Воспоминания... Книга 2 Глава 2 Ход конём 21

      
                "ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН" (Отредактировано)

                Том 1

          "ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОЙ ВЕДУНЬИ О ПОИСКАХ РАДОСТИ МИРА"

                Книга 2

                "КТО Я?"
       
                Глава 2

                "ХОД КОНЁМ"

                Часть 1

                ВНИМАНИЕ для читателей 21+
                (В главе содержится описание сцен насилия)

Олкэйос ест ложкой кашу за столом.
Пришла Аврора, с нею сын Ахилл
с аптечным инструментом
и бронзовой наточенной пилой,
завёрнутою в чистую тряпицу.

Устало женщина кивнула
и протянула гостю в чаше сыр.
Оставила широкие бинты на лавке,
водой горячей наполненный кувшин.
Поблагодарил Олкэйос взглядом.
— Я понял. Отнесу.
А ты пойди, поспи, Аврора.
Как на ногах стоишь доселе? Не пойму.
Сегодня тоже будет длинным день.
Побереги себя. Иди, поспи немедля.

Она кивнула молча и ушла.
Олкэйос:
— Ну что ж, пора…
Ахилл, там, у отца сейчас в подвале
будет очень много крови.
Ты не ослабнешь духом, отрок?
— Я не дитя!
Я взрослый муж уже.
Уж три анфестериона, как                (Анфестирион - февраль в Элевсисе)
отцу с аптекой помогаю в праздник.
— Да?!
А сколько ж круголетов твоя растёт нога?          (Круголет – древнеславянский год)
Я помню, ты был мальчик,
который не вылезал из-под стола.

Ахилл, расправив плечи, спокойно утвердил:
— Двенадцать мне уже.
Я помню деревянный меч,
что ты мне смастерил.
— Где ж он?
Сломал его, поди, гляжу.
— Нет, вырос.
Я говорю, что меч
мне малым стал для рук.
Мне впору настоящий.
— Ах, вот как? Настоящий? Подарю.
Из походов в Индии вскоре привезу.
Ещё немного — мужем бравым станешь
и будешь для отца опорой крепкой.
— Я постараюсь. Нам пора.
— Пойдём, пожалуй, парень.

*  *  *

Они спустились в полумрак подвала.
Ахилл вновь прочно запер за собою дверь.
 Адонис:
— Сынок, пора, поторопись.
Ножи принёс? Свечей? Пилу? А льны?
Тут нужно руку отнимать немедля.
Гляди, внимай, учись.
Олкэйос, ты — сейчас омой по локоть руки
и над свечами хорошенько просуши.
Ахилл — свечей и медный таз сюда! Скорее.
Здесь вновь кровотеченье. Видишь?
— Иду, иду, несу. Готово.
Я здесь, смотрю, отец. — Поставил
и зажёг все свечи рядом и вокруг.

Адонис крепко затянул повязку
под суставом и на венах миста
выше раздробленной в плече кости:
— Вот так, и здесь петлёй зажми потуже.
Так кровь остановить возможно тоже.
— Я понял, пап. — Кивнул Ахилл, исполнил.
Адонис:
— Нам отнимать с плеча придётся быстро,
и быстро вены сшить.
Калёной бронзой жечь сосуды,
чтоб кровь остановить,
и ту, что в жилах,  уберечь от излиянья.
Ты видишь, сын?
Здесь заражение уже.
— Да, вижу.
— Игла?
— Готова. Нити тоже. И готовы льны.

Адонис обернулся и кивнул ему.
— Ну, что же, братцы, начинаем…
Ты хорошенечко держи его, атлант.
Я режу, будет много крови.
Уж помоги нам бог Асклепий,
чтоб покалеченный сей воин
сейчас не бился и не кричал
в истерике в бреду,
а крепко спал и выжил после.
Олкэйос:
— Держу, держу.
Уж помоги, Асклепий,
и не гляди на нас, Аид… — сказал
и обернулся на второго,
что спал в углу на лавке в забытьи.

Адонис срезал плащ прилипший
с плеча больного. Бросил дальше в угол.
— Ахилл, воды на руку. Лей помалу.

Омыл водой, чтоб видеть лучше ткани
и слипшиеся кровью тряпки снять.
И вдруг Олкэйос
на предплечии больного распознал
под размывающейся кровью
друзьями только что описанный рисунок
— чёрный со змеёй и лотосом кинжал.
И в гневе задрожал,
и с большей силою плечо,
как супостату шею, сжал,
чтоб сразу задушить змею почти живую
на окровавленной и сломанной руке.
Адонис:
— Эй, эй! Полегче, воин.
Ты так сустав сломаешь мисту
иль дОсмерти его задушишь.
— Да. Хочу!
— Олкэйос, что ты?!
Вина опился?! Иль устал?
— Нет, Террий! Есть разговор.
Отойдём в сторонку.
— Но, может быть, потерпит разговор?
— Нет, не потерпит.
— Сейчас не время. Понимаешь, брат?
Ведь мист проснётся слишком рано.
— Пусть не проснётся тварь — умрёт!
— Да что ты говоришь?!
Очнись, водой ополоснись.
Или вовсе отойди отсюда,
Коль лицезреть сие не можешь.
— На краткие мгновенья отойдём, Адонис,
расскажу.
— Возможно после?
— Нет, я ж сказал! Сейчас! Немедля!

Отец и сын переглянулись.
— Ахилл, сынок, омой ему пока плечо
и вынь осколки чаши осторожно.

Адонис и Олкэйос отошли за угол,
туда, где спал лицом к стене зашитый Здорг:
Олкэйос возбуждённо:
— В твоём дому неделю как
гостят Саманди, Марк и Мэхдохт, их охрана.
Что скажешь мне о них?
Подробно. То, что знаешь. Честно.
— И не потерпит этот разговор до утра?
— Нет, Террий! Говори же!
— А что сказать тогда?
Как будто братья все, семья большая.
Мэхдохт — чудо, а не мать.
Дочь — ангел во плоти. Как будто мне родная.
— Ну что же, хорошо.
Я тоже их люблю душою.
А знаешь, кем и как
был под Афинами отравлен Марк?
— Нет. Не слыхал.
Мэнэс сказал, что просто в драке.
Но я же понимал,
что с ядами клинки «вот так»
в ночи не носят праведные люди.
Когда есть яд —
то есть для ядов цель и средство.
— Всё верно говоришь.
Так вот, послушай, что отвечу.
На острие клинка у миста
вот в этой вот поломанной руке
был яд, что отравил отца Саманди.
— Ах, вот как?! Случай!
На ИХ клинках был странный яд?
Такую смесь не видел раньше.
— Убить немедля всех,
пока в беспамятстве здесь спят!
— Нет, погоди, Олкэйос!
Что ты сказал?!
У меня под крышей
кого-нибудь убить?!
В присутствии Ахилла?!
Нет, никогда!
— Нет, нет, послушай, Террий…
Мы можем сделать всё иначе…
— Я не убью под крышей дома своего, сказал!
Я не убийца, а аптекарь!
— Я знаю, знаю.
Но убийцам сейчас оказываешь ТЫ помощь.
А ребёнок, отец и мать,
что безмятежно спят сейчас в твоих покоях —
клинков ИХ цель.
— Господь всевышний!
Так что же делать?
— Надо думать, думать надо!
Рассуждать, как бог наш Марс.
Скорее предпринять, что нужно!

Террий, тебя ведь знает вся моя семья.
И мать моя твоей Авроре в родах помогала дважды.
Ты хорошенечко сейчас подумай,
ЧТО в чаше на одних весах, и что в других.
Осознай, Асклепий —
что ТЫ держишь нити жизни тех убийц
на острие ножа!
О справедливости и судьбе Саманди думай.
Не сможешь сам...
так уступи, как брату старшему, сказал!
Закрой свои глаза и уши,
и сына прочь отсюда уведи!
Сверну им шеи, как гусям!
— Сказал же — нет!
Не здесь, не так!
Горячий грек.
Они же — мисты!
Весь Элевсис видал и знает точно,
что вчерашней ночью
трёх раненых — ЖИВЫХ ввели сюда.
— Да… немыслимое положенье.
— Олкэйос, мы сейчас вернёмся к делу
и, как должно, отнимем сломанную руку всю с плеча.
Тем временем мы станем размышлять
и что-нибудь на ум пошлют нам боги,
как за покушение на жизнь легата
убийцам всем сполна воздать.
— Так поклянись исполнить всё до слова,
что боги скажут на ушкО!
— Клянусь душой, я выполню свой долг сполна…
Да только я не стану умерщвлять того во сне,
кто жизнь свою доверил мне.
— Ах, дьяволы морские!
Верно говоришь, аптекарь…
Не то мы станем звери, как они,
напавшие в ночи на спящих.
Что ж… Надо бы подняться наверх,
найти, предупредить легата и охрану:
Ведь злою ночью нападавших
не трое было, а тринадцать!
— О, боги!
Скажешь позже им.
А сейчас — немедля за работу.
Я попрошу, "Геракл", смири свой гнев.
В своих руках удержишь ярость, воин?
Иль сделаю всё с сыном я один?
— Да… будто бы смогу. —
Сквозь зубы процедил Олкэйос.
— Ну, нелюди...
Пилой бы им на шее кости распилить…
— Э-эй, Террий…
Я слышу ярость и в твоих устах?
Ты сам-то сдюжишь — лекарем себя считать,
а не Судом Всевышним называться?
— Ради сына? Постараюсь.
— Держись, Адонис. Правда — наша.
Ведь мы же люди родом от Отцов Небесных.
Хвала Деметре-Персефоне.
— Да, да, хвала. Но я…
ради маленькой Саманди —
судом Всевышним сделался тотчас же,
забыв на время Асклепия слова:
«Не навреди в усердьи, лекарь».
— Да-а! С тобою сердцем я согласен.
Так, может быть, ты всё-таки решишься
их жизни нить обрезать,
закрыв глаза им навсегда?

Олкэйос взял твёрдо лекаря за руку и кивнул.
А тот ответил рукопожатьем крепким тоже.
— Нет, не решусь, друг мой.
Те ножницы у старшей Мойры.
Их жизнями пусть распоряжается она.
Хвала Деметре, Персефоне и Аиду.
Ну, что же, к делу!
— Да, пора.
Бери же нож, дружище,
и режь скорее этих ядовитых змей!
Скорее режь обеих! От тела гадов отсекай!

Обоим лекарям пришлось не раз
поддерживать друг друга 
в тяжёлую минуту испытаний воли —
борьбы меж сердцем, справедливостью, умом.
И всё же справились они вдвоём.

Тем временем уж несколько минут
слова их слышал Доплен Здорг.
И, затаив дыханье, понимал,
как же близка кончина-смерть
для всех троих сейчас.
Что главная угроза жизни их,
те, кто умением лечить и шить сосуды
сейчас спасает жизни им.
И гадко усмехнулся:
«Глупец! Тоже мне — ариец!
Сказал: "Под крышей дома своего,
не станет убивать".
А я б не упустил такой момент!
Олкэйос должен Чашей Жизни стать,
чтоб силы мне восполнить.
И в забытьи пропасть, и вскоре умереть,
не оповестив охрану Марка и лекарку Аврору.
Кого же за подмогою послать?
Секвестра!
Её я должен убедить отправиться в Афины,
и немедля!».

*  *  *
Зажёгся полдень золотой.
И город Элевсис не тот,
что прежде и вчера.
День празднества настал второй.

Состязанья музыкантов всех мастей,
арфистов и поэтов,
художников и мастеров свирели
продолжалось бурно с ночи до утра.

И трагики в театре
торжественно сыграли
«Похищенье Персефоны» и
пьесу «Карфагенский плод».

А завтра к вечеру
впервые зрителям представят
трагедию пиита молодого Тэо —
«Иерофант-Судья».

На удивленье всем
с утра до поздней ночи
Саманди продолжает крепко спать.

А Мэхдохт с нею рядом, наблюдает,
как дитя спокойно пребывает
у Морфея в царстве ярких грёз
и что-то там тихонько напевает.

Легионеры Марка, помня, что,
пока дитя и пёс в обнимку спят —
всё хорошо и безопасно,
охраняют девы и Рубина чуткий сон.

Вот вечер замолчал и загрустил немного.
Густые кудри отяжелевших от росы дерев и трав
согнулись и уснули.
И россыпи из звёзд прильнули к окнам,
опустились пОлогом холодным, тёмным.

Огни и очаги зажглись в лачугах и домах.
Их дым стелился и стекал в туман
ночи ещё безлунной.
Устали струны лютни при утомлённых факелах.

Вина напившись, люди
всё тише пели,
больше говорили.

Семьи, паломники и гости
собирались вместе
у очага любого.

Сегодня был священный овен
у греков на столе —
жаркое, овощи и вина,
и, традиционно, твёрдый сыр.
 
Мисты толковали руны
и кости жертвенных животных,
что до утра не догорели в праздник,
раскладывая их головешки на полу.

И кое-кто из них постарше
с опытом и знанием немалым
не ел, не пил, не улыбался, а мычал:

«Беда… Беда случиться скоро… — думал.
— Вот только где? — усердно рассуждал. —
Хорошо бы дом наш общий
обошла великая беда».

  *   *   *
Рубин проснулся, потянулся,
покинул спящую подругу,
прогулялся сам, вернулся
и, хвостом виляя,
вился ужом у ног Авроры.
Она ножом точёным
разделывала тушу овна
в чулане на столе.
От щедрости души
дала ему кусок хвоста,
и с жилами обрезанную голень.

А пёс был благодарен и учтив.
И, облизав хозяйке пальцы, щёки,
лежал тихонечко и грыз хрящи.

Горит огонь в камине.
Жаркое мясо томится в котле
И запах вкусный
зовёт пустой живот гостей
вернуться в дом к столу скорей.

В подвале Адонис и Олкэйос
окончили тяжёлую работу.
Одному из двух — зашили спину,
с плеча спилили руку бронзовой пилой.
Другому —
бедро с ожогом залечили мазью,
зашили чисто глубокие порезы
и руку лишь по локоть отняли.
Но, не щадя
ни плоти, ни костей, ни крови
обоих этих странно пострадавших.
Да так, чтобы оружие вовек
они взять в руки больше не смогли.
Но аккуратно все края зашили.

Затем, когда очнулись мисты,
Ахилл, Адонис и Олкэйос,
чтоб воинам хватило времени
детально всё обдумать и решить,
как с этими троими поступить,
споили всем поочерёдно мистам
крутой отвар омелы и мака молока.
И накормили проваренной густой
овсяной кашей с фигами и сыром.

Здорг есть и пить, глотать настой не стал,
а меру тайно сплюнул в тряпку нА пол.

  *   *   *
Олкэйос проводил Ахилла спать,
завернул в тряпицу отнятые члены,
и с ними тотчас отправился искать
друзей своих на берегу,
чтоб показать скорее тот рисунок.

Но опоздал, их не нашёл.
Александрийцы ускакали
куда-то далеко в залив,
возможно, лошадей купать,
иль в лес немного погулять.

Грек поискал ещё,
пришёл с горы на брег.
Там покрутился, отдышался,
не торопясь вернулся в дом.
На лавке посидел, замёрз немного.
Вдруг понял, что иссякли силы.

Подбросил веточки в камин.
Присел, расслабился, прилёг.
Его теплом, усталостью сломило на бок.
Зевнул разок, глаза закрыл атлант.
Так и уснул на ложе у огня.
Проспал всех возвращение и ужин.

Закончив все дела в подвале, Террий
замкнул его на ключ,
остановился.
И выдох тяжкий, словно камень
в горле встал, сдавил плечо, немного грудь.
Пошатнулся лекарь. Оступился.

На воздух сразу вышел подышать.
«Прохладно, но тепло». Темно.
На улице взял из котла воды кипящей,
смешал её с холодной ключевой,
омылся тут же с головою. Тряпицею обтёрся.
Надел сухие ткани после,
что приготовила ему заранее жена.
Потом по лестнице наверх,
закрыв глаза, на ощупь он поднялся.

На стол свечу поставил, встал,
в полглаза на полке увидал
нарезанное тонко мясо, хлеб и сыр,
а в малой амфоре согретое вино.
Вздохнул и улыбнулся Террий,
вспомнив нежно об Авроре.
Плеснул немного влаги в тару, отхлебнул,
огнивом чиркнул пару раз в солому.
В камине задымилось, и огонёчек запылал.
 
Адонис, на огонь слепящий глядя,
на столе кой-как присел, прилёг
и рухнул спать не евши,
подставив под щеку кулак.

  *  *  *
Спустившись вечером к столу,
Марк грека с Аттаки на лавке увидал:
— Откуда здесь наш рулевой?
Спит, как дитя,
Храпит, как африканский слон.
Он, что устал? Где был?
И почему оставил порт?

Аврора:
— Олкэйос — местный грек.
Живут здесь его мама и сестрёнка.
Уж восемь лет, как не был дома.
Едва его в ночи я в саже распознала.
Пришёл за покаянием к Деметре, как и все.
Вчера в подвале мужу помогал.
Всю ночь и день он с ним работал,
как настоящий лекарь раны шил.

Марк кивнул:
— Ну, хорошо. Пусть спит.
Что ж, добрый человек
и славный рулевой.
Гордится Аттака таким, я знаю.

И овна шкурою его прикрыл.
На это Мэхдохт мужу улыбнулась.

Марк:
— Где все?!
Где Таг-Гарт?! Где охрана?
Уилл?! Ты где? Друг мой.
Куда все разбрелись и подевались,
пока я от настоя долго спал?
— Я здесь.

Уилл вошёл с ножом в руке и заготовкой.
Марк:
— Скажи мне, чем ты занят, брат?
Где воины мои?
— Я на посту сейчас один охраной.
Вот режу деревянный меч для младшего Ахилла.
Такой, как твой, просил. Точь-в-точь.

А воины вот только что вернулись.
Во-он в стойле распрягают лошадей.
Разминали косточки на берегу, гляжу.
Марк:
— Ах, вот как?
Что, всё ж состязались с Аресом в беге?
Надеюсь, выиграл Сатир?
Я на него поставил.

— Нет, Марк, не состязались.
Сатир заклад свой выиграл вчера,
на давке, что случилась ночью в праздник.

— Как выиграл?! А ну-ка расскажи.
— Остановил с Аресом вместе
горящую повозку с калеками-людьми.
— Вот так дела-а! Один сумел?!
Я всё проспал!
Там было на что мне поглядеть?

— Да, Марк.
Об этом говорить здесь в Элевсисе
да и в Афинах будут долго люди.

— Ах, дьяволы морские!
Я тоже видеть бы хотел,
как наш малец безродный
героям Элевсиса гордым
нос утёр. Ха… ха…
Отдам ему сегодня весь заклад его —
две драхмы и красный плащ с плеча,
как обещал.
Спроси, жена:
Как скоро ужин нам подаст Аврора?
— Скоро. — Ответила Аврора, услыхав.
— Я подаю. Сейчас, сейчас…
Ещё немного потерпите.

Мэхдохт:
— Я помогу. Что нужно сделать?
Что ещё на стол подать?

Вошёл взъерошенный прогулкою Таг-Гарт.
Услышал их слова с порога:
— Лепёшки, сыр, вино?…
Где брать, Аврора? Что сделать?

Разгорячённый Минка:
— Давай я помогу тебе, Аврора.

С улыбкой щедрой Иа:
— Я разделить готов еду на всех.
Порезать мясо овна?

Аврора, выдохнув:
— Да, Иа. Неси к столу котёл.

Вошёл Мэнес,
не глядя сбросил плащ на лавку,
где Олкэйос крепко спал:
— Уже несу котёл.

Уилл доковылял последним, за бедро держась:
— Что скажешь сделать мне, хозяйка?

Аврора обернулась:
— Готово всё уже. Садитесь все к столу.
Холодного вина из погреба принесть?...
А вот горячие лепёшки. Осторожно.
Ой! Позабыла ложки, ложки!
Иа:
— Сейчас, хозяйка, их подам.

Сатир как раз проснулся,
на голоса друзей спускался быстро:
— Уже иду, несу их, Иа. Сам.
Мэхдохт:
— А где Ахилл?
Аврора:
— Сейчас проснётся и придёт.
И с ним Секвестра явится, возможно.
Мэхдохт:
— А Террий?
Аврора:
— Нет, Нет. Его будить не стану.
Он врачевал и шил весь день и ночь
с Олкэйосом вдвоём.
Адонис спит там, наверху.
Не разбужу его до вечера, пожалуй.
Жаркое позже отложу.
Нам хватит всем.

Марк шутя об Олкэйосе:
— А вепрь морей непобедимый
лежит на лавке у камина,
трубит как дьяволы морские
и спит в три глаза, не шутя.

Все посмотрели, рассмеялись.

  *   *   *
От боли, что переполняла череп,
в подвале Здорг пришёл в себя.
Он взвыл и застонал.
На лавке приподнялся, сел, затрясся.
Ощупывал дрожащими руками
под повязкой челюсть, ямку глаза,
и всё думал, думал, глядя на двоих дружков,
уснувших беспробудным и глубоким сном.
«Свеча-а! Свеча-а…
Огонь и кровь троих мне нужно,
чтоб совершить Апопа смертный ритуал,
иначе не прожить нам сутки…»

Он встал со скрипом, сгорбившись спиной,
огнивом долго чиркал в льны сухие,
едва раздул дымок и так свечу зажёг.

Ощупал сандалии у спящих.
И вот нашёл, достал что нужно —
Ритуальный чёрный с черепом кинжал.
Свечу поднёс и резанул по жилам мистов,
и долго заполнял их кровью чаши.
Свою добавил позже лишь чуть-чуть.
 
Так, зачерпнув потом в ладонь из тары,
стал средним пальцем, слабою рукой
он рисовать рисунок небольшой, но страшный — 
на полу — звезду верхушкой вниз,
а в ней сурового трёхрогого козла.
На лбу его дрожащим пальцем маг начертал
крест-кинжал и розы четыре лепестка.
Расставил свечи по углам пентакля                (пентакль - звезда)
и руки над собой, как смог, поднял.
Завыл, ведь говорить-то он не мог
от ран, несовместимых с речью.
— …Я призову учителей своих!
Сат Тан, Апоп — приди!
Я приказал, явись, Аидоней!
Прошу, мне помоги, Отец — великий Ябулон!» —
Свистел старик-урод дырявым ртом.

Так над пятиконечною звездой
стал оживлять свечой и кровью
другой невидимый рисунок —
(с пьющей кровь из чаш змеёй),
что тут же воспылал над полом
живою красно-чёрной лентой.

И чаши-тары зазвенели в нём
одновременно в такт,
Как будто были из металла.
Здорг продолжал кровавый ритуал.

«…Пусть задурманят боги
разум лекаря и грека…
Пускай они забудут всё во сне!
Пусть грязный грек придёт один ко мне!
Его я чашу жизни выпью.
Пускай придёт Секвестра на ночь!
Хотела, хочет власти?
Так кое-что о магии кровИ
ей расскажу и покажу.
Сама придёт ко мне на плаху!
И волшебство крови невинной девы
сама мне в лоне принесёт.
Отдам её тебе на чёрном алтаре, о Яхве!
Гори же похоть в глазах,
в пещере девственной,
в крови отроковицы!

Гори-и, сж-жигай её дотла и не ж-жалей!
Твой выход в этой пьес-се, змей!
Ночь тёмная и власть твоя ещё, Геката!
Хочу, чтоб до рассвета
её ко мне ты привела.
Я ж-жду! Я Доплен Здорг.
Я так с-сказал! Да будет так!
Ведь времени и ж-жизни у меня
лиш-шь до утра осталос-сь, виж-жу».

РастроИлись змеи,
сквозь каменные стены,
преград не замечая, расползлись.

Маг чёрный огни все погасил рукой.
Ногой кровавый стёр рисунок с пола.
Вот чашу-тару с кровью братьев-магов
рядышком с собой поставил,
на лавку сел и начал ждать. Прилёг.

  *  *  *
Сатир принёс к столу вина,
как раб, скорее с глаз ушёл.
Теперь при факелах в хлеву у стойла
он чистил сеном горячего коня. Голодный.
Охрана Марка всё возилась у стола,
Авроре помогая с ужином священным.
Над ароматом свежего жаркого
усердно суетилась дружная когорта.

Секвестра в хлев пришла одна,
чтобы парного молока
всем надоить под светлый ужин.
У входа заметила, увидела Сатира,
остановилась, замерла.
И глядя тайно через двери
на мышцы, спину,
прекрасного лицом калеки,
им любовалась дева потихоньку от души.

Волнистый чёрно-красно-белый волос
струился с плеч его на грудь.

Упругий крепкий торс и руки
расчерчивали шрамы от побоев перса.
Не ведала о том Секвестра.

Так на спине подростка наперекрест
его хозяин оставил гнев и ярость,
что пробуждал непослушанием Арес.

Перед глазами возбуждённой девы
Там красовался красно-чёрный крест.
И был проявленным рисунок странный
лишь оттого, что в раны глубоко
забились с кровью глина, пыль и уголь.

— Красиво, — подумала Секвестра
И, губы закусив, вздохнула томно.
Сатир чарующе так пах
и молоком, и сеном, и конём,
что аромат мужской, столь необычный,
весь разум вышиб ей из головы.
Девица покачнулась, удержалась
и вдохнула снова полной грудью,
зовущий запах молодого мужа.
Истома по любви столь славного героя
к груди её волной прильнула,
немедля разожгла румянец на её щеках
и девственные губы девы увлажнились.

Секвестра, тихой кошкой подошла
и шире ноги развела,
чтоб только крепче встать
и случаем не пасть на сено.

— Салют, геро-ой. — Пропела.
— Ты здесь оди-ин?
А где охра-ана Марка?
Ахилл, мой братец не с тобой?

Арэс ногою топнул и головой затряс.
Парнишка вздрогнул,
обернулся, отступил,
в смятении ответил:

— Ахилла нет.
Охрана в доме, слышно ведь.
Я не герой. С чего решила?

— Герой, герой...
Все юные девицы в Элевсисе
лишь о тебе и говорят.
И день, и ночь пииты
слагают о тебе хвалебные слова.
И я сама видала, как ТЫ...
остановил горящую повозку, САМ...

— Видала?.. — Отступил Сатир.

Поближе подошла Секвестра.
— А хочешь,
ноги разотру, согрею.
Ведь они болят?
— Секвестра, нет. Благо дарю,
Спаси Господь. Не надо.
Я отогрелся и здоров, как бык.
— Ушиблено колено было? Так?
— Да, но сейчас всё зажило.
— Ах, вот как?! Зажило-о?
Так быстро?!
Быть может, спину подразмять?
Отец учил меня немного врачевать.
Дай помогу!
Устал ты жеребца ретивого седлать
и чистить для юных родовитых дев.
— Я не устал. Арэс мне друг и брат.
— Так значит в силе ты сейчас?
Прекрасно.

Подумала:
«Пока нас здесь никто не слышит и не видит —
герою поцелуи подарю».
— Тогда… —  произнесла она, —
…закрой глаза…
и поцелуй меня, Сатир!
— скользнула крепкою рукой
по шее, по плечу, спине, бедру…
— Зачем? — вдруг отошел
и съёжился Сатир.
— А-а…
Так ты со мною поиграть хотел,
как с нимфами сатир и фавн играют?
Ты дразнишься? Манишь к себе иначе?
Мило.
Давай и поиграем мы вдвоём!
— Поиграть? Во что?
Не знаю детских игр, — побледнел
от натиска такого и снова отступил Сатир.
— А почему не знаешь игр?
Ты не играл ни разу с девой красной в сене?
Иль под луною в поле? Никогда?
Ты шутишь?! Верно?
— Я сирота и бывший раб, Секвестра.
И вырос на конюшне. Кобыла матерью была.
— Так буду матерью твоей,
подругой страстной и послушной.
Ты хочешь?
— Кого?
— Меня!
— Не понимаю… Как?
— Сомкнём же губы в поцелуе страстном!…

Вдохнула грудью и бросилась на парня.
Руками обняла за шею крепко, как змея,
медузой липкой ядовитой впилась Сатиру в губы.
Глаза закрыв, душой кричала и шептала:
«Сатир, возьми, держи меня!».

Он зацепился за мешок овса ногой,
упал, как маленький ребёнок…
девица сверху на него свалилась
и крепкий неумелый поцелуй даря,
тотчас же стала шарить между ног его
желая знать немедля,
готов ли фаллос для любви
прекрасного Сатира.
Он испугался, оттолкнул её с себя,
поднялся, в поклоне низком извинился.
Брезгливо губы мокрые обтёр рукой.
— Нет, не хочу. Простите.
— и быстро удалился.

— Эй ты-ы!... — Клок сена
бросила в него девица сгоряча
и разрыдалась.
И поправляя свой хитон меж ног промокший,
тихим визгом проклинала парня, сидя в сене.
 — … Да ты урод!
Вернись сейчас же! Я сказала!
Калека! Нелюдь! Обезьяна!
Что бы пропал, иссох, издох, утоп
иль захлебнулся спьяну!...
Да что б тебя крестом разорвало!
Всю жизнь тошнило!
И члены к девам не звало!
Обиды не прощу и отомщу!
Отец мой славный лекарь!
А ты безродный раб, холоп!

Вздохнула резко грудью раз, другой,
голова и закружилась в чувствах.
Девица словно сноп упала в сено.
Хитон её задрался, и разметались волоса…
Сама себя на животе ощупала Секвестра,
обеими руками крепко груди сжала,
огладила соски, ладонью — шею, губы…
Вздохнула томно раз, другой...
мечтая о мужчине сладком.
В рот пальцы положила,
скользнула скоро мокрыми к бутону,
что между ног её наполнился горячею росой.
Отбросила хитон с себя подальше
и вся раскрылась молодая орхидея.
 
Зарделась дева, застонала,
глаза закрыла и, больно губы закусив,
дыхание в истоме жгучей затаила.
И, выгнув спину, шею, напряглась
да так, что вся вспотела, задрожала
и… не набрав высот полёта Эроса, упала.

Ей помешал Арес.
Всё видел жеребец и наблюдал.
Повернулся крупом к деве
и хвост немного приподняв,
нарочно пролил с нею рядом
скопившиеся внутренние воды.

Головой тихонечко затряс,
губами ей как будто улыбнулся.
Всхрапнул и отряхнул с ноги навоз.
Заляпал.

Очнулась дева, взвизгнула, вскочила.
— Ещё и нечистоты пролил!
Фу! Старый грязный мерин! Гад!
Испачкал мой хитон и всё испортил!

Набросила одежды
и побежала в дом обмыться,
сменить наряд и причесаться
Надумал потом спуститься вниз в подвал,
что Здорга расспросить подробно,
(как миста храма Зевса из Афин),
как быть, что делать,
как силу женщины в себе
узнать, раскрыть и применить
и быть всегда счастливой.

Всю неприятную картину
видал из-за угла Таг-Гарт.
Он, проверяя, гладил,
почему-то потемневший,
запрятанный в повозке
волшебный посох старого Саама.

Бежавшей мимо встрёпанной девице
с застрявшим клоком сена в волосах,
с издёвкой поклонился воин
и бровью поведя, ей криво улыбнулся.
— Н-да-а…
А я бы в годы молодые
сразу согласился
такой-то деве мужем на ночь стать.

Девица красная,
созрела, налилась,
сама хотела Эрота огонь зажечь.
Так только что сама и разожгла.
Ха! Ха…

Да-а, Сатир…
Меня ты удивил, юнец, —
потёр в затылке Таг-Гарт.
— Отказа здесь причину вижу лишь одну.
Уж сердце занято твоё другой девицей.
Вот только кем, пока я не пойму.
Хотя… есть у меня одно предположение.

...Арес, красавчик, — подошёл к нему,
поцеловал в щеку, огладил шёлковую гриву.
— Сегодня на прогулке мы с тобою подружились.
Благо дарю, что разрешил проехаться верхом.
Скажу теперь тебе я честно, как себе:
— и на ухо ему шепнул, —
...Ты просто лицедей от бога!
Прекрасный друг и мудрый жеребец!

 *   *   *
Все в доме наконец-то собрались, когда стемнело.
Готовя ужин, Аврора проворно хлопотала,
А гости, что стали за неделю дружною семьёй,
соскучившись по собственному дому,
ей сами с домашними делами помогали.
Дров наколоть, воды в котёл прибавить,
иль овна заколоть и кровь его спустить,
иль выпустить кишки и шкуру снять,
и в соли просушить.
Иль сыр с усердием отжать,
или зерно смолоть в муку, запарить,
или на камне раскалённом плоском
лепёшечки овсяные испечь, зажарить.

Так за столом большим едят и пьют
Уилл, Таг-Гарт, Мэнес и Минка с Иа.
Почти здоровый Марк и Мэхдохт
трапезу вкушают не спеша,
на низком ложе возлегая у огня.

Вот незаметно для других людей
Олкэйос пробудился, сел,
встал с лавки у камина.
Не прерывая разговор друзей,
уходит молчаливо глубже в дом.
Его совсем никто не замечает
И, продолжая непринуждённую беседу,
возносят чаши над собой с вином,
пьют, радостно поют, смеются.

Свечу взял рулевой, зажёг,
пошёл к дверям подвала.
Прислушался.
Внизу застыла тьмою тишина.
Ключом, нечаянно оставленным в замке,
он отпер двери,
вошёл,
не торопясь спустился ниже по ступеням.
Там двое спят, а третий в нише
сидит на лавке без огня — во тьме
и белым глазом с синяком кровавым
глядит из-под повязки на него.
Олкэйос вздрогнул, остановился и спросил:
— Настой для сна? Подать?
Страданья, вижу, не дают тебе поспать?

И Доплен Здорг с лицом опухшим
под маской из окровавленных бинтов
внушал ему легко то, что хотел.
А рулевой Олкэйос будто бы все мысли мага
как чёткие слова отлично слышал, понимал.
Отчёта не давал себе наш грек о том,
что губы Здорга немы,
а голос мага лишь в голове его звучит.
Здорг:
— Воды налей немного и принеси сюда.
Присядь, Олкэйос, рядом.
Дай руку крепкую свою
и помоги мне встать.

Взял чашу грек с чужою кровью,
рукою собственной налил воды в неё
и сел послушно рядом, как велели.
Глядел, не отвлекаясь, не моргая,
в глаз страшный кроваво-бело-голубой.
Здорг пододвинулся к Олкэйосу поближе.
Спросил Олкэйос:
— Со мной ты говорить хотел?
Ты звал? Я слышал. Так я пришёл.
Что ж, говори. Не медли.

Несчастным скрипом Здорг стенал:
— Ты видишь, как я слаб?
Я сильно пострадал…
И чаша слишком тяжела мне стала.
Надпей из тары первым, друг.

Надпил Олкэйос кровь с водою.
Здорг:
— Теперь подай её мне в руки.
Поддержи своими,
чтоб не уронить и не пролить
ни капли влаги я не смог.

Олкэйос и подАл.
Здорг в руку грека холодом вцепился,
как чёрная вдова (паук) клещами.
Прошипел, провыл, иль промычал:
— Ты отдал добровольно мне?
— Что?
— Чашу жизни — тару.
— Конечно. Пей.
— Я выпью всю её до дна. Согласен?
— Да. А я ещё в неё тебе воды налью.

Урод же, не моргая,
попытался сделать маленький глоток, другой.
Почти всё мимо рта и пролил.
Олкэйос вдруг зевнул,
плечами задрожал и потянулся.
— Пойду наверх ещё поспать.
Я будто до костей продрог.
Устал я шить и врачевать сегодня.
А Вы поспите ещё, Здорг.
Сон — лучшее лекарство для больного.
Так говорит всегда и всем Аврора.
— Да, лучшее.
Олкэйос, сделай одолженье для меня.
Ты можешь?
— Почему бы нет? Я крепкий грек.
Скажи, что нужно?
Может быть, вина горячего налить?
Ах, нет. Тебе нельзя и некуда залить.
А что тогда подать?
— Атлант, скажи, что это у тебя на шее?
— Шарф красный,
матушка из пуха козьего соткала.
Сестрёнка вышила
на нём крест Ра в злачённом круге
и оберегом назвала.
Такая тонкая искусная работа. Правда?
— Да… Мать, вижу — мастер,
да и твоя сестра, как посмотрю.
Мне холодно. Я мёрзну, я слабею.
Отдай мне шарф свой шерстяной скорее!
Сейчас отдай! А вместе с ним года!
Мне он мешает пить тебя.
— Года испить? Ха-ха!
Так ты сказал?
Едва я правильно тебя слыхал и понял!
Шутка не плохая.
А шарф вчера на праздник
мне подарила мама.
И строго приказала не снимать три дня.
— Здесь холодно в подвале. Видишь?
И я давно продрог до самых до костей.
И раны на лице мне не дают заснуть.
Так одолжи его лишь до утра, Геракла семя,
твой шерстяной подарок дорогой.
— Всего лишь до утра?
— Да, только до утра.
— Ну что ж, бери...те. Согреюсь у камина.
— Ты добрый сильный человек. —
Здорг взял подарок-оберег
и тут же и бросил в нечистоты, в угол.
Олкэйос это не заметил.
— А теперь иди, Олкэйос.
Встань, иди...
— и в спину греку прошипел заклятье, —
...Иди три дня, три ночи, не присядь в пути.
Не ешь, не спи, и ни с кем не говори!

Отдай последнее своё…
— Что хочешь, Здорг? Скорее говори.
Во мне есть предостаточно хорошего всего.
Как странно я устал. И путаются мысли.
Глазами почему-то смутно вижу.
— Мне нужен голос. Дай!
Так Доплен Здорг тебе сказал. Слыхал?!
— Слыхал… Бери, — устало выдохнул атлант,
— Голос нужен?
Смешно... смешно...
Такого прежде не слыхал,
чтоб голос можно было бы отдать.
Куда идти-то? Ты сказал. Я не расслышал.
Здорг:
— Иди, сыщи мне лунный белый свет
и принеси немного в чаше.
На, вот тебе моя почти пустая.

И дал ему осколок чаши-тары,
что вынули из ран его друзей.

Олкэйос:
— Лунный свет, сказали?
— Да, так сказал.
Иди и принеси СВОЙ лунный свет 
МНЕ в чаше-таре.
— Ну ладно, хорошо.
А сколько нужно?
— Лишь маленький глоток всего,
длиною в жизнь.
Так с первыми лучами
луны высокой молодой
Уснёшь ты вечным сном.
Согласен? — 
надпил из чаши снова Здорг.
Глоток и получился первым.

Олкэйос сразу побледнел,
привстал, запнулся, оглянулся.
— Да-а, я согласен.
Вот только очень спать хочу.
Пойду уже наверх.
Утомился за ночь грек-атлант.

Хотел забрать свою свечу,
но выпрямиться сразу он не смог —
усталость накатила.
Занемог Олкэйос,
как будто грузом тяжким,
накопленным излишеством в годах,
налились сразу ноги, руки, шея и спина.

Здорг:
— Нет, нет, иди.
Оставь свою свечу на полке.
Теперь она моя. — И вслед ему шептал:
«Не пророни ни слова,
что был в подвале у меня.
От сей минуты — раб,
ты нем, как рыба.
— Да-а… — Грек тяжко выдохнул и замолчал.

Развернулся неуклюже,
И, будто бы не спал три дня,
поковылял во тьме наверх. 
Вот вышел из подвала, ноги волоча,
его не запер — забыл как старина.
Так в полудрёме иль в полусне
в его уже несветлой голове
и нездоровом больше теле,
жужжаньем мух, укусом ос, слепней
болели и чесались стареющие быстро мышцы, члены.
И повторяться в мыслях стали несвязные слова,
то голосом его сестры иль матери родной,
«Сынок, прошу, шарф не снимай три дня.
Носи священный оберег, из рук не выпускай».

То Здорга голосом
всё время кто-то говорил, скрипел и выл:
«Пус-стая чаш-ша.
Лунный с-свет!
С-свеча… С-свеча!…
Не еш-шь, не пе-ей, не отдыха-ай в пути-и!
Молчи-и и лунный с-свет найди-и,
скорей в раз-збитой тар-ре принес-си!».

  *  *  *
За праздничным столом едят и пьют друзья.

Рубин из-под стола Олкэйоса увидел.
Растянулся, потянулся, вылез.
Поплёлся следом сыто, чтоб проводить.
Хвостом размашисто ему вилял.
 
Вдруг морду вверх подняв, почуял что-то.
Пёс на пороге отряхнулся, встал
и отступил назад от тени человека быстро.
Утробным рыком на грека гневно зарычал.

Из дома вышел незаметным грек,
потом и со двора.
Взглянул на город весь в огнях,
в пустые небеса.
Сжал в кулаке осколок тары
со смесью крови чёрных магов,
поник плечами, как старик.
Сказал-подумал и обмяк:
«В далёкий путь Олкэйосу пора».
И будто тень исчез
за статуей разбитою в кустах.

  *  *  *

Пёс вздыбленный вернулся быстро в дом,
И, морду на руки Авроре тревожно положив,
вдруг тихо заскулил, завыл.
Она его огладила
и кусочек мяса с сыром с ладошки отдала.
Рубин не взял его и отвернулся.
Оглянулся и, чуя страшную угрозу,
по лестнице наверх, бегом,
заторопился к ложу Самандар.
Там в забытьи, в испарине
Саманди плакала, без голоса кричала.
Да только не услышан был никем её кошмар.
Рубин её тревоги испугался.
С порога на постель вскочил
и лёг всем телом, едва не раздавив
метущуюся в сне Саманди.
Она не пробудилась,
в ознобе билась и звала безгласно:
«Мама! Мамочка! Спаси меня!
Мне плохо, больно, задыхаюсь! Мама!».
Призыв услышав, Рубин над нею встал,
топчась по ложу.
Дыша Саманди в рот, своим дыханием делился.
Из забытья не воскресил
и заскулил, едва не плача.
Саманди мучилась, стонала:
«Ах, мама, мамочка, мне больно!
Я горю живой! Спаси, спаси меня!»
Пёс щерился на её невидимых врагов.
Он с ложа спрыгнул и запрыгнул снова.
И из всех своих собачьих сил
теперь вылизывал лицо, смывая слёзы девы.
Прикусывал ей руки, ноги.
Рычал, скулил, дрожал, будил.
Вцепился в край рубахи, всей силой потащил.
Так уронил на пол и разбудил.
Спиной ушиблась крепко дева и проснулась.
Объятья детские дарила другу:
— О, мой Рубин, Рубин!
Благодарю, брат мой. Успел и спас!
Едва там, на кресте, живою не сгорела.

Пёс смачно облизал ей руки, щёки.
Вилял неистово хвостом туда-сюда.
Обняв за шею крепко лапой,
к себе прижал, и так застыл устало.
Язык на влажное плечо повесив,
дышал он с девой ровно в такт
и счастлив был подруги пробуждению.

В его объятиях Саманди легче стало,
вернулся голос и дева разрыдалась.
— Скорее вниз бежим, и маме с папой скажем,
что только что в подвале сотворилось зло!
Его нам обезвредить нужно,
коль мы не опоздали!

  *  *  *
Пока друзья общались у огня,
Горячий ужин стряпала одна Аврора.
Секвестра из овчарни воротилась.
Мимо матери тихонько проскочила.
Отвергнутая юношей-калекой
и неудовлетворённой злобой исходя,
девица гневно мыла своё тело молча.
 
После приоделась, причесалась,
надела шерстяное платье и шёлковый хитон.
Вплела колосья, ленты в густые косы,
надушилась амброй золотой.
Чтоб красавицей предстать пред мистом.

Надела лучшие сандалии
на ногу тонкую босую.
Румянец нащипала на щеках,
в кровь искусала губы
и маслом льна смочила.

И, глядя в полированное зеркало из бронзы,
собою любовалась дева так и этак.
«Хороша я?
Да, пожалуй, хороша, свежа.
И даже лучше, чем она — девчонка эта
плоская, худая.
Пойду, потороплюсь я к Здоргу,
Пока за трапезою набивают мясом брюхо гости.
Его подробно расспрошу, как миста храма Зевса,
что да как мне нужно делать,
чтоб женщиной неотразимой властной стать.
Чтобы меня желали, осыпали златом все мужчины».

 *   *   *
Зала.
За праздничным столом веселие в разгаре.
Возносят люди кубки за здравие богинь.
Но вот по лестнице сбежала Самандар
в слезах босая.
— Ах, мама, мама!
Мэхдохт из-за стола вскочила ей навстречу,
обняла:
— Саманди, детка, что случилось?!
— Мне только что огромная змея приснилась.
Такая белая, с телом длинным-длинным
из трёх людей безруких создана.
Три головы, а глаз один,
блестящий гневом белым.
Она меня всю ночь и день во тьме держала.
Голос отобрала.
и всё к тебе не отпускала.
И я проснуться не могла.
Рубин вот разбудил и спас!

Я, связанная ею и висела,
на перевёрнутом кресте
с порушенной печатью Гора,
что так пылал огнём кровавым
в подвале здесь, сейчас.

И оттого я так вспотела!
Нет сил стоять — устала.
Возьми меня на ручки, мама!

Аврора побледнела.
— Ты бредишь, дочь! Опять?
Ты заболела?! Верно?
Горишь в горячке вся?!
О боги, простудилась?!

— Нет!

 Марк:
— Адониса скорей!
Саманди заболела!
И, кажется, в бреду спала весь день!
Что делать?!

Мэхдохт:
— Ивовый отвар несите.
Адонис, Адонис, поспешите!

Таг-Гарт:
— Аврора, где Адонис?! Позови!

Аврора полетела по лестнице наверх,
а там уже навстречу ей бежал
очнувшийся от забытья,
проснувшийся от крика Террий.

Аврора:
— Саманди… — крикнула ему.

Террий:
— Да, я слыхал. Бегу-бегу!

Спустились разом вниз к столу.
Окончен и испорчен ужин, праздник.

Адонис Террий:
— Что здесь стряслось, скорее говорите?!

Мэхдохт:
— Горячка у неё!
Возможно, простудилась.
Посмотрите!

Аврора:
— Может ивовый отвар ей дать?
Я заварю сейчас же.

Саманди:
— Нет, не горячка, мама.
Нет, милая Аврора, я здорова.
Моей испарине не хворь причиной — сон!

Адонис, осматривая взмокшую Саманди:
— А, ну-ка, рот открой пошире.
Скажи мне: А-а…
Да, нет. Как будто чисто в горле.
Что видела во сне, скажи-ка, детка?
 
И сам осматривал, ощупывал её.
Саманди, взяв Адониса за руки, горячими руками
чётко проговорила:
— Послушай, Террий,
смотри в мои глаза, как будто в день вчерашний,
и вспоминай себя сей час же.
Я видела змею, что здесь в подвале заперта.
Укусом ядовитым в шею
она уж отняла до срока жизнь у грека,
того, на Аттаке, что с обезьянкой был!

Ты помнишь, что вчера о ядах
тебе он говорил?
Адонис будто бы проснулся снова:
— Что?!
Что ты сказала?! Повтори.

Саманди прикоснулась ко лбу его горячею рукой:
— Сказала: Зло под крышей дома твоего случилось.
Адонис Террий, очнись сейчас, сказала!
Спешите обезвредить зло!

Трёхликая змея меня держала крепко,
и рот хвостом зажала,
чтоб предупредить вас не смогла.

Марк:
— Что это, Террий?! Объясните!
Саманди бредит?! Головой больна?!

— Нет, нет, Марк. По-го-ди-те…
О-о, да! Я вспомнил. Вспомнил!
Да, она права.
Здесь у меня в подвале
с прошлой ночи трое мистов странных.
Олкэйос говорил, что в прошлую неделю
будто именно они на вас в ночи напали
с отравою на лезвиях мечей.
И раны ваши — ИХ рук дело.

Таг-Гарт:
— Откуда знает он?!

Уилл:
— Спросить немедля!

Марк:
— Олкэйос, просыпайся, дьявол!
Олкэйос, где ты?! — оглянулся.

Так сделали и все.
Марк:
— Где, чёрт побери, Олкэйос делся?!
Разыскать! Немедля! И учинить допрос!

 Террий:
— Не нужен вам допрос.
Я расскажу всё сам.
Возможно, девочка права, и он уже убит.

Мэнес:
— Убит?!
Титан наш?!
Да ну! Ты шутишь?!
Когда и кем?!

Иа:
— Кому хватило б сил?!

Минка:
— Он только что был здесь! Я видел.
Теперь вот — нет. Пропал...

Таг-Гарт:
— Когда и где последний раз его видали?!

Мэнес:
— Последнюю минуту, вот только-только
видел тут, на лавке.
Спал, дрых, храпел, как мерин, сладко.

Марк:
— Никто не видел, как ушёл — когда, куда?!

Уилл, не глядя, выплеснул в огонь вино:
— Пожалуй, нет.
Не доглядел я, Марк.
Вино! Я виноват!
Приму любое наказанье.

Марк:
— Легионеры, окончен праздник.
Немедленно Олкэйоса ищите!

А ты, Адонис — говори.
Подробно и всё с самого начала.
Всё, что знаешь, что заметил.

— Ну, хорошо, — он сел поближе,
— На давке, что вчера случилась,
у храма Деметры-Персефоны
кому-то раскроило челюсть и часть лба
подковой, отскочившей от повозки,
которую остановил Сатир с Аресом,
рискуя жизнью.

Там было ещё двое тяжко пострадавших,
как будто из Афин.
Их не видел прежде я.

Марк:
— Так…

— С Олкэйосом мы мистаЗдорга принесли сюда.
Аврора проводила с Секвестрою его в подвал.
С ним было трое посвящённых... или даже больше.
Сейчас уж точно не упомню.

Один ободран был и с синяками,
ушёл ногами он своими. Мне сказали.
Ему лишь смазал я ожоги. Отпустил.

И день, и ночь двоих других
с Олкэйосом мы врачевали здесь.

Он с Таг-Гарта рассказа и твоих вояк
днём распознал описанный со слов рисунок
на тех двоих, что пострадали в давке больше.
Рисунок этот — клинок-кинжал-змея,
что на деснице под запястьем выше находился,
нанесён иглой и сажей
умелой твёрдою рукой.

Олкэйос догадался сразу
и тут же мне подробно, как слышал, рассказал,
что был такой рисунок на руках убийц твоих.

Марк оглянулся:
— Так было, Таг-Гарт?!
Об этом ТЫ Олкэйосу сказал? Он знал?

— Всё верно.
Мы все об этом говорили
здесь же утром за столом.

Марк — Адонису:
— Ну-у?! Продолжай же…
— Так после этого рассказа
с плеча я отнял руку одному,
и выше локтя, не щадя, другому…
Да так, чтоб если б не казнили вы,
то казнью б стала жизнь в уродстве лиходеям.

Марк:
— Ах, лекарь, лекарь…
Хитро, умно! Благо дарю.

 Дружина Марка взвыла хором:
— Ну-у?!.
— Ну, Адонис?!
— Где те отрезанные дьявольские руки?!
— Где рисунки?!
— Где ножи?!

Террий:
— Забрал с собой Олкэйос.
Завернул в тряпицу
и побежал галопом к морю
искать вас всех, пока Марк спал.
Чтоб показать немедля вам обрубки
и разрешить судьбу троих.

Марк:
— Так почему же сразу не убили?! А лечили?!
— Олкэйос и хотел казнить. А я…
Я лекарь. Не убийца, не палач.
И суд вершить не мой удел.
Под крышей дома моего,
на глазах невинных сына, дочери?
Нет, не могу позволить я сие свершить,
даже другу иль брату моему.
Но помогу их обезвредить,
обездвижив дня на два
иль даже нА три.
Подвергнуть их суду людскому
тогда вы сможете в Афинах.
На больший срок — я не смогу —
умрут так без воды и пищи.

Марк:
— Суду?! Сказал.
Какому, Террий?!
Уилл:
— В Афинах?!
Суду над мистами? Калеками-больными?
Но, как и чем вину теперь их доказать?!
Таг-Гарт:
— Так, где ж сейчас тела живые
и их обрубки?! Говори же!
Адонис Террий:
— Я не знаю, где их обрубки.
А тела живые в подвале заперты.
Саманди точно вам сказала,
что трое их.
Уилл:
— Чёрт, дьявол побери!
Без клинков на теле
и предъявить им нечего сейчас.
Иа:
— Да, так они чисты пред нами всеми,
как агнцы в материнском чреве!
Ведь лица были скрыты масками в ночи.

Марк лекарю в плечо впился рукой и тряс:
— Терри-ий!!!…
Найти, ты слышишь, те обрубки!
Чем хочешь, заплачу!
Озолочу!
Проси, что хочешь!
Террий:
— Не надо золотых мне драхм.
Для всех вас, други,
Адонис Террий выполнил
лечение врагам всем вашим
от сердца, от души.
Вы мне как братья все близки.
Мэхдохт — старшая сестра Авроры. 
А Саманди… — кивнул ей.
— Милое дитя, Сивилла воплоти.
Ну, а пропажа? Вон там она.
Лишь обернитесь сами.
Их чёрные кинжалы на обрубках
уже нашёл для вас Рубин.
Они под лавкой,
где только что Олкэйос — говорите, спал.
Марк, руку отпусти.

Поспешим-те в Дельфы,
Марк, Мэхдохт…
Оставьте в доме тех троих.
Я крепким сном их задержу.
До забытья их целей и имён,
что матери им от рожденья подарили.
И опою калек напитком я другим.
Вам время торопиться в путь.
Вполне здоровое бедро твоё, легат.
Я утром укажу короткую дорогу
через горы в Дельфы,
и провожу к Оракулу вас сам,
чтоб так надёжней было.
И если вы оставите повозку здесь,
то доберёмся мы быстрей до цели.

Легионеры не внимали Адониса словам.
Марк и Иа сразу посмотрели, увидали,
в тряпье под лавкой завёрнутые отнятые руки,
что так легко нашёл для них Рубин.
— Да… те же самые рисунки! — Кивнул всем Иа.
— Да, точно! Я видел ЭТОТ знак. —
Играя скулами, ответил Марк.
Уилл и Таг-Гарт:
— А трое те?!
Что с ними сделать, Марк?
Адонис:
— Сейчас они вам не опасны.
Проспят ещё наверно сутки.
Мы влили им с Олкэйосом и сыном
крепкий маковый отвар.
Марк:
— Ручаешься, что так и есть, Адонис?
— Конечно. Да.
Таг-Гарт:
— Так всё ж для верности проверить не мешало б
Спят, ироды — не спят.

Мэнес, Минка, Иа, Таг-Гарт:
— Так вот пойдём и поглядим,
с мечами. — Оружье резво взяли. —
И, может, пожелаем короткого пути в Аид.
 Адонис:
— Нет, нет! Мечи все в ножны!
Вы здесь под крышей дома МОЕГО!
И здесь МОИ законы и порядки!

Марк, едва сдержавшись:
— Ну, хорошо, хозяин. Подчиняюсь.
Мечи все в ножны, други!
Решим всё утром, а сейчас
спуститесь и проверьте тех калек.

Иа, Таг-Гарт, отправляйтесь на конях
на поиски Олкэйоса, немедля.
Обшарьте всё, как следует вокруг.
Быть может, помощь скорая нужна ему.
Ты видела, он жив, иль мёртв, Саманди?
— Ни жив, ни мёртв, отец.
— Такого не бывает.
— Поверь мне, так и есть, легат.
Ты многого не знаешь.
— Возможно, и не знаю.
Я занят войнами на службе Ра и фараону.
Найдём? Что скажешь мне, Санти?    (Санти — этруское имя означ. ангел, любовь)
(Оговорился Марк)    
— Найдём.
— Когда?
— Нам лунный серп его укажет.
— Живым?
— Сам скажешь мне, каким, легат.
— Ну что ж, посмотрим-поглядим.
Со мною говоришь ты голосом чужим,
опять.
Такой я слышал от тебя последний раз
до отправления из Египта, дома.
— Да, так и было, пап.
Адонис прав, послушайте его.
Нам завтра рано утром нужно ехать в Дельфы.
Верхом ты сдюжишь, Марк?
Я вижу, рана зажила.
— Пожалуй, да. А ты?
Прокатишься в седле
всю дальнюю дорогу через горы?
Арес готов? Скажи, Сатир.
Начищен, сыт ли конь Саманди? — оглянулся, поискал глазами.
Где наш Сатир?! Его видали?!
Аврора:
— Не видела его от прошлой ночи.
И к ужину малец не приходил.

Уилл:
— Вина принёс и сразу вышел. Видел.

Мэхдохт встревожено спросила:
— И он пропал?! О, Боги!
Маленький Сатир убит,
отравлен,
мёртв?!
Марк:
— Саманди, скажи, он жив, друг твой?
И где сейчас он пребывает?
— Конечно, жив. Об этом точно знаю.
Но сам себе он очень неприятен,
и спит он оттого не в ложе, а в стогу.
Мэхдохт:
— А почему?
— Не знаю.
Что-то связано с Секвестрой.
Гнев иль стыд, пока не понимаю.

Догадываясь о чём-то, мать кивнула.
Таг-Гарт:
— С Сатиром всё действительно в порядке.
Его я видел на закате — там, в хлеву.
Ареса чистил и поил наш колченогий фавн.
Марк:
— Ну и ну… Всё знаешь, дэви?      (Дэви – женщина, обладающая каким-то даром)
— Почти.
Мы к Дельфам близко, пап.
Оракул говорит сейчас через меня.
ЕГО я слышу мудрые слова.

Поправила она свою заколку в волосах,
мать обняла, сидя на её коленях.

   *  *  *
Пока Саманди с Марком говорила,
ужом Секвестра шмыгнула в подвал.
В те двери колдовства чужого,
где был обрядом чёрным проклят грек-атлант.

Вот дева красная в нарядах внутрь вошла,
и дверь тяжёлую плотней прикрыла.
По лестнице спустилась шагом вниз
На тусклый свет свечи в руках у мага.
Свою свечу красивую над головой держала.
Вот ей открылся Здорг,
что у огня с сияньем красным
нетерпеливо ждал её,
снимал бинты с лица у зеркала кривого.

Другие мисты
по-прежнему в сетях Морфея беспробудно спали.
Под маской Доплена за час подзатянулись шрамы,
румянцем щёки засияли,
и губы тонкие кривые здоровьем алым налились.
И будто бы прирос язык.
Здорг хищно глянул снизу вверх на деву,
отставил зеркало подальше,
глоток из чаши-тары Жизни крепкого атланта отхлебнул.
Сказал вполне отчетливо и ясно:
— Секвестра?
Тебя я долго ждал.
Входи, садись со мною рядом.
— На лавку? Подле? Можно? —
легко скользнула дева по ступеням.
— Нет, нет. Присядь-ка на колени.
— На колени? Так? — стыдливо улыбнулась.
— Так.
Ведь ты за магией любви ко мне пришла?
— Да, так и есть. —
В пол опустила взгляд и покраснела дева.
— Великий мист Афин из Парфенона,
ты знаешь много, Доплен Здорг.
А мой отец — не много. — Вздохнула горько,
сцепивши пальцы рук на тоненьких коленях.

Здорг под ресницы девы заглянул.
— Обижена ты будто? Вижу.
— Да, Доплен… На судьбу.
— А ну-ка, улыбнись, Секвестра…
Со мною рядом нет огорчений для тебя.
— Скажи мне, как мужчина, я красива? —
взглянула на его окрепшее плечо и грудь.
— О-о, да-а. Божественно мила
и безупречна статью для Афины.
Встань, дай полюбоваться на тебя.
Как хороша! А грация какая!
А кожа, шея?…
Богиня! Афродита! Персефона!
— Да?!
Так отчего тогда
мной пренебрёг герой-калека?
— Оттого же, отчего
с твоею матерью отец не лёг уже неделю.
Сядь снова на колени.
Ближе, Секви!

Она присела более охотно
и за плечо урода немного обняла.
Стопой крутой в сандалию обутой
кокетливо играла.
Дышала томно, тихо, неспеша.
Небрежно пальцами руки изящной
вертела упругий локон на своём плече.
— Не поняла. — Изящно отбросила его назад.
— Тому и этому одна причина? Правда?

Здорг:
— Я мист, я никогда не лгу.
— Какая же тому причина? Расскажи подробно.
— Дитя, что прекраснее тебя на вид
и матери твоей, Авроры.
— Ах, она?! Саманди?!
— Да!
— ПрОклятое семя Ра!
— Не Ра её учитель, Секви.
— А кто же?
— Сатана!
И потому Саманди —
само исчадье во плоти!
— Я так и знала!
Ведь сердце чуяло моё!
Я видела, как все мужчины,
что с нею пребывают рядом,
как псы послушны и верны!
Она — сама Геката!
И пёс Аида — друг её!
— Всё так и есть. Ты видишь верно.
Нынче это редкий дар.
— Я отомстить хочу во славу Гелиоса!
За то, что сердце славного Сатира,
она своею тьмою отравила.
— Тебе я помогу. Святое дело.
А пока…
Мне нужно знать наверняка:
Ты дева, Секви? И сейчас чиста?
— Да, я без крови лунной.
Не знала я мужчины,
и в жёны никому ещё не отдана.
— Тогда сейчас немного приоткрою
силу женскую твою я сам.
— Напитком? Ритуалом?
Иль пламенем свечи неопалимым?
— Нет, иным.
Смотри в глаза мне,
раздвинь колени шире.
Прими мою мужскую руку, как свою.
Тебя немного я раскрою, разбужу.
Бутон твой девственный я трону,
но не нарушу лепестков его.
Ведь он бесценен!
Его сама отдашь по доброй воле
в ритуал великий и священный,
коль всё-таки решишься
силой обладать такой,
как славная Афинская Таис.

— Раскрыть колени? Но я…

— Не хочешь в золоте, шелках ходить?
Быть сытой без того, чтоб спину гнуть в хлеву?

Рабами управлять не хочешь?!
В повозках белых
с лошадей четвёркой восхищать мужей,
таких, как Александр Великий?! Тоже?

— Нет, я хочу!

— Сейчас?

— Сейчас! Но…

— Что? Стыд румянит девственные щёки?

— Да.

— Пустое это.
Тогда сама меня и попроси
в тебя рукой неглубоко войти.
Доверься мне, откройся, Секви.
Я тайну покажу,
немного приоткрою власть твою над мужем,
чтоб Александрами Великими смогла повелевать.
Желаешь этой силой обладать?
Всем сердцем?
— О, да! Великий Зевс! Хочу!
— Не Зевс, а Здорг Великий!
Открой же рот для поцелуя.
И груди белые от шёлка полностью раскрой.
Хочу их видеть, пить, вкушать
и мять, как карфагенский плод заветный!
Отдай мне поцелуй!
Открой же губы!
Раскрой же бёдра, я сказал!
Устал я ждать!
Мне время некогда терять!
Рассвет уж близко! Чую.
— Но ты же стар, Великий Здорг!
— Представь, что молод.
Не закрывай глаза!
Тебя я должен видеть! — Рукой перед лицом её провёл. —
Смотри, ведь я не стар.
Я твой Сатир.
Я твой желанный, Секви.
Мой рот готов принять твой рот…
— О да, Сатир, я вся твоя… — Вздохнула томно,
раскрыла груди, рот открыла
и старику-уродцу со страстью телом отдалась.

Здорг наступал и продолжал:
— Скажи, моя ты…
— Я твоя, Сатир…
— Найди мой фаллос, мни рукою нежно.
Сильней, туда-сюда, быстрей.
Возьми в свой рот, прими его.
О да…
уже готов он семя в рот
твой девственный излить.
Теперь оставь меня.
Отбрось все ткани с зада,
оборотись,
скорее стань на лавку на колени,
я сказал!
Быстрее! Утро наступает!
Теперь пониже наклонись.
Раскрой же ноги! Шире! Шире!
Свечу возьму, чтоб разглядеть поближе
твой девственный бутон. —
И с наслажденьем грязным,
терзая член восставший,
рассматривал её, стонал
и торопился сделать то, что Яхве обещал.
— О да, я вижу, сок течёт от страсти…
Теперь же палец мой прими. Ты хочешь?
— Да, хочу… — стонала дева.
— Ты чувствуешь его?
— О да, Сатир! Я чувствую его!
Войди, войди в меня! Хочу тебя всего!
— Достаточно тебе полёта бесстыдного Эрота?

Здорг полной грудью,
с наслажденьем грязным
впитывал, вдыхал и пил
Эрота пьянящие потоки девы юной,
а вместе с ними молодость 
и время человечьей жизни крал.
— Нет, нет! Ещё! Ещё! — стонала Секви.
— Ещё-ё?! Ха… ха… — рычал, как демон, Здорг.
И, преумножая силу лишь свою,
здоровье девы быстро разрушал.
— Так на тебе ещё, Гелиоса сука!

Чтоб не кричала до финала,
шарфом Олкэйоса ей грубо рот заткнул
и завязал ей прочно руки сзади.
Прижал к стене и лавке телом так,
чтоб шевельнутся даже не смогла.
И языком раздвоенным змеиным
лизал её бутон и анус разом
почти до крика-визга девы.
Сжав груди, ожесточённо их облизывал, сосал.
— Ещё-ё? Ещё ты хочешь? — хохотал,
забрасывая голову седую выше.
— Да, да! Ещё! Ещё! — так через шарф
мычала и стонала Секви.

— Ну что же, сука,
получи!

Здорг смазал анус ей слюной,
налил на спину кровь из чаши,
рукою начертал козла и крест
и вставил твёрдый член ей в зад,
и акт мужской и грязный
исполнил люто так,
что анус деве разорвал.
Когда ж излил он семя деве после в рот,
Здорг выдохнул и, развязав её,
ногою отшвырнул на грязный пол.
А Секви смотрела на него,
как блудная собака в течке,
на замечая, как сочится кровь.
Тяжело дыша и рот раскрыв,
всё ненасытной евой оставалась.   (ева – на древне-славянском озн. потерявшая целомудрие дева)
И продолжая гладить
окрепший, бывший старый зад,
и ноги, и мокрый член урода,
не осознавая мерзости всего,
его лизала и стонала:
— Ещё-ё... ещё-ё…
Дай мне ещё, о Доплен Здорг!

Здорг оттолкнул её, как гадкую рабыню
и сказал:
— Мне хватит на сегодня наслаждений.
Успел я завершить полёт…

Ещё из чаши-тары выпил и еву вопрошал:
— Что, было вкусно?
— Да, вкусно!
— Понравилась тебе наука, Секви?! — сел на лавку.
Волос белый, слабый — стал чёрным, молодым
и тело продолжало силой наливаться.
— Понравилось! Ещё бы!
О боги! Всё это волшебство!
Я чуть не умерла от наслажденья!
— Ещё бы?!
— О, да… Ещё, ещё…
— Ну что же?
Я повторю науку, если только ты сегодня
наутро рано-рано, тайно побежишь в Афины
и приведёшь к полудню
десятерых моих друзей сюда, в ваш дом.
Я расскажу,
где их искать и что сказать им нужно.
Тебе я помогу расправиться с Саманди
и справедливость здесь твою восстановлю.
За эту малую совместную услугу,
коль хочешь, сделаю подарок для тебя.
— Хочу! Хочу…
— Я сделаю тебя гетерой славной, как Таис.
А теперь оденься, Секви,
и проваливай быстрей отсюда.
Сейчас в подвал придёт отец с людьми.
Мне затаиться нужно.
Вставай! Пойди, омойся! Я сказал.
Быстрее, шевелись!
И тайну посвященья твоего в величие Эрота —
ценою в жизнь — ты сохрани от всех.
Ты поняла меня, Секвестра?!
— О, да, Сатир, я поняла.
— Так поклянись!
— Клянусь, мой господин!

И оцарапанная, грязная, нагая,
она одежды с пола быстро подняла
и босая побежала из подвала.
Осторожно проскользнула Ева
мимо охраны Марка и Сатира-человека,
спящего в стогу, что мучился в бреду
другого сновиденья.

Он был в горах.
Лежал отравленным в камнях замшелых.
А спину пожирали трёхликая змея и сколопендра.
Разрушали потихоньку рисунок-щит-татуировку —
Великий Крес — подарок могучих магов Беловодья.

Так отравляя кровь, дарили гады смерти забытьё слюной.
И Ставр-Сатир, прощаясь с жизнью постепенно,
стонал беззвучно, тихо умирал в бреду.
Дышал всё реже, сердцем звал жену,
Слова-мольбы шептал в полвдоха,
чтоб попрощаться с ней навек.
К Ярилу-Ра сознаньем обращался.
«Господь, не отними мой вздох последний.
Повремени с последнею холодною минутой
до встречи с милою моей Санти.
Дай вдох и взгляд последний ей отдать.
Её ответный милый увидать.
Дай в поцелуе кратком — в счастье,
а не в слезах и одиночестве уйти.
Чтоб в небесах и райских кущах
я мог с улыбкой вечность вспоминать
и аромат её волос, и кожи нежный мускус».

А крепкий черногривый конь его
по кличке Райдо,
копытами давил и бил живучих чёрных гадов,
что воскресали вновь и вновь.
И ржаньем в небо громким
друг верный не прекращая восклицал,
скорее звал на помощь Падмэ-Лотос
и белую волчицу Облак
с красным оберегом на груди.
И сотрясались грозовые тучи от призыва Райдо.

Коня услышав, чрез леса и горы
неслись магини — дева и волчица —
во все девичьи, волчьи ноги.
Но вот из-за куста вдруг просвистела,
пролетела, взвизгнула проклятая стрела.
Впилась укусом смерти ранней
девице через спину точно в сердце.
Споткнулась Падмэ, в травы пала,
не завершив последний вдох.
Душа её бегом так к мужу торопилась,
что тотчас от тела отделилась, отошла,
мгновением перенеслась в тотем — волчицу
и так дошла, и добежала,
чтобы любимого любой ценой спасти.
Волчица воем выла, надрываясь человечьим горлом,
так пели обе песню жизни и любви.
И плачем сердца девы боле не живой,
накрыв любимого теперь звериным телом,
впитала Падмэ яд в его крови — в свою.
Из тела гибнущего —
скорее в плоть свою — живую.

И быстро умирала белая волчица
в лучах восхода таяла она,
переложив Ма-Ат перо души
от девы Падмэ-Лотос
в пустеющую чашу-тару жизни Ставра-мужа.

Очнувшись ото сна,
как в новой жизни —
маг Ставр под утро услыхал
в последнем вдохе Облака-волчицы
еле различимые на слух слова
единственной возлюбленной девицы.
Глазами волка улыбнувшись,
магиня леса, гор, огня,
тихонько прошептала:
«Живи, мой Ставр,
и помни о Санти,
взирая в облака».
 
А он рыдал.
А он кричал.
В огне безумия
метался дух Сатира-Ставра
в межмирье снов,
меж миром счастья, грёз
и миром горя — без неё.

Тряс тело волка Ставр
и знать не знал, кого теперь,
откуда призывать на помощь.
Ведь силы все родной земли
от горя и от яда в ране
за три дня и ночи три пропали.

Беспомощно Ставр плакал наяву в лесу,
и глухо слёзы проливал Сатир во сне в стогу.
Ставр чуял запах серы, дыма и огня,
но отпустить Санти, разжав объятия, не мог.
Так и качал обеих в волчьем мёртвом теле.

Из ниоткуда будто бы пришла
смертельная стрела для девы.
Из ниоткуда будто бы в лесу
на берегу возник пожар в заливе.

Горя в огне от горя горького в душе,
не видел Ставр, спасённый чудом,
того, что близко смерть иная подошла.
Кричал он сердцем в небеса:
«Вернись, вернись ко мне, Санти!
Не покидай меня, о Падме-Лотос!»
Так повторял Сатир в слезах, в стогу, во сне.
И муж не мог дышать
и надышаться жизнью уходящей
от дыма едкого густого,
что убивал его и лес, и всё зверьё,
и тело девы мёртвой в этот час сжигал дотла.

Ставр на пороге смерти от огня
ожесточённым сердцем клялся
потерянной навек любви Санти
найти и отомстить её убийце.
Маг-воин Стравр, задыхаясь в гари,
клинком из звёздной закалённой стали
чиркнул себе надрез на длани: Крест Ра.
И клятвенную кровь 
в огонь с запястья щедро пролил.
Взял красный оберег, оставшийся от Облак,
им рану крепко завязал свою.
 
Сцепивши зубы, кое-как в седло взобрался,
пришпорив Райдо — чёрного коня.
Теперь вдовец хромой, больной и одинокий
умчался в старый горный лес живой
в плаще из дыма-горя не живого.

  *  *  *
Вот незамеченной, на цыпочках
пробралась Секви по тропинке в лес,
к целебному источнику-фонтану,
чтоб хорошенечко себя отмыть
и тайну совокупленья
от матери и от людей сокрыть.

И тем живительную воду портить стала
с навек испорченною кровью дева.
Отравленною стала та вода
и заржавела, завоняла.

  *  *  *
Окрепший Здорг расправив плечи,
вслед убежавшей из подвала еве, 
злорадно торжествуя,
голосом Олкэйоса изрёк:
— Беги-и, беги же,
драная козлом овца.
Беги скорей в Афины!

Напялив тряпки,
и кое-как забинтовав опять лицо,
задул свечу девицы,
торопливо в нишу лёг
и отвернулся к стенке:
«Что ж… акт третий в нашей пьесе,
Саманди-Тара, детка». — Прошипел.


Продолжение читайте в книге 2 "КТО Я?" главе 2 "Оракул" часть 1,2,3


Рецензии