Земляничное лето - полностью

На крыше соседнего дома сидели три вороны. Вернее, мама-ворона и два подрощенных, уже почти с неё ростом, детёныша. Воронята приступали к вороне с гортанными требованиями еды – по вороньим правилам, детей кормят до трёх месяцев, уже они и сами давно летают, а всё у родителей еду требуют. Ворона хладнокровно их игнорировала, постепенно отступая по острию крыши от назойливых детей.
- Вот бы нашим бабам такого хладнокровия, - подумал Цивейко, ещё не старый мужчина, имевший к сорока годам за плечами поедом евшую его жену и двух подростков разного пола.
Со своей Кулёмой, как называл он её в глаза и за глаза, тянул Цивейко лямку обрыдлого супружества уже, почитай, двадцать лет. Конечно, не обходилось без походов налево, как по пьяни, так и целенаправленно. Кулёма догадывалась, била посуду, уезжала с детьми к маме, закатывала истерики, но потом как-то смирилась и затихла. А Цивейку к тому времени все эти походы и самому поднадоели, стало как-то лень, и здоровьишко упряталось в пивной животик да мешки под глазами, повыщипав некогда густую шевелюру на затылке.
Истетешканные Кулёмой старший сын и дочь при каждом удобном случае ныли про мобильники и компьютеры. Дочь выдвигала дополнительные требования насчёт разных шмоток, которые  Цивейко, поругиваясь и ворча, всё равно удовлетворял.
Как-то так сложилось, что с детьми своими он так и не сблизился. Временами у него было такое ощущение, что сына с дочкой как будто приделали к их браку посторонние люди, внесли в их с Кулёмой жизнь как обязанность или нагрузку, вот только к чему? Нужно сказать, что сам он преодолеть такое ощущение не только не пытался, но и не желал. Конечно, он знал, что детей полагается любить, что существует какая-то радостная и крепкая родительская связь. Но это его как бы и не касалось, как будто это счастье было для кого-то другого. А у него... ну, просто так сложилось, и всё. Цивейко принимал это как данность, с которой спорить не собирался.
Друзей своих по дороге жизни он как-то незаметно растерял. Из однокашников дворовых, с кем с детства корешились, остался только Ванька, сирота, а теперь и глубокий алкоголик, который постоянно ловил Цивейко во дворе и выклянчивал у него сотню на опохмел. А из армейских Санёк звонил иногда со своей Камчатки, да за дальностью и дороговизной проезда надежды на "вот посидим, пивка попьём" уверенно таяли с каждым годом.
Жизнь превратилась для Цивейка в одну серую полосу с рабочими днями за рулём самосвала, мелкими производственными склоками по оплате путевых листов, да нытьём жены и детей, вечно безрадостных и безразличных. Нарушал эту серость футбол по телевизору и пьянка на работе два раза в месяц под названием: "мы рабочие люди, имеем право".
- Не отстают же, заразы! - продолжал комментировать Цивейко настойчивость вороньих детей, явно одобряя действия вороны, совершенно не собирающейся деткам потакать.
Это утро воскресенья выдалось для него каким-то особенным, светлым. Жена и дети ещё спали, и никто не суетился на кухне, не мешал спокойно попить кофейку и вот так, беззаботно, смотреть в окно.
Вдруг Цивейко посетила очень яркая, какая-то даже требовательная, очень отчётливая мысль: "И вот это моя жизнь? Этого я хотел?" Тут внезапно вспомнился выпускной, как они с ребятами мечтали стать кто моряком, кто механиком... Ах, да, это же он – механиком! С детства он чувствовал нутром, какой детали где место, будь это старый мопед от деда из деревни или батькин изъезженный ушастый запорожец.  Да вот замешкался в институт поступить, потом в армию забрили, там в учебке приобрёл права. После армии по инерции так и стал крутить баранку. Почти сразу, ничего не разобрав, с голодухи женился на Кулёме, а потом и дети пошли, и быт засосал...
- Да что же это я? Вот так просто и сдался, предал мечту свою, жизнь свою опустошил... Какой я мужик? Какой человек? Да никакой!
Эта ясная мысль, это озарение-раскаяние до того охватили всего Цивейка, что он замер с чашкой кофе в руке, не в силах и не желая шевелиться. Каким-то неведомым чувством он понимал, что сейчас ему выпадает ещё один, какой-то очень важный шанс всё переменить, ожить, состояться, одним словом, совершить что-то такое, что и словами-то выразить нельзя.
Цивейко решительно поставил чашку на стол, медленно встал, пошёл в гостиную, вынул из серванта все свои документы, оделся в лучший костюм и открыл дверь, с радостным чувством, что он покидает тюремный застенок, что впереди его ждёт свобода и какое-то большое, важное и счастливое событие в жизни.

Цивейко шёл по утреннему городу, смотревшему на него сонными окнами, дремавшими подворотнями и ленивыми троллейбусами, казалось, едва ползущими по солнечным улицам.
- Вот люди! Такое утро просыпают! - радостно думал он, наслаждаясь ощущением тёплого счастья внутри.
Ноги несли его к Техническому университету, расположенному на параллельной улице, в пяти кварталах от его дома. Ему было всё равно, что сегодня воскресенье, что ещё рано, что университет вообще вряд ли в это время открыт. Его влекла неодолимая нить судьбы, которую он крепко ухватил за кончик и отпускать не собирался.
Подойдя к старинному зданию университета, он дёрнул за ручку входную дверь, и она подалась навстречу.
- Открыто, - удивился он и вошёл в прохладное, безлюдное фойе. Вахтёра в будочке у входа не было, тот сидел в кожаном кресле у гардероба, и с ним был какой-то пожилой мужчина. Вахтёра можно было определить по форменной фуражке. Судя по всему, немолодые люди вели неспешную беседу, которая доставляла им мирное удовольствие.
- Куда, куда, куда?! - всполошился вахтёр при виде Цивейко.
- Не волнуйся, отец, я только спросить.
- О чём спросить-то? Видишь, выходной сегодня и рано.
- Да вижу я. Ну так получилось, что нужно спросить. Поступить я хочу в университет ваш.
- Поступить? – вахтёр окинул Цивейко оценивающим взглядом.- А не поздновато ли, гражданин хороший?
- Думаю, не поздновато, - улыбнулся Цивейко.
Разговор вот-вот грозил перейти в свару, но тут вмешался пожилой собеседник вахтёра:
- А ну, Матвеич, давай-ка его сюда, не бухти.
- Да, ладно, профессор, воля ваша, поговорите с этим чудаком.
Цивейко возбуждённо подошёл к профессору и сел без приглашения в кресло, которое только что освободил всполошившийся Матвеич, и горячо принялся объяснять:

- Понимаете, всю жизнь мечтал стать механиком, новые машины конструировать. Я ведь в юности из любой железки мог такое сделать!  А потом засосала меня эта жизнь, так бездарно засосала!
- О, Матвеич! Да тут хорошая оказия! Помнишь, нам в учебный класс двигатель новый из проектного доставили. Закавыку там до сих пор найти не можем. Пошли-ка проверим нашего гостя. Делать нам всё равно нечего. Запри дверь, и мы прекрасно расправимся и с твоим дежурством и с моей бессонницей.
Затем сказал, обращаясь к Цивейко:

- Вы не смотрите, что Матвеич, вахтёр. Это он сейчас вахтёр, потому что на пенсии, а в своё время лучшим преподавателем механики в нашем университете был.
- Воля ваша, профессор, - притворно сердясь, ответил Матвеич и пошёл запирать входную дверь.
Затем вся троица подалась на второй этаж и исчезла за дверями с табличкой "Лаборатория механики".
Уже ближе к полудню два взмокшие старичка и раскрасневшийся Цивейко вывалились из лаборатории, спустились в прохладу фойе, и заняли места в потёртых креслах. Вернее, в креслах располагался более пожилой состав, а Цивейко взгромоздился между ними на стойку гардероба.
- Значит так, документы принесёшь такие, вон, на стенде перепиши, - профессор кивнул на стенд в углу фойе: - За экзамены не беспокойся, я со всеми преподавателями переговорю. Это преступление – не принять такого мастера!
- А как мы его сделали? А?! - вмешался в беседу всё ещё возбужденный от радости разрешённой задачи Матвеич, имеющий в виду под "сделанным" тот самый новый двигатель.
Когда Цивейко вернулся домой, семья уже отобедала и строила разные догадки о том, куда это с самого ранья подался глава семьи.
Едва он щелкнул дверным замком, как перед ним мгновенно возникла Кулёма в штопаном халате со сложенными на груди руками.
- Где был? - вопрос прозвучал сухо и даже как бы дежурно. В нём была вся многолетняя усталость женского терпения, заботы и волнений, но уже как бы привычная и приглушенная этой привычностью. Потом Кулёма почему-то опустила руки, сделала шаг назад к стене, невольно прислонившись к зеркалу спиной. Она своей женской интуицией почувствовала, что муж пришёл какой-то иной, другой, каким никогда ещё не был. Она привычно вдохнула воздух ноздрями, не выпил ли. Но уже и сама знала, что не выпил.
Они так и стояли молча в прихожей, обнаруживая друг в друге необычные, непонятные перемены. Цивейко и сам впервые видел такое трогательное, такое растерянное и внимательное выражение на лице своей супруги, которая тщетно пыталась понять, что же произошло за это воскресное утро с её мужем.
- Знаешь, Лиза, я буду поступать в университет.
Кулёма медленно, скользя спиной по зеркалу, опустилась на пуфик, стоящий слева от него.
- Что?
- Буду поступать в университет на факультет механики, - спокойно повторил Цивейко. И столько спокойной уверенности было в этих словах, что Кулёма сразу поняла, что это вопрос решённый, даже больше, чем решённый.
"Да, вроде, не сумасшедший... " - окончательная растерянность накрыла её с головой до такой степени, что она не своим голосом спросила:

- Обедать будешь?
- Буду, пожалуй, - тем же спокойным тоном ответил Цивейко, даже немного огорчившись, что обошлось без скандала, к которому он уже приготовился.
За столом между супругами царило странное молчание. Кулёма никак не могла собраться с мыслями, чтобы ответить на мучивший её вопрос, и потому была рассеянна, роняла вилки и даже разбила любимую мужнину чашку. Она уже вобрала голову в плечи, чтобы получить за это заслуженный нагоняй вроде "руки не оттуда растут", "ряззява" и прочее в том же духе, перемежающееся привычным матом, но вместо этого услышала спокойное:

- На счастье.

Окончательно потерявшись, Кулёма тихонько вышла из кухни, чтобы ещё что-нибудь не натворить, слабо надеясь, что, может, сама догадается, что же случилось с её мужиком.
Спали супруги в эту ночь на пионерском расстоянии, причём Кулёма даже старалась дышать тише и не уснуть раньше мужа, чтобы тому не мешал её обычный храп.
Утром ничего не переменилось: такой же тихий и спокойный Цивейко ушёл на работу, даже чмокнул перед уходом Кулёму в щёчку, отчего та растерялась ещё больше.
Часа два он ждал в приёмной у директора АТП, пока окончится понедельничная планёрка. Молодящаяся тридцатипятилетняя секретарша Нюша пыталась строить ему глазки с целью выпытать, чего это ради незаметный Цивейко, ни разу не замеченный в дружеских контактах с начальством, проявляет такую настойчивость в ожидании. Цивейко на её кокетство никак не реагировал, хотя ещё позавчера он был бы польщён, но виду не показал бы, конечно.

Директор АТП Цивейка совершенно не признал, пока тот не сказал, что он - водитель такой-то, работает в подразделении таком-то, где мастером такой-то.
- Что привело? – сдерживая раздражение, спросил директор – мужчина уже пенсионного возраста, но ещё крепкий, сухощавый, с красивой сединой. Мужики поговаривали, что «он ещё ого-го и Нюшу эту ещё приходует не раз в неделю».
- Буду поступать в университет на механический, на вечерний, нужна характеристика, справка с места работы и копия трудовой книжки, - чётко и уверенно ответил Цивейко.
Повисло молчание, в течение которого директор с проснувшимся интересом довольно пристально вглядывался в штатного водителя. Да и одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что тот вовсе не шутки шутить сюда пришёл и настроен серьёзно, по-деловому.
- Идите, скажите секретарю, чтобы она принесла из отдела кадров ваше личное дело и вызвала вашего мастера ко мне. Сами идите работать.
Цивейко удалось спокойно поработать только до обеда. После обеда мастер и секретарша Нюша умудрились сделать достоянием почти всех членов трудового коллектива тот странный факт, что Цивейко, рукастый нелюдим, собирается САМ, без всякого принуждения учиться в университете.
Мужики подходили кто с усмешкой, кто с любопытством, и начинали беседу с одной фразы: "Правда, что ль?" Увидев в ответ сдержанный кивок, уже с разной интонацией комментировали: "Ну, ты даёшь..."
Ближе к вечеру всё грузовое подразделение АТП гудело, спорило и даже дошло до небольшой драки. Диапазон предположений был от "свихнулся на старости лет" до "хитрый жук, в начальство метит". Этот  гудёж продержался ещё с неделю, а потом тихо сошёл на нет.
С сентября поступивший с помощью профессора Цивейко уже посещал занятия, жадно впитывая в себя, как губка, всё то, чего не добрал в молодости. Благодаря своей работоспособности и серьёзному настрою он вскоре стал одним из лучших студентов.
Кулёма, затюканная Кулёма, превратилась в горячего соратника по учёбе. Она выискивала и покупала нужную литературу, освоила интернет, шикала на детей, чтобы не мешали батьке заниматься, собирала, как школьника, его на занятия, включая свежие бутерброды. Пожалуй, за всю их семейную жизнь не было меж ними такой тихой дружбы и незаметного счастья. Даже дети стали прислушиваться к авторитету отца, не ныли, не требовали для себя невесть чего – в общем, поутихли.
Когда Цивейко перешёл на второй курс, его вызвал к себе директор АТП. Смущённо покашляв, он выдержал паузу и сказал: "Знаешь, мне на пенсию давно пора. Не хотел предприятие кому попало передавать. А тут о тебе слухи разные ходят, что, мол, толковый ты мужик, и вообще, мужик настоящий. Давай-ка, готовься через годик, поднатаскивайся. А пока с завтрашнего дня перевожу в мастера. Рули".
Вечером дома на ужин у них было хорошее пиво с раками и добрая беседа со счастливой Кулёмой, которая, впрочем, уже давно стала для него Лизаветушкой.

Автор хотел счастливого окончания этого рассказа, потому что верит в судьбу и знает по себе не только её пощёчины, но и счастливые рукопожатия. И каждому читателю желает обретения себя, доброй надежды и светлой веры.