Житьё-моё 1

Краеведческие мемуары
Мемуары обычно пишутся для того, чтобы рассказать, каким был мемуарист, и какую жизнь прожил. Если он сам не напишет мемуары, его опишут «специалисты» так, что не обрадуется.
Почему краеведческие? Сам по себе мемуарист может быть мало-кому интересен. Но в упаковке с узнаваемым пространством и сопоставимым временем шансы на появление интереса к нему возрастают многократно.
Краеведческие мемуары – по праву являются особо ценными для истории свидетельскими показаниями. Здесь можно не говорить всей правды и не свидетельствовать против себя, но врать чревато самыми тяжкими последствиями. Здесь можно утаивать что-то глубоко личное, способное навредить мемуаристу или его близким. 
Иногда мне хочется мнить себя зачинателем краеведческой мемуаристики как особого жанра документальной прозы. Особенно, когда для красоты и связности сюжета вдруг захочется приврать. Тогда я осаживаю своё вдохновение, чтобы не навредить этому жанру. 

Дошкольное детство (1951-1958)
Я родился в Туле 22 апреля 1951 года, в день восемьдесят первой годовщины рождения Ленина. Тогда это был почитаемый праздник с массовыми ленинскими субботниками, на которых под бодрую музыку государство народными руками чистило всю страну от накопившегося за зиму мусора. И я так торопился появиться на свет к празднику, что родился семимесячным. Поэтому мой рост и вес при рождении были такими, что по рассказам бабушки Поли меня обёртывали ватой и укладывали в коробку из-под обуви. Оказывается, наши предки умели успешно выращивать мелких младенцев в домашних условиях без каких-либо инкубаторов и перинатальных центров.

По семейным преданиям первый раз я был репрессирован в раннем ясельном возрасте. Через несколько дней после зачисления в ясли, во время полдника, нянечка поставила на наш четырёхместный стол таз с блинами. Не разложив блинов в наши тарелки, она взялась обслуживать соседние столы. К моменту её возвращения я изрядно порвал эти блины и побросал их на пол. За такую борьбу с несправедливым распределением общественного достояния я был отчислен из яслей. И вероятно, даже с «волчьим билетом», т.к. устроить меня в другие ясли не удалось. Бабушка Поля, Пелагея Ефимовна Страхова, была вынуждена уйти с Оружейного завода и устроиться уборщицей в артель инвалидов, по соседству с нашим домом.

Наша голландская печь, имея четыре стены, отапливала четыре комнаты. Топка и плита были на кухне, которая была у нас и столовой, и прихожей. Духовка для сухарей и праздничных пирожков выходила в нашу с бабушкой спальню, в которой не было окон, а из мебели вмещались только бабушкина железная кровать с блестящими шарами на спинках и огромный сундук, на котором я спал. Третья печная стенка обогревала девичью спальню, имевшую только одно окно - на восток. Четвёртая стенка была израсцовой от пола до потолка с красивым рельефным обрамлением по периметру, местами расписанным под золото. Эта стенка отапливала большую комнату с четырьмя окнами, которую мы называли залом. Здесь были дубовые некрашеные полы. Бабушка Поля заставляла своих дочерей мыть их еженедельно и огромным ножом скоблить добела.
Перед сносом дома в 60-х годах бабушка нашла покупателей на израсцы, попросила знакомых мужиков аккуратно их разобрать и сложить в сарай. На следующее утро израсцы из сарая бесследно исчезли.