Записки о мятеже в Северозападной России в 1863-18

 
Полный сборник записок гр. Муравьева-Виленского, о мятеже в Северозападной России в 1863-1864 гг. составленный по номерам журнала Русская старина. Файл PDF сборника (178 страниц - 58 мегабайт). Составитель - проект «Западная Русь»
 
III
Я, скрепя сердце, расстался со всеми, полагая одну надежду на помощь Божью, ибо я видел, что в Петербурге не будет мне никакой опоры; в крае я также не мог ожидать ничего благоприятного, ибо все шесть губерний были охвачены пламенем мятежа; правительственной власти нигде уже не существовало; войска наши сосредоточивались только в городах, откуда делались экспедиции, как на Кавказе в горы; все же деревни, села и леса были в руках мятежников. Русских людей почти нигде не было, ибо все гражданские должности были заняты поляками. Везде кипел мятеж и ненависть и презрение к нам, к русской власти и правительству; над распоряжениями генерал-губернатора смеялись, и никто их не исполнял. У мятежников были везде, даже в самой Вильне, революционные начальники; в уездных городах окружные и парафиальные; в губернских городах целые полные гражданские управления, министры, военные революционные трибуналы, полиция и жандармы, словом, целая организация, которая беспрепятственно, но везде действовала, собирала шайки, образовывала в некоторых местах даже регулярное войско, вооружала, продовольствовала, собирала подати на мятеж, и все это делалось гласно для всего польского населения и оставалось тайною только для одного нашего правительства. Надо было со всем этим бороться, а с тем вместе и уничтожать вооруженный мятеж, который более всего занимал правительство. Генерал-губернатор ничего этого не видал; русские власти чувствовали только свое бессилие и вообще презрение к ним поляков, ознаменовавшееся всевозможными дерзостями и неуважением даже к самому войску, которому приказано было все терпеть и переносить с самоотвержением; так все это переносили русские, и даже само семейство генерал-губернатора было почти оплевано поляками.
В таком безвыходном положении находился край, когда я прибыл в Вильну 14-го мая 1863г., к 3 часам пополудни.
Дорогою я остановился ночевать в Динабурге с 13-го на 14-е число мая. Я был болен и притом крепко устал. Мне необходимо было видеть также власти динабургские, чтоб узнать о положении края, ибо в Петербурге ничего не знали. Генерал Длотовский мне подробно изложил все бедственное положение гражданского и военного управления. Я здесь еще более удостоверился в необходимости принять строгие и решительные меры, ибо мятеж разгорался, поляки были уверены в успехе и уверили в том все население, так что даже русские старожилы в том крае считали дело потерянным и убеждены были, что мы будем вынуждены уступить требованиям поляков, желавших присоединения к независимой Польше наших западных губерний. Никто не верил, что правительство решится на какие-либо меры, не согласные с намерениями западных держав, и что оно уступит необходимости, т.е., что оно признает законность польских притязаний о восстановлении Польши в ее прежних пределах. Мне надо было на первых порах рассеять польскую дурь и возродить в русских и в войске уверенность в непоколебимости предпринимаемых правительством мер. Словом, надобно было восстановить правительственную власть и доверие к оной – без этого ничего нельзя было делать. Задача трудная, но я, решившись на все самопожертвования, как материальные, так и моральные, с полным упованием на Бога, взялся за дело.
В Динабурге я сделал все необходимые распоряжения для охранения его от мятежных покушений и, призвав предводителя дворянства и бывших в городе дворян, громогласно, в присутствии всех военных и гражданских чинов, высказал им свой взгляд на дело и ту систему, которой буду руководиться в моих действиях. Чтобы выказать свою решимость действовать не на словах, а на деле, я тут же приказал отдать под строгий надзор полиции предводителя дворянства, который явным образом показывал уверенность, что польское дело останется торжествующим. Это был двоюродный брат того Плятера, который напал на транспорт с оружием и впоследствии был расстрелян. Но моим словам еще мало верили, ибо в продолжение почти десяти лет не было никакого управления и власти в крае, и поляки везде господствовали, так что даже войска были наполнены офицерами польского происхождения, бывшими по большей части в заговоре и многие из них ушли в лес для формирования шаек. Римско-католическое духовенство было везде во главе польской пропаганды, раздувало мятеж и внушало это всем от мала до велика даже и на исповеди. Усмотрев в Динабурге, что главнейшие силы мятежников совокупляются в лесах за Двиною, в Новоалександровском и Дисненском уездах, я присоединил эти два уезда к району действий генерала Длотовского.
В Вильне я был принят генерал-губернатором очень радушно, он угостил обедом меня со всем штабом (прибывшими из Петербурга военными и гражданскими чиновниками). Назимов, по-видимому, был доволен моим приездом, ибо действительно находился в безвыходном положении; он не знал и не понимал ни края, ни обстоятельств, среди которых находился, и видел только, что все идет очень дурно; был крайне недоволен петербургскими властями и в особенности министром внутренних дел, которому неоднократно писал о необходимости изменить систему уступчивости и, так называемой, легальности, которыми…хотела побороть мятеж. Назимов не мог мне ничего рассказать о положении края и, после обеда, провожая меня наверх в мой кабинет, пригласил только зайти в церковь посмотреть изготовленные им ризницы, разложенные нарочно для показа на столах, и потом объяснил только, что около дома все посадки кустарников сделаны его женою. В отношении края он ничего не мог указать, кроме реляций, получаемых ежедневно от военных начальников о встрече с мятежниками, в которых они выставляли блистательные победы над огромными будто бы бандами мятежников, тогда как большей частью шайки эти были самые ничтожные и редко превосходили 300 – 500 человек. Об секретной же организации мятежа Назимов и понятия не имел; когда же я у него спросил, какие он имеет средства для секретных дознаний о мятеже, то он объяснил мне, что поручает их своему племяннику Мясоедову, которого и рекомендовал для этого и еще одного известного…еврея, подрядчика Алпатова.
Я был весьма затруднен пребыванием Назимова в Вильне, тем более, что от него узнать ничего не мог, и был очень доволен, узнав, что он чрез два дня уедет, ибо он только мне мешал пустыми рассказами и просьбами протекций разным чиновникам.
14-го мая 1863г. я телеграфировал Государю о том, что вступил в должность, а 15-го числа сделал общий прием чиновников, духовенства и вообще всех сословий в Вильне; но перед этим ездил к митрополиту Иосифу (Семашко), вместе с Назимовым, и помолиться Богу в Николаевский собор, где нашел убитого гвардейского солдата, окруженного товарищами своими, ожидавшими прибытия священника для панихиды; – это первое явление произвело на меня весьма грустное впечатление. Возвратившись домой, я застал уже залы дворца наполненными.
Военные встретили меня с большим радушием и радостью, особенно гвардейцы 2-й пехотной дивизии, ибо они уверены были, что с моим прибытием изменится система управления и поляки, дотоле горделивые и дозволявшие себе всевозможные грубости и невежливости при встрече с русскими, скоро смирятся.
Гражданские чины, кроме русских, бывших в небольшом числе, встретили меня с видимым неудовольствием, а в особенности предводители дворянства и городское общество, преимущественно католическое. Евреи же играли двусмысленную роль и выказывали будто бы радость, но это было притворно, ибо они везде тайно содействовали мятежу и даже помогали оному деньгами. Римско-католическое духовенство было принято мною в особой зале, и на лицах, и из разговоров их, в особенности же епископа Красинского, заметна была полная уверенность, что я не успею подавить мятеж. Я всем представлявшимся высказал предназначенную себе систему действий, т.е. строгое и справедливое преследование мятежа и крамолы, не взирая ни на какие лица, и потому выражал надежду найти в них самых усердных помощников, причем советовал тем, которые не разделяют этих убеждений, оставить службу; ибо в противном случае я сам немедленно их от оной уволю и предам законной ответственности. Все они более молчали, вероятно желая убедиться на опыте в твердости моих намерений, и не буду ли я вынужден уступить и подчиниться (другой) системе…
Епископ Красинский так был убежден в неисполнимости моих предположений, что он мне с улыбкою отвечал: «Какой здесь мятеж? Здесь просто погоня за несколькими несчастными повстанцами; за ними гоняется войско в лесах, как за зайцами».
Еще замечательный был разговор жандармского окружного генерала Гильдебрандта, который во всеуслышание обвинял генерала Длотовского в потачке старообрядцев, уничтоживших шайку графа Плятера. Он старался доказать в присутствии поляков, всех чиновников и римско-католического духовенства, что там мятежа не было, а что это чистый грабеж и разбой старообрядцев и вообще русских мужиков.
Я заставил его молчать и, когда все уже разошлись, высказал генералу Гильдебрандту, что я подобных ему лиц, во вверенном мне крае, оставлять не могу, что жандармерия должна мне помогать, а не противодействовать и, еще менее, ободрять поляков и обвинять русских за то, что они исполнили обязанности верноподданных; что засим я с ним служить не буду и прошу отправиться в Петербург к шефу жандармов, которому напишу о нем для доклада Государю, с просьбою о замене его другим. Гильдебрандт был удивлен моею решимостью, ибо он привык по своему произволу распоряжать действиями главного местного начальства. Чрез неделю Гильдебрандта уже не было в Вильне, и Долгоруков, хотя с видимым неудовольствием, вынужден был его уволить от занимаемой должности.
16-го мая выбрался из Вильны и генерал-адъютант Назимов. Я только тогда мог свободно распоряжаться чиновниками, которые более или менее, при малой благонадежности, состояли под особым покровительством или самого Назимова, или его семейства.
IV
Первое время пребывания моего в Вильне было крайне затруднительно. Я должен был потерять по крайней мере неделю, чтобы ознакомиться как с разными личностями, коим поручено было управление, так и вообще с ходом дел, т.е. с политическим положением края. Меня особенно заботило положение войск и правильное их распределение на огромном протяжении вверенного мне края, для преграды бродившим везде шайкам.
Всему успеху дела я обязан гвардейцам. Я в них нашел самых деятельных и благоразумных сотрудников. Они с радушием принимали все возлагаемые на них обязанности, как военные, так и гражданские, и исполняли их отлично; даже в солдатах было замечено особое стремление к подавлению мятежа: они на все шли с самоотвержением, их много ободрило данное мною приказание, чтобы нигде не давали спуска полякам, которые бы осмелились быть дерзкими в отношении к ним. Я приказал всех таковых немедленно брать под арест и отправлять к коменданту. Эта, по-видимому, маловажная мера значительно, однако же, подействовала на упадок духа поляков: они увидели, что восстановляется значение правительства и должное уважение к русским.
Для обуздания мятежа необходимо было, кроме возвышения духа в войске и вообще в русских деятелях, преподать правила для управления на местах, т.е. инструкцию с подробным изложением обязанностей военных начальников и других лиц, коим вверялись участки. Главное состояло в разделении всего края и всех уездов на соответственные, соображаясь с обстоятельствами и ходом мятежа, военные отделы, с подразделением оных на участки, которые, с полными правами главного распорядителя, вверялись особо назначенным для сего лицам, с полным подчинением им всего населения в тех отделах. Написав подробную инструкцию военного полицейского управления и обозначив в оной ту систему, которой я предположил руководствоваться при управлении краем, с обозначением обязанностей каждого военного начальника к прочим властям и лицам, равно с полною ответственностью тех и других, я разослал ее повсеместно к точному и непременному исполнению, сделав распределение участков и постепенно назначая в оные благонадежных, по возможности, начальников, с подчинением им всех войск, в участке находящихся.
Инструкция эта приведена в исполнение с 24-го мая 1863г., и послужила краеугольным камнем всех дальнейших распоряжений по укрощению мятежа и устройству края. К этому времени я получил первое утешительное сочувственное заявление к моим действиям из Москвы от митрополита Филарета, который прислал мне икону св. Архистратига Михаила при письме, с выражением всей важности возложенной на меня обязанности, выразил вместе с тем сочувствие церкви и России, и сильно поддержал меня нравственно на этом трудном поприще. Знаменательно письмо его следующего содержания (Письмо это напечатано в «Чтениях Моск. Общ. Любителей Духовн. Просвещения», 1871г., сент., с.34. – ред.):
«Было слышно и видно, что многодеятельная государственная служба вашего высокопревосходительства потребовала, наконец, облегчения, дабы часть должностного труда была заменена долею покоя. Но как скоро царское слово вас вызвало на защиту и умиротворение Отечества, вы забыли потребность облегчения и покоя, не колеблясь, приняли на себя бремя, требующее крепких сил и неутомимой деятельности, нашли новую силу в любви к Царю и Отечеству.
Верные сыны Царя и Отечества узнали о сем с радостью и надеждою: ваше назначение есть уже поражение врагов Отечества, ваше имя – победа.
Господь сил да совершит вами дело правды и дело мира.
Да пошлет тезоименного вам небесного Архистратига, да идет пред вами с мечом огненным и да покрывает вас щитом небесным. С сими мыслями и желаниями препровождаю вам, вместе с сим, в благословение икону святого Архистратига Михаила».
На это письмо я отвечал следующим:
«Глубоко коснулось сердца моего милостивое послание ваше и архипастырское благословение иконою святого Архистратига Михаила. Пути Всевышнего неисповедимы; – я неожиданно призван волею Государя от жизни мирной на поприще брани, для подавления крамолы и мятежа. Тяжелая пала на меня обязанность: умиротворять край, карать клятвопреступников мерами казни и крови. Человеческий взор не может прозреть сквозь завесу, покрывающую будущность этого дела.
Исполняя долг верноподданного и русского, в полном уповании на Бога, я духом покоен и иду смело по пути, мне свыше предопределенному. С содействием доблестного воинства нашего, в успехе сомневаться не смею.
Повергая себя и порученное мне дело умиротворения литовского края архипастырскому благословению и святой молитве вашей, с глубочайшим почтением и т.д.».
Между тем я занялся устройством самого города Вильны и учреждением в оном полиции, которой не существовало, так что начальники шаек, окружавших город и вообще все повстанцы получали все нужное из Вильны и сами проживали в оной по нескольку дней, – словом Вильна была арсенал и плацдарм мятежников, снабжавшая их ежедневно и значительным числом новобранцев. Всякий день полицеймейстер представлял мне сведения об ушедших в мятеж обывателях, средним числом от 40–50 человек в сутки. Останавливать их войсками не было возможности, ибо город открытый.
Я прибегнул к мере обложения штрафами, которая в результате оказалась очень удачною. Приказано было домохозяев, а также мастеров, трактирщиков и других облагать штрафом от 10–25 рублей за каждого ушедшего от них человека в мятеж и взыскивать штраф неукоснительно, продавая последнее имущество. Таким образом, были обложены монастыри и приходское римско-католическое духовенство за всякого уходившего из их среды в мятеж по 100 рублей, а при возобновлении побегов штраф велено было удваивать. За ношение траура также приказано было взыскивать 25р. штрафу и удваивать при повторении. Мерами этими, приводимыми строго и немедленно в исполнение, прекратились все упомянутые неустройства, и из города уже редко стали уходить кой-какие бесприютные лица в мятеж. Ксендзы же и монахи, заплативши несколько сот рублей штрафу, перестали уходить в шайки. Но тем не менее, оставаясь в Вильне, они тайно и явно содействовали и раздували пламя мятежа. Сам епископ Красинский был одним из усерднейших деятелей оного. Все эти меры и многие другие, о которых не упоминаю, ибо одно перечисление их было бы затруднительно, а многие из них напечатаны и достаточно известны, принесли видимую пользу и утишили польские революционные манифестации. Но этого было слишком мало, надо было приступить к более важным мероположениям и строгому преследованию крамолы. Много было взято лиц под стражу в разное время за участие в мятеже. Ими наполнены были все тюрьмы, но, к сожалению, по большей части, их дела не были окончены, даже не начаты. О тех же личностях, кои были приговорены военными судами, не было постановлено конфирмаций, ибо опасались строгостью раздражить мятежников.
Желая, напротив того, показать полякам, что правительство наше их не страшится, я немедленно занялся рассмотрением приговоров о более важных преступниках, конфирмовал их и немедленно приказал исполнить приговоры в Вильне на торговой площади, в самый полдень и с оглашением по всему городу с барабанным боем. Я начал с ксендзов, как главных деятелей мятежа: расстреляны были два ксендза в течение недели. Поляки не верили, что я решусь на это; но когда увидели исполнение сего на деле, а не на словах, всех их обуял страх. Воплю и крику было много в городе, и многие даже уезжали из него. Епископ Красинский более других испугался казни ксендзов. Он боялся за себя и за свой капитул, и когда я потребовал, чтобы он циркулярно предписал римско-католическому духовенству противодействовать мятежу, то он притворно сказался больным и передал другому распоряжение консисториею. Для примера другим, я отправил его с жандармом в Вятку. (Где он и поныне (1866г.) находится. – ред.) В числе лиц, находившихся под стражею, был раненый, бывший капитан генерального штаба Сераковский, командовавший самою большою шайкою в Самогитии, уничтоженною командиром финляндского полка генер. Ганецким; также дворянин Колышко, начальник другой значительной шайки.
Я приказал ускорить производимые о них дела и также конфирмовал – обоих повесить.
Эти четыре примера сильно подействовали на поляков, и они стали удостоверяться, что с ними шутить не будут, и потому, по обычному польскому характеру, многие искали уже у нас покровительства, те, которые накануне с гордостью называли себя восстановителями польской отчизны и гонителями москалей и монголов!