Испытание трудника Василия

Жирная черная земля, рассыпанная по всей территории бывшей графской усадьбы, казалась живой шевелящейся массой, жадно поглощающей неожиданное апрельское тепло. Легкий ветерок раскачивал поднимающиеся с поверхности земли струйки пара такой степени густоты, что строгие очертания храма Успения Богородицы растекались в синем мареве неба, отчего он уже не казался стройным и величественным, каким был на самом деле, а становился  зыбким и загадочным, как Руанский собор на полотнах Клода Моне.

Эти странные искажения перспективы в ярком свете полуденного солнца и словно подыгрывающий им тихий колокольный звон создавали настолько необычное ощущение ирреальности, что Фикусов, совершавший свою обычную субботнюю прогулку, даже не заметил, как знакомая тропинка уткнулась в невысокий дощатый забор с запертой на засов калиткой. Едва не столкнувшись с препятствием, которого неделю назад тут еще не было и в помине, Фикусов, покачал головой,  словно хотел избавиться от  наваждения, и тогда только заметил стоявшего возле калитки с другой стороны забора невысокого мужчину лет пятидесяти, который опирался на лопату с видом человека, отдыхающего от трудов праведных.

- Извините, тут теперь нельзя пройти?  Я каждую субботу хожу этой дорогой, – вежливо спросил Фикусов.
Человек с лопатой дружелюбно улыбнулся, и, глядя на Фикусова своими серыми выразительными глазами,  мягко и в то же время решительно сказал:
- Нельзя.

И тут же, видимо боясь обвинений в невежливости, незнакомец начал проникновенно говорить, указывая на угол церкви, за которым хорошо была видна другая, основная сторона забора с  распахнутыми настежь большими воротами, ведущими к главному входу в храм, не видимому с той точки, где они стояли. Он говорил долго, но смысл всех его пространных рассуждений заключался в разъяснении той простой мысли, что подходить к храму следует только с парадного входа, а никак не из-за угла.

Едва человек с лопатой успел закончить свою речь, а Фикусов еще только обдумывал, что можно сказать в ответ, к калитке подошли три молодых человека, одетые в кожаные куртки с заклепками.
- Откройте калитку, - грубо и громко произнес выступивший вперед коротко остриженный парень, выглядевший постарше остальных.

Человек с лопатой вынужден был повторить свое выступление. Он не изменил ни слова, ни интонации, ни даже выражения лица, и уже на второй фразе Фикусов понял, что человек с лопатой, несомненно,  хорошо отрепетировал свою речь  перед большим количеством жаждущих проникнуть за забор людей.
На этот раз ответ последовал незамедлительно. Лидер молодежной тройки произнес длинную тираду, состоявшую из одних непечатных слов. Излив свой гнев в словесной форме, парень не стал, однако, лезть на рожон, а развернулся и, увлекая за собой соратников, двинулся в обход забора.

Человек с лопатой посмотрел вслед уходящей тройке со спокойным и серьезным видом и тихо произнес:
- Прости их  Господи, ибо не ведают, что творят.
Фикусов, которого заинтриговали проникновенный тон и какое-то необычное выражение лица человека с лопатой, спросил:
- А вы кто, извините? Работаете здесь? Вы ведь не монах?
- Нет, я пока еще не монах. Да и не могу я тут быть монахом, потому что это женский монастырь, хоть он только-только образовался. Я – трудник, работаю здесь бесплатно.
- Как, совсем бесплатно?
- Ну, если не считать того, что меня кормят в трапезной. Если честно сказать, кормят до отвала. На еду не скупятся. Чревоугодием страдают изрядно, хотя в монастыре, я думаю, скромнее как-то все должно быть.
- А зачем вы здесь работаете бесплатно?
- Да вот, собираюсь посвятить свою жизнь, так сказать Богу. Как отработаю положенное время, исповедаюсь в грехах своих и стану монахом в одном из монастырей.

Произнося последние слова, трудник скосил глаза вбок, глядя куда-то вдаль мимо плеча Фикусова и поворачивая голову в одном направлении - слева направо.
- Батюшка едет, - произнес он не сразу, словно с трудом выдавил из себя.
Фикусов повернул голову в ту же сторону и увидел, как черная иномарка на высокой скорости въехала в главные церковные ворота и остановилась на ровной площадке, видимо, специально предназначенной для парковки. В тот же момент без малейшей задержки передняя дверь автомобиля распахнулась, из нее резво выскочил высокий, довольно молодой холеный священник в щегольской рясе с черным портфелем в руках и мягкой пружинистой походкой направился к храму.
Несколько женщин, дремавших на скамейках по обеим сторонам дороги, ведущей к главному входу, вскочили со своих мест и образовали, опустившись на колена, живой коридор перед идущим к храму священником. А тот, почти не сбавляя шага, быстрым и, казалось, несколько высокомерным движением осенил каждую крестом,  резко прибавил ходу и через мгновение уже исчез из поля зрения Фикусова.

- Отец Арсений приехал, - сказал трудник, и странная улыбка заиграла на его лице, - сейчас здесь кончится сонное царство и начнется настоящая жизнь.
-  В каком смысле? – Фикусов не понял слов трудника, как не понял и его странной улыбки.
- Понимаете, отец Арсений поставил дело так, что без его одобрения здесь ничего не делается. Видите, например, этот грязный участок на стене?
Трудник показал на нижнюю часть стены церкви недалеко от ближнего угла. Фикусов посмотрел в указанном направлении и увидел, что на фоне белоснежной, свежеокрашенной стены церкви, явственно выделяется грязный ободранный участок прямоугольной формы.
- Здесь лежала стопка старого шифера. Когда Петро начал красить стену, я предложил ему оттащить шифер подальше от стены. А он мне со страхом – не могу, мол, без благословения батюшки. Так и покрасил. А батюшка – тот только через четыре дня объявился. Я  не успел тогда эту груду унести – потом один все стаскал.
- До абсурда дело доходит, - продолжал после секундной паузы трудник, - захожу в церковь, а там сплошная темень. Говорю настоятельнице: «Что же Вы, матушка, лампочку-то не поменяете?». А она тоже, как будто все сговорились, не могу, мол, без благословения отца Арсения. Ну, пришлось мне самому все лампочки вкрутить, пока она охала да молилась, дабы избавить меня от напастей. А поскольку отец Арсений бывает здесь от силы раз в неделю, то вот так и живем.
- А почему отец Арсений бывает здесь так редко? – поинтересовался Фикусов.
- Да у него еще три таких прихода. Он же одно из самых доверенных лиц патриарха. Владыка его очень ценит. Где ни поставит он отца Арсения, там все приходит в движение. Здесь, знаете ли, еще месяц назад ничего не было. А теперь и ограда церковная сделана, и церковь покрашена, и корпуса закончены и трапезная работает. Человек он, конечно, деятельный, только все делает сам, никому не доверяет. Если даст он всем задание правильно и вовремя приедет, здесь все будет крутиться. Да и деньги он экономно расходует, прижимист очень, рабочим копейки лишней не даст. Да, отец Арсений -  священник новой формации.

Фикусов почувствовал какую-то иронию в последней фразе трудника:
- Каким-то странным тоном Вы это произнесли. Не любите Вы отца Арсения?
Трудник почесал затылок:
- Да отношения у нас сложились тяжелые. Отец Арсений – он ведь всех по струнке ходить заставляет. А меня не может. Я ведь трудник, от него не завишу. Вот и говорю ему в лицо все, что о нем думаю.
- А что Вы о нем думаете?
- А то, что нет в нем духа христианского, смирения, доброты истинной.
Недобрый он, суровый слишком и к людям несправедливый. И давно уже он хочет сплавить меня отсюда. Говорит: «Давай, Василий, исповедуйся в грехах. Пора тебе уже монахом стать». А я ему в ответ: «Да я согласен, отец Арсений, если Вы сами будете меня исповедовать. Во всех грехах тогда сознаюсь. Аз грешен, вижу, как отец Арсений ведет себя не по-христиански, кричит, бранится, к рабочим плохо относится, злость изливает, христианского смирения не проявляет, а я слушаю и терплю это, грешен, прости меня Господи». Так он разъярился, недослушал, убежал, а после этого случая стал прохвостом меня обзывать, по имени уже не называет, а говорит – ну прохвост, иди сюда. А я прочитал в одной книжке, что прохвостом раньше называли человека, который отвечает за чистоту и порядок. Да, говорю я ему, - я прохвост, ибо за порядком слежу и стараюсь исправить те несправедливости, что отец Арсений себе позволяет.

Фикусов слушал,  не перебивая, и трудник Василий говорил бы, наверное, долго, если бы его не прервала властного вида полная пожилая женщина, громким голосом потребовавшая открыть калитку. Фикусов подумал, что ей уже много лет, может быть даже восемьдесят, хотя по внешнему виду, по крашенным и завитым волосам и по манере держаться, она ничем не напоминала старушку. Василий повторил свою речь о главных воротах храма, но его прочувственные слова опять не возымели желаемого действия.
- Я десять лет хожу этой дорогой, и буду ходить тут дальше. Откройте калитку!
- Нет! – жестко отрезал Василий, - идите в обход.
Резкий тон, каким были сказаны эти слова, настолько не вязался с обычной манерой трудника говорить, что Фикусов даже вздрогнул от неожиданности.
- Как вы смеете? Я участница войны, воевала в составе Дунайской флотилии. Я работаю в совете ветеранов. Я тридцать лет проработала в профсоюзе, я имею право ходить дорогой, которой хожу всегда. Откройте калитку!
Услышав окончательный отказ, пожилая дама побагровела, затряслась, выпалила несколько гневных фраз, в которых нелестные слова о церкви и попах перемешались с угрозами пожаловаться куда следует, и быстро, почти бегом, пустилась вдоль забора.
- Врет она, - спокойно сказал, глядя ей вслед, трудник Василий, - не работала она тридцать лет в профсоюзе. Совершенно точно могу сказать, что она работала в ЦК КПСС до самого его конца.
Увидев поднявшиеся в немом вопросе брови Фикусова, Василий пояснил:
- Я сам работал в ЦК, был замом завотдела. Я хорошо помню ее, даже общался с ней  тогда, вот только сейчас она меня не признала.

Фикусова так и подмывало спросить трудника о причинах, побуждающих бывшего работника ЦК КПСС уйти в монахи, и он даже несколько раз открывал рот, но в самый последний момент вопрос казался ему неэтичным, и он все-таки сдержался.
А Василий, словно и не было паузы, продолжил прерванную тему, словно для него этот вопрос был одним из самых главных в жизни.
- И ведь понимаю я, что нужны такие люди церкви, как отец Арсений, что без таких деловых и активных деятелей  веру возродить невозможно. Но не могу я никак принять его, как христианина. Да и понимает ведь он, что прав я, прав, иначе бы и не сердился так на меня. Вот однажды разругались мы с ним в пух и прах, обозвал я его по-всякому и думаю, ну все, вообще больше говорить со мной не будет. А он на следующий день взял и подарил мне собрание житий святых, обрадовал меня, знает ведь, что люблю я читать эти жития, право слово.

Солнце тем временем прошло свою наивысшую точку и стало потихоньку опускаться, уходя за белую стену храма. Черная земля, потеряв глянец, уже не казалась живой дышащей субстанцией.
Василий выпрямился и, держа в руке лопату, возвысил голос:
- Сначала я думал, за что мне такое наказание – сносить насмешки отца Арсения. Я ведь расстраивался сильно, горевал, даже плакал по ночам. А однажды вдруг понял истину, дошло до меня, хоть и  поздно, прости Господи, ведь это же Бог мне испытание посылает. И силы у меня сразу появились. И пока могу, буду спокойно сносить все бранные слова отца Арсения, и поправлять его буду, чтобы не отвратился в душе он совсем от Христа …

Фикусов не был религиозным человеком. Его вера в Бога никогда не заходила дальше признания Высших сил, каким-то замысловатым образом управляющих работой Вселенной. Но сейчас, в эту минуту, возле стен прекрасного храма, возведенного безвестными русскими зодчими в стиле «нарышкинского барокко», глядя в преобразившееся лицо Василия, слушая его проникновенную речь, он действительно верил, что есть все-таки на свете Бог, испытывающий трудника на его непростом  пути настоящего христианина.