Пожар Латинского проспекта. 10отрывок

(предыдущий отрывок http://proza.ru/2017/01/21/2090)

В среду паркетно-кирпичное «зеркало» — стенка топки задняя — было таки довершено!
Симпатично, конечно, получилось. Оригинально. Центр «композиции» суживался квадратом, оставляя лишь брешь в четверть кирпича — ни туда, ни сюда…

Но в минусе ищи, Гаврила, плюсы!..

Не мудрствуя лукаво, умелец «выточал» из кирпичной четвертинки то ли цветок о четырёх остроконечных, как наконечник копья лотарингского рыцаря, лепестках, то ли самую настоящую «розу ветров» (а всего-то грани кирпичика углубить — пять
минут шлифовальной машинкой пожужжать!). И получился настоящий масонский знак — не бросающийся в глаза сразу, но отчётливо заметный, если вглядеться внимательно. Тайный — даже для ваятеля самого!

Надо будет, кстати, в подаренной Таней книге глянуть — что сей символ означает?

Невежда! Не чета партнёрше своей!..

В аналитический тот ум всегда Гаврила верил,
Всем сердцем чувствуя — всё правильно она поймёт!
И, Небо восхваля, в души чуть приоткрывшиеся двери
К заветной нише прощелыга прошмыгнёт.

Надо тебе, Гаврила, отдать должное — свою нишу ты находишь всегда и везде: найдёшь, куда сунуться! Дуракам везёт.
               
И на любовь тоже!..

Она была где-то там, далеко — гораздо дальше, чем была от меня десять лет назад, когда мыкали мы все нужду безропотно. А этот нынешний, чуждый мне мир мог в любой момент закружить, захватить, забрать её. И противостоять ему я был не в силах. Вернее — слишком для того слаб.

Уж так получалось…

Я был абсолютно несостоятелен — не в жизненном (я многое знал и умел), но в социальном аспекте: не депутат, не делец, не хозяин жизни — даже своей: если рыщешь, как волчара, в поисках кем-то брошенной кости.

Разве ей нужен такой? Рыцарь на белом коне не может быть ремесленником!

На такого она и внимания не обратит. Как сказала как-то ранее, и не помню уж по какому поводу, Татьяна: «Нахимова на тебя выше плинтуса даже не посмотрит!»

И сердце оттого щемило смятенно и безнадёжно… Сильнее даже, чем от осознания, что нужно этому камину ещё поднимать «чёрную» кладку, вручную заливать верхнее перекрытие, а потом ещё и плиткой облагораживать — обалдеть, не встать!

Ей не нужны кирпичи и камни, гармония и вечность. Ей нужен достаток — немедленно, сейчас, нет — «ещё вчера»! Причём, достаток всеми видимый. И она — в свете общего внимания и — по возможности, и по остаточному принципу — любви.

А ты, вольный каменщик, ничего (кроме последнего, причём, во всех смыслах) дать сейчас ей не можешь, да и вряд ли сможешь когда-нибудь. А твои каменные победы и кирпичные находки, плиточные сомнения и бетонная истина — ей это неинтересно, ненужно, ни к чему, и по боку…

И хоть замуруйся ты в нишу свою каминную с головой.

Ты же её нашёл!

* * *
Однако в миру грешном был ещё я нужен…

— …Ну так, вы когда приедете? — гнусавила по телефону бабушка, жалостливо, но «с наездом» — кавалерийским, лёгоньким. — А то я, пока вас ждала, уже заболела вот!
По-людски — выхода у меня не было…

— Хорошо! Тогда вечером, после работы, я к вам подъеду. Бери копьё, седлай коня, и кирку — кирпичи с плеча рубить, с кельмой печной — за пояс!

— …На «семёрке», у дач — это следующая остановка за городком, выйдете. А как будете подъезжать, меня наберите — я выйду, встречу!
               
* * *
               
Седлай, Гаврила, ты коня — судьба нелёгкая такая!..
Копьё и меч — ту кирку острую, с стальною кельмою, — не позабудь!
В тьме-таракани дач, там человек без очага уж замерзает…
В труде тебе удач, пусть во спасение недолгим будет путь!

Это ж на двух автобусах, с пересадкой, добираться!

* * *

«Семёрка» была распёрта изнутри народом, как в старые добрые времена — час «пик». Однако за круговой развязкой у скопища торговых центров и череды многоэтажек автобус опустел наполовину, а на остановке у городка вышли почти все. Следующая была моя.

Шагнув из автобуса в неизвестность, я пошёл вперёд — точно по данной мне ориентировке. Крепкий мороз витал на вольном просторе, фонари вдоль объездной дороги исправно освещали путь, не давая тьме стать непроглядной. В их свете, пройдя немного, я и разглядел спешащий мне навстречу силуэт.

Бабуля упорно семенила по удивительно широкому тротуару, отделявшему нескончаемые дачи от теряющейся вдали дороги, очень боясь, видимо, опоздать и не встретить меня: последнюю, быть может, её «надёжу».

— …Максимовна! Зови меня так.

Я взял её под руку, сразу ощутив через пальто старческую немощь.

— Да я же ещё работаю! Бухгалтером. — Она назвала организацию. — Вот, хоть и кашляю, а на работу приходится выходить: годовой отчёт делаем, а без меня-то как? Молодые эти разве что соображают!

Респект!

Мы подошли к даче — небольшой, вполне сносной, этим годом, видимо, и построенной (или достроенной), простенькой, без изысков.

— Уже хочется и рюмочку на Новый год у печки новой поднять, — открывая двери, искала ключи к моему сердцу Максимовна.

Электричество в домике, состоящем из маленькой прихожей и двух небольших комнатушек, было. Значит, работать можно и ночью — на сколько сил хватит. Значит, не придётся, тюкая киркой, кирпич «зубами грызть» — режь турбинкой, сколько душе угодно!

— Мы тут с сыном живём. Он помогать будет! — заверила бабушка.

В дальней от входа комнатке стояли две кровати с ворохом стёганых одеял на каждой, и газовая плита с горящими конфорками.

— Вот, от неё только и греемся!

— А голова-то от газа разве не болит? — сочувственно покачал я головой своей —
здоровой.

— Да болит, конечно, да что же делать, — развела руками Максимовна. — А вот и печка, что гастарбайтер до половины доложил.

— Разобрать придётся полностью, — с сожалением вздохнул я. — Лучше бы ничего он не начинал!

Трубы, конечно, не было. Но был один большой фундамент — хватит и на неё, на печной массив. Было всё нужное для работы: глина («Сын ещё летом накопал где-то»), песок, кирпич — и красный, и шамотный, огнеупорный. Не было времени рассусоливать: по углам большой комнаты, не говоря уж про мансарду, зарвавшимся оккупантом вольготно тянулся мохнатый иней.

— Хорошо, Максимовна, сделаю я вам печку, только с работы как-то надо будет умыкнуть, — вслух рассуждал я. — Кстати, ничего, если я и ночью пару раз поработаю?.. Но только, не шесть, конечно, тысяч это будет стоить — десять. Это с трубой уже, щитком обогревательным — я его на второй этаж выведу, и печкой, полностью — только разжигайте!

Это было нормально для меня. Почти что «жирно». Это было по-божески. Более чем: за такие деньги и летом, кроме того гастарбайтера или залётного какого-нибудь шарлатана, никто бы не сделал (так ведь и то дороже б вышло!).

Максимовна согласилась и на это, и на то, что по две тысячи будет мне платить подённо — в конце каждого рабочего дня (коих, быстро прикинул я, должно быть не больше пяти).

Всё-таки бабушку я в первый раз видел.

— Только завтра я ещё прийти не смогу — с работы надо будет как-то отпроситься, да и инструмент кое-какой взять. Потерпите ещё денёк?

Михайловна отважно кивнула.

* * *

Легко сказать «отпроситься»: это для меня всегда половина дела! Бо’льшая, причём…

Но — ради людей, что прозябают в насквозь морозном домике, спят под тремя одеялами, преют днём и ночью в семи одёжках, просыпаются уже с больной головой!..

Помнится, Слава, вытягивая меня как-то на пару дней работы с Ушакова, втулял:

— У тебя могут случиться непредвиденные обстоятельства: личные, семейные… Ты можешь заболеть — в конце концов, ты обычный человек!

Точно: заболеть! Очень даже могу, тем более — вспышка, как водится, ОРЗ и гриппа предновогодняя… Чем я людей хуже? Обычный же — скажи Вадику, Славян! — человек.

И, чтобы не забыть тотчас пришедший на ум грамотный текст, сразу набрал в черновик мобильного: «Вадим, похоже, заболел, — температура. Отлежусь пару дней». За пару дней, конечно, не успеть, но где два — там и четыре: или ты, Вадим, не знаешь, что никакой грипп меньше, чем за три-четыре дня, не проходит?

Прости, Вадим, так получается!..

Был бы твой камин не за тридевять земель от города — можно было бы у бабки по вечерам, полночи прихватывая, бомбить (хотя, опять же, на сколько бы то растянулось?). А так — отпадает…

Прости, Вадим, за то, что отпроситься у тебя будет едва ли возможно. Прости, что не пожелал бы ты никак этих людей понять!..

* * *

Четверг — до того самого момента, когда нужно было умыкать на танцпол, был отработан до упора (до самых двух часов дня — а в десять я только на работу приехал). Возился вовсю с черновой, из бэушного кирпича, кладкой — неблагодарное дело. Ужас, как смотрится старый (да местами ещё и в саже и копоти) кирпич! Плохенько, без энтузиазма дело продвигалось, так как назойливо памятовал Гаврила, что возводимое им сейчас ещё и оклеивать плиткой — потом — придётся. Наконец, подкучковал в каминную топку тот инструмент — что за меня здесь оставался (работает, мол, Лёха, конечно, раз нас — ржавый выгнутый шпатель, рассохшийся молоток со слетающим набалдашником, да затёртый клубочек нитки — «шнурку» — не забрал), подмёл и убрался. Турбинку и кельму с киркой втихаря в сумку уложил. Покашлял, для вида, лоб тревожно щупал, парням «пожалился»: «Да прохватило, наверное, когда выскакивал за двери резать». Подрезку кирпича я действительно делал на улице — на крохотном крыльце (козырёк которого поддерживал поднятый мною ещё по жаркому лету столб — старый мой дружище!), на ветру, и, случалось, с метелью. А когда по короткому декабрьскому дню темнело, то лишь лампочка прихожей тускло подсвечивала мне из окна.

Парни, кстати, затевались заливать заново полы в зале — убедили таки хозяйку: «Тут же у вас стол обеденный стоять будет!» А она растерялась, не спросила: аль, тогда тарелки с него съезжать будут, суп ли через край их переливаться, или стаканы опрокидываться — коль пол-то местами уровнем не идеален?

Но мне то было на руку, хоть и косвенно: всё-таки мешался б я им в зале, во время заливки. День на заливку, день, чтоб схватилось — не ходить (а лучше — два): вот как раз «отбежать» к бабушке и удастся!

Вадима, приезжающего с утра пораньше и вечером к семи, когда парни работу заканчивали, я, по счастью, нынче не увидел: как ему в глаза-то бессовестно посмотреть? Зная заранее, что завтра уж заболею тяжко, и будет меня крутить недуг до тех пор, пока из бабушкиной трубы дымок не завьётся… Лучше уж sms, так складно сочинённое, пошлю.

Завтра. А сегодня, и прямо сейчас…

Просил ответить Любушку Гаврила,
«Покедова» с работы не ушёл:
Мороз не испугает солнце своей силой?
 Почтит ли яркая его звезда танцпол?

Вымучиваемый совестью шанс — поработать под безмолвие декабрьской стужи сегодня до предпоследнего автобуса — растаял окончательно с Её звонком:

— …Обязательно приду!

Вадим! Я постараюсь «поскорше»!.. Выздороветь.

* * *

Весь отведённый на счастье час она почти неотрывно глядела мне прямо в глаза. Даром что сегодня, нацеливая копья на турнир, мы шлифовали медленный вальс. В котором смотреть полагалось выше плеча своего партнёра — как Артём учил!

— Раз-два-три!.. Раз- два- три!..

Легко и в радость преодолевали мы спуски и подъёмы, и простора в зале было предостаточно — группа основательно поредела к этим новогодним дням. Вальсировали лишь мы с Любашей, смуглянка со своим партнёром и, пожалуй даже красивая, статная девушка, пришедшая нынче впервые и не оставленная в паре Артёмом: молодец маэстро — не бросил новичка одиночкой в крутые вальса волны!

— Раз- два- три!.. Раз- два- три!..

Оксана с верным своим мужчиной вот уже на несколько занятий куда-то запропали. Тем это было удивительней, что Люба посекретничала мне немногим ранее: очень серьёзно они настроены, накупили кучу компакт-дисков, бальным танцам обучающих, и даже намерены заниматься дополнительно дома.

Отсутствие этой пары уже чувствовалось в небольшом, но теперь дорогом сердцу микрокосмосе студийных занятий, и даже несколько грустило: то были славные ребята! По Екатерине со своим мачо, перешедшими в девятичасовую — чтоб с работы успевать — группу, скучал я чуть меньше: зато чуть больше будет места на паркете. Про студенток мы уже все и позабыли.

Кстати, кроме нас с Любой, никто из группы на турнир не собирался. Даже амбициозная Екатерина «съехала» — по причине, якобы, занятости на своей работе, которая прежде всего.

Да куда там — сдрейфила!

Прочие же игнорировали мероприятие принципиально: «Мы для себя пришли заниматься!»

Да мы тоже для себя! Но если есть желание — чего не посмотреть, почему не поучавствовать в самом что ни на есть бальном турнире — открытом?! С настоящими соперниками, судьями, и даже зрителями! Это с нашей-то хореографией основных,
только, шагов, да ещё пары- тройки танцевальных элементов: почти что отвага! С дерзостью, конечно, похвальной пополам.
               
Как бы то ни было…

— Но на вечеринку мы всё равно пойдём, — безоговорочно, как о давно решённом, кивнула мне в танце Люба.

— Хорошо!.. А там, глядишь, и ждёт тебя романтическое знакомство, — скрывал я печаль за улыбкой: зануда!

— Какое ещё знакомство? — строго хмурила брови у переносицы Люба. — Мы вдвоём идём!

— Раз- два- три!.. Раз- два- три!..

Она смотрела мне прямо в глаза… И в карих зрачках плавилось солнце, искря мириадой блёсток. А ресницы распахнутых глаз были его лучиками.

* * *

Сегодня я провожал её до магазина «Европа», где Люба условилась встретиться после занятий с Сергунчиком: чего-то малому прикупить там было надо.

— Четырнадцать лет же нам в этом году! — с гордостью поведала она.

— Слушай, так, может, мне уже и отцепиться с провожатых — чтоб тебя не дискредитировать?

Какое «вумное» слово Гаврила знал!

— Брось, ты чего? Идём, даже не думай!

«Европа» была на полпути к «Бомбе» — и в том же направлении, и на таком же, примерно, удалении от остановки — в другую сторону. Так что Гаврилу на проводы не «обжали», расстояние до разлуки не уменьшили.

— Татьяна тебя так хвалит: «Прогрессирует от занятия к занятию!»

— Татьяна? — не подумавши, удивился я. — Так ведь она меня в деле ни разу не видала.

— Эта Татьяна — со студии!

— А-а… Ну так — за партнёршей своей, всей такой замечательной, тянусь!

Подхалим!

— Нет, — серьёзно возразила Люба, — это всё твоя работоспособность!

А вот и «Европа», и Серёжка выходит навстречу из стеклянных дверей, тревожно, кажется, расширив глаза и на вечернюю улицу, и на нас, из полутьмы приближающихся. И я на равных пожимаю руку ему и вслед протягиваю Любаше — чтоб попрощаться скорым и демократичным рукопожатием (даром что по этикету руку первой
должна протягивать она — не время сейчас церемониться!). Но её хрупкая, облачённая в изящную чёрную перчатку кисть уверенно и настойчиво притягивает меня за руку, и алые тёплые губы смело ложатся точно на мои, как на сердце слова:

— Пока, Лёшечка! Только вторника нам и дождаться!

* * *

Калейдоскопом лиц летела,
Дробя все сны своею силой.
А как иначе бы хотел я?
Она же в жизнь мою входила!

Любовь…

Не потревожив нажитые раны,
Не потеснив семью и мир вокруг —
Так входит только долгожданный,
Годами выстраданный друг.

Ты самому себе-то веришь?

* * *
Однажды Татьяна мне попеняла: «Друзей у тебя нет…»

И Слава как-то пустился в рассуждения вокруг да около: «Друзья приобретаются где-то в экстремальные моменты жизни: в горячих точках, или вот… Все мои друзья — настоящие! — оттуда.»

Но я там, по счастью, не был, и даже не собирался, хотя от тюрьмы и от сумы, как известно, на Руси не зарекаются. Одно — одна, точнее, — на моём боку уже почти болталась, да и три с лишним года ушаковской каторги в каком-то смысле «в зачёт» другого вполне могли пойти. Раджив Ганди сказал однажды: «Никто не может стать полноценным человеком, не отбыв какой-то срок в тюрьме». Я тогда эту цитату в блокнотик себе нацарапал, когда вовсю ещё тянул свой срок на Ушакова. На эмоциях и со Славой мудростью поделился, а тот лишь с сомнением покачал головой:

— Ну, уж не знаю…

Что-то, всё-таки, мешало нам назвать друг друга другом по-настоящему…

Но Седой с Аллой? А Серёга «Дружок» из стародавнего рейса?.. А Витя Шишмаров?.. А Женёк Мазнавиев — ты его, Таня, не знаешь даже! — не настоящие друзья? Да, редко мы видимся — в год, бывает, считанные разы, так ведь дела шкурные свои у каждого, семьи, дети! А по чести, ты, Таня, мой самый лучший друг — по жизни!

Без подхалимажа — по-честному.

* * *

А утром я принялся за работу. Без раскачки. Без остановки. Без разговоров: сейчас от меня требовалось сладить дело, подключив для этого не только всё своё печное умение, но и бесценный опыт работы в таких экстремальных условиях. Вкупе с нормальной мужской волей.

Эх, где наша не пропадала!

А не пропала даже на Ушакова.

Лихо затеялась чумовая круговерть. Сын Максимовны — Равиль, высокий, широкоплечий, постарше меня лет на пять- семь, беспрестанно грел воду в баке и ведре и глину в тазу на всех четырёх конфорках газовой плиты, к концу дня «угвазданной» нами до безобразия. Наносив кирпичей с улицы («пусть отогреваются»), я окунал каждый в ведро с тёплой и тут же лепил в кладку.

Кирпичи были бэушные, попадались и разновеликие, и кривые, поэтому прибивать их
сквозь тончайший слой глиняно-песчаного раствора приходилось вплотную.

«Раствор для печки должен литься из кружки! Чтобы усадка печки меньше была» — всё по дедовской науке!

Сейчас же надо было принимать в расчёт, что наледь, нет- нет — да и остающаяся на кирпиче (ну, не успевал я её в мгновение растопить!), по высыхании печи обязательно образует щель. Через которую возможно поддымливание. Но тут уж не до хорошего: успеть бы, плеснув с кельмы раствора, кирпич моментально плюхнуть — пока парящая теплом жижица не примёрзла!

В избушке дальней той, заиндевелой
Сомнения топи, Гаврила, лёд!
Лепи кирпич уверенно и смело:
Тепло, с недрогнувшей руки, придёт!

За нескончаемым своим перекуром — с сигаретой он почти не расставался — Равиль не оставлял меня наедине с сомнениями.

— А ты знаешь, как нас, таких, татары — те, что живут в самом Татарстане, — называют?.. Мешары!

Семейство переехало сюда из Средней Азии. Домик младшего брата Камиля — вполне себе обустроенный, с покупной чугунной печью — был в конце этой же дачной улицы. Но, видимо, не особо они между собой ладили («Двое же ребятишек там, да и жена — своей семьёй живут»), коль предпочитали мёрзнуть здесь в такие жестокие морозы.

— Не боись, Равиль! — не снижая темпы кладки, улаживал я непростые вопросы межнационального единства. — Поговорка такая есть: «Потри любого русского — найдёшь под ним татарина». У меня, вон, видишь — тоже монголоидное расположение
волос на лице. Жена вообще не сомневается, что я где-то с азиатской кровью помешан, а она у меня — историк!

Равиль раскуривал другую сигарету.
               
— А там у нас дом был свой!.. Но нет сейчас там никакой работы. Всем свои рулят. Вроде бы: одной же я с ними веры, но куда там! Никуда не сунешься, не влезешь. А то — чего бы мы сюда потащились?!

Работы постоянной не было у него и здесь — шабашил где-то и с кем-то от случая к случаю.

— Сегодня надо звонка ждать: если мороз спадать начнёт, пойдём опалубки ставить — фундаменты под столбы для забора заливать… Я сейчас по бетону работаю. Оно, знаешь: бетон всегда можно поправить, долить, а вот дерево, если повредил — никак. Дверь, скажем — из красного дерева… Я, тут было, и плотником работал.

Понятно: тюкнул где-то скол на двери дорогущей, «на бабки попал». Известное в современных трудовых отношениях дело: работа твоя стоит копейки, а материал, с которым работаешь, — десятки, порой, тысяч.

Наш же б/у материал позволял работать без дрожи в руках. Поэтому печка сложилась в считанные часы, и массив отопительного щитка рос на глазах: не время было «миллиметровать» — людям тепло нужно!

— Ого! — подивился заглянувший на минуту (а то ещё, гляди, помочь «припашут»!) Камиль, переводя взор маслично-чёрных глаз с меня на наше строение и обратно. — Это вы так сегодня и на второй этаж выйдете?

— Постараемся!

— Молодец! — оценил он. — Я, вообще, точно так же работаю.

Он был порядочно моложе меня.

Труды праведные закончили за полночь. И то лишь потому, что электричество вдруг отключили. Но мы всё же успели до того выпилить квадратную дыру между этажами — под трубу. С фонариком Максимовна взобралась по лестнице куда-то на мансарду,
возвратилась с двумя тысячами рублей моей зарплаты — чин- чинарём!

— Равиль, ты проводи его — до «Алтына» хотя бы!..

* * *

Утром, взяв-таки жалкие деньги («Так ты оставил бы пока себе!.. Точно, тебе не надо?.. А на проезд?»), Татьяна завела разговор, которого я всячески избегал.

— Всё равно, Алексей, надо, наверное, снять уже денег немного с книжки — пришло время… Я понимаю — жалко!.. Знаешь, как мне было жаль снимать в этот раз свои на поездку нам с Семёном в Турцию! Но у меня на счету больше денег нет.

— Да-да, Танечка, — мне срочно занадобилось куда-то бежать из комнаты, а то и из дому, — всё будет хорошо!
               
* * *
               
И совершенно внезапно, отчётливо и ясно, как часто и случается в трудные моменты, простое решение пришло само собой. Год или полтора назад, когда вовсю «кочегарил» ещё на Ушакова, нашёл я на свой лестничной площадке — у самых дверей лифта — золотую цепочку. С крестиком Святого Распятия. Ну, точно Аннушка из «Мастера и Маргариты» — подкову золотую, только что не в салфетке. В понедельник — важный факт! Компании молодых людей, что снимали квартиры и в нашем крыле, и напротив, любые выходные превращали в праздники — шумные и весёлые, по полночи будоражащие децибелами пол, стены и потолки соседей, а вторую, частенько случалось, её половину — чувственным оханьем залученных в гости девиц. Так что выспрашивать, кто обронил у лифта золотую цепочку («Какая такая салфеточка — подковочка? Вы что, гражданин, пьяный, что ли?») огульно не стал: кто потерял, тот и спросит, ему и отдам. Так до поры и упрятал, чтоб самому не забыть, в фотоальбомчик — в ячейку с фотографией моей на борту шотландского того «пылесоса»: золотое было то время, а и рейс золотой!.. Одна только фотография от всего и осталась… Так вот, и позабыл бы я напрочь, если бы не помнился, вместе со своим анекдотом, достойный сын набожного своего народа — Томек: «Новый русский у магазин увэлирный заходит: “Дайте мне са-амую толстую цепочку и самый большой крэст!.. О-о, цэ то, что трэба! Только
гимнаста отсюда — снять!”».

Хозяин (хотя, наверное, всё-таки хозяйка) цепочки не объявился даже по истечении лет. И цепочка так и лежала — золотом на голубом фоне безоблачного неба, белоснежного уголка судовой надстройки и моей счастливой и глупой — в святой своей вере в доброе завтра, в счастливый завтрашний день — физиономии.

Вот и пришёл тот день, что надо цепочку извлечь. Чтобы, не очень в чём-то сомневаясь, отдать Тане — пускай уже носит.

— Знаешь, — перебирая цепочку между пальцев, молвила она, — ты отдай её тому, кому она действительно будет нужна.

А мне — зачем? Мне и своего золота достаточно… Вон: Сёма, одевайся уже, сто раз сказала!.. И ты — ты ведь цены себе не знаешь!

Ура, ура! Гласное добро на тайный вынос драгоценности в ломбард было получено! Сколько-то цепочка да будет стоить — точной цены я даже предположить не мог, потому что и не задумывался никогда: не моя ведь. А уж себе-то, золотосамоварному, знаю я, Танечка, цену базарного дня!

— Тысяча семьсот пятьдесят три рубля, — в итоге кивнула милая девушка через пуленепробиваемое стекло в ломбарде ювелирного магазина, что находился точно напротив здания с танцевальной нашей студией наверху — по другую сторону про-
спекта.

— Так много?

— А что вы удивляетесь — работа резная, состояние идеальное: выставь мы её на продажу — купят быстро. Но в течение месяца вы можете её ещё забрать. Тридцать один рубль в день у нас комиссия.
               
Да, а зачем бы я тогда сдавал?.

Бережно упрятав в карман с неба свалившиеся деньги, я поспешил в поте лица своего добывать хлеб насущный. Не почитая дня субботнего — Бог, быть может, простит!

* * *

Мириада блёсток отчётливо пробивалась мне сквозь морозную пелену утра, искря, преломляясь, радостно светя всеми переливами и оттенками. Хотелось жить, дышать полной грудью, а значит, привносить свет в этот мир, дарить его людям тепло.

Гаврила был горячим мужем,
Когда Любовь он вспоминал!
И дня счастливого, без стужи,
В душе и на сердце желал!

Я послал Ей это sms — толику, быть может, света в мир добавив. Из автобуса: людям поспешал тепло поскорее дать!

Но сплошь и рядом на пути к благой цели кто-то да встанет… Худощавая, живенькая пассажирка предпенсионного возраста, всё потягивающая носом по сторонам, наконец «обозначилась на кипеж» в мою сторону. Серьёзный…

— Это от кого так куревом пахнет?! Не от вас, случайно, мужчина?.. Ну как же так можно — в общественном транспорте ведь едете!

— Да я вообще не курю! — обомлел я от неслыханной такой наглости. — Как же от меня тогда может куревом пахнуть? Сами-то вы, случаем, не курнувши чего-нибудь?

Привнёс, называется, в сей мир добра и света! И сограждан, что в согласии то ли мне, то ли ей, через одного покивали, тепла на душу пролил: чужая склока кому-то сердце тешит. Сполз, конечно, на всякий случай на пустующую площадку в середине автобуса. Но на следующей остановке не вышел — с какой стати? Тем более, скоро уже и к развязке у торговых центров и многоэтажек подкатили: народ гурьбой повалил на воздух — морозный и свежий.

Это было уже воскресенье, и сегодня предполагалось подвести трубу под самую крышу. Чтобы на следующий день махом её пройти. Конечно, она выходила у нас точно на балку стропила — иначе ведь и быть не могло!

Труба выходила
Как раз на стропило,
Иначе, Гаврила,
Могло ли и быть?

Как Станислав Витальевич в университете учил: «Текста мало, смысла — много». Всё ведь про Гаврилу — то ли непутёвого, то ли невезучего — сказано! Почти…

Но так уже было,
Ведь в опыте — сила!
И быстро Гаврила
Всё смог разрешить.

Не спасовал Гаврила перед таким препятствием, не сплоховал — подключил «соображаловку», припомнил прошлые подобные моменты — да и принял единственно правильное решение: обходить балку «мавзолеем», смещая каждый ряд трубы
на четверть кирпича. И армировать, само собой, каждый ряд в стену гибкими железными штырями, что так кстати нашлись у Равиля — фундаменты, всё-таки, он заливал!

Штыри входили в газоблоки с молотка, как нож в масло.

— Сталь мягкая, сыромятная, как старики говорили, Значит, в меру спружинит под весом трубы, не треснет, не обломится, — рассуждал я вслух себе и Равилю.

— Да я потом ещё стальным уголком с балками скреплю…

Дело говорил!

— Слушай, и ещё одно дело! Денег мы тебе за это заплатим — тысячу ещё, только ты трубу повыше поднимешь, и в неё метровую оцинкованную всунешь — я завтра в строительном куплю.

И хоть по скользкой зимней крыше из андулина карабкаться лишнего ой как «не климатило», я согласно кивнул.

— Максимовна! Вот ещё что: как печка наша протопится и осядет — это порядка двух недель, я вам её оштукатурю! Это уже бесплатно будет.

В порыве честности, так сказать: а кто им ещё грамотную печную штукатурку сделает? Тоже ведь дело — «не хухры-мухры»!

И последнее: «Крыше — выше»…

Гаврила —
                на крыше:
труба та —
                повыше,
Чтоб
            пожирнее
                затянулся дым!
А у кого там —
                ниже?
да и дым —
                пожиже?
Не повезло, знать,
                с мастером
                таким!

Вот это халтура футуристская — шесть, по сути, строчек, а на полстраницы растянуть! (Это не к Вам, товарищ Маяковский, в порядке пролетарской критики — Вас я дюже уважаю! — к Гавриле!).
               
* * *

Хваста!

Да, ушаковский это пережиток…

— Как людям с мастером повезло, а?!.

— Ты не забывай только себя при этом по голове гладить! — напоминал в моменты таких откровенных моих самопризнаний Степанович, бывший в то время ещё на хозяйстве полномочным представителем «заказчика» (как официально для нас он родного сына именовал).

Но разве за бездной работы до такой безделицы руки дойдут?

— Палуба — посмотрите сами, Владимир Андреевич! — выходит, как в Букумгемском дворце! — много позже, дождливейшим днём поздней осени, раздухарившись не на шутку, нахваливал я, как купец в торговом ряду, блестящие, ровно соболиные меха,
камни под ногами.

— Ты скоро, как Альвидас, — усмехнулся тогда хозяин, — картины с себя будешь писать!

А иначе там было нельзя! Чтобы не заглушили напрочь хоть какое-то человеческое и мастерское «я», которое так настойчиво «глушили» и полномочные представители — дабы денег не переплатить («Лёха, а что ты хочешь, если у меня от него указание:
всех по ценам глушить!»), и пыжащийся на свою долю несуществующего участия Альвидаса, и тлеющие чёрной завистью лучшие его ученики — Костик с Олежкой.

Уж эти — особенно…

— Нарцисс! — шипел из-за стиснутых губ Олежка. — Стопудовый.

Ой, «хтуй бы» говорил!

Сам себя не похвалишь…

Впрочем, под завершение той же «палубы» хозяин, досадуя на дворника, невольно проговорился похвалой:

— Двор получился такой, что в тапочках ходить можно! Так надо его и в чистоте содержать соответствующей!

А вот Наталья Алексеевна никогда похвалить, если того стоило, не стеснялась:

— А сверху — со второго этажа — так, вообще, красиво смотрится! Такой узор — как орнамент, как ковёр витиеватый: они же, камни, ещё по цвету разные чуть!.. Нам с Владимиром Андреевичем очень нравится!

Спасибо Вам, Наталья Алексеевна, — над тем ведь и корпел!
               
* * *

А ночью — в половине второго её часа — мы шагали с Равилем по абсолютно пустынной на сотни метров вперёд, длинной улице, ведущей нас сквозь мороз к закрытым супермаркетам и спящим многоэтажкам.

— Давай хоть пива по бутылочке раздавим. — Надо было отблагодарить своего провожатого. — Крепкого. Я попрошу, чтоб не из холодильника!

— Возьми тогда ещё «Мальборо» красного пачку, — не растерялся Равиль.

Зайдя под навес автобусной остановки с тем самым круглосуточным магазинчиком сбоку, мы тянули сладковатое, от повышенного градуса, пиво, и он говорил мне про свою любовь, а я молчал про свою…

— Всё-таки лучше восточной женщины никакой нет!

Да уж, конечно!..

— Как это: «Сначала появилась Надежда. Надежде надоело надеяться, и она исчезла…»

Притча, наверное, тамошняя — восточная. От современных мудрецов…

— Потом пришла Вера. Вера устала верить и пропала. Тогда возникла Любовь…

С Любовью поосторожней бы ты, конечно!..

— Любовь не захотела долго любить и ушла…

К другому?..

— И тогда пришла Фатима!..

Дождался, сирый, наконец! Всех перебрал, всё переврал, лишь бы до своего добраться!

Но за что было его винить? Эта возлюбленная Равиля — заезжая гастарбайтерша — была для него больше, чем любовью: она олицетворяла собой и оставленный дом, и покинутую
родину, — так Станислав Витальевич на лекции бы «растележил».

Максимовна успела посерчать мне — постороннему, с улицы, человеку: «Всё мне высказывает: «Зачем ты меня сюда привезла?» — «А что бы ты там делал? Ни работы — ничего! Пропадал бы?» — «Да уж лучше бы я там пропал!»

Она (эх, материнское сердце!) пыталась, как уж теперь могла, загладить пресловутую свою вину, скрашивая убогое прозябание сына, то же сердцем ещё раз скрипя: пустые водочные «чекушки» и бутылки из-под пива прибывали под газовую плиту и за спинку
кровати стабильно.

Бедные люди! В их жизни не было зеркального зальчика под самой крышей четырёхэтажного здания на оживлённом, пульсирующем в вечернем свете огнями проносящихся автомобилей проспекте. А у него, вдобавок, не было такой партнёрши! И вторники с четвергами тянулись всё той же унылой чередой, ровно ничем не отличаясь от других дней недели…

Простившись с Равилем до сегодняшнего, уже, утра, бодро я зашагал домой, неся туда честно заработанные за день деньги и сдаваясь сам себе в мысленной дилемме: взять или не взять по дороге ещё бутылочку- другую пивка? Час с лишним всё- таки идти. «Con pan y con vino bien se anda el camino» — с хлебом и вином дорога не тяжела — для испанцев. А я и с крепким «Осмарком» перетопчусь!..

* * *

…У него не было такой партнёрши.

И не будет!

Я её никому не уступлю!

* * *

— Фу, куревом от тебя воняет — за километр! — шептала сонная Татьяна. — Кто это тебя там обкуривает? Иди, давай, мойся, только тихо — родителей не разбуди! Вещи сразу в стирку — в машинку забрось.

Ты зачем, прощелыга, женщину обидел? Ту, которая в автобусе!..

(продолжение http://proza.ru/2017/01/22/122)