Ветхозаветная поэма Альфреда де Виньи Дочь Иевфая

ИСТОРИЯ РОДА, ИНДИВИДА И НАДЫНДИВИДУАЛЬНОЙ ПАМЯТИ

В статье исследуются мифопоэтические связи ветхозаветных поэм Альфреда де Виньи «Потоп», «Моисей», «Дочь Иевфая». В аналитической традиции рассмотрены философские, символичеcкие, морально-этические и психологические аспекты раннего творчества Виньи, в котором актуализированы стихия человеческих чувств, противоречия земного существования, связь c трансцендентным бытием.

Ключевые слова: романтизм, мифопоэтика, Виньи, Ж. де Местр, архетип, ветхозаветные сюжеты и образы, история рода, индивид, надындивидуальная память, кровавые жертвы.

Обращение Альфреда де Виньи к известным сюжетам из библейской и античной древности было закономерным в контексте общеромантического интереса к мифологии, истории, легендарному прошлому и вопросам религии. Поэт-романтик не расставался с Библией даже во время военных походов, а знакомство с трудами Платона и Плотина, позволило ему реконструировать в духе неоплатонизма символические содержания и противоречивые сюжеты, архетипические модели поведения, «вечные» образы и мотивы. В «Моисее», «Потопе», «Дочери Иевфая» поэт выстраивает текст вокруг парадигмы «личное – общественное – божественное», выделяя в ней конфликтные отношения «личное – общественное», «коллективное – индивидуальное», «личное – божественное».

В «Дочери Иевфая» ветхозаветный мир, архаическое прошлое осмыслены как надындивидуальная история и показаны во всей своей неприкрашенной наготе и жестокой фатальности. Синхрония внешних, эпических и внутренних, эмоциональных событий и картин, взволнованное описание страданий человеческого рода и отдельных индивидов демонстрируют трагическое несовпадение общественных и индивидуальных интересов, коллективных экзистенций и личного счастья.

Прав Пьер Кастекс, утверждая, что байроническая по духу «Дочь Иевфая» связана с другими  ранними поэмами Виньи идеей протеста против «небесного закона» и несчастного положения человека. Поэт взывал к жалости, любви, чести, которые, как он считал, способны противостоять «тирании несчастья»: «печаль Моисея, падение Элоа, смерть Эммануила и Сары иллюстрируют безразличие, жестокость или несправедливость божественной воли» [1: 59]. В ветхозаветных поэмах Виньи отразился поиск ответа на вопросы о добре и зле, о внутренней правде в свете доктрины искупительной жертвы, воплощенной во всех мировых религиях через идею Отцовского начала [2: 54–64] и Божественной воли. Ответы на эти вопросы спустя столетие сформулирует К.Г. Юнг в статье «Совесть с психологической точки зрения»: «Яхве справедлив и несправедлив, добр и жесток, правдив и обманчив», ибо архетип Верховного Божества имеет морально амбивалентный характер [3:91].

Смысл поиска Виньи заключен в стремлении разобраться в отношениях между людьми и Богом, понять природу зависимости индивида от Божественных решений, не подвластных воле ни «простых смертных» (пастух Эммануил), ни знатных и прославленных людей(судья Иевфай). В ветхозаветных историях, рассказанных романтиком, возобладала мифопоэтическая стихия и, говоря языком Я. Гримма, рассуждавшего о мифологии, то христианский сюжет проявлялся «в языческом облачении», то христианская форма прикрывала языческий сюжет [4: 65]. Думается, А.Ф. Лосев пояснил такую алогичную последовательность самой природой мифа, который по определению «венчает собой эволюцию смысла и перерастает в Имя», а оно есть не безымянная стихия, а центр диалектического движения [5]. В романтизированной мысли, которую Виньи проводит в своих библейских поэмах, есть место и надреальности и ее культурно-исторической ипостаси, а за высшей философией Божественного Имени и его деяний стоит философия бытия индивида, роковым образом связанного с историей рода (народа) и цивилизации, с коллективной памятью, определяющей архетипические behavioral patterns (модели поведения).
    
Связь «Моисея» и «Дочери Иевфая» с библейским источником, историческими эпизодами и эпохами видна в именах, географических названиях, реминисценциях, эпиграфах. Однако в целом эта связь абстрактна, идейна, идеальна. Эпиграф к поэме «Дочь Иевфая» взят из Книги Судей, гл. 11, п. 40: «Отсюда идет обычай, который с тех пор наблюдали в Израиле, чтобы все девушки Израиля собирались раз в году для оплакивания дочери Иевфая из Галаада в течение 4-х дней». Здесь упоминается древний обычай, бытовавший у евреев и их соседей, филистимлян и маовитян, поминать умерших, нанимая плакальщиц. Об этом писал этнограф и знаток древних ритуалов Дж. Фрэзер, сославшись на Иеремию (Иер., 47, 5–6; 48, 37–38) и Исайю (Ис, 15, 2–3), как о символическом действе, повторявшемся из года в год. Слезы и причитания скорбящих, как выражение горя, были возведены в ритуал для удовлетворения отошедшего «духа» и оказания ему услуги [7: 442–443].

В поэме Виньи мотив оплакивания жертвы многофункционален: он выступает в качестве эпической «рамки», пронизывает сюжет, определяет эмфатику текста. Начало поэмы Виньи, написанной в форме ритуального плача девушек-израильтянок, напоминает историческую драму и живописание в стиле Р. де Шатобриана:

        Их плач растекался по склонам Кармели:*
        «Иевфай разорил укрепленья Авеля,
        Могучее пламя военной страды
        Сожгло урожаи полей и сады.
        Безжалостный сын и Судья Галаада
        Разрушил в три года три великих града.
        Умолкли АрОэра песни навек,
        Из пепла не может восстать человек!
        Всевышнего мощь Израиль прославляет,
        О том победителей крик возвещает.
        Мятежный Аммон, твои пали бойцы,
        Разгромлен Миниф и стенают жнецы».

        Несется пустынею гул ликованья,
        Протяжны походной трубы призыванья.
        Трубач возвестил: Иевфай победил,
        И башнями город Масфа поманил.*

Поэт сохранил последовательность событий в соответствии с библейским жизнеописанием Иевфая, но история изгнания Судьи и его возвращения на родину по просьбе старейшин, для защиты земли израильской от набегов маовитян и аммонитян, осталась за кадром. Автор, предельно точный в передаче библейских сведений о военных походах древних иудеев против соседских племен, не называя их причины,   оставил за собой право расцветить повествование яркими красками. Отдав дань новой форме историзма и поэтике «местного колорита», он сообщал детали, насколько позволил небольшой объем поэмы, живописал обряд чествования воинов-победителей, реконструировал атмосферу ритуального праздника, картину мистерии в соответствии со сведениями, почерпнутыми из книги Флери «Нравы израильтян» (1712) [8: 53]:

      ... песня девичья их рать прославляет,
      Певучая арфа друзей созывает,
      Пленительно нежная лира звучит
      И бойкий тимпан так задорно стучит.
      Размерен шаг девушек в танце их дивном,
      И руки кружатся в движенье активном
      Под пенье и многих ладоней хлопки,
      Путь дев устилают цветов лепестки.
    
Чем ярче описание праздничного ритуала и всеобщей радости, тем резче проступает контраст праздника и личной трагедии Иевфая, теряющего дочь. Если хроникальная часть рассказа сжата и эпические события переданы скупо, без мифопоэтических прикрас, то живописание праздника, особенно по сравнению с библейским текстом, растянуто и усложнено психологическим анализом. Сосредоточившись на эпизоде принесения в жертву юной девственницы, как того требовал древний обычай откупа (о чем Библия сообщает очень сдержанно), Виньи фокусирует внимание на страдании Судьи и покорности девушки отцовской воле, ее готовности пожертвовать собой ради своего народа. Но экспрессия текста и накал страстей свидетельствуют о том, что поэт обратился к этому трагическому сюжету из Библии для того, чтобы выразить свой протест и несогласие с самой идеей искупления грехов человеческих кровью невиновного. В том проявилась классическая традиция - драматизация судьбы Божьего избранника, лучшего из лучших, как судьбы общечеловеческой.

Поэт перенес на ветхозаветную историю шекспировскую мысль о катастрофичности отдельных человеческих жизней и сместил акценты с внешних событий на внутренние:

        Однако Судья Галаада невесел,
        На грудь свою голову мрачно повесил,
        Молчит он в печали и к славе он глух,
        В смятенье слепом озирась вокруг.

Героика военных походов уступила место героике страданий, общественная история – эпизоду из жизни одной семьи, разомкнутой и связанной с текучим временем, с бесконечностью и, одновременно, представленной как «островной материал», фрагмент «жестокой» древности. Но ключевыми в поэме стали анализ отношений между дочерью и отцом, описание печали и душевных мук, характерных скорее для современников Виньи, чем для представителей древнего сообщества с их стоическим смирением перед суровым Божественным законом, которому подчинялись и победители, и побежденные.

        Господь, Вы, наверно, та сила отмщенья
        И смерти хотите за все преступленья. 
        Завистливы вы, лишь кровь жертв нужна Вам,
        И не заменит ее фимиам!
        Глаза он отвел и в них слезы раскаянья,
        Едва их сдержал он, скрывая отчаянье:
        «Он ждет мою жертву, кровинка моя,
        И вы - эта жертва!»- «Как? Господи! ...я?»
        И молвила дальше: «Отец, клятвы ваши -
        Ваш долг, но позвольте, позвольте, папаша,
        Мне, счастья не знавшей, несчастье познать,
        И, с жизнью прощаясь, на воле гулять,
        И в час мой последний в горах невысоких
        Оплакивать девство средь дев чернооких.
        Господь не позволил мне сына рождать,
        В чудесной купели его искупать,
        Познать материнского счастья волненье,
        Как вам не дано видеть внука рожденье;
        Не спросит и дева в день смерти моей:
        Кто в горе наденет власяницу ей?
        Из воинов кто ей супруг, и вначале
        Лишь вам нести траур в глубокой печали».
        Послышались звуки стенаний глухих,
        На лоб ей скатилась слеза, и шум стих.
 
Кровавая фабула древнего предания перерастает в расиновский конфликт, напоминает греческую трагедию об Ифигении. Судьба дочери Иевфая, подобно дочери Агамемнона и Клитемнестры, предрешена отцовским обетом, родовой честью, воинской славой, неписаным законом жертвоприношения и надындивидуальной (родовой) памятью эпохи, когда отдельная жизнь человека, жизнь вне рода, ничего не значила. В рецепции поэта-романтика, несогласного с жестокостью архаического закона и обычаем наказания невиновного за преступления отцов и сама идея неотвратимости рока трансформировались в антирелигиозную рефлексию: поэт выступил в защиту права человека на жизнь, на счастливое отцовство и материнство.

Историзм в духе Вальтера Скотта не помешал Виньи остаться в границах гетевского разумения истории, из которого выходило и шлегелевское представление о мгновении и вечности как «истинном времени». С помощью ветхозаветного сюжета автор поэмы реализовал шлегелевскую концепцию рода и индивида, находящихся во власти трансцендентного. Мистическая связь будущего, которое, по Ф. Шлегелю, «смутно как тень и витает в тусклых сумерках и обманчивом полумраке», с надменным блистательным настоящим» превращается в ничто и «погребено во всеобщем смутном мраке прошлого и всего преходящего бытия» [9: 208]. Такая романтическая интерпретация идеи Божественного волеизъявления вела к учению о «великой мировой драме», о «судьбе божественного в мире и душе человека» [6: 65]. Однако позднейшие романтические взгляды на архаику, в частности в творчестве Виньи, исключали эстетическую идеализацию надындивидуального сознания, а изучение ветхозаветных семейных трагедий, индивида и его места в истории, его связей с общественными традициями и неукоснительным подчинением Божественному Эдикту вызывало множество вопросов. В споре с католическим философом Жозефом де Местром Виньи отстаивал свой взгляд на искупление грехов и, задолго до рождения психоанализа и антропологии, встал на защиту идей об эстетической ценности примитивных чувств и о героическом стоицизме библейского человека. Поэт интуитивно шел к знанию о психических архетипах, хранящих память о законе  кровавых жертв, но сердцем и умом отвергал его. Эти две тенденции слились в фатальном параллелизме историй рода и индивида, религиозной веры и философской рефлексии.
 
Н. Бердяев, исследуя персонализм и романтический индивидуализм, подведет итог многовековому поиску причин человеческого несчастья: «Подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее – продолжение человеческих жертвоприношений» [10: 26]. Речь идет о тех принципах подавления личности, которые вели и ведут к утрате собственной реальности и слепому подчинению индивида общественной и коллективной памяти. Романтические живописания и иллюстрации спорных идей производят сильное впечатление, но не оправдывают скоротечные морализаторско-риторические оценки истории и так называемые «интуитивные прозрения», многозначительные вольности в интерпретации противоречивых, неоднозначных фактов и символов, отражающих сложные аспекты исторического мышления, мировоззрения и веры.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ

1. Castex P.G. Vigny. Nouvel еdition, revue et mise а jour [Connaissance des lettres]. P.: Hatier, 1969. 289 p.
2. Безант А. Эзотерическое христианство (или малые мистерии); пер. с англ. Е. Писаревой. М.: Сфера, 2000. 320 с.
3. Аналитическая психология: Прошлое и настоящее; К.Г. Юнг, Э. Сэмюэл, В. Одайник, Дж. Хаббэк; сост. В.В. Зеленский, А.М. Руткевич. М.: Мартис, 1995.320 с.
4. Зарубежная эстетика и теория литературы XIX–XX вв. Трактаты, статьи, эссе; сост., общ. ред. Г.К. Косикова. М.: Изд-во МГУ, 1987. 511 с.
5. Лосев А.Ф. Философия имени. М.: Изд-во МГУ, 1990. 269 с.
6. Штайнер Р. Мистерии древности и христианство. М.: Интербук, 1990. С. 65.
7. Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом Завете. М.: Политиздат, 1989. 542 с.
8. Vigny A. de. Oeuvres complеtes. P.: Seuil, 1974. 662 p.
9. Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика: в 2 т.; вступ. ст., сост. и пер. с нем. Ю.Н. Попова; примеч. Ал. В. Михайлова и Ю.Н. Попова. Т.2. М.: Искусство, 1983.
10. Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии // Н.А. Бердяев Царство Духа и царство Кесаря; cост. и предисл. П.В. Алексеева. М.: Республика, 1995. С. 4–162.

В новой редакции.

Источник: Язык и культура. Науч. журнал. Вып. 9. Т. Х (98). К.: Изд. Дом Дмитpия Бураго, 2014. С. 158–162.