Воспоминания 72 или Распечатанные уста

- А почему Она так редко ко мне заходит? Понять не могу… Может, я какая заразная?..

Такой рефрен я изредка слышу из уст моей матушки и мне трудно ей объяснить, что женщины, являющиеся реальным воплощением жизни и её продолжения, очень бояться всего, что наводит на мысли об увядании, о неизбежном уходе, уходе именно женщины – морщины, дрожание рук, редеющие волосы, и запах, безрадостный, тоскливый запах неизбежной старости…

Ведь с отцом, моим отцом Она была нежнее любой родной дочери. В общей палате, где она окружила его трепетной, искренней и тёплой заботой, никто не мог поверить, что эта, с такой любовью и лаской ухаживающая за больным стариком «девочка», как они все её называли,– невестка, а не родная кровь. И это тоже – Она.

Но сегодня я подхватываю мотив о возможной заразе, коварно угнездившейся в теле моей матушки, и мы начинаем предполагать -  что бы это могло быть?..

- Вот, если бы у меня был рак – продолжает спокойно рассуждать эта старшая медсестра – то мои девочки бы мне сказали…

Девочки – это врачихи с маминой работы, давно и безнадежно пенсионного возраста, но все еще работающие и прекрасно помнящие эту строгую старшую, которая опекала и учила их жизни, когда они, сразу после студенческой скамьи, попали в её добрые, но требовательные руки.

- Ну, конечно же! Ведь рак – он ужасно, ужасно заразный! И тебя бы обязательно заставили постоянно носить ватномарлевые повязки, а я бы просто задолбался делать ежечасовую влажную уборку и кварцевание! – тут же подхватываю я, и мы начинаем безудержно хохотать…

- Еще, - вдруг прекращает смеяться матушка – у меня, на последнем медосмотре  (лет, так, семь назад) в носу обнаружили полип… Но это у меня еще из Тоншаева, после фурункула, и он все в том же размере, не меняется и не растёт…

- Вот! Вот в чем все дело! Да как же ты скрывала такую страшную заразу от меня, твоего родного сына?! Что же теперь со всеми нами будет?! Нас же всех, всех теперь нещадно изолируют! Весь этаж! Весь дом! Всю улицу!!! Где твой паспорт, беспечная ты женщина?! Собирайся, мне нужно немедленно тебя где-нибудь спрятать!

Тут даже Она заглянула – чего это мы так неудержимо ржом? Вот ведь, наградил Господь родственничками…

Сложно с женщинами, иногда просто руки опускаются, до чего бывает сложно. И что же делать? Отвечать не меньшей, если не большей сложностью, и тогда можно жить и надеяться… На что? Ну, хоть на что-нибудь.

Я, например, просто не представляю своей жизни без движения, непрерывного и неуклонного движения к какой-нибудь цели и, желательно, с видимыми, ощутимыми, поддающимися размерности, промежуточными результатами. Как мой, растущий котлован за домом, как добавление, каждую неделю, по одному повтору в гимнастике, по еще одному гребку в ледяную водную даль.

И еще, хотя бы по одному, памятному мне однокласснику из родного, незабываемого, никак не отпускающего меня Днепропетровска. Тем более, что мужской перечень уже окончен, и я могу приступать к более сложной, непонятной, непостижимой, женской, наверное, лучшей половине моего класса.

Вот, только, еще кто-то мелькает, неуловимо, но настойчиво искрит в моей памяти, кто-то, похожий на знаменитого Кузнечика из «Стариков» - такой же нескладный, высокий, худощавый, с ухмыляющимся, застенчивым и большим, как у Буратино, ртом, с макаронинами – ногами, на которые трудно найти нужной длины штанишки, и они сидят на пареньке, как подстреленные. Но – кто же это? Кто?.. Нет, не могу ухватить, не могу вытащить за острый локоток, за вечно торчащий, требующий моей поправки, воротник. Ладно. Все равно ты чем-то теплым греешь мою благодарную душу, и спасибо, большое спасибо тебе за это. Кто бы ты ни был. Спасибо.

О девочках я, к сожалению, отчего-то, очень мало помню. Кстати, и с киевскими моими одноклассницами – та же история. Как-то все одной, загадочной, плохо различимой массой. Кроме двух, требующих отдельного осмысления, если до того дойдут мои руки, мои, вымуштрованные Шахиджаняном, порхающие по клавишам, пальчики.

С кого бы мне начать-то?  Может, продолжу разговор о Лидочке Ринской, моей первой собеседнице из этого зачарованного, закрытого для меня дикой застенчивостью, девичьего царства?

Отчетливо помню, как началось наше сближение. Сначала я обратил на неё внимание в зубоврачебном кабинете нашей, школьной медчасти.

Ох, если бы кто только знал, как же я боялся этих, зубоврачебных осмотров! Как сейчас, вспоминаю эту леденящую душу процедуру, когда, среди урока, к нам врывается этот Дракула, эта белохалатная Валькирия и начинает у всех, а значит – о, ужас! – и у меня тоже, ковыряться во рту! И что-то там находит! Какой-то непорядок! И сует в руки эту черную метку – вызов в камеру пыток, где меня разопнут на страшном кресле и я сразу же умру от страха. Это – в лучшем случае. Хуже, если я доживу до того момента, когда моих бедных зубок коснется бормашина. Но я никогда до этого не доживал…

Вот и сейчас, нас с Радей ведут на заклание. Чуть не за руки – знают, что два этих отчаянных храбреца могут, буквально в последний момент, сигануть в проем лестницы и сбежать в неизвестном, даже им самим неизвестном направлении…

Мы обреченно заходим и садимся поближе к выходу, на страшную, как и все здесь, черную кожаную кушетку. Мы со всем примирились и торжественно исповедуемся, друг перед другом, в своих вольных и невольных прегрешениях и обещаем, что тот, кто, на этот раз, уцелеет, доведет неоконченные дела и начинания незабвенного своего друга, до логического, правильного конца…

 Тут дверь, которую Дракула плотно закрыла за собой, плавно распахивается и в этот белый, а местами, черный ад вплывает, как круглое, румяное солнышко, наша Лидуха Ринская. Ей, оказывается, назначена процедура удаления зуба, но она никуда не торопится и садится в нашу помертвевшую, со всем примирившуюся очередь.

Что ты, что ты Лидочка! Какие же тут могут быть ожидания и  очереди – леди фёрст! Мы с Радей подскакиваем и, в упоении, шаркаем ножками и приседаем. Дракула сокрушенно качает своей страшной главой, и манит нашу спасительницу в свою адскую машину. Смотрите, трусы, как Лида ничего не боится! Ведь, правда, Лида?..
 
А этот отморозок в юбке, этот круглолицый берсерк с косичками, похоже и правда – ничего не боится и смело садится в кресло. Дракула плотоядно запускает в её широко открытый ротик что-то блестящее и невероятно страшное.  Мы с Радей, в полной уже прострации, сжимаем друг друга в объятиях и замираем, в ожидании неизбежного. Валькирия с хриплым хеком, вывернув Лидухе полчелюсти, и, оторвав, заодно уж и голову – чего мелочится-то, перед такой благодарной публикой? - победно демонстрирует свою кровоточащую добычу! Но, что это?.. А где же зрители?..

А зрители уже давно покинули не только камеру пыток, и, даже, не только здание школы…

Затем произошел еще один, знаковый момент, когда наш класс возбужденно обсуждал какую-то очередную, к счастью, абсолютно добровольную, экскурсию и горел желанием, прямо сейчас, мчать и мчать в дико интересные, для всех, кроме меня, дали. Но, как оказалось, не один я стал лишним на этом туристическом празднике сумасшедших непосед.
 
Наша Лидочка Ринская, жалобно вздыхая и охая, отчего-то, по совершенно, невероятно важной, глобально важной причине, тоже не может поучаствовать в этом детском крестовом походе!

И я тут же нахожу блестящую отмазку для всех этих моих друзей – надоед, которым невозможно, просто невозможно вколотить в их туристически повернутые башки, что Серёга Снакин никуда не ездит, потому, что ему это не надо! Ну, что же тут неясного-то?! А сейчас – держите! Я не еду из солидарности с Лидочкой! Правда же, моё солнышко?..

Надо же! И даже «солнышко» откуда-то выпрыгнуло! Да я, прямо, Цицерон какой-то, бонвиван и амишка! Дамский угодник! Хлестаков, волочащийся за всем, что, хоть отдалённо, напоминает кринолин!

А Лидочка, сначала краснеет, а, потом, мгновенно обыгрывает эту свою милую розоватость, и, потупив, по ангельски, свои черные, на выкате, лукавые глаза дщери Сиона, начинает что-то, нарочито сбивчиво, лепетать о нескромности и нарушенных обетах молчания некоторыми очкастыми идальго.

Вот так и спала, впервые, и, к сожалению, не навсегда, печать молчания с моих узеньких, почти что незаметных губ, которые, тем не менее, тоже чего-то жаждали, каких-то летучих, торопливых, обжигающих и бросающих в холод, прикосновений или, хотя бы, исторжения из себя, с дрожанием и замиранием сердца, неких заветных слов…