двойственное впечатление от этих знакомств с евреями. Но Сережино мнение было для меня авторитетнее личных знакомств.
Между мной и Нюрой Кайдалиной пробежала черная кошка: уж не помню, из-за чего мы не поладили. Нюра перестала разговаривать со мной. Я демонстративно пересела на парту к Нине Филатовой, тем более что совместные занятия математикой нас очень сблизили. Я настолько пыталась овладеть математикой, что по вечерам до самого закрытия сидела и занималась в читальном зале, пока не закрывали учреждения. Устав считать да пересчитывать, я брала книгу Брема «Жизнь животных» и читала. Это у меня было вторым увлечением. Я так увлечена была решением задач, что помню, как один раз долго билась над решением геометрической задачи. Так и не решивши, легла спать. И вдруг я решила задачу во сне. Проснулась, зажгла коптилку и записала решение. Пришла на занятия, ребята проверили - оказалось правильно. Значит, бывают чудеса на свете! Хотя никто мне не поверил, что я решила во сне. Решили, что это розыгрыш.
Так шли занятия в техникуме, а дома наши дела были совсем плохи. Мы совсем обнищали. Жили в холоде и голоде. И самое тягостное было, что у нас страдает ребенок - Витюшка. Леля была всем воспитанием не подготовлена к такой жизни. Она была не предприимчива, не активна. И вот в один из зимних вечеров мы все были дома. Сидели при свете коптилки, комната наша представляла ледяной дом. Мы, навьючив на себя одежду, занимались своими делами. Я учила уроки, Витюшка щипал лучину. Что делали тетя Фина и Леля я уже не помню. Постучавшись в дверь, к нам вдруг заходит мужчина. Мы как сидели, так и уставились на него. Невероятно! Перед нами был Кутимов Григорий! И какой Кутимов! Прекрасно одетый, со своей красивой бородкой, цветущий красавец. Предложили ему сесть.
Он с места сразу начал разговор: «Ольга Владимировна! Я приехал сюда насчет сына. До меня дошли слухи, что Витя живет у Вас в ужасающих условиях. Мне это неприятно слышать. Я предлагаю Вам, поскольку Вы не в состоянии создать нормальные условия для воспитания ребенка, отдать его мне». Меня взорвало. «Мерзавец!», -  думала я, - «а ты помог хоть чем-нибудь брошенному ребенку!». Чтоб не ввязаться сгоряча в разговор (помня наказы тети Фины), я встала, оделась и вышла на улицу.
Когда я вернулась, Григория уже не было. Леля и тетя сказали, что Витюшку не отдадим. Если жаль ему ребенка - пусть помогает. На другой день сижу я на перемене в классе, вдруг приходит девочка со второго курса и говорит мне: «Нина, Вас ждет в коридоре мужчина», - и игриво добавила, - очень красивый». «Кто бы это мог быть», -  подумала я. Выхожу в коридор, смотрю - Григорий! Я сразу приняла холодный надменный вид. «Нина», - обратился ко мне Кутимов, - «мне надо серьезно с Вами побеседовать. Где бы можно было присесть?». Я провела его в комнату сторожихи и села, холодно ожидая начала разговора. Григорий был в своем репертуаре - начал с лести: «Мне известно, что хоть Вам и 17 лет, Вы имеете влияние на Ольгу Владимировну. Посоветуйте ей отдать Витю мне, пусть хотя бы на год, пока жизнь Ольги Владимировны не будет в материальном отношении нормальной. Вы сами должны понимать, что в таких условиях мой сын потеряет здоровье». «Почему бы Вам не помочь им, и не помогать в дальнейшем Вите?», - спросила я его. «Ну, это так сложно», -  уклончиво ответил он. Тогда ведь законов-то об охране брошенных детей не было. На это я сказала: «Мы поговорим об этом дома, но я Вам ничего не обещаю, потому что для тети Фины разлука с Витей будет ударом. Вы и так уже причинили им много горя. За Вас они рассчитываются, а Вы преуспеваете». И встала, давая этим понять, что разговор с ним окончен. Я пошла в класс, а он пошел к выходу. Больше мы с Кутимовым никогда не встречались. Только ненависть к нему засела в мое сердце, как заноза, навсегда.
Дома я передала свой разговор с Григорием. Леля собиралась ехать в Улалу, Алеша хотел попытаться найти ей там работу. Тогда я сказала, что давайте отправим Витю к отцу на зиму. А там видно будет. Может быть, придется переехать в Улалу, устроиться и тогда взять Витюшку обратно. Все мы понимали, что здесь в наших условиях Витю просто можно было потерять. Как ни горько, как ни тяжело было тете Фине, в интересах ребенка она дала согласие на его отъезд.
Почему-то я не запомнила, как мы проводили Витюшку. Только теперь я представляю полностью, как велико было страдание моей бедной дорогой тети Фины. Вскоре Леля уехала в Улалу, и мы остались с тетей Финой, две горемыки. Но я была молода, почти весь день проводила в техникуме или в библиотеке и только вечером возвращалась в свой «ледяной замок». Можно представить, в каком печальном положении была тетя Фина. Сейчас у меня сердце разрывается, когда я пишу об этом.
В этот год я опять серьезно занялась учебой. Вместе с Ниной Филатовой мы увлеченно решали задачи по алгебре и геометрии. Мне особенно нравилась геометрия. Очень серьезно и увлеченно занимались математикой Кеша Госьков и Алеша Кашин. И вот мы с Ниной вступили с ними как бы в соревнование. Каждый раз, когда выполнялись домашние задания по алгебре или геометрии, мальчики, придя в класс, спешили к нашей парте сверять наши решения. Считалось, что кто решил правильно и кратчайшим путем, тот побеждал. Правда, нам трудно было тягаться с такими «звездами», но помню, два раза мы выиграли в соревновании. Дело это было уже весной. Утром Алеша Кашин пришел с большим букетом черемухи, которую он нарвал в своем саду. Избалованная вниманием Мария Якубская подлетела к Алеше и кокетливо спросила: «Это мне?!». Кашин вежливо сказал: «Извините, Маруся, этот букет двум Нинам, как победителям. Вам я принесу в следующий раз», - добавил он. И действительно, учтивый мальчик принес потом Марии две ветки черемухи. Конечно, девочки, которые видели, как опростоволосилась при своем самомнении Мария, ехидно улыбались.
В эту зиму я помимо занятий математикой много читала. На этот раз я увлекалась Горьким, и штудировала его произведения. Особенно меня очаровали его стихи в прозе «Песня о соколе» и «Песня о буревестнике». Начитавшись Горького, я мечтала о путешествиях, причем пешком. Я уже совершала эти путешествия (правда,маленькие) в Ключи за 30км и в Енисейск за 18км, причем одна. Помню первое путешествие в Ключи. Тете Фине я сказала, что найду на базаре попутчика и с ним уеду. На самом же деле я сразу пошла на паром, переправилась через Бию и отправилась по дороге все больше по берегу реки. Вышла я в 9 часов утра, а пришла в Ключи часам к 5 вечера. Шла, любовалась голубым небом, сияющим днем, цветущими полянами. Почти никто не нагнал меня и не встретился мне в пути. Примерно в час дня я остановилась, спустилась к берегу Бии, выбрала неглубокое место и искупалась. Потом посидела, поела хлеба и запила водой из реки. К концу пути я уже до изнеможения устала (ведь я шла первый раз). Тогда я подбадривала себя, намечая себе ориентиры. «Дойду вон до того кустика и отдохну». А потом снова: «Вот дошагаю во - о - он до того пенечка». И так я, невероятно утомленная 30-верстным путем, пришла домой. Мама аж ахнула, когда узнала, что я одна шла пешком. «Не смей этого делать больше», - сказала она мне. Я промолчала, а про себя подумала: «Нет, я еще попутешествую».
Самая тяжелая зима в моей жизни проходила. В мае, когда я заканчивала учебу на З-ем курсе педтехникума, вернулась из Улалы Леля. Ей так и не удалось устроиться на работу: тяжелый груз прошлого - дочь священника, жена белогвардейского офицера - лежал на ее жизни. Холодный дом, в котором мы так бедствовали зиму, городские власти решили отремонтировать. Вообще-то, это был добротный дом какого-то богача, но полуразрушенный, и нам предложили выселиться в подвал другого конфискованного дома.
Помню, мы пошли с Лелей смотреть наше новое жилище. Это был глубокий подвал, одна комната с русской печью, маленькими стоящими прямо на земле окошечками. Видно было только ноги людей, проходящих мимо этого дома. Комната разделена дощатой перегородкой. Первое, что меня поразило в этой квартире, это запах сырости, неистребимый запах нищеты. И сразу вспомнился отрывок из одного стихотворения:
Гнилые лачуги,
Сырые  подвалы
Мы их отдадим богачам.
Пусть плачут банкиры,
Купцы, генералы,
Как плакали мы по ночам.
Но ведь Леля и тетя Фина - не богачи. Они просто несчастные, но добрые люди. Даже бедствуя, тетя Фина отдавала в голодные годы часть своей порции хлеба голодным нищим детям. Мы опустились на самое дно жизни. Хуже было только быть выброшенными на улицу.
Теперь-то я, пожалуй, нашла ответ на такую жестокую несправедливость. Вспоминаю распад и гибель семьи Чирковых, семьи Кайдалиных и др. Есть старинная русская-пословица: «Лес рубят - щепки летят». Вот все мы и были теми щепками, которые летели, когда топор революции рубил старый сгнивший лес.
Учеба в педтехникуме на З-м курсе заканчивается. Как-то небольшой группкой мы сидели и обсуждали наше будущее. В основном все хотели закончить педтехникум, только Кеша Госьков и Алеша Кашин планировали иначе. Не помню, куда собирался Кеша, а Алеша заявил, что он осенью уедет в Москву и поступит работать на завод. Это было мудрое решение (так я понимаю сейчас). Кашины были зажиточные люди. У них был большой дом. Чем занимался Алешин отец - нe знаю, но жили они хорошо. Алеша с его способностями и, главное, упорством, наверно, сумел перестроить свою жизнь в ногу со временем. Это был юноша, вызывавший большое уважение к себе. И собой хорош был, как бог.
Я очередное лето провожу в Енисейске у мамы. Отсыпаюсь, отъедаюсь и жду обещанного приглашения к Вере. Где-то в последних числах июня рано утром у ворот дома, в котором мы живем на квартире, останавливается тележка, запряженная парой лошадей. К нам заходит юноша. Взглянув на него, я с удивлением воскликнула: «Сережа Анастасьев! Вы откуда это к нам прибыли?». Это оказался мой бывший соклассник в 6-ом классе в 4-ой совшколе. Сережа вырос и возмужал. Говорит баском.
Оказывается, Анастасьевы живут в Ельцовке, где живет теперь и моя Вера. Он поехал по делам в Бийск, и Вера попросила его заехать за мной в Енисейск. Вера звала меня к себе1 Я нужна моей дорогой сестре. И я с радостью начала собираться в поездку. На другой день, распрощавшись с мамой и с тети-Гутиной семейкой, я укатила на все лето в гости в Ельцовку. К полудню следующего дня мы приехали. Спустились к селу с высокой и довольно крутой горы. Проехали мимо мельницы и по берегу реки Чумыш подъехали к Вериному подворью. Загорожено оно пряслом. Сибирские ворота для въезда. Дом - не дом, а изба, правда, из добротного леса. Три окна, сеней нет, вход прямо с улицы в помещение. Даже еще крылечко не построено, а лежит перед входом широкая плаха на чурбаках. Фронтон зашит только со стороны реки, а со двора нет. Никакого палисадника нет. Только перед одним окном растет небольшая кудрявая березка. Рядом огород и в стороне амбар. Вот и все строения.
Зашла я в избу. Дома только Вера, 8-летняя падчерица Валя и в кроватке спит ребенок. Очень мы обрадовались с Верой друг другу. Моя бедная сестра, оказывается, больна малярией, приступы этой болезни ее измотали, и она позвала меня на помощь. «Только трудно тебе будет, Нинушка» - сказала Вера, - «не хотелось мне портить твой отдых». Я даже руками замахала: «Помнишь наш разговор, когда я тебе пообещала всегда помогать и чтоб ты звала меня без разговоров».
Вере очень трудно. 9-месячный ребенок, хозяйство: надо и корову подоить и выгнать в поле, надо воды принести, испечь хлеб, приготовить обед. Надо и за огородом смотреть. Дел невпроворот. А лихорадка через день валит с ног. Хорошо еще Валя есть. Это милая и миловидная тихая девочка уже много дел делает не по возрасту.
Я энергично принялась за дела. Впервые испекла хлеб. Вера мне говорила, а я по ее рецепту все делала, и выходило неплохо. Дни летели, за работой и хлопотами и не замечал их. Вера лежит и наблюдает, как я все делаю и говорит мне, что я удалая в мать, делаю все быстро и последовательно. «У меня», - говорит она, - «к концу стряпни грязной посуды до порога, у тебя же полный порядок. Готовишь, а посуды не видать». Мне приятно слышать от Веры такую оценку моей работы. Валюшка мне помогает хорошо, все больше на посылках и с ребенком тоже водится.
Первым делом, как я приехала, я поздоровалась с Валей, с Верой и сразу к кроватке к племяннице. Я росла у родни, но грудного малыша я видела только у Агнюши Борисовой, поэтому у меня был такой большой интерес к ребенку. Подошла к кроватке. Там спала маленькая с черными волосами и бровками слегка татароватая девочка.
Валя стала ставить самовар, а я присела на кровати у Веры, и мы стали беседовать. Моя дорогая сестра похудела, на щеках лихорадочный румянец. И так мне стало ее жаль, и я дала себе слово, что не уеду, пока Вера не поправится. Под вечер приехал с пасеки Леонид Семенович, Верин муж. Высокий рыжеватый блондин, светло-синие глаза. Очень приветливый. Мягкая манера разговора. Очень улыбчив. В общем, он мне показался симпатичным. Он и был действительно симпатичен. В дальнейшем мы любили слушать его рассказы: они были пронизаны мягким и тонким юмором.
Жизнь у Веры бедна. Все, что она имела от родителей, они продали и очень интересно. Они с мужем устроили лотерею. И всё таким образом распродали. Эти деньги пошли частью на обзаведение, а частью на прожиток. Основным источником жизни у Сергеевых, то есть у Веры и Леонида Семеновича было сельское хозяйство, главное в нем - пасека. Он был заядлый пасечник. На участке по дороге на село Мартыново в глубоком логу, заросшем осинником, у них находилась пасека. Сколько было ульев не помню. Стоял однокомнатный домик с небольшими сенями. Вода была близко. Внизу лога из-под земли бил холодный ключ. Местность красива - всхолмлённая степь с небольшими логами, заросшими осинником, калиной и другими кустарниками.
Село Ельцовское или Ельцовка — старинное сибирское большое волостное село. Когда подъезжаешь к нему со стороны Мартынова, то с крутой горы оно красиво смотрится. Пологое взгорье, спускающееся к реке Чумыш, которая как бы выбегает из предгорной тайги на степной простор. Здесь уже вода в реке не прозрачна, глинистые берега делают воду мутно желтоватой. В центре села большая площадь, на которой находится церковь. Народный дом, маленькая бывшая церковно-приходская школа. Была здесь большая министерская школа, но она в гражданскую войну сгорела. Здесь же на площади кооперативный магазин и лавка частного купца Савки (фамилию забыла). Здание райисполкома и другой дом, где помещался волостной комитет РКП (б) и комсомола.
Вот, дети, это родное село вашего папы, где он родился, вырос, учился в этой школе, потом в вечерней школе, вступил в комсомол. Он был одним из первых комсомольцев 20-ых годов. Здесь же в селе жил с родителями Евся Кузнецов, мой бывший соклассник в 4-ой советской школе г. Бийска. Кузнецовы были с Родионовыми соседями. Жили они в одном переулке. Дом Кузнецовых и изба Родионовых стояли через дорогу напротив друг друга. На окраине села, уже близ тайги на правом берегу был большой высокий утес. Тут Чумыш бесился, как горная река, а напротив через реку тоже были уже небольшие горы, покрытые елями и пихтачом. Место это называлось Колокольчиком и было достопримечательностью села.
Когда Вера немного поправилась, она, чтоб развлечь меня, стала показывать мне село. Зная, что мы с Евсей учились вместе, она как-то мне сказала: «Пойдем сегодня, Нинушка, на Колокольчик, там очень красиво. Только я поведу тебя туда не по главной улице, а по переулку, чтоб ты посмотрела, где и как живет твой бывший соклассник. Жаль, что его нет в селе (он куда-то уезжал), а то мы зашли бы к ним. Мы ведь знакомы с Кузнецовыми. Отец Евси очень интересный человек. Крестьянин - культурник, стоит посмотреть его огород и сад. У него большая библиотека по сельскому хозяйству. Выписывает журналы».
Мы собрались и пошли, как было сказано, на Колокольчик по переулку. Вера показала дом Кузнецовых. Я смотрела на дом, а на избу напротив даже не оглянулась. Так непроницаема завеса будущего! И сердце не стукнуло мне, что в этой-то избе живет мой суженый, моя судьба.
Когда Вере бывает лучше, она встает и что-нибудь поделает. Мой приезд мы отпраздновали: испекли ватрушки с творогом, нажарили картошки, закололи курицу и сварили суп. Из подполья Леонид Семенович достал баклагу с медовухой. Это Вера мастерски готовила медовое пиво. Много пить его нельзя — оно валит с ног.
Начала я приглядываться к соседям (всегда у меня неуемный интерес к людям). Слева живут соседи Анискины. Большая работящая кондовая семья. Женщины степенны, мужчины дружественны. Дети не разбалованные. Хорошие соседи. А вот справа какие-то зряшные соседи: все у них неладно. То и дело слышишь чуть не на всю улицу истошный бабий крик: «Тиракан (то есть таракан) болотный, тиракан болотный!». Это она честит мужа.
Усадьба Л. С. на высоком правом берегу прямо по-над рекою, спуск к ней крутой и глинистый. Воду таскать на коромысле тяжеленько. Это делаю я или Валя (она носит по полведра). Противоположный левый берег крутой, но все-таки пониже, и там поле с редким кустарником и все расцвеченное цветущим разнотравьем. Оттуда неумолчно звенят птичьи песни. Хорошо!
Умываться я бегала на реку. Постоишь на мостках, умоешься. Полюбуешься на ласточек, которые то и дело влетают в норки-гнезда, сделанные ими в глинистом слое высокого берега.
Славная ласковая моя новая племянница Валя. Тихая, как мышка. В ее годы ей бы побольше играть с подружками, но она все в работе. Меня немного огорчало строгое поведение с ней Веры. Девочка не заслуживала этого. «Как», - думала я, - «моя умная великодушная, мой идеал сестра Вера так холодно относится к полусироте?». Теперь я объясняю это тем, что Вера была издергана, измучена болезнью, и нервы ее сдавали. А у Валюшки было, пожалуй, единственное развлечение - рыбалка. В свободное время она сидит с удочкой и терпеливо ждет улова, а вечером она заправляла корчажку (плетеная под вид большой бутыли с узким горлом и заткнутым низом корзина). Благодаря девочке мы частенько ели уху или пекли пирог с рыбой.
Скучать мне не приходилось, так как я в лице Нины Анастасьевой (сестра Сережи) нашла подружку. Мы вместе иногда ходили в Народный дом, где собиралась сельская молодежь. В гости к Анастасьевым приехала с мужем старшая дочь из Томска. Городская ухоженная женщина. Особенно нас поражали ее черные густым шнурочком брови. Мы не преминули узнать секрет таких бровей, и она решила подшутить над нами и сказала, что каждый месяц стрижет брови начисто. Ну, конечно, мы две наивные дурочки на другой же день состригли свои брови догола. Дома Леонид Семенович с самым серьезным видом сказал мне: «Что Вы, Нина, наделали?! Теперь у Вас вырастут собачьи брови!». Я пришла в ужас, но Вера со смехом сказала: «Да не верь ты ему, Нинушка! Это ведь он тебя разыгрывает. Успокойся. Когда поедем в Бийск, брови твои подрастут».
В добавление к Вериной болезни пришла другая, еще горше беда. Заболела Зоенька. Не знаю верно ли, но я считаю, что Вера зря сходила с ребенком в церковь, чтоб причастить ее. Возможно, там ребенок получил инфекцию. Врача не было. Похоже было, что у девочки воспаление легких. Дело это было уже в августе. К нам приехала из села Ями сестра Л.С. Юлия Семеновна. Она была яминская учительница и приехала на учительскую конференцию.
Наступили тревожные и печальные дни. Л.С. уехал по делам в тайгу, и мы были дома одни. Ю.С. была на конференции в Народном доме. Вера решила искупать ребенка. Я согрела воду, приготовила ванну, и мы осторожно на пеленочке положили Зою в воду. Вера стала тихонько поливать водой тельце, а я стояла и держала под головку. И вдруг я вижу, что лицо ребенка исказилось, по нему как будто судорога прошла. Вера дико закричала: «Нина! Что это с ней?». Мы быстренько вынули Зою и положили её в кроватку. Глазки ребенка стали закатываться. Вера зарыдала и закричала мне: «Беги скорее за Юлией Семеновной!». Я помчалась в Народный дом. Прибежали мы запыхавшись. Ю.С. посмотрела на девочку и сказала: «Вера, Зоенька умирает. Не трогай, не тормоши ее, чтоб не продлить страдания». Что тут было с Верой, не могу передать. Ребенок умер. Обрядили мы ее.
На следующий день утром приехал Леонид Семенович. Зашел он в избу, подошел к умершей и зашатался. Так тяжело они пережили смерть ребенка. Прошло несколько дней. Я все старалась Веру отвлекать от горьких мыслей. И теперь только понимаю (пережив утраты), что все это были напрасные попытки. Что-то я делала во дворе и вдруг слышу - в избе плачет Вера да еще с причетом. Я испугалась, вбегаю в избу и вижу: Вера сидит на ящике, закрыв лицо Зоиным платьицем, и горестно причитает. Все вещи ребенка мы заранее убрали с Вериных глаз. А тут она убирала в избе и нашла за ящиком завалившееся платьице. Весь день прошел в слезах.
Подходил к концу август. Чтоб развлечь тоскующую Веру, Л.С. предложил съездить в тайгу за поспевшей черемухой. Запряг Л.С. пару лошадей. За спиной плетенки поставили и прикрепили семи ведерную кадку. И все четверо: Л.С., Вера, Валя и я поехали. Заехали мы в великолепную кузнецкую тайгу. Гнуса почти нет. Черемух множество с тяжелыми черными гроздьями. Кругом лес, полный спеющей рябиной и калиной. Внизу под деревьями ежевика и костяника. Первый и единственный раз я была в глухой - преглухой тайге.
Набрали мы отборной черемухи полную кадку и в ведра. Наломали калины и рябины. Думаю, что теперь в этих местах нет такого изобилия. Скудеет матушка - природа!
Дома мы постелили наверху под крышей палатку и рассыпали черемуху, чтоб вялилась и постепенно сохла. Зимой ее смелют на мельнице на особых жерновах, превратив почти в муку, будут заваривать с сахаром или медом и есть как варенье. А также печь пироги с черемухой.
Но вот кончился срок моего пребывания в Ельцовке. На прощанье еще раз сходила на Колокольчик, только не переулком, а по главной улице.
Повезла меня в Бийск сама Вера. Слишком тоскливо было бы ей после моего отъезда. А в поездке она отвлечется от своих горестей, повидается с родными и друзьями. Запряг нам Леонид Семенович Чалку, взяли мы в гостинцы меду и черемухи. Распрощалась я с Валюшкой и добрым зятем и отправились в вояж. Доехали до села Яминского и там остановились ночевать у сестры Л.С. Юлии Семеновны Вышегородской, которая учительствовала здесь, а раньше ее муж Вышегородский (имя его не помню) был в этом селе священником. У Ю.С. мы повидались с редкой и дорогой гостьей - Прасковьей Николаевной Бобровой.
В первой тетради, дети, я писала, что дядя Володя мечтал отдать меня учиться в Бийскую женскую гимназию, а на квартиру (пансион) устроить к Прасковье Николаевне Бобровой, нашей старинной знакомой и другу всей нашей родни. У них на квартире в свое время жила Зоя Борисова, когда училась в бийской гимназии. П.Н. держала на хлебах (пансион) человека 3-4 девочек-гимназисток. Этим она и жила. Однажды у нее с Зоей был такой казус. По предыдущим рассказам вы уже знаете, что Зоя была выдумщица и затейница. Девочки ходили в театр и смотрели пьесу «Трильби». Наверно, это было имя героини. И вот на другой день Зоя решила разыграть девочкам это представление. Вечером девочки сидели в кухне, как говорится, сумерничали, то есть не зажигали лампы. Зоя ушла в комнату наряжаться для представления. А П.Н. открыла подполье и спустилась что-то достать. Зоя открыла дверь, вышла в накинутом одеяле, запахнувшись им как плащом, и патетически воскликнув: «О, Трильби», исчезла. Оказывается, она шагнула и провалилась в открытое подполье. И девочки и П.Н. ужасно испугались, не покалечилась ли Зоя, но, к счастью, она отделалась маленькими царапинами.
Весь вечер мы просидели за столом и слушали трагическую историю Прасковьи Николаевны. Она рано овдовела. Муж ее, наверно, работал у какого-нибудь предпринимателя, имевшего дело в торговле с Монголией. Остались после смерти мужа двое детей да небольшой домик с усадьбой. Вот она и жила тем, что держала небольшой пансион (гимназисток) или, как тогда говорили, нахлебников. Жила чинно мирно. Дети учились. Сводила концы с концами. Дети получили образование, не знаю большое ли. Но были внешне культурные люди (я лично знала дочь Фаню). Сын Николай был необыкновенно красив и в жены взял красавицу (их я видела на фотокарточке). В конце войны 1914 года Николай был офицером.
В 1919 он был офицером же, только начальником русского гарнизона в Монголии. Туда же он вызвал и всю свою семью - жену, сына, мать и сестру Фаню. Незадолго перед катастрофой застрелилась Фаня (причина неизвестна). Едва успели ее похоронить, как на гарнизон напали монголы. Сын Николай был убит на глазах Прасковьи Николаевны. Мужчины были перебиты. Женщин же с детьми угнали далеко в степь и поселили в каких-то землянках и держали под конвоем. Взять ничего не разрешили. Ушли в чем были.
Жила там П.Н. со снохой Нюрой и внуком почти год. Жизнь была немыслима, ничего нет, даже иголки с ниткой, чтоб зашить дыры. Изредка с границы приезжали шоферы и привозили продукты этим несчастным, одичавшим людям. И вот красавица Нюра, жена убитого сына П.Н., приглянулась одному шоферу. А он был личным шофером какого-то большого русского военного. Этот шофер получил разрешение жениться на Нюре и вывезти ее семью в Россию. Сам он с женой жил на границе, а П.Н. выхлопотал комнату в Иркутске, чтоб она могла там жить с внуком, которому надо было учиться. Вот она и приехала, чтоб повидать друзей, поклониться праху своего мужа. Посмотреть на дом, в котором она мирно жила, посмотреть на дорогой ее сердцу Бийск.
Утром рано, по холодку мы выехали с Верой в направлении Енисейского. К вечеру благополучно добрались до Енисейского. Там оказался приятный для нас сюрприз. Оказывается, в жизни Лели и тети Фины произошла благоприятная перемена. Леля вышла замуж за маслодельного мастера Вовчека. И они из города вместе с тетей Финой переехали в Енисейское, где Вовчек работал на маслодельном заводе. Поспособствовала этому браку мама. Я была рада, что мои дорогие родные вышли из тяжелого кризиса. Теперь наступят для них лучшие времена.
Во второй половине следующего дня мы трое - мама, Вера и я - пошли в гости к Леле. Познакомились с ее мужем. Солидный мужчина, рыжеватый. Приветлив. Живут в пятистенном доме, то есть комната и кухня. Есть у них корова. Комната и кухня обставлены прилично. Мое сердце возрадовалось. Ну вот и хорошо! Будет моя дорогая тетя Фина жить в тепле и без нужды. Накрыли на стол. Стали нас угощать. Здесь за все годы я впервые увидела бутылку с водкой. Налили всем по стопочке водки и провозгласили тост: «За здоровье молодых!» Все выпили, выпила и я впервые водку. Конечно, поперхнулась, и водка мне не понравилась. Если уж сравнивать, так алтайская арака лучше, мягче. Ну, потом закусывали, угощались, разговаривали весело. Пить водку я больше не стала, сидела и ела всякую вкуснину. Когда все начали выходить из-за стола, попыталась встать со стула и я. К стыду и ужасу моему чувствую, что ноги у меня стали как ватные, я не могу их отодрать от пола. Мне сделалось невероятно стыдно и противно. Пьяная девушка - вот позор!
Добралась я до тетиной постели, полежала с часок и отошла. Домой шла я уже в добром здравии, но в душе я тут же дала зарок: никогда никакого вина я пить не буду! И так я и в самом деле не брала в рот вина всю жизнь.
Мне надо было ехать в Бийск. В педтехникуме должны начаться занятия. Встал вопрос: Где мне жить? Надо у кого-то устраиваться на квартиру. Вера сказала маме, что она попробует устроить меня у Новокшановых. С этим решением мы и поехали в Бийск. По старой дружбе Вера, а с ней и я, заехали к Анисье Денисовне Новокшановой. Вера пожила в городе 2 дня, договорилась с А.Д. насчет меня. Новокшановы приняли меня на полный пансион. Не деньгами, а натурой.

(Продолжение следует)