Демон веселья

               
                - повесть о первой любви -
               
                О первая любовь!
                Ты – и  цветы окрест,
                И на кинжале кровь,
                И на могиле крест.
                Тебя мне не забыть,
                Навек тобой пленён…
                А вдруг, – а может быть! -,
                То был всего лишь сон?



                I

    И вновь,- и опять!-, всё было так мрачно, что брала тоска.
    И сказал ему М. небритый, М. дикошарый, пацану этому величаво-сонному сказал, что руки свои юные растирает после снятия с них ментовских браслетов:
    - Колись, Славик. Чего тут Мурку водить?
    Девятнадцатилетний парень, статный, плечавый, солидно-гусаковатый, напоминал комсомольского вожака сытых семидесятых. Таких фактурных ребят обычно с удовольствием брали  в горкомы-райкомы, чтобы они впечатлительно с трибун смотрелись и вдохновляли молодёжь на трудовые подвиги. 
    Однако тут было не до трибун. Гнетущая камерная бледность уже опустилась, словно ядовитый туман, на  чуть плосковатое лицо большого парня...
    - В сотый раз, блин, спрашиваю: что там у вас конкретно произошло с тётей с этой, с матушкой корефана твоего? Экспертиза показала изнасилование. Твой рот ниже носа, Славка!-  зло, но в то же время  растерянно ощетинился стернёй бороды и щёк начугро М., имевший тайный порок спасать от Закона некоторых подозреваемых, глядя  на парня красными глазами человека, ведущего нездоровый образ жизни, с трудно скрываемой к нему жалостью. - Тебе – что, девок мало, с которыми можно по добру договориться, баран ты  несусветный?
    - Она на меня кинулась…- ответил Славик  обречённо и тихо.
    - «Она»!  Да ты - что? - якобы возмутился М., хотя на самом деле всему, хотя и удивлённо верил.- Ты будешь или  ты не будешь  добросовестно сотрудничать с предварительным расследованием, твой рот ниже носа, Славка ?!
    - Буду.
    - Молодец,- похвалил М.- Тогда, не торопясь и  без глупостей, объясни мне всё о кирпиче  и о том, что было до  него. Итак -  по порядку...  Ты пришёл к тёте Маре, матушке друга своего закадычного. Чтобы узнать, каково ему, корефану твоему, на зоне. Только не спеши: с кирпичом ты можешь вдрызг  запутаться. Уразумел?!
    - Да.
    - Ну и ?
    - Она меня на себя повалила. Я не смог.
    - Чего «не смог»? Как раз – смог, Славик!
    - Отбиться…
    - О блин! Ну твой рот ниже носа, Славик-Славик! 
    М. с безнадёгой потряс неухоженной головой вечного холостяка. И, ещё раз глянув в лицо красивого, крупного, но несколько сонноватого парня,- поразился. Ибо окончательно понял: парень не врёт - парень говорит нелепую, какую-то даже несусветную правду. Правду, от которой  становится страшно.
    - Да-а,- едва не застонал впечатлительный М.-  Новое в уголовной практике:  он – «не отбился». Ты меня достал, пацан. Довёл до полного не могу!
    В маленьом кабинете начугро всё было предтюремно казённо.
    Сейф.
    Стол.
    Дзержинский.
    Фотографией на белой стене.
    С Феликсом Эдмундовичем начугро М. никогда лично не разговаривал насчёт наших скромных побед и совершенно провальных поражений: считал себя недостойным такого диалога. Он вообще был о себе, этот М., крайне плохого мнения. Он себя фактически  не любил. И лишь иногда-иногда, в самые поганые моменты, случайно нарываясь на пронзительный взгляд главного меча революции,  шёпотом говорил: «Пошёл ты на ...» - и быстро отворачивался.
    В общем, не пример он для молодёжи, этот М.
    Да он себя в таком качестве, как уже сказано,  и не позиционирует.
    Если бы он знал, М., что есть на свете такие  вот стихи, - ни на какой бумаге, кстати, не записанные, но к нашей грустной истории имеющие прямое отношение, - то, наверно, даже бы согласился, что это - о нём лично.
     Но он о них, как и все на этой планете, ничего не знал.
     Да и не о нём они были, стихи: не об М. персонально.

                Я ненавижу тех, кто прячется за форму:
                Ты душу полюби,  а не стандарт и норму.
                Да, я живу лишь так, как мне душа глаголит:
                Пусть где-то на юру, пусть часто с алкоголем!
                Но вы противны мне, с дубинкой и Указом,
                И порозень, и всем кагалом вашим сразу...
                А ну сними мундир!
                Полезна процедура:
                Пусть видит  Божий мир,
                Твою, волчара, шкуру! 
 
     Такой он, М., небритый и странный.
     Но стихи -  не наша тема: мы в них ничего не понимаем. А в М. вроде понимаем: одни виртуозно не узнают себя даже  на фотографии (не я, оклеветали!); М.  же готов взвалить на себя все грехи, накопленные человечеством. Или, по крайней мере, родным министерством.
     Я – я ! - хуже всех...   
     Бывает.
     Но, увы,  всё реже.


                II

      А Мара уже третью неделю шла вразнос.
      Она и раньше ангелом не была.
      Она вообще никогда не была ангелом, Мара из сотворённого ею кошмара!
      Но тут запахло финалом.
      Ибо всё смешалось в доме  Белковских.
     Фамилия у Мары по крайнему мужу (они с Динкой, подобно пилотам, никогда не употребляли по отношению к своим мужьям  слово «последний»), топором  по бытовухе убитому, фамилия была именно -  Белковских. И это, согласитесь, не менее красиво, чем пресловутые Облонские. Тем более, что Облонские — беллетристический миф, а Белковские — вот они.
   Смешалось же , и правда, - всё.
   Утро с вечером.
   День с ночью.
   Праздники с буднями.
   Гости с хозяевами.
   Воистину, как сказал поэт, «здесь, кто хотел, блудил и ночевал»!
   Даже  бродячие кошки и собаки свободно и раскованно жили в хате, не спрашивая на то разрешения  едва ли  замечающей их хозяйки.
   Что, кстати, служило Маре дополнительным поводом  для нескончаемого, уже какого-то обвального, похожего на глиняный оползень, юмора.  Который, кстати, служит фирменным признаком спивающегося русского человека.
   - А-а, Серый без уха!  Ну зашёл кобелёк на огонёк. Кому он не в цвет?  И вообще, ты, мудила из Нижнего Тагила,- весело-агрессивно спрашивала Мара гостя  случайного, заинтересовавшегося чрезвычайным количеством животных, которые мешали застолью,-  я – что, похожа на чушку, которая выгоняет из дому кобелей   в зависимости  от их национальной принадлежности?!
   Низкая длинная хата, - саман и плоский, как на старой свиноферме,  шифер,- удивительно похожая на старый пароход, зачем-то  заплывший на одну из главных автомобильных трасс степного городка и бросивший якорь на обочине,- содрогалась от беспрерывных гульбищ ранней перестройки. Когда страна воистину купалась в  волнах свободы и демократии. Но мы, предавшие сперва Христа, потом Маркса, а теперь ещё и ослепительные по яркости  от револьверных вспышек девяностые годы, не оценили их радость.

                Танцуй и пой
                Хоть на краю обрыва!
                Да, ты изгой.
                Но ты других счастливей:
                Душа твоя открыта для любви!
                Мне нравится такая се ля ви.
   И не просто нравится: жить весело — главное жизненное кредо Мары.
   « Я без юмора,- говорит она,- как дитё без соски или как боцман без триппера...»
   А кого ругать?
   И вообще:  надо ли кого-то «ругать», если Мара вот такая, а Станкевич, для которого девяностые годы были истинной эпохой нашего духовного возрождения, - другой и на Мару не похож?  Человек искренне считает, что именно тогда,- да-да: в девяностые, что вас смущает?- ,  было блистательное  наше чинквиченто.
   Рыночные Рафаэли буквально сыпались на нас с небес.

                Шумейки, Хакамады,-
                Казалось бы: что надо?-,
                Блистательные Кохи.
                И Авели неплохи...
                А надо всем, как глыба,
                Как Эвереста пик ,
                С таинственной улыбкой
                Егор Гайдар возник.
                Он знает всё, что будет
                В оплёванной стране.
                Где копошатся люди
                На постсоветском дне...
                Борисыч, извините,
                Что мы тех прелесть лет
                Неверно оценили...
                Покойникам -  привет !

   Провинциальные заводы-фабрики с их убогой, никому не нужной продукцией  в муках и судорогах  позакрывались. Народ из маленьких городишек частично разбежался, частично пил. В основном в таких вот хатах. Поскольку в кабаках и кабачках быстро укогтились запроцветавшие лавочники и их суровые крыши...
   А Мара, а что Мара?
   К началу, скажем так, основного сюжета Мара пропила всё.
   И это было несколько даже неожиданно.
   Дело в том, что, когда «упал железный занавес», они с закадычной подружкой Динкой, такой же раскованной и, как сейчас говорят, улётной, до сих пор всё-таки ощущавшие на себе лёгкий гнёт занудливо морального общества,- были уверены, что настало их время. Их, если угодно, звёздный час.
   Но действительность получилось значительно более сурово: конкуренция в секторе производства удовольствий оказалась жесточайшей.
   С пугающей быстротой сложился целый кластер девиц, которые, - без всяких иносказаний,- считали половые органы главным  средством производства. Средством необходимым и вполне достаточным для безбедной жизни.
   Старух,- а старость в этом  секторе экономики начиналась максимум с двадцати пяти лет,- молодые самки агрессивно презирали. В общественных местах, где шёл вечерний клёв,  могли  даже наброситься стаей.
   Такой вот оказался звёздный час.
   - Подруга дней моих суровых,- сказала недавно Динка, постаревшая от экстремального, как и у Мары,  образа жизни, - знаешь, чем мы с тобой отличаемся друг от друга? Тем, что  у тебя сын только что сел, а у меня – только что вышел. Пьёт гад  беспробудно: просто какой-то непросыханец...
   - Ну, не больше же тебя он это делает ? – засмеялась остроумная  Мара, с некоторым удивлением глядя на помятую физию лучшей подруги.- Йез ит из ?
   - Меня, положим, не больше,- согласилась Динка.- Но что там за здоровье у этого рахита? Он же весь в своего урода папку. Который сдох – и не ойкнул…
   В глазах Динки, бывших ещё недавно с зазывной поволокой, появилась тревога.
   - Чего с тобой, старая калоша? – испугалась и Мара.
   - Да, понимаешь…- Динка виновато заморгала ещё недавно длинными ресницами.-  Ты ничего такого не слышала из того дома, где Колька живёт ?
   Колька – и есть Динкин сын, из тюрьмы пришедший.
   - А что я должна - слышать?- весело посмотрев в окно хаты-парохода, рассеянно поинтересовалась Мара: кажется -  новый гость и кажется -  к ней.
    Динка потёрла пальчиками висок.
    Что-то трогательное было в этом жесте.
    Что-то очень человеческое.
    Сказала почти шёпотом:
    - Я у него  уже недели две  не была. Маме-суке за пьянкой некогда. А там,  у Колькиного подъезда,  гроб стоит. Представляешь?!
    -  Почему - не зашла, дура?-  на Мару накатил мрачный смех.
    - Да уже и неудобно. Что — скажу: это случайно не мой сынок коньки отбросил?
    - Ага  - пересрала, мамка негожая! - Мара обняла подругу.- Не боись -  я в курсе: это дед с Колькиного этажа хвост откинул. Твой подонок  – живой…
    Такие вот пироги.
    Ничего не надо сочинять, ничего нагнетать и придумывать.
    Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые!
    Меня  Сергей Борисович удивляет.
    Это же как надо любить рынок и как презирать своих соплеменников, чтобы не заменить, как сотни тысяч граждан,- да, конечно, не всегда лучших, кто спорит!-, стали расходным материалом разного предназначения — и исчезли, испарились поразительно быстро.  Прекратившись в этакую  суммарную человеческую тень переходной эпохи. О, это был  пир совершенно экзотических смертей !
     Об одной из которых мы и пытаемся рассказать. Разумеется, не Станкевичу.



                III

    Да: всё, как есть, пропила в хате-пароходе Мара.
    Не участвует она в нашем духовном возрождении.
    Не ведёт здоровый образ жизни. А делает всё наоборот.
    Хотя в душе согласна, что Русь - святая.
    А почему нет?
    Опта, что ли, библиотекарем работал. Бандюганом он отпетым был.
    А потом такую Пустынь отгрохал!
    Придёт время, весело думала Мара, и мы свои грехи тяжкие замолим...
    Вчера последнюю табуретку просадила.
    Мебель закончилась.
    Бабушка,- мать крайнего Марыного супруга, топором убитого,  - сидела теперь перед сине-коричневыми воротами подворья на ящике.
    А как его иначе называть?  Конечно, подворье.  Причём — широкое.
    Последний огурец-помидор вырос на нём, правда, ещё при Черненко. Но это — другой вопрос. Теперь перед сине-коричневыми, как уже сказано,  воротами ( рамка коричневая, ворота синие)  сидела  на овощном ящике старуха.
    Внимание:  сидела в тени гигантского клёна.
    Породу дерева блистательных девяностых  автор просит запомнить.
    Но сперва - о ящике.
    Мара, честно говоря, и его пыталась пихнуть.
     Не купили, сволочи !
    А ведь ящик был уникальный.
    «Сандал!- подчёркивая его черноту, издевательски кричала Мара тупым соседям.- Берите,  пока я добрая: кружка пива за сандал!» И, несмотря на свою  вопиющую ветхость, под бабушкой даже не трещал: старуха уже не имела веса.
    Впрочем, довольно о ящике, последней мебели в хате-пароходе.
    Лучше - о клёне.
    Это было удивительное  дерево: оно словно знало, с кем имеет дело!
    Поняв, что живущие в хате-пароходе люди де-факто не могут быть признаны полноправными хозяевами этого сооружения, Клён (пусть с большой буквы) решил, что хозяин здесь - он. И стал расти, как и куда ему заблагорассудится.
    Сперва жуткой толщиной ствола своего он деформировал стену хаты. Потом стал бить ветками по крыше. И она теперь в разных местах текла. И, наконец, клён, поняв, что мужиков в доме больше нет,  - а топор вообще изъят милицией как вещественное доказательство, даже как орудие преступления,- нагло пробил огромной толщины корнем пол недалеко от печки-грубки...
     Нет-нет:  мы бы погрешили против истины, если бы сказали, что люди  вовсе не пробовали бороться с грозным деревом. Конечно, пробовали!
     Но силы были слишком неравны.
      Непьющий Клён был  здоров,  как сто быков сразу. И ему было смешно видеть потуги ничтожных Марыных мужей, которые пытались ущемить его в правах.
     Одного мужа Клён просто с себя скинул. Тот упал и сломал ногу. Другого,- который вздумал пилить его ножовкой по металлу,- довёл до истерики и до очередного запоя, ломая на пиле полотна.
     Именно после этого случая Клён издевательски вошёл огромным корнем в хату. Словно демонстрируя, кто в доме хозяин. И Мара,- к этому времени мужья уже были частично убиты, частично умерли сами,-  подчинилась грубой силе  (что она всегда делала с удовольствием): стала использовать горб корня,- спала она  после продажи мебели на полу,- в качестве  естественной подушки.
     Декламируя гостям по этому поводу:
 
                Природа-мать!
                Когда б таких корней
                Ты иногда не посылала миру -
                Заглохла б нива жизни!

   Между прочим, после этого Клён перестал терзать хату-пароход и словно бы остановился в росте своём. То ли почувствовал, наконец, себя хозяином. То ли, - не исключаю, хотя это и феноменально,-  что он вообще очередной Марын муж...
   А жизнь продолжалась.
   Если её так можно назвать.         
   Кто-то постоянно заходил в это саманное сооружение  для пьющих городских бедняков. Что-то приносил-наливал.
   И Мара рассчитывалась за угощение весёлой лёгкой любовью. Так она всё это дело позиционировала. Считая, что живёт, в отличие от всяких заскорузлых мещан и лавочников (её слова), размашисто, романтически-беззаботно.
    Рассчитывалась, стоя в позе жирафа на водопое и держась за косяк печки. Поскольку ни сесть, ли лечь в хате-пароходе было уже не на что...
    Не понял?
    Ах, вы считаете, что не надо об этом писать.
    Может, и не надо.
    Но не запутаемся ли мы, - если сделаем вид, что ничего такого у нас нет,-  с тем, что на самом деле у нас происходило не по Станкевичу?
     Я знаю, что Пушкин назвал Радищева дураком за его «Путешествие из Петербурга в Москву». Надо, мол, было рассказать Его Величеству (то есть царю) - и оно бы, Величество, все эти безобразия быстро исправило. Однако  вряд ли на этот раз солнце русской поэзии продемонстрировало чрезвычайную мудрость. В целом, как известно,  ему вообще-то свойственную. Тем более, что наше Величество не просыхало, падало с мостов и не замечало, мочась под колёса борта №1, встречающий его делегаций прилегающих к самолёту стран.
    Короче, вот так - и всё.
    Не получается у меня пока говорить, что вот это - «белое», если оно совсем другого цвета. Хотя я не считаю  свою правдивость, шута достойную,  добродетелью и даже готов  её считать, если вы настаиваете,  пороком.
    Интересно, что Мара, - о чём вы, надеюсь, уже догадались по обилию цитирования краесогласий, -   к тому же время от времени сочиняла стихи, совершенно не прикасаясь к бумаге. Всю эту суету со словами она иронически  называла литературным поносом.
    - Динка, вот это меня вчера пронесло! Послушай...  А я тебе говорю - послушай, транда ты старая! Тут всего с гулькин хрен: десять строк. Но каких...

                Я всегда лишь тех имела -
                Тех,  кого сама хотела.
                Правда, я хотела - всех!
                В чём и есть мой смертный грех.
                Да, не все из них Ван-Дамы,               
                Что и заявлю прямо:
                Были просто алкаши.
                Но хотела от души!
                Согрешила -  и не каюсь.
                Вот такая я плохая.
 
    - Гениально! - кажется, искренне говорила Динка.- Ты - гениальная старуха!
    Безудержный, на алкоголе настоянный,  литературный понос вызывал восторг и у соискателей Марыных прелестей. Надо же, б..., а как умеет, как она умеет !
    В этой связи,- в связи с писанием в уме стихов,- Мара считала, что ведёт жизнь  элитной богемы. Для которой материальные ценности,  всякое пресловутое накопительство -стяжательство  - пыль. Поскольку главное  в жизни - свобода личности. И  вытекающих из них прав человека.

                Ненавижу свадьбы, тризны
                И не верю обещаньям.
                Знаю я, что у Отчизны
                Есть багровое сиянье.
                Иногда она звереет -
                И сжирает нас, изгоев.
                Но мы ей всё так же верим
                И в клыках её не воем.
                Злая мать, мы злые дети,
                Но - твои по всей натуре!
                В белых шрамах от отметин
                Ста клыков твоих на шкуре.
 
    Да, вот так, однако.
    Так без бумаги писалось.
    И так по жизни шло.
    И никто никому ни разу не крикнул: «Осторожно, двери закрываются!»
    Потому что как раз шёл расклёв собственности из огромного советского Мешка. И в воздухе Отечества витала мыслишка, что чем меньше останется  в стране всякой шелупони, - тунеядцев, пьяниц, девок распутных и, особенно, немощных старцев,- тем будет лучше для новой России. Которая, когда передел собственности завершится (и она станет по Понятиям собственников в очередной раз священной) ,-  вновь сделается духовным центром Мира, третьим  Римом и всем  возвышенным прочим. Которое можно будет и умом понять, и аршином общим измерить. Если в этом суть и прелесть девяностых, тогда -  кто спорит?
    Какая ещё «одна слезинка ребёнка» !
    Что вы, прости Господи, несёте, Фёдор Михайлович?
    Лепет это детеский.
    Самообман-с  на ровном месте!
    Да слезинок тех по колено тогда текло - и  всем было на них плевать.
    Но мы себя за такие вещи не осуждаем. Дураки, что ли?
    Мы Мару клеймим, которая, конечно же, позорит наше общество...
    И вот однажды тихим полднем перед хатой-пароходом отворилась калитка. И мимо бабушки-жабушки, - так называла её Мара, поскольку бабуленция почти ничего не слышит, не видит и не чувствует -, сидевшей сбочь дороги на непроданном овощном ящике, прошёл школьный товарищ  Марыного сына и корефан его по  шпанским забавам  буйного тинейджерства  -  Славик.
   Да-да, тот,  которому небритый М. будет потом советовать не водить Мурку.
   Посему – внимание:  сейчас будет триллер среди бела дня...
   Официально бабушка-жабушка не побиралась. Однако,  поскольку  была в разных местах парализована и визуально уже почти зазеркальна, то совсем ей ничего не дать из пробегающих мимо удавалось немногих. Мы ведь были ещё  во многом  «Совьетико туристо: облико морале», а рыночная максима «Когда б ни состоялся вынос, лишь чтобы мы вас, а не вынос», нами только осваивалась.
   С криком, - поскольку старуха  тонкостью слуха, как сказано, уже не отличалась, - «Мама! Отдыхайте!» Мара ежеутренне выводила её к воротам. Сажала тем, что осталось у бабушки, на ящик. Давала кусок хлеба (если был). И старушка до вечера неотрывно глядела на проносящиеся мимо машины: хата-пароход, - опять же, как уже сказано, - стояла на обочине автомагистрали. Проходившие мимо людишки, которые в дележе собственности не участвовали и, может, поэтому не считали, что чем меньше народа, тем больше кислорода, иногда что-нибудь бабушке-жабушке клали на измождённые колени. Некогда, кстати, систематически покрываемые поцелуями: в молодости бабушка была красавицей.
    Вечером Мара всё это забирала. В иные дни незапланированного навара хватало и маме убитого супруга, и ей самой.
    То есть никто в хате-пароходе официально до побирушничества не опускался. Однако, тем не менее, в связи со сложившейся обстановкой — короче: всё ясно.

                Не толките в ступе H2O:
                Не даёт вам это ничего.
                Хватит вам косить под дурака -      
                Вытащите тыкву из песка!

    Пятый подъезд. Лучший, талантливейший. Эт сетера...
    Но это так — всуе.
     А вот то,  что зазеркальная бабушка узнала тихо прошедшего в калитку Славика, товарища её любимого  внука, сына её родного (крайнего Марына мужа) убившего,- дивно. О убийстве она, разумеется, ничего не знала. А если бы ей рассказали, то не поверила бы. Ибо наивно считала,  как это один её любимый, может убить другого её любимого.  И, узнав,  по-детски лукаво Славе подмигнула. Словно сказала игриво:  «Мальчик, а мальчик? Мы с тобой одной крови. Просто я очень-очень старая — и  меня перестали  считать человеком...»
    Чтобы избавить наш печальный детектив от недоговорённостей, напомним: Марын сын уже второй год сидит в тюрьме за бытовую драку с применением топора. Поссорившись с очередным отчимом, - да: с бабушкиным сыном, который уже выпал из старушкиной памяти,-  юноша бледный (кто рано начинает пить, те очень бледные)  его убил. «А чего он ко мне вечно лезет, козёл?!»- сказал на суде в своё оправдание  Славик. - Пристаёт и пристаёт, в натуре !» И теперь  сидит в крытой тюрьме, закладывая прочный фундамент дальнейшей  своей биографии.
     «О, это был садист с большой буквы! - вспоминает Мара (не о сыне, конечно).- Так ему, синяку, и надо! Ромку только жалко: не почувствовать в юности
 романтическую прелесть свободы - это для пацана очень большая трагедия...»
      А Славик иногда заходит. И справляется у тёти Мары, как живёт  в страшной, но манящей зоне мужественный друг. Который умеет отстаивать честь с молоду...
   - Вот это гость со взором пылким! - воскликнула по-богемному раскованная  и романтичная тётя Мара, мама друга-героя. - Да плюс к тому же - и с бутылкой!
     Славик, и правда, стал выпивать. Хотя, ещё стыдясь этого занятия, тщательно всякий раз упаковывает бутылку в газету. Чтобы, надо понимать, была похожа на томик Шекспира.  Его мутит от каждого глотка: молодая плоть отчаянно защищает себя от алкоголя. Но Славик, бычок упорный, гнёт своё. И, видимо, победит.
   - Я о Романе. Роман - пишет? - ломающимся голосом  спросил друг Романа.
   А тётя Мара стояла как раз у печки на месте, как она чёрно шутила, «намоленном». И ей казалось, что она похожа на балерину у станка.
    Настроение у тёти было феерическое.
    Только что убыл в неизвестном направлении двойной огнетушитель. Не жадный мужичок: с двумя «Кавказами» приходил. Да и песок в песочнице, - мысленно уточнила язвительная Мара,- ещё есть. Честно отработанное вино играло в тётиной крови. Хотелось шутить, хотелось быть неотразимой , фривольной и покровительственно-остроумной по отношению к молодёжи.
   А также  хотелось ещё раз проверить КПД своего очарования...
   -Вау!- рассматривая гостя, почти как Клинтонша воскликнула Мара.
  А потом пропела, дурачась:
  - Ничего Роман не пишет, даже а-адреса не шлёт!
  - Вы переезжаете? - сонновато оглядываясь,  спросил Славик.
  Мара захохотала:
   - О да,  я переезжаю в новую светлую жизнь! Туда, где чистые криницы, туда, где люди, словно птицы. Входи! Мужаешь на глазах: уже - мужчина! Вах-вах-вах...
  Славик поискал ещё не совсем проснувшимися для взрослой жизни глазами на что бы присесть. Может, на корень?  Насмешливо следившая за ним тётя вновь  подчёркнуто звонко и очень, в чём она была уверена,  молодо рассмеялась:
   - Не ищи коня - садись на меня!
   Романов друг  тётину  шутку не понял. Вернее, не оценил всю её серьёзность. И сонно (самое точное для Славиковых рукодвижений  слово) снял с бутылки жуткого вермута местного разлива,- в день гнева его природа породила! -,  газетную обёртку. Зря, что ли, он ту бутылку сюда принёс?

                Ничто в этом мире не зря.
                А значит ничто не случайно.
                И в этом какая-то тайна,
                Что тайно тревожит  меня.

    Сюжет взошёл на свой пик.
    Оглянитесь с любовью!
    А как вы хотели: вы же креститесь -  вы  же пронизаны светом любви.
    Я не дорос.
    Оглянитесь-оглянитесь: дальше  -  только  крутой  спуск.
    И суровый  разговор с  М.  небритым.


               
                IV

     - Но ты же пришёл к нам через два часа фактически трезвым! - нервно удивился небритый и красноглазый, но очень способный М.- Как это понимать?!
     - Я только три глотка,- вяло объяснил Славик.
     - Из горла, что ли, пили?
     - Да: кроме тёти Мары, там не было ни мебели, ни посуды. Только корень.
     - Какой, блин, - корень?
     - Дерева.
     - Ладно: не отвлекайся, Славик. А всё остальное из того же горла, значит, - она: Мара народного потребления?  Правильно говорю?
     -  Да: она.
     - Ясно. Давай дальше!
     М.  слышал весь этот сивый бред уже бесконечное число раз. И пытался найти зацепку, чтобы облегчить участь пацана, стоящего у начала, возможно, долгой тюремной дороги. На выходе из которой вместо нетели комолой может  явиться  рогатая скотина. Увы: М. не верил в  моральную миссию тюрьмы и в отеческую силу закона. Его совершенно не умиляла формула о неотвратимости наказания.
    Его, сурового практика,  бесило, что законы процветают,- особенно сейчас, когда щедро оплаченный адмокат может разрушить  любое следствие голым языком,- за счёт беззащитных теляти вроде этого полусонного Славика.
    Которого изнасилова тётя Мара, ныне покойная.
    То есть де-факто М. был этаким подпольным адвокатом, защищавшим всяких недоумков на дальних подступах к избирательно суровому  закону.
    Это - плохо?
    Это  вообще - преступно!
    Извините:  может быть.
    Но давать чему-то оценки не моё собачье дело:  я, как и М., хуже всех...
    - Ну, колись, что ли,  Славик. Хватит Мурку водить...
    М. засыпал: у него  на затылке, который казался сейчас свинцовым, была жуткая ночь. Ловили маньяка. Нет: ловили они его в позапрошлую ночь. В прошлую М. маньяка допрашивал. Так сказать, пытал и колол.
     У М. был весьма своеобразный фирменный почерк.  Когда он ловил убийцу, то ничего не ел, не пил и сам фактически зверел. А когда допрашивал, то терял к убийце всякий интерес. Потому что ни один из душегубов не открыл для него ни одной тайны. В том числе тот, которого он допрашивал в прошлую ночь.
     Маньяк с  жуткой  жадностью жрал уже фактически тюремную кашу. И в благодарность за пять порций, которые организовал ему М., рассказал всё.
      Даже о тех  убийствах  старух на дальних степных хуторах, которые раньше годами  считались у них классическими висяками...
      «И эта тварь,- с тоской подумал М., - не исключено, будет сидеть под одной крышей с пацаном, который не смог отбиться от озверевшей бабы...»
    - Тётя начала сама с собой танцевать...
    - После опустошения бутылки? - усилием воли прогнал сон  М.
    - Да: она выпила её не отрываясь.
    - Ясно. Газуй по теме.
    - Потом, танцуя передо мной, спросила: мужчина я или ещё нет...
    - Скотина!
    Славик с некоторым удивлением посмотрел на М.
    - Это я не о тёте: это я вообще -  все совпадения, Славик, случайны.
    М.  достал из ящика стола  пачку сигарет.
    - Закуришь?
    - Я не курю...
    У М. нехорошо засосало под ложечкой.
    - Ну-ну! Продолжай, Славик.
    - Она сказала: «Хочешь, исправим ошибку? Прямо сейчас.»
    - Какую - ошибку?! Хотя понятно. Я слушаю.
    - Она повалила меня на пол...
    - Прямо уж и повалила? Какой же ты у нас валкий!
    - Я не ожидал...
    - Ладно, Славик: повалила так повалила. А кирпич? Откуда - кирпич, парень?!
    - Мне после стало так противно. Я не знал, что это так противно: даже стошнило. Я вышел на улицу - и вернулся с кирпичом...
    М. ещё раз внимательно посмотрел на сидевшего перед ним парня.
    Представить, что эта теляти проведёт в тюряге долгие годы рядом с тупым пожирателем каши, - лучшие годы своей жизни!-, представить, как он будет обрастать камерной коростой,-  а к тому всё шло!-, было выше сил впечатлительного М.  И он сказал, скрывая за грозностью совсем иное:
    - Хватит врать! Надо говорить правду, понятно? А правда, как чётко установило предварительное расследование,- слышишь: установило предварительное расследование, это тебе не халям-балям!-, такая. И двух разных правд, учти это, парень, не бывает...  Вы очень долго боролись с тётей Марой. Слышишь? Очень долго, парень! Ты стал слабеть. Она тебя трахнула. И ты случайно,- подчёркиваю: случайно, в состоянии аффекта!-, нащупал рукой кирпич. Вот правда, Славик: абсолютно случайно. Он у тёти, наверно, вместо подушки, кирпич. Понятно!?
    Славик сморщил невысокий чистый лоб
    Лоб юности.
    Чело без морщин.
    Сказал, видимо стараясь помочь расследованию и несколько удивляясь, почему его до сих пор не бьёт этой злой красноглазый мент ( ребята говорили, что менты всегда  жутко лупят в воспитательных целях  по время допроса):
    - Гражданин начальник, я не нащупал. Я не случайно: я вышел - и вернулся с кирпичом. Я же объяснял: я не знал, что это так противно. И решил отомстить тёте, чтобы она больше не приставала...
    - Это мы уже проходили! - резко перебил Славика злой М.- Мы уже проходили, блин, что «это так - противно»! А бить тётю по башке кирпичом - приятно?  На ней же пол-лица нету, на маме дружка твоего! Это, спрашиваю,- приятно?! Какой-то ты получаешься у нас странный мальчик: с одного боку чистый, а с другого - в дерьме... Ладно, если ты очень настаиваешь: пришёл-увидел-изнасиловал-убил. Что  было дальше? Чётко!
    - Пошёл назад. Во двор. А потом - мимо бабушки.
    - Она что-нибудь тебе сказала, когда ты выходил?
    - Да.
    - Не тяни резину: что именно!?
    - Она сказала: «Идёшь, а почему весь в крови?»
    - Ну?
    - Я ответил, что, кажется, убил тётю Мару.
    - Ни хрена себе - «кажется»! А что она - бабулька?
    - Она сказала: «Кто же меня теперь к ящику выводить будет?»
    М. быстро опустил голову на скрещенные ладони. Он ещё не понял: то ли хочется плакать, то ли смеяться.  Какая жуткая и какая  «прикольная», как сейчас говорят пацаны, - чисто российская! - драма. Почти ничего и не случилось.
    Так себе: чушь собачья.
     Одну убили кирпичом.
     Другого убьёт тюрьма.
     А бабушка зазеркальная , оставшаяся в единственном числе и став владелицей этого саманного дерьма,  — и быстренько  помрёт с голоду.
     Ибо никто её ежеутренне, конечно,  не будет выводить за сине-коричневые ворота саманной  хаты под Клёном. Извините нас, Сергей Борисович.
    Круг свершился.
    Начертанное по Звёздам - состоялось.
    «Ни хрена себе сценарий Небесный...- потёр  М. свой бурый  затылок, глубокими морщинами к сорока годам изборождённый. - Триллер на помойке...»
               


                V
   
    Славика опять опустили в подвал.
    В общую камеру.
    Представив, какое там идёт сейчас коллективное перевоспитание пацана и что там говорят «за баб», М. заперся в кабинете и молча выпил чайный стакан коньяка. Это была та его доза, от которой он практически не пьянел.
    Затем они долго-долго смотрели с Дзержинским друг на друга.
    Долго и молча.
    А что было говорить?
    Говорить было нечего: людская порода оказалась сильнее всех политических и философских систем, всех форм собственности и экономических доктрин.
    Подумав, М. всё-таки сказал суровому портрету:
    - Это как понимать, коллега: мужик украл у государства двести пятьдесят миллионов рублей и лежит с ними в лесу под корягой, не зная, что делать дальше. А народ крестится и говорит радостным шёпотом:  «Чтоб эти гады, -то есть мы с тобой, Феликс Эдмундович, - его не нашли: нехай человек хоть немного поживёт в своё удовольствие. Они же нам так по-людски и не дали нам пожить. Мы с тобой, Эдмундович, не дали...  Это - что :  писец светлому завтра!?
    Дзержинский не ответил. Но строгую бровь, как показалось М., всё же поднял. Словно говоря: что же у вас за государство такое инпотентное и что за дерьмовый  народ? Он — что:  опять у вас крестится!?
    Ладно. Проехали.
    После таких дубово-понятных дел, когда всё начинаете и заканчивается на кухне или в спальне, М. начинал бояться самых обычных людей. Именно их.
    Или - за них?
    Ему казалось, что и из него, из М., может вдруг выскочить, как матрёшка из матрёшки, волосатый зверь с  багровыми глазами. Но, вместо того, чтобы продырявить из Стечкина подлую шкуру его,- он, М., станет  любить зверя своего. Как любила своего в себе  покойная Мара.  Загульного. Похабно-весёлого. Склонного к разнузданным танцам и сочинению похабных стихов.
    Под вечер, так и не дождавшись вразумительного ответа от Феликса Эдмундовича, с запахом, но трезвый,  М. вновь поднял Славика из подвала.
    Мало ли что!
    Спросил, глядя на него с преступной антипрофессиональной надеждой:
    - Славик, когда вы боролись, ты какой рукой случайно тот кирпич нащупал - левой или правой? Это очень важно для следствия, с которым ты обязан сотрудничать!
    - Я, гражданин начальник,  взял кирпич во дворе возле туалета. А потом с ним вернулся...
    М. прерывисто вздохнул.
    «Гражданин начальник»!
    Стало быть, воспитание в камере  уже шло вовсю.
    Но корм оказался не совсем в коня. Наверно, в камере никто не мог представить, что следователь или кто он там пытается помочь глупому пацану.
    В народном менталитете такой максимы нет.
    - Ну - как знаешь, - развёл М. тяжёлые руки свои.- Я, парень, всё сказал. Подпиши себе , Славик, приговор под своими чистосердечными показаниями...
    
                Тюрьме все возрасты покорны,-

сказала бы, наверно, будь она жива, тётя Мара, царство ей небесное (а почему нет: за мучиническую смерть иной раз и статус святого присваивают!).

                Но, хоть на всех один Закон,
                Её порывы благотворны,
                Коль ты не грузчик, а шпион.
                Или какой-нибудь начальник
                С портфелем толстым  и мошной.
                Иначе кончится печально
                Твоё стоянье под Стрелой!
                Закон не  любит беззащитных,
                Хотя даёт возможность жить.
                Закон лишь тем и меч, и щит их...

    А впрочем - хватит, может быть?
    Пожалуй. 
    Даже точно - хватит.
    Сошлось все карты. Кончен бал.
    И над саманной длинной хатой Клён руки-ветви распластал.

                ***

                Виксавел-2.