1.
Дом купчихи Куприяновой на городской окраине был крепок, основателен и смотрел на ютившиеся рядом с ним одноэтажные домишки немного свысока. Да и впрямь, зрелище вокруг было не очень-то весёлое. Из бревенчатых соседей кто покосился, кто был подслеповат, а у кого забор наклонён. Одним словом, нищета. Поэтому старинный особняк купеческий, рубленный из лиственницы выглядел чужим, неуместным, да и неизвестно зачем выстроенным на отшибе маленького провинциального городка Вологодской губернии.
Сама купчиха Куприянова, вдовствующая седьмой год, была под стать своему дому: дородная, широкая в кости, по-мужски басовитая и рослая. У ней над верхней губой даже усики были, но по их седине не сразу бросались в глаза. Дворовые купчиху побаивались и, едва заслышав сочный бас своей хозяйки, сразу норовили спрятаться кто куда. Была купчиха ко всему и крепка на руку, когда полагала, что "неча бисер метать". Причём била тоже по-мужски, направляя кулак сверху вниз стремительно и прямо в лицо. Поэтому дворня её щеголяла по всему городку неистребимыми синяками то под глазом, то на скуле. А изрядно провинившихся она лично секла розгами на каретном сарае, расположенном во дворе её большого дома. Однако дворовые от неё не убегали и прислуга не увольнялась, даже наоборот, попасть к купчихе в услужение считалось редкой удачей, потому что Куприянова была щедра на жалованье и "компенсации" за побои. Такая щедрость появилась у неё не сразу. И до известного события купчиха считалась крайне скупой и прижимистой.
А событие это было печального рода - внезапная преждевременная смерть её супруга, драгоценного Павла Ивановича. Поговаривали, и не без оснований, что "драгоценного" своего купчиха прибила насмерть после очередного любовного подвига с новой кухаркой.
Супруг её, а это было известно всему городку, отличался безудержной, болезненной склонностью к женскому полу, и сколь застигаем и бит не был своей суровой супругой, оставить сего занятия не мог никак. Трезвый он ещё как-то держался, но стоило попасть ему "на нюх" наливочки сливовой или просто чистой водочки - всё, пропадал Павел Иванович в объятьях какой-нибудь не очень строгой девицы или вдовицы, а то и прислугой не брезговал. Все эти "подвиги" непременно доходили до слуха незабвенной супруги, которая держала для этого чуть не штат всяких осведомителей. А уж когда измена становилась совсем ясной, то Павел Иванович пару недель никуда не выходил из дому, никого не принимал, кроме лекаря Шварца, говорившего со страшным немецким акцентом, но всё же как-то прижившегося в этом маленьком городке и пользовавшего чуть не половину его жителей.
- Што, сударь, оппят пил Вас супруг?
- Да не пил, а била! Била, зараза такая. Уж как я, голубчик, уворачивался. Так разве от неё увернёшься? Рука-то, батенька, у неё тяжела. Ох, сударь мой, тяжела, - приговаривал Павел Иванович, держась правой рукой за рёбра.
Шварц сочувственно кивал головой, готовя битому Павлу Ивановичу квасные примочки для облегчения синяков, потому как лицо бедняги было совершенно опухшим, разных оттенков синего и фиолетового.
Шварц, нужно сказать, побаивался навещать для лечения Павла Ивановича, потому что ему приходилось пересекать гостиную, чтобы подняться по лестнице на второй этаж супружеской спальни, под угрюмым и выразительным взглядом купчихи. Взгляд этот выражал только одно: "Лечить лечи, так и быть. А коли кому скажешь о причине, сам кулака испробуешь". Поэтому, да и не только поэтому, а еще и по врачебной обязанности, Шварц хранил причины "болезни" Павла Ивановича за зубами, причём хранил особенно старательно.
История с кухаркой произошла так стремительно, что никто и не ожидал. Так получилось, что прежнюю, по причине несдержанных ласк Павла Ивановича, только что прогнали со двора, а новую, нанятую, ещё не успела осведомить дворня о привычках хозяина и барыни. А Павел Иванович, как на грех, набрёл в дворницкой на штоф водочки, чистой аки слеза. Ничуть не смутившись тем, что дворник Михеич припас её для себя, вожделея разговеться вечерком, Павел Иванович ловко штоф ополовинил и, совершенно готовый к мужским подвигам, отправился на кухню якобы чего-нибудь закусить, а на самом-то деле поглядеть новую кухарку, уже прознавши про её пышные, выразительные формы. И, случись, только подкрался сзади к бедной женщине да ухватил её за крутые бёдра, как тут, откуда ни возьмись, вошла супруга отдать распоряжения относительно ужина. Одним ударом кулака в висок был сражён Павел Иванович насмерть, даже не успев понять, что же, собственно, произошло.
Вызванный немедленно Шварц под угрюмым взглядом супруги, так стремительно переменившей статус на вдову, быстро констатировал смерть от неловкого падения и удара виском об угол табурета. Кухарка была оставлена служить при доме: "Дабы всегда на виду была, да языком почём зря не молола". Причём оставлена была с двойным жалованьем.
Вот, с этих-то пор и стала купчиха Куприянова щедра на оплату и другой прислуги, видно, стараясь как-то искупить вину, как бы наложив на себя епитимью пожизненную за убийство своего непутёвого супруга.
2.
Стояла глубокая осень. Михеич сгребал в кучу у ворот листья лип и яблонь, ворча под нос, что всё никак не грянет морозец и слякоть эта надоела: "Таскають жижу енту по всяму двору, и когда придёть кончина. Уж и Покров прошёл как седьмицу, а и всё никак..." Говорок выдавал в Михеиче пскопского мужичка из далёкого села. Приехал он с сотоварищи ещё по молодости на отходничество в Вологодскую губернию. Рубили дворы. Всё было ладно. А третьего лета напились на Пасху в кабаке, задели вологодских мужичков. Вологодские, известно, с ножичками. Порезали из их пскопской компании троих до смерти, а Михеича, тогда ещё попросту Адрияна, только по щеке полоснули да до беспамятства избили. Очнулся он в притоне каком-то. В`ыходила его девка гулящая, до этого все карманы у него обчистившая и просто так деньгой усовестившаяся пользоваться.
Как только Михеич пображивать до ветру начал, так и спровадила со двора. Сел он ещё слабый на какую-то телегу попутную. Из милости взял его мужик, возвращавшийся в городок домой. Так и осел ещё молодой Адриян в том городке, до дому так и не добравшись. Кому он дома-то нужен был, такой слабый, да порезанный. Взяла его тогда, с проживанием и столованием, жадная до денег купчиха Куприянова, потому как парень обещал выкрепиться да за копейки работать. Определили его в каморку позади дома, которая с тех пор и стала называться дворницкой.
Как стал Михеич крепнуть, так стала барыня на него дела накладывать сверх дворницких: за лошадьми ходи, экипаж чини да закладывай, когда и за покупками сопроводи, таскай что потяжелее. А жалованья добавила с гулькин нос. Но Михеич не роптал, был он парень не придирчивый. Есть крыша над головой да еда – и за то Богу спасибочки и поклон. Прислуга бывало выговаривала ему: "Что ты, Михеич, такой простоволосый. На тебе едут, а ты и везёшь, да не покряхтываешь. Ведь чуть не за скотину держат!" На это Михеич молчал, укоряюще смотрел из-под бровей и уходил, сказавшись занятым. Однако нужно сказать, что из всей дворни только Михеич без синяков и обходился. Ни разу купчиха не подняла руку на бессловесного своего дворника. И не то чтобы добра была, а только думала, что и так парня судьбинушка не пожалела. Изуродован с юности, да задаром почти бессловесно ношу тянет, будет с него горя.
Странно, однако, это было для Куприяновой, поскольку водились за ней совершенно безжалостные поступки. Вдову с пятью детьми не жалела, выставила на улицу за долги, отобрав себе их старенькую избу. Да и зачем ей эта изба была? Всё равно никуда её было не сбыть, даже на дрова пустить без прибытку. А вот отобрала же и выгнала в зиму, со странным каким-то наслаждением выгнала. И потом не пожалела, а как вспоминала то, так, кажется, и убила бы и саму эту тощую и выродков её пятерых. А вот Михеича не тронула ни разу, хоть и бывал иной раз повинен, но не специально, а так, попросту, по человеческой природе.
Михеич поставил метлу к забору, а сам пошёл за граблями в сарай. А тут в ворота стучат.
- Кто будешь? - спросил Михеич, отодвинув зорную дощечку.
- Адриян я, паломничаю. Ночлегом не богаты? - отвечал ему молодой голос, который ничуть не вязался с сухоньким образом старичка, тёршегося у забора с котомкой да палкой.
- Ну, зайди, - сказал Михеич, услышав своё, давно забытое имя, всколыхнувшее в нём всё светлое и несбывшееся.
- Благодарствую. Храни Господь, - протиснулся старичок в ворота, перекрестившись и сняв перед Михеичем шапку, как перед образами.
- Жди тут, щас у барыни спрошусь.
Пока Михеич ходил к барыне за разрешением, старичок стоял, склонив голову, и даже двор не осматривал. Не поднял он головы даже тогда, когда перед ним шурша накрахмаленными юбками прошествовала с деланой важностью пышногрудая кухарка, будто не замечая путника.
- Да делай что хочешь, - отмахнулась купчиха от робкого Михеича. - Только проходного двора мне тут не устрой, - ворчливо сказала барыня, внутри однако заинтересовавшаяся, кого это Михеич согласен в своей дворницкой приютить, за всё время никого туда ночевать не пустившего, хоть и просились некоторые.
Как только Михеич вышел из кабинета, барыня подошла к окну и усмотрела старичка, неподвижно и покорно ожидающего участи у ворот. Что-то в сердце её повернулось, вначале похолодело, а потом исполнилось странной сладости.
- Ох, непростой старичок... непростой... - подумала она и положила себе к вечеру наведаться в дворницкую, да приглядеться к ночлежнику попристальнее.
3.
Из окна было также видно, как Михеич подошел к старичку, принял у него из рук котомку, и широким плотным шагом направился к дворницкой. За ним, почти не отрывая головы от земли, засеменил старичок.
Купчиха Куприянова не очень-то любила странности, в том числе и в себе. Всякое, рождавшееся в ней без ясной причины, настораживало, требовало внятных объяснений. И, лишь обнаружив достаточное объяснение, купчиха успокаивалась, и вновь весь мир вокруг казался ей предсказуемым, устроенным так, чтобы она могла воплощать свои замыслы. Но тут это необычное чувство, которое произошло в ней от явления невзрачного старичка, никак и ничем не объяснялось. С какой только стороны не пыталась барыня к нему подобраться, ан нет, нигде не было и намёка на драгоценную её сердцу ясность.
- Да что же это такое-то! - осерчала Куприянова неизвестно на кого, стукнув крепким кулаком по дубовой столешнице. В ответ на её возмущение подпрыгнули и с лёгким звоном приземлились на хрустальный поднос такие же хрустальные рюмочка и графин, наполовину содержащий в себе вишнёвую наливку нового урожая. Вишнёвая наливка напомнила о себе не безрезультатно. Барыня решила, что, может быть, она поможет найти верный ответ, и очень скоро в графинчике не осталось ни капли, а румяная Куприянова уже звонила горничной девке, чтобы та принесла ей с кухни отварной телятины с солёным огурцом и хреном, мочёных яблок, куриных потрошков в горячем бульоне, да, пожалуй, ещё графинчик наливочки вишнёвой.
Девка, стараясь не выставлять синяк на левой скуле как напоминание о былой оплошности, весьма споро принесла с кухни всё требуемое и, подав барыне крахмальную салфетку, так же бочком-бочком удалилась. Синяк был получен горничной за то, что третьего дня она, посланная к прачке за свежим кружевным воротником, замешкалась на лестнице, чтобы перекинуться парой слов с кухаркой, а барыня, как на грех, вышла следом. Хорошо ещё, что, скатываясь по лестнице, молодое горничное тело не получило никаких серьёзных повреждений.
А свежий воротник был надобен вот почему. Купчиха Куприянова ждала к себе давнего друга, хромого и жидкого с виду купца Молотилова. Ни о каких нежных отношениях между ними и речи быть не могло, потому что оный купец был у Куприяновой заместо подруги. Он выслушивал и хранил, как в сейфе, все её сердечные и финансовые тайны. За это Куприянова давала ему на очень выгодном проценте капиталец в оборот, что часто спасало Молотилова от трудных ситуаций. А однажды Куприянова даже одолжила ему под честное слово такую деньгу, которую не всякий банк и под залог даст. Он просил тогда безо всякой надежды, зная прижимистость купчихи. Но, на удивление, она куда-то ушла и через минут пять принесла ему в чистом холщовом мешке требуемую сумму.
Уважение у Молотилова к Куприяновой было беспредельным и деятельным. Купчиха это всегда чувствовала и ценила необычайно. Один лишь Молотилов на всём белом свете и понимал, что она была вовсе не скупой и жестокой, а просто полагала, что любой мир без порядка вреден и опасен, а людишки, склонные себя распустить, себя же и охранять неспособны. Поэтому, раздавая тумаки и применяя суровые наказания, старалась она в этом неустроенном мире хранить и утверждать хоть какую-то стройность, хотя бы и в одном своём доме.
Сегодня ждала она Молотилова ближе к вечеру, ничуть не смущаясь излишне употреблённым графинчиком вишнёвой наливочки, до которой тот был тоже охоч. Было у неё до него дельце щекотливое, тайное. Задумала Куприянова усыновить Семёна, юношу лет семнадцати, который в будущем году должен окончить семинарию в Вологде, куда был определён год назад по смерти своих родителей, обедневших дворян Моковниных. Тиф очень быстро свёл в могилу вначале отца, а потом и матушку, и у бедного юноши не осталось ничего за душой, кроме старого бревенчатого дома с обстановкой, да такой же старой нянюшки, которая сама только и годилась, что в приютный дом. Купчиха была бездетна, без близкой родни. Мужнину родню она за родню не считала, называла "волчье племя", совершенно по-мужски при этом плюясь в землю. А оставить дом, имение в Прохоровке да капитал было ей некому.
Паренька она давно уже приглядела, ещё в Михайловской церкви, где он прислуживал по добровольности, да ещё потому, что ему по воскресеньям перепадало продуктов с панихидного стола, что в их бедном семействе бывало чуть не единственной едой. Паренёк был хорош собой, тонок станом, чист голосом, светлые волосы завивались в естественные кудри. Синий взгляд из-под соболиных бровей дополнял этот ангельский образ и совершенно размягчал суровое сердце купчихи Куприяновой. Именно ему она приписывала огромный сонм добродетелей и лишала всяческих недостатков, именно он, по её мнению, был достоин самого большого жизненного блага.
- Да тут ещё старичок этот... Как-то всё неспроста совпадает, как-то неспроста... - волновалась про себя купчиха Куприянова, что ничуть не мешало ей отрезать по кусочку телятинки, обмакивать серебряной вилочкой в чашечку с хреном и отправлять в рот следом за откушенным ранее хрустящим солёным огурчиком.
4.
Не успела Куприянова отведать горячего супчика с потрошками, как услышала, что у ворот остановился экипаж. Михеич уже отворял их широко, чтобы тарантас купца Молотилова смог проехать на просторный купеческий двор. Гостям Михеич был, по-своему, рад, потому что Ипат, кучер Молотилова, был его давним знакомым и, вообще, человеком добрым и не болтливым. Ипат ходил всегда опрятным и носил при себе невиданную вещь - часы. Часы эти подарил ему барин, но не для форсу или баловства, а чтобы Ипат всегда знал время, когда подавать экипаж, особенно если барин был на выезде.
Молотилов вообще любил точность и определённость во всём. Пунктуальность была его болезнью, сопротивляться которой он не умел и не хотел. Если кто-нибудь, даже из больших чинов говорил ему такое: "Ну, голубчик, заедь ко мне как-нибудь на недельке", - то Молотилов, не обращая внимания на возможное неудовольствие начальства, всегда въедливо выяснял, в какой именно день и в котором часу ему необходимо быть. Все эту его привычку знали и про себя подшучивали, называя его за глаза, а иной раз и в глаза "господин-который-час".
В добавление к пунктуальности имел Молотилов ещё одну слабость – занудство. При покупке товара он до последней детали желал всё об нём узнать, даже порой такое, что, казалось, и вообще значения не имеет. Например, не просто из шерсти какой породы овец было изготовлено сукно, но и где эти овцы были выращены. Когда ему возражали, мол, это ещё зачем, он хмурился, сразу подозрительно поглядывал и ответствовал: "А у вас какие причины сие скрывать имеются?" Продавцы мялись и посылали подручного человека уточнить, про себя ворча, что эдакого зануду да придиру ещё поискать. Ворчать-то они ворчали, а все давно знали и за пределами городка, что ежели сам Молотилов что продаёт, то это непременно будет вещь первоклассная, качественная, без надувательства и по своей цене.
Но и продавал Молотилов тоже с занудством. Он ни за что не отпускал покупателя, пока не перечислит ему во всех подробностях мельчайшие свойства товара. Да так перечислял, что вовсе не хотевший этого знать покупатель, бывало, внутри себя чуть не на стенку лез от таких подробностей, но терпел и молчал, поскольку все знали, что ни за что не подпишет Молотилов купчую или не даст своего купеческого слова, пока всё до тонкостей не пояснит. Ещё знали, что Молотилов при продаже никогда не торговался: какую цену объявит – той и конец. Никогда не снижал, хоть и уходил от него иной покупатель. А со временем так и стало, что если покупатель приходил, то уж это был свой, который даже и не принимался торговаться, а за оговорённую цену и пришел брать.
Михеич помог Молотилову вылезти из тарантаса, поскольку о больной ноге знал давно. Лёгкий Молотилов крепко опёрся на руку Михеича и, встав на здоровую ногу, опёрся на дорогую трость, таким образом, прихрамывая, но достаточно бодро отправился к парадному входу. Ему навстречу вышла сама Куприянова в шерстяном клетчатом платье и в козьей оренбургской белой шали, которая так шла её седине.
«Ах, и статная же она!» - восхищенно подумал про себя Молотилов, радуясь встрече со «старинным товарищем».
- Голубчик! Любезный! Как ты кстати! Давай-ка, не откажи бульончику горячего с потрошками, да наливочки нашей, - раскрыла Куприянова свои широкие объятья, и Молотилов утонул в этой белой тёплой шерсти на уютной купчихиной груди, без всякого эротизма, а только с надёжным товариществом. Где-то в глубине себя он знал, что Куприянова за своего друга может если не жизнь отдать, но многим пожертвовать себе в значительный вред, и чувствовал себя в этой дружбе как за каменной стеной.
- Из твоих рук хоть яду, - благодарно и нежно отвечал Молотилов, освобождённый из объятий и следуя за колыхающейся широкой купчихиной юбкой.
«Как у неё всё ладно в доме да крепко сделано, и чистота кругом какая...»
- Как у тебя чисто всегда, - сказал уже вслух для начала беседы.
- Да как не чистота, вон она, чистота, вся в синяках бывает у дворни моей.
- Ты бы это... не очень-то... - робко вступился Молотилов за прислугу, зная, что и сейчас встретит отпор.
- Ты, это, голубчик, брось адвокатствовать. Если б не это, давно бы грязью заросла, и они все у меня вот на этой шее (Куприянова крепко похлопала себя ребром ладони по шее) всем кагалом уже ездили бы и не слезали!
- Будет, будет, Катерина Петровна, будет... - примиряюще сказал Молотилов, предвидя, что нажал на больное место и теперь аргументам не будет конца.
- Будет... - ещё не остывши, проворчала Куприянова, - будет ему... Ну, ладно, давай-ка, голубчик, к столу.
В комнату уже вошла горничная девка, неся таз, кувшин с чистой водой и рушник умыть барину руки.
«И сама-то девка какая крахмальная», - отметил про себя, предвкушая вкусный обед, Мотовилов, вытер руки и отпустил из них рушник. Но и синяк на скуле не ускользнул от его внимания.
- Давай-ка, голубчик, потрошков, - разливая лично из фарфоровой супницы в тарелки такого же белоснежного фарфора с голубыми незабудками, приговаривала купчиха. И, на самом деле, от супа аромат шел такой, что никакой лучший ресторан сравниться не мог. А хрустальные рюмочки уже наполнялись вишнёвой наливочкой, которая в хрустале играла такими красками, что хоть на холст и в музей.
- Выпьем, друг мой, для аппетиту, да для доброй беседы, - поднимала свой хрусталь статная купчиха, сопроводив слова взглядом, полным предвкушения и одобрения.
- Благодарствую, Катерина Петровна! – И Молотилов ловко, одним махом отправил наливку в положенное место, крякнул и аккуратно промакнул льняной крахмальной салфеткой бороду и усы.
Молча ещё минут пять они наслаждались горячим супом с потрошками, только было изредка слышно, как иной раз неловко касались серебряные ложки донца тарелок. Одной тарелкой не обошлось, и они с большим аппетитом откушали ещё по одной и, наконец, довольные и румяные, откинувшись в креслах, приготовляли себя к беседе.
Неслышная горничная девка ловко убрала со стола, оставив только наливочку да фруктов в плетёной вазе.
- Вот какое дельце у меня, Пал Петрович. Знаешь ты, что всю жизнь бездетна я, а состояние у меня имеется немалое. Хочу усыновить Семёна Моковнина, паренька этого, дворян Моковниных, Царство им Небесное. Он сейчас семинарию кончает в Вологде. Сюда должен приехать, а к чему? Только дом пустой да старый...
За что ещё очень уважал Молотилов своего друга Катерину Петровну, так это за то, что она умела переходить сразу к делу, без всяких обиняков и околичностей.
Молотилов, ничего не отвечая, принялся думать. Семёна этого он знал, но всегда был к нему подозрителен. Ему никогда не нравились ангельские да гладенькие. Всегда ожидал он от них какого-нибудь подвоха. Молотилов по опыту знал, что в тихом омуте всегда чертей больше, и потерпел от этих чертей немало. Да и слабость женского сердца на внешнюю красоту тоже знал. И уж нипочём не думал, что и Катерина Петровна такую глупость затеет.
После приличествующей паузы, откашлявшись, Молотилов сказал: - Понимаю, паренёк смазливенький, не глуп. Да и не глуп как-то заурядно. Никакой личности за ним не видно. Не знаю, не знаю...
- Да какую личность тебе надобно, ведь юн ещё!
- Не скажи, Катерина Петровна, личность она уже и с пелёнок видна. А этот так: ни рыба, ни мясо, ни попу кафтан...
- Эх! - досадливо сказала купчиха, ожидая от Молотилова одобрения своей затее, а получив обратное. Уж очень ей не хотелось отказываться от своей затеи.
- Уж ты как хочешь, голубчик, а приедет, так я присмотрюсь. Да и тебя прошу присмотреться, может, переменишься во мнении...
« Ой, боюсь, ничего из этого доброго не выйдет», - подумал про себя Пал Петрович, а вслух сказал: - Ну, только ради дружбы нашей обещаюсь.
5.
- Друг любезный, послушай. Тут старичок один, странничек, у Михеича в дворницкой остановился на ночлег. Кажется он мне необычным каким-то, чудным. Хочу пойти, присмотреться. Составишь мне общество?
- Старичок? - изумился Пал Петрович, не подозревавший Катерину Петровну в праздном любопытстве, а тем более, в мистицизме. Уж кто-кто, а Куприянова всегда была крепка умом. Только вот с намерением усыновления что-то подкачала.
- Да, Пал Петрович, старичок. С виду как обыкновенный, а сердчишко моё ёкнуло отчего-то.
- Ну, так и быть, пройдусь с тобой, полюбопытствую.
Они поднялись, Катерина Петровна накинула на плечи ту самую белую шаль и направилась к дворницкой. Двери были приоткрыты, и Катерина Петровна громко позвала:
- Михеич тут ли?
Из двери немедленно вышел Михеич, будто тут за ней и стоял.
- Ну, покажи, что ль, постояльца своего, предъяви народу.
- Сейчас, - буркнул Михеич и зашел в дворницкую. Барыню с гостем он приглашать не стал, там и двоим было тесновато, а уж четверым и вовсе не разместиться. Через минуту в дверях показался сухонький, весь седой старичок с необычно синими глазами на изрезанном морщинами лице. Он каждому из пришедших отвесил по поясному поклону и, легко и вопросительно взглянув на них, опустил голову.
Куприянова почувствовала неловкость, что вот она сюда пришла и ещё привела Молотилова невесть зачем, но уходить без результата ей не хотелось, хотя она ещё больше уверилась, что старичок совсем непрост.
- Вот что, скажи-ка мне, любезный, откуда и чьих ты будешь? - вопрос у Куприяновой получился чрезмерно резким и громким от внутреннего смущения, которое она пыталась скрыть.
- Так, ить, матушка совсем другое спросить-то хотела. Иное на сердце у тебя: усыновлять парнишку али нет? - совершенно спокойно, без укора, а как будто даже поощрительно отвечал старичок.
- Так что скажешь, мил человек, усыновлять? - ничуть не удивившись прозорливости путника спросила Куприянова, уже затаённо, как о приговоре.
- Всё одно усыновишь, и предостережение моё забудешь, - печально и ласково сказал старичок.
- О чём предостережение?
- Не захочешь, а войдёт он в твоё сердце накрепко, да так, что любому движению перста его повиноваться будешь. К концу приведёт печальному.
- Так он ведь эдакая овечка, можно сказать ангелок?
- Какая он овечка и ангелок, тебе уже старинный твой приятель пытался объяснить. Ведь так? - и старичок всем телом развернулся к Молотилову, стоящему чуть поодаль и с великим вниманием следившему за разговором.
- Ведь так, - согласно кивнул Молотилов, уже желая и сам спросить старичка о наболевшем.
- Хороший жених, отдавай, не сомневайся. И тебя в старости поддержит, - сказал старичок, глядя Молотилову прямо в глаза.
Молотилов даже ахнул про себя: "Про дочь-то он откуда знает?!"
Дело в том, что у Молотилова была единственная дочь на выданье, и сватался к ней приказчик купца Обряднова. Ловкий парень, оборотистый, умелый. Так запала ему в сердце Мария Молотилова, что, несмотря на разрядное препятствие, он всё же лелеял надежду составить ей партию и счастливо жить.
- Да ведь не пара он ей. Кабы купеческий сын... - отговаривала Куприянова своего друга от этого шага, а уж её в отсталости взглядов никак было не упрекнуть.
- Не гляди, что из простых. Сердце у него золотое, - сказал старичок и, снова поклонившись стоявшим в пояс, развернулся и исчез в проёме дворницкой, как будто исчез. И Куприянова и Молотилов поняли, что больше не скажет он ничего, и так они получили более желаемого, и молча поворотились и ушли в дом.
- Однако, старичок... - первым нарушил молчание Молотилов, пригубив наливки, которая сейчас оказалась очень кстати, чтобы управиться с волнением от таковых известий. То, что старичок говорил истинную правду, было ясно им обоим. После этой фразы вновь наступило глубокое молчание, где каждый обдумывал своё.
- Да, с усыновлением прав ты, пожалуй, - нарушила молчание Куприянова. В ответ Молотилов согласно кивнул и, попрощавшись с купчихой, поблагодарив за обед и за старичка, отправился домой.
Дома его ждали к ужину супруга Настасья Николаевна и дочь Мария Павловна.
Ещё с порога отцова любимица, сероглазка Мария, заметила в нём какую-то важную перемену. Перемена эта была в нём всегда, когда принимал он большое решение и отступать уже не намеревался. Всякие раздумья, которые были до этого рубежа, отсекались и забывались, и Молотиловым овладевало единственное решение, рабом и слугой которого он с этого момента становился.
- Зайди-ко ко мне в кабинет, как переоденусь, - поцеловал ласково Пал Петрович свою румяную дочь в нежный висок.
- Непременно, батюшка, - ответствовала та, наполняясь отчего-то счастливым предчувствием.
Супруга Молотилова, Настасья Николаевна, совершенный призрак, как её иной раз называл супруг, пошла проконтролировать, достаточно ли свежее домашнее платье у него подано в кабинете, прежде чем он сам туда придёт.
«Призраком» Молотилов любовно именовал супругу свою потому, что та была совершенно незаметна не только при домашних своих, но и при гостях. Даже если на ней было самое яркое платье, и в нём умудрялась она пребывать незамеченной, как будто её и не было вовсе. Но, что удивительно, «призрак» этот вёл хозяйство так, будто бы всё само собой делалось.
Попроси кого описать, какова на внешность Настасья Николаевна, никто бы этого и сказать не смог, хотя видел её много раз и подолгу. Росточку она была среднего, лицо бледное, с большими серыми глазами и правильными чертами. Волосы её были всегда убраны волосок к волосочку, и сама она всегда светилась необыкновенной чистотой и свежестью.
Замуж за Пал Петровича она была сосватана без всякой любви, и даже без предварительного знакомства. Так сговорились их родители, которых связывали общие дела, хоть и жили они в разных городах. За неделю до свадьбы привезли родители невесту в дом своих знакомых, потому что в дом жениха везти было непристойно. За обедом будущих супругов и познакомили. Друг в друге они не вызвали никаких отрицательных чувств, что оба сочли уже за большую удачу. А со временем сжились так, что и представить было невозможно, что мог быть у каждого из них какой-нибудь другой супруг.
6.
Дом Молотиловых гудел, как улей. Приготовления к свадьбе шли полным ходом.
Мария Павловна не вылезала от модистки в соседнем переулке, которая шила ей подвенечное платье и очень нервничала. Нервничала потому, что сама невеста постоянно пребывала в страшном волнении. То ей казалось, что материя вовсе не та, то кружева неказисты, то в талии перетянуто. Модистка сдерживалась из последних сил и готова была даже отказаться от заказа и вернуть аванс. Но как раз в эти решительные минуты готовности к отказу Мария Павловна, будто предчувствуя, менялась, успокаивалась и позволяла модистке дальше колдовать над свадебным нарядом.
Бедная Мария Павловна уже месяц как не верила своему счастью, её любезный Фёдор Мартинианыч, высокий, кудрявый брюнет лет тридцати, едва находил время, чтобы хоть мельком, хоть на людях увидеться со своей суженой. Дело в том, что его хозяин, купец Обряднов, вдруг вздумал ревновать и отчего-то забил в своей голове, что любимый приказчик сразу от него уволится и перейдёт к своему тестю, купцу Молотилову. И хотя Фёдор изо всех сил убеждал, что никуда уходить не желает и никаких купеческих секретов выдавать не собирается, все эти убеждения уходили в пустоту:
- Знаем мы жизнь, знаем... Это на словах все-то молодцы, а как молодая жена каблучком поведёт, так всё тут и забудется, - сетовал купец Обряднов своему товарищу.
- Это оно, конечно, - поддакивал ему товарищ, потянув с тарелочки масляную селёдочку с колечком лука, чтобы закусить рюмку холодной водки, которую с радостью опрокидывал на дармовщинку в кабаке, куда купец Обряднов пригласил его отобедать.
- Хороша селёдочка? - осведомился у своего собеседника купец, с удовольствием наблюдая, как виртуозно закусывается выпивка, да, собственно говоря, оная и выпивается
- Хороша! Ах, хороша! - поддакивал и тут товарищ, тянувшийся и за вторым селёдочным кусочком.
- От Молотилова поставляется, у него всё всегда высшего качества, - с нехорошей обидой произнёс купец Обряднов, да так выразительно, что у товарища кусочек нежнейшей селёдки чуть не застрял в горле.
- Ай, да и не очень хорошая, - сразу переменился товарищ и сплюнул на пол кусок, которым чуть было не подавился.
- Ты чего плюёшь?! Чего плюёшь?! Такую селёдку плюёт! Не умеешь угождать, скотина! - и при этих словах купец Обряднов с размаху заехал своему товарищу в ухо, вложив туда всю тревогу и беспокойство за свадьбу своего приказчика.
- Я успокоить хочу, а ты в драку! - и товарищ, ничуть не медля, ответил с левой руки тоже в ухо купцу Обряднову.
Через двадцать минут выдворенные из кабака с разбитыми носами купец Обряднов и его товарищ сидели на берегу речки, которая протекала невдалеке от места событий, смывали кровь с лиц и одежды, мирно и удовлетворённо переговариваясь.
- Ну что, успокоился, что ли? - спрашивал товарищ у купца, помогая ему смывать кровь с косоворотки.
- Успокоился. Ну и дурень я! Разве не дурень?
- Дурень и есть! - охотно согласился товарищ. Да, видно, согласился слишком уж охотно, потому что немедленно получил уже знакомый удар в ухо.
- Не успокоился?! Я тя щас успокою!
Драку разняли только через полчаса какие-то мужики, которые спустились к реке за водой для лошадей. Но зато уже на следующий день действительно спокойный и мирный купец Обряднов приказал вызвать к себе приказчика и со всей щедрости благословил его к свадьбе ста рублями серебром.
- Бери, бери! Не кто-нибудь женится, а лучший приказчик купца Обряднова, не последнего купца, скажу я тебе! И не какую-нибудь берёт, а купеческую дочь.
- Премного благодарствую, - с поклоном, в котором было видно достоинство и уважение к своему благодетелю, отвечал Фёдор, незаметно рассматривая свежие синяки на широком купеческом лице.
- Да вчера погорячился чуток, - заметил купец не очень деликатные взгляды Фёдора.
- Оно бывает-с, - также с достоинством заметил Фёдор.
- Бывает-с, ещё как бывает-с, - раздумчиво сказал Обряднов. - Ну, ладно, иди уж к своей любезной. Даю тебе выходной. Мишке скажешь, чтобы подменил.
- Как изволите-с, как изволите-с, - радостно ответил приказчик и мгновенно исчез за дверями.
- Ишь, пулей полетел... - улыбнулся было купец, но, случайно задев себя обшлагом халата за нос, болезненно поморщился и вздохнул.
Тем временем купчиха Куприянова принимала самое горячее участие в устроении свадьбы, невольно добавляя только лишних хлопот и неразберихи. То ей казалось, что экипаж молодых нужно непременно украсить белыми розами, то, что свадебный стол нужно непременно накрыть скатертью с золотым узором.
- Да откуда я белых роз столько возьму? Ведь не сезон! - отбивался от очередного предложения купчихи Пал Петрович.
- Да из ткани! Из ткани сейчас такие делают цветы, ничуть от живых не отличишь!
- Помилуйте, Катерина Петровна, чтобы я украшал искусственными цветами свадьбу родной дочери? Где Ваш вкус, скажите мне?!
- Не горячись, голубчик, не горячись! Никакого в том позора нет. И потом можно их куда-нибудь использовать. Ведь экономия.
- Экономия?! Да мы сейчас рассоримся, ей-богу рассоримся, - горячился Пал Петрович.
Но тут в комнату вошла его супруга, собственноручно неся на жостовском подносе чай с липовым мёдом, и, подавая его, неслышно, с мягкой улыбкой проворковала:
- Да, полно вам, голубчики мои. Оно не стоит ссоры, не стоит никак.
- О, привидение моё любимое! - расплылся в ответной улыбке Пал Петрович, осторожно принимая из рук жены горячую чашку на блюдце.
- Ангел она у тебя, а не привидение, - умилившись, заметила Катерина Петровна, косясь на липовый мёд в хрустальном сосуде, по краям отделанном серебром тонкого узора.
- И какая у тебя посуда. Всегда загляденье! - снова сказала Куприянова, зачерпывая серебряной ложечкой из хрусталя.
Настасья Николаевна приятно зарумянилась и неслышно исчезла из комнаты, будто и не было здесь её вовсе.
- А по краям у экипажа пустить белые шелковые ленты, - купчиха запила своё очередное предложение громким звуков втянутого с блюдца горячего чая и снова, как ни в чём не бывало, потянулась ложкой к янтарному липовому мёду.
- Ну, не начинайте, Катерина Петровна, а то снова рассоримся!
- Да, ладно уж, не буду более. Ради твоего мёда не буду...
7.
Свадьба началась обыкновенно, как проходят свадьбы в маленьких городках отдалённых губерний. У церкви собралась толпа любопытных, нищие толкались на паперти, стараясь вперёд вытянуть свои шапки и жестяные банки, дабы уловить щедрое подаяние. Экипажи теснились настолько, что возницы едва сдерживали лошадей. Экипаж молодых всё-таки был украшен белыми атласными лентами. Видно, Пал Петрович так и не сумел совсем отбиться от напора свадебных прожектов Катерины Петровны.
Свадебный стол накрыли в просторной гостиной особняка купца Молотилова по всем правилам. Тут была и копчёная осетрина, и малосольная форель, и филе сёмги, и жареные поросята, и холодцы трёх видов и огромные отбивные из телятины и свинины, соленья всех видов, да всего не перечесть. Мёдовуха, домашнее пиво, вина, водка были представлены наилучшего качества и в большом обилии. О столовых приборах и говорить нечего. Красивая посуда была одной из малочисленных слабостей купца Молотилова. Хрусталь, серебро, тончайший фарфор – всё это вмещало в себя ароматы и вкус – потрясающий вкус от Фёдора.
Фёдор был знаменит на весь городок. Этого худосочного долговязого молодого человека брали в аренду у владельца того самого кабака, где случилась драка между купцом Обрядновым и его товарищем.
С Фёдором вышла такая история. Его матушка, вдова, пять лет назад подрядилась в этот кабак убирать со столов и мыть посуду, а своего сына, подростка Фёдора, брала с собой пособить. Приборы убирать и мыть было утомительно, но ещё полдела, а вот тяжёлые котлы, чугунные сковороды и противни – тяжеловатенько. Тут и пригождалась мальчишеская сила и сноровка.
Владелец кабака позволял вдове один раз в день обедать за счёт заведения, а также покупать на кухне продукты по более дешевым ценам, чем в продуктовых лавках. Поставлялись продукты в кабак от купца Молотилова, поэтому ни в ценах, ни в качестве не имелось никаких сомнений. И пристроился Фёдор понемножку готовить из них ужин, пока матушка была занята, перемывала посуду на завтрашний день. Да так вкусно у него выходило, что половые, которым случалось иной раз задержаться, скоро стали скидываться и своими продуктами, чтобы ужинать тут же в кабаке.
- Ну, парень, котлеты у тебя просто во рту тают. Ты как делаешь-то?
- А и не знаю, как делаю, как внутри себя чувствую, так и делаю.
Эту его чуйку очень быстро заметил Мокий Иваныч, повар кабака, и уговорил хозяина, чтобы тот взял парнишку ему в поварята. Очень скоро слава о вкусноте обедов пошла далеко за пределы городка. И заведение, расположенное на окраине возле почтового тракта, быстро стало знаменитым. Ямщики и почтовые старались так подгадать поездку, чтобы обед пришёлся аккурат в этом городке. Да и пассажиры очень быстро разнесли славу по городам и весям.
Потом случилось несчастье, утонул Мокий Иваныч по пьяному делу. На его место, не задумываясь, хозяин определил долговязого юношу, который за пять лет своего подмастерья успел в совершенстве овладеть поварским мастерством.
Кто только не переманивал Фёдора. Ему предлагали место даже в лучшем ресторане Вологды, но он неизменно отказывался, объясняя, что никак не оставит матери и младшей сестрёнки. И никто не знал, что настоящей причиной его отказов был Семён Моковнин, теперь уже семинарист и, как ни странно, тайный друг Фёдора. Тайный, потому что не принято было дворянам дружить с низшими чинами.
Познакомились они в церкви, где Фёдор оставался помогать после вечерни чистить подсвечники на солее и заправлять лампы на клиросе. К церкви приохотила его мать, истовая православная, что особенно в ней развилось после смерти супруга. Семён же пользовался этой новой дружбой, чтобы помогать своей обнищавшей семье. Когда под покровом темноты он навещал Фёдора в кабаке, тот всегда приготовлял для него угощение, да ещё и с собой давал продукты.
Мать Фёдора этой тайной дружбы не одобряла, чувствуя что-то неладное, какую-то нечистоту. Тут, нужно сказать, она не ошибалась, потому что Фёдор проявлял какую-то совсем болезненную привязанность к Семёну. Он краснел при появлении товарища, ему становилось трудно дышать, и малейшее прикосновение руки или плеча доставляло странную сладость. Самое интересное, что Фёдор так и представлял себе чувство дружбы, взрощенный матерью во внимании и ласке, которая не жалела нежных чувств по отношению к своему любимчику, единственному сыночку, который был как две капли воды на батеньку похож.
Семён, более искушенный в тонкостях подобного рода, понимал про Фёдора то, что тот, по искренности и неведению своему, вовсе не понимал про себя, и, не особенно отягощаясь совестью, пользовался этой слабостью товарища в полной мере для решения своих проблем. То, что Фёдор в этих вопросах был совершенное белое пятно, целомудренное и не замаранное, Семён тоже понимал, что очень облегчало потребительские продовольственные цели.
Перед отъездом в семинарию Семён уговорился с Фёдором, что непременно после обучения сюда вернётся, и чтобы Фёдор пока присмотрел за его осиротевшим домом, дабы тот по истечении указанного срока мог принять своего временно отсутствующего хозяина в целости и сохранности. Расставание было коротким, но горячим. Фёдор, не скрывая глубокой печали, собирал другу корзинку с продуктами в дорогу, обильно орошая их искренними слезами, и даже отдал ему все свои накопления – три рубля, которыми Семён, разумеется, не побрезговал, а даже поцеловал Фёдора в щёку. После этого поцелуя ноги у Фёдора обмякли, подкосились и он опустился на скамью, пребывая в жутком душевном волнении и крайней противоречивости чувств.
Семён каждые семинарские каникулы приезжал домой, откровенно живя за счёт Фёдора, который считал невероятным счастьем помогать во всём своему единственному другу и товарищу.
И вот, шёл уже последний год обучения Семёна в семинарии, и по весне ожидался его приезд на постоянное житие. И, конечно, больше всего ожидали его возвращения Фёдор и купчиха Куприянова.
Меж тем свадьба набирала широту. Группа местных музыкантов из трёх престарелых евреев в парадных смокингах, на которых также неотвратимо отразились следы времени, старалась вовсю. Опыт и талант выжимали из скрипки, баяна и ударных весь модный провинциальный репертуар, который беззастенчиво варьировал между тоскливыми романсами и плясовыми. Гости, раскрасневшиеся от обильного и вкусного ужина, желали танцев и пения, что и сменяло одно другое, а под конец и вовсе стало совпадать. Дело окончилось тем, что после того, как молодых проводили в опочивальню, неотвратимо затеялась драка, куда, поперёк всех правил, ввязалась и купчиха Куприянова, изрядно набившая кулаки на воспитании своей дворни. Впрочем, её боевитости никто не удивился, когда она, вырвавшись из слабых рук Пал Петровича, тщетно её удерживавших, рванула в самую свалку дерущихся с криком: "Эх, не пропадать же силушке!" Впрочем, из драки её быстро выпихнули, оторвав рукав на дорогом платье.
Супруга Пал Петровича отвела её в свою спальню умыться и починить одежду, где Куприянова всхлипывала, жаловалась на одиночество и неустроенную свою жизнь. Настасья Николаевна утирала ей слёзы шелковым платком и приговаривала, что скоро, очень скоро всё непременно будет хорошо, всё наладится, непременно наладится. И суровая купчиха, знающая всю изнанку человеческой жизни, вопреки здравому смыслу отчего-то верила утешениям добрейшей Настасьи Николаевны.
Тем временем драка не утихала, переместившись вместе в еврейским оркестриком на улицу, где для пущего веселья зевак, скрипка и ударные старалась мызыкально выделить, можно сказать подчеркнуть, наиболее выдающиеся фрагменты этого мордобоя, то принимавашего в себя, то отторгавшего новых и прежних участников. Это музыкальное сопровождение делало таковое чудо, что драка вовсе уже и не выглядела чем-то страшным и диким, а наоборот, какой-то странной театральной постановкой. И уже казалось, что и кровь не настоящая, и рваная одежда - всего лишь костюмирование и карнавал. И такая получилась злая шутка с этой музыкой, что уже и зеваки, засучив рукава, вместились в этот бурлящий муравейник.
Долго ещё шла слава и воспоминания об этой свадьбе. Некоторые даже вели отсчёт времени: "А это было по глубокой осени, когда у Молотиловых свадебная драка была". Впрочем, долго вспоминалось и угощение в хрусталях, но оно отчего-то забылось быстрее.
8.
Молодым определили жить в доме купца Молотилова, чему его супруга Настасья Николаевна была очень рада. Им выделили две комнаты в левом солнечном крыле второго этажа. Одна комната служила спальней, а другая – кабинетом. Так и оставили без всяких перемещений. Молодые, Мария Павловна и Фёдор Мартинианыч Садовниковы, остались таким размещением весьма довольны. И что более всего понравилось Молотилову, так это то, что Фёдор Мартинианыч, как будто всегда у них в доме жил. Он был столь же незаметен, как и супруга его, Настасья Николаевна, так же ловок и приятен внешностью.
«Так вот отчего выбрала его Настасьюшка, что он на матушку похож нравом. Ох, хорошо это, вельми хорошо. Как старчик-то правильно сказал, как сказал точно, - думал Пал Петрович, удобно расположившись в мягком кресле у печки-голландки, выложенной ласкающими око изразцами».
За окном сыпался и убелял округу густой снег, Покров давно миновал, и у ворот стоял ноябрь с голыми ветками яблонь и совершенно уже облетевшей берёзой за раскисшей дорогой. Дома было тепло, умеренно натоплено, к удовольствию Павла Петровича, не выносившего ни изнуряющего летнего зноя, ни чрезмерной жары в доме.
На двор заехала гружёная телега. Это привезли припасы из деревни, часть из которых уже была приготовлена на длительное хранение, а часть ещё предстояло переработать и разместить по кадушкам, банкам, коробам и всё это расположить в просторном каменном погребе – гордости Настасьи Ивановны. Погреб этот устраивался по её прожекту и был основателен, чист и удобен.
Ещё вчера Пал Петрович половину дня обсуждал со своей супругой меню семьи и дворни до Успенского поста. Почти ничего и не нужно было в этом списке менять, потому что Настасья Ивановна целый месяц всё обдумывала, рассчитывала и выясняла. В меню они обычно включали до шести столов. Первый завтрак, поздний завтрак, обед, полдник, ранний ужин и поздний ужин. То же самое касалось и дворни.
- Ну, матушка ты всё для постов припасла? Филиппов да Великий, сама знаешь.
- Батюшко, ангел мой, как не припасти. Хоть нынче и пошли новомодные веяния, но мы-то с тобой отступать не будем от традиции. Не нами установлено, не нам и отменять.
- Да, голубушка моя, правильно ты говоришь.
- А на пост у нас рыжиков да груздей хороший урожай был. Капусты насолено, репа, яблоки мочёные. Антоновка в этом году уж больно хороша. Пару кадок с капустой переложили. Матрёна сама управлялась.
Пал Петрович удовлетворённо кивнул. Матрёна в их загородном имении была великая мастерица на всякие соленья и заготовки.
Настасья Николаевна позвонила в колокольчик. На зов пришла Маняша, крупная, румяная девка с синими любопытными глазами.
- Ты, Маняша, вот что. Сходи к обозу да принеси на пробу понемножку всего. Груздей и рыжиков, капусточки квашеной в тарелочке, бочковых помидоров солёных да огурчиков. На кухне горячей картошечки возьми отварной, да скажи Матвеевне, чтобы маслица сверху положила и лучком посыпала. Давай, давай и живенько, голуба моя, - добавила Настасья Петровна с некоторым раздражением, зная Маняшину неповоротность.
- Будет исполнено, хозяюшка, - неторопливо поклонилась Маняша и, так же неторопливо развернувшись, выплыла из кабинета.
- Ну, вот что с ней сделать?
- А что делать? Пусть и такая, да зато аккуратная и честная девка, - со вздохом ответил Пал Петрович, прекрасно понимая, что медлительность и забывчивость Маняши доставляет его драгоценной супруге много неприятных минут.
Однако неожиданно Маняша проявила непривычную расторопность, через малое количество времени объявив, что в столовой уже всё накрыто. И, действительно, на белоснежной скатерти в изящных фарфоровых тарелочках уже красовались помидоры с огурцами с укропом и смородиновым листом, источавших изысканный аромат соленья. Горка квашеной капусты с мелко нарезанным репчатым лучком, щедро сдобренная постным маслом, соседствовала с тарелочками, полными рыжиков и груздей, выглядывающих из айсбергов белой сметаны. И, наконец, в центре на всё это взирала дымящаяся картошечка, посыпанная зелёным лучком, из-под которого растекалось нежнейшее сливочное масло.
- Это невыносимо! - восхитился Пал Петрович.- Если сейчас не принесут сюда холодной водочки, то, почитай, вся красота пропала! Да Марию Павловну зовите к столу.
Мария Павловна немедленно спустилась к пробе деревенских припасов. Да и водочка немедля появилась в хрустальном графинчике с такой же хрустальной рюмочкой.
- Вот! Теперь – совершенство, душа моя. Чистое совершенство! Ну, помолимся, благословясь. Пал Петрович, благословившись перед трапезой чтением положенной молитвы "Отче наш", пригласил всех приниматься за пробы.
За столом все не уставали нахваливать непревзойдённое мастерство Матрёны, совершенно забыв, что в кабинете так и остался не до конца обсуждённым журнал блюд на каждый день.
Импровизированный обед уже было подходил к окончанию, как в столовую вплыла Маняша и объявила, что пришёл Семён Моковнин и просит беседы у Пал Петровича.
- Такой обед испортить! - недовольно поморщился Пал Петрович, но всё же приказал пригласить.
В столовую вошёл стройный высокий юноша в чёрном подряснике, с забранными назад и перевязанными атласной ленточкой золотыми кудрями, с широко расставленными глазами цвета густой синевы и изящными чертами лица.
- Ангела за трапезой, - прозвучал нежный, приятный голос, сопровождённый поясным поклоном.
Было однако во всей этой красоте и изяществе что-то неприятное, показное, слащавое, ненатуральное, что всё семейство Молотиловых не могло должным образом скрыть выражение неприятности на лицах, хотя и постарались быстро его изгладить. К несчастью, вся эта минутная реакция не ускользнула от взгляда выпускника-семинариста: "Ну, попомните вы у меня, как морщиться". Но вслух произнёс:
- Прошу покорно извинить мой несогласованный визит. Поверьте, только крайние обстоятельства заставили меня прибегнуть к такой неделикатности.
- Да ладно, что уж там. Всякое бывает в нашей жизни. Прошу покорно отведать нашей еды простой.
- Очень и очень благодарен, - охотно согласился Семён, вечно голодный, про которого говорили однокурсники за глаза, а то и в глаза, что не в коня корм, и куда вся эта еда у него девается.
Нарушив приличия и поглотив по второй порции картошки, рыжиков и прочего всего, что присутствовало на столе, Семён, наконец, обратился к молчавшим во всё это время хозяевам:
- Необыкновенная вкуснота! Необыкновенная! Небось, ваша Матрёна-кудесница?
- Она, голубчик, она. Так чем обязаны визиту? - сдержанно, но вежливо произнёс Пал Петрович.
- Дело деликатное. Вы уже знаете, что я окончил семинарию и меня определили на здешний приход. Но место диакона не могу занять, потому что по правилам, как Вам тоже известно, я должен или жениться или принять постриг. Расположен я сам к первому, да вот никакой невесты у меня на пригляде нету. И родители мои, Царствие им Небесное, теперь уже в этом помочь не могут. Вот и обращаюсь к Вам как к отцу родному, не подскажете ли что по этому деликатному делу? Ведь всем известны Ваши ум и порядочность.
- Благодарю, конечно, на добром слове, - произнёс Молотилов после небольшой паузы, - но, однако, Ваш визит, а особенно и просьба застали меня в совершенный расплох. Поэтому Вы не должны обижаться, если сейчас я Вам ничего не скажу, и даже не пообещаю. Но готов подумать над этим вопросом и после сообщить, какой результат дадут мои раздумья.
- И на том спаси Господь, - поклонился Семён.- Благодарю за наслаждение трапезой. Возблагодарим Господа…
И, не дождавшись ничьего ответа, Семён повернулся к иконам и, перекрестившись, затянул: "Благодарим Тя, Христе, Боже наш..."
Потом попрощался, поклонился и покинул гостеприимный дом купца Молотилова.
- Уф, будто даже и воздух чище стал. Ну ты посмотри, уже и за священника себя возомнил. Поперёд хозяина молится! - возмущался Пал Петрович. - Всю трапезу осквернил... Небось, сейчас поедет к Куприяновой выставляться, да и там поест от души.
- Будет, будет, душа моя, не принимайте к сердцу, - утешала его Настасья Николаевна, делая Маняше знак убирать со стола.
9.
Пал Петрович оказался прав. На следующее же утро новоиспечённый выпускник семинарии направился к купчихе Куприяновой, которая давно ему симпатизировала и покровительствовала. Правда, с некоторых пор он почувствовал некоторое отстранение с её стороны и поэтому свой визит готовил с особенным волнением. Он привёл в идеальный порядок подрясник, вымыл голову, одним словом, навёл лоска и свежести в той мере, в какой это ему позволяли обстоятельства.
Купчиха лично вышла к нему из дверей и, увидев своего любимца, моментально забыла предостережение старца.
«Ну, не может такой ангелок быть с нечистотой внутри!» - тут же сказало ей очарованное сердце, и она приветливой улыбкой тепло пригласила молодого человека в дом.
«Уф, кажется, всё в порядке…» - полегчало Семёну, и он, подобострастно пригнувшись над ручкой своей благодетельницы, приложил её к своим устам со всей бережностью и почтением.
- Как я рад видеть Вас, моя матушка, моя благодетельница, ангел во плоти! - завёл Семён свою сладкую речь, чем доставил хозяйке океан невыразимого удовольствия.
- Да что вы, голубчик, какой же я ангел? Глянь, какие кулачищи, да и синяки у дворовых моих не сходят.
- Вы же без гнева, без гнева, добрейшая Катерина Петровна! А это прощается у Господа.
- Да как же без гнева? Бывает, и осерчаю. Но больше-то для порядку, конечно, для воспитания. Тут уж лукавить нечего.
Катерина Петровна быстро распорядилась, чтобы накрыли стол, да получше. И вышколенная горничная сновала с кухни в столовую с поразительной и неслышной скоростью, стараясь не поворачиваться к гостю синеющей скулой.
- Вот, сердце моё, прошу отведать что Бог послал, - и совершенно растаявшая купчиха смотрела, как стрункой встал её любимец на молитву, кладя крестное знамение основательно, а не абы как. И его медовый голос вознёс бедную Катерину Петровну чуть ли не в небесные пределы.
- До чего же красиво молитесь, просто ангельски! - восхищенная хозяйка лично ухаживала за гостем, накладывая ему на тарелку из блюда янтарный кусок осетрины.
Через час совершенно объевшийся Семён, которого неотвратимо клонило в сон, силился из последних сил не уснуть под непрерывный стрёкот Катерины Петровны, решившей отчего-то обсказать ему все события провинциальной жизни за тот период, пока семинарист отсутствовал в родном городке. Окончилось это полной победой сна и Катерины Петровны, потому что Семён всё-таки уснул в мягких креслах, куда они пересели после обеда.
- Уснул, ангел. Умаялся... Слышь, ну-ка, принеси подушку-думку и плед, - и охваченная нежностью купчиха лично укрыла гостя пледом, подложив ему под щёку маленькую подушку, а потом ещё целый час любовалась тонкими чертами лица и ровным дыханием спящего юноши.
«Да ну его, этого старца. Ну, ошибся он, может быть. Ведь тоже человек. Всё-таки не может быть зла в этом юноше, никак не может. К тому же по духовному пути пошёл, семинарию окончил. Завтра же позову стряпчего, пусть готовит бумаги на усыновление. Думаю, что ангелок не откажется. Сирота ведь, чистая сирота...» - И Катерина Петровна смахнула с левой щеки крупную слезу.
Через час бодрый и наново голодный Семён открыл глаза.
- Ой, как стыдно, матушка, как стыдно! Ведь не дослушал вас, уснул. Совестно.
- Что вы, сердце моё, да это же так было хорошо, по-домашнему. Где ещё так поспать, как не у своих. Я же тебе вместо матери теперь, - утешительно произнесла Катерина Петровна, заметив невольно, как Семён бегло посмотрел в сторону обеденного стола.
- Эй, ну-ка чаю подать, - немедленно дала команду хозяйка.
- Радость моя, я тебя без чаю не отпущу. Надо бы взбодриться, голубчик. И не протестуй! Прошу, не протестуй!
Тут же вместе с чаем был подан нарезанный окорок с горчицей и свежеиспеченным ржаным хлебом. Одним словом, Семён снова как следует плотно отобедал и прямо от купчихи отправился в кабак навестить Фёдора.
Фёдор уже, конечно, был наслышан о приезде своего друга и с трепетом ожидал встречи. Всё валилось у него из рук, он чуть было не пересолил стерляжью уху, пережарил котлеты и разбил две супницы. Наконец, прибежал поварёнок и сказал, что Фёдора ждут в зале. Фёдор быстро снял поварскую форму. Сердце его громко билось, руки дрожали, на лице выступили крупные капли пота, которые он утёр свежим полотенцем. Глубоко вобрав в себя воздух, Фёдор вышел в зал и сразу же увидел за столиком у окна своего дражайшего друга, который тоже заметил его и приветственно махал рукой.
- Как тебе подрясник-то идёт! - воскликнул Фёдор, заключая в долгожданные объятия своего вернувшегося друга.
- Ох, знал бы ты, что я уж и соскучился по мирской одежде. Мы в семинарии, что грачи, все одинаковые. Так уже этот чёрный цвет приелся.
- Ну, наверное, как и мне поварская форма, - улыбался Фёдор, не в силах налюбоваться на ангельский лик товарища. Вдруг спохватился: - Ой, что же это, нужно же тебя угостить!
Но из кухни уже мчался догадливый поварёнок Мишка, неся на подносе самолучшую еду и напитки.
- Ну, отведаем чего Бог послал, - радушно пригласил Фёдор к накрытому столу.
- Отчего же нет? - степенно ответил вечно голодный Семён, картинно встав на молитву перед вкушением пищи.
«Ой, важный-то он какой стал, - затрепетал Фёдор.- Небось, больше со мной и знаться не захочет…»
Но страх исчез, когда Семён приступил к еде. Он всегда ел с таким аппетитом и изяществом, что Фёдор вновь залюбовался товарищем. Фёдор вообще любил наблюдать, когда его товарищ трапезничал. Всё, что можно было брать руками, аккуратно отторгалось от блюда тонкими изящными пальцами, составлявшими с извлекомым единое целое. Потом всё это подносилось к таким же изящным розовым устам и исчезало за ними в полной тишине и покое. Даже жевал Семён, как-то красиво двигая скулами. Уж и не стоит говорить о том, как бывший семинарист орудовал столовыми приборами. Они мелькали в его руках, как сабли в руках джигита. Но по-странности мелькали медленно. Как сия странность происходила, никто не мог объяснить.Ни малейшего стука и звона, одно только серебряное мелькание и аромат еды. Даже салфетку закладывал Семён так, будто облачался в королевскую мантию. Еда была для Семёна святыней, стол – алтарём, а всё прочее – элементами служения и поклонения – наверное, так бы сказал или подумал старчик, давно уже съехавший в неизвестном направлении из дворницкой купчихи Куприяновой.
- А переезжай-ка ты пока к нам с маменькой. Что тебе твой дом содержать. Он велик. Наступает зима, дров требует. А это – лишние расходы,- предложил Фёдор, когда его товарищ уничтожил и выпил всё принесённое.
- Хорошая мысль, однако. Но вот дом-то без отопления недолго простоит. Разве жильцов пустить?
- Жильцов пустить – мысль хорошая. Есть у меня на примете семейство. Хочет в городе пожить зиму. Дом у них в сельце непригоден. Хорошее семейство, чистое, аккуратное.
- Ну, пожалуй, давай так и сделаем, - радостно ответил Семён в предвкушении лёгких денег, всегда беззастенчиво пользующийся расположением и привязанностью своего товарища.
Фёдор был на седьмом небе от счастья. Его нежный друг будет с ним жить под одной крышей! То, что ему получится уговорить маменьку, он не сомневался. Его мать уже оставила свои посудомойные труды, полностью доверившись жалованию сына, и зависела от него в материальном смысле целиком и полностью. Фёдор один тянул и мать, и сестрёнку, и весь дом. Благо, что его поварской талант позволял получать хорошие доходы, и семья ни в чём не нуждалась.
10.
Из кабака товарищи направились домой к Фёдору.
- Вот, мама, Семён поживёт у нас пока? - сказал Фёдор, отряхиваясь в сенях сам, и, помогая, стряхнуть снег с пальто Семёна.
- Ладно. Пусть живёт, - сдержанно ответила та, и, повернувшись спиной к пришедшим, вошла в избу. Товарищи вошли за ней.
- Ты не смотри, что она будто недовольна. Это - характер такой. Вот, сюда проходи. Здесь, у нас, комнатка небольшая, но чистенькая. Располагайся.
Семён оглядел комнату. Она и впрямь была именно чистенькой. Окошко закрывали весёлые занавески из набивного ситчика. Обои на стенах были кремовыми с мелкими розовыми цветочками. Часть русской печи, которая приходилась на эту комнату была аккуратно побелена. Металлическая кровать с кружевным подзором и боковинками была не мала и не велика, а как раз такого размера, чтобы свободно спать одному человеку. Рядом с кроватью стоял столик, накрытый вышитой льняной скатёркой. У двери были вбиты гвозди с тремя деревянными вешалками на них. Два табурета размещались подле столика, а две цветные тканые дорожки на полу окончательно завершали уютную атмосферу этого милого гнёздышка.
- Очень хорошо! - удовлетворённо произнёс Семён, и, совсем не по чину, прямо в подряснике плюхнулся на покрывало, скрипнувшей всеми пружинами, кровати.
Запрокинув руки за голову, по-хозяйски, бывший семинарист сказал, как о давно решёном: "А завтра с жильцами на мой дом уговоримся. Да?".
- Да, да, конечно, - часто закивал Фёдор, уже прикидывая, как бы ему отпросится у хозяина на завтрашнюю половину дня, потому что нужно было к этим жильцам ехать в соседнее с городком сельцо.
- Ну, давай, брат. Устал я. Разве что только поужинаю и сразу лечь.
- Да, да. Сейчас ужинать будем. Минуту, и позову.
Фёдор бочком вышел из комнаты и уже за дверями можно было слышать его хозяйский голос: "Матушка, ужинать собирай".
Ужинали, как обычно в большой комнате за широким столом под образами. Стол был объёмист, широк, крепок. За таким столом запросто, без тесноты могли собраться десять человек, а если поужаться, то поместились бы и все пятнадцать. С одной стороны стола была широкая лавка, под которой стояли всякие короба с крупами и другими припасами. Ширина лавки была такая, что взрослый человек мог бы удобно лечь и ночевать. С другой стороны - скамья, не такая широкая, но дубовая, крепкая, длиной во весь стол. Под образами и с противоположной стороны стояло по малой скамейке на двух человек. Поскольку семья была небольшая, то накрывали только противную от образов часть стола, обозначив это пространство льняной скатертью.
Скатерть эту Серафима Матвеевна, мать Фёдора, не только сама ткала, а сама и нить пряла и лён трепала и чесала. Потом носила тканые холсты на последний снег под весеннее солнце у тихой речки когда уже кругом были прогалины. Бывало, бабы пойдут полоскать бельё, а она, тогда совсем ещё юная Сима, девка на выданье, с ними - холсты переворачивать. Обольёт их речной водой и снова сушить. И становились эти длинный куски ткани уже не серыми а белыми. И мечталось Симе, девке на выданье, что приданое у неё будет самолучшее, что сразу поймут, мастерицу взяли, а не валявку какую.
Хотелось ей за Фрола выйти, парня плечистого, да синеглазого, а сосватали за Петра, кряжистого, стеснительного увальня. Смирилась. Против воли родительской не пошла.
Не то, чтобы Петр был плох, а был он никаков. Порядки в семье заводила свекровь, женщина суровая и едкая. Под ней ещё три невестки ходило. В семье её мужа всё парни рождались. Отделились они только тогда от родителей, когда Федьке, первенцу, был уже шестой годок. Сразу после сенокоса срубили обыденно* просторный дом на краю села. Тут и пригодились Серафиме её холсты да вышиванья, подушки, да одеяла. Уж супруг у неё был обшит лучше всех. Да и у самой на каждый подобающий случай был свой наряд, чин по чину, а не абы как. Льняные холсты... Вот и скатёрка была оттуда, от той весны, от счастливого девичества, а не от несчастного замужества. Сгодились ей на беду три траурных наряда - до девятого дня, с девятого до сорокового, и с сорокового на год. Всё по чину, как положено...
В тот год, когда ушли они на отдельное житиё, родилась у них девочка, вся красавица, в мать. Назвали Евдокией, Дуняшей, значит. А ещё через год утонул Пётр. Тут-то и оценила Евдокия, насколько близким и необходимым стал ей, казалось, не любимый супруг, как драгоценны были его молчаливые подарки на все праздники, ежедневная помощь по хозяйству. Смирный был, к рюмочке не прикладывался, с мужиками не баловался, чужих баб не щупал. Такого справного ещё поискать. Всё у них во дворе и в избе было ладно, надёжно, аккуратно сделано. Скотины держали полный двор. Двух коров, двух телят, овец за десяток. Кур, гусей и уток не считали.
Осталась со всем этим Серафима Матвеевна одна, да с двумя детками на руках. К родителям возвращаться не хотела. А вздохнув на вдовью долю, всё продала, да и подалась в город на подёнщину. И кухаркой у господ бывала, и нянькой, и скотницей, а вот в последнее время в кабаке посудомойкой, откуда сынок её, Фёдор, отправил домой на покой с хозяйством управляться, да Дуню к рукоделию приучать.
Сватался к ней тогда Фрол, который тоже к тому времени овдовел, супруга в родах умерла. Да только занял в сердце его место Петенька, занял навсегда, как будто из внешней опоры во внутреннюю обратился. Если у неё на душе был какой туман или огорчение, то она всегда к нему, пусть и по ту сторону мира этого, обращалась за советом и поддержкой. И всегда он на её сердечный зов откликался не то, чтобы голосом, а как бы ясной мыслью, что делать и как поступить.
Вот и сейчас смутно у неё было на сердце, что Семён этот у них поселился. Тревожно так, что и не сказать. А Петенька её утешал: "Погоди, потерпи, всё само устроится, минет, только потерпи".
Серафима Матвеевна накрыла ужин: чугунок с картошкой достала из печи, из подполья хрустящих огурчиков, да квашеной капусты, груздочков еще захватила. Маслица в горшочке с верхней полки там же прихватила. В буфете под тряпицей курочка отварная из щей лежала - тоже на стол. Поставила четыре чистых глиняных миски, положила подле деревянные ложки. Всё справно, всё хорошо. Потом принесла кипящий самовар от печи и чашки расписные с блюдцами, голову сахара, щипцы. Варенья сливового в чашке добавила, да мёду липового рядышком. Оглядев всё хозяйским взглядом, громко позвала: "Вечерять прошу!".
Фёдор с Семёном вышли из комнат одновременно. Семён быстро прочёл молитву. Только сели за ужин, как дверь распахнулась и в избу влетела Дуня, раскрасневшаяся в цветном платке. Быстро скинула у дверей валенки и шубейку: "Ой, у нас гости?! Небось, Федька кого-то привёл!".
- Ты помолчала бы, стрекоза. Давай к рукомойнику, и за стол. Где бегаешь? Уж на дворе темно, - заворчал притворно Фёдор на свою любимую сестрёнку.
- Носила к модистке кружева. Маменька послала, - и Дуня кивнула головой на подушку для плетения кружев и коклюшки на ней.
- Да. Наши-то вологодские кружева по всему миру знаменитость. Небось уже вовсю мастерица? - осведомился Семён, одновременно разглядывающий девочку-подростка, которая уже понемногу начала оформляться в девушку.
Синие глазищи, пшеничного колоса цвет волос убранные в толстенную косу, вздёрнутый носик, едва заметные веснушки, тонкий стан и насмешливые аккуратные губки предстали во всей красе под самодельным абажуром из керосиновой лампы.
- А хороша у тебя будет сестрёнка! - восхитился Семён.
Стрекоза метнула на него быстрый взгляд и заняла место рядом с матерью. И за весь ужин так и не подняла глаз на гостя, хотя ей страсть как хотелось рассмотреть его получше. Она заметила только одно, что юноша был очень красив.
- Вот, Дуняша, Семён пока у нас поживёт в твоей бывшей комнатке.
- А мне что? Пусть живёт, - густо покраснев ответила Дуняша, застыдившись даже того, что на кровати, где некогда спала она, будет спаать какой-то незнакомый юноша. Показалось ей всё это неловким, неправильным и даже каким-то дерзким.
- Ну и хорошо. Благодарствую за трапезу. Помолимся. - и Семён торжественно встал на молитву, чем вверг бедную Дуняшу в ещё большую неловкость и смущение.
После молитвы с большим облегчением она убежала в спальню, которую делила со своей матушкой. И, стараясь, не прислушиваться к тому, о чём беседовали Семён и Фёдор, пока мать убирала со стола, в страшном смущении сердца взялась за вышивание, чтобы хоть как-то успокоится.
* обыденно - за один день
11.
Всю ночь Фёдор не сомкнул глаз. При одной только мысли, что Семён спит за соседней стеной, его обдавало непонятным жаром и странным волнением. Ничего в этом Фёдор ни разобрать, ни понять не мог, а понимал только одно, что единственное его желание, чтобы вот так и был Семён всегда близко, всегда рядом.
Не спал в эту ночь не только Фёдор, не спала и Дуняша. Ей грезилось, что гость их только затем и остановился у них, чтобы найти её, Дуняшу, его судьбу и суженую. Вот настанет утро, встретятся они глазами, и она точно поймёт, что только её и искал он всю жизнь, и ждал. А она ждала его.
Не спала и Серафима Матвеевна. Она всем сердцем понимала, что в дом пришла беда, что её дети находятся в страшной опасности. А как предотвратить эту беду - она не знала.
В эту ночь благополучно и счастливо спал только один Семён, который после встречи с будущими нанимателями дома задумал нанести визит купчихе Куприяновой. Он как волк шёл по следу, который давно известен миру как «золотой телец». И нюх его ещё ни разу не обманывал. В семинарии он «сдружился» с сыном местного предводителя дворянства, очень обеспеченным молодым человеком, и, обнаружив в нём намёки на «известную склонность», без всяких угрызений совести развратил его, распалив и укрепив в нём этот грех.
Полностью зависимый от Семёна молодой человек ссужал его деньгами по первому намёку и страшно рыдал, когда папенька его не внял просьбе походатайствовать за Семёна по окончании семинарии о назначении друга на выгодный приход. Поняв, что через «друга» места не выгорит, Семён ближе к окончанию семинарии придумал предлог к ссоре и, оставив бедолагу с разбитым сердцем и огромным несчастьем на душе, убыл в родной городок, чтобы приятно устроиться под крылышком купчихи Куприяновой, дамы состоятельной и очень ему покровительствующей. Поскольку до сего дня все планы его шли как по маслу, то он надеялся и дальше на их благополучное исполнение.
Утром за завтраком царила странная атмосфера. Дуняша, склонившаяся над своей тарелкой пшенной каши, старалась незаметно разглядеть гостя. И чем больше она его разглядывала, тем больше понимала, что он – единственный на белом свете её любимый и суженый. Сердце её замирало, и вся она цепенела от внезапно охватившего её чувства.
Фёдор сиял, как начищенный серебряный рубль, и всё старался подложить другу побольше масла, и даже очистил для него варёное яйцо. Одна только Серафима Матвеевна хмурилась, понимая, что дело обстоит даже хуже, чем она предполагала.
Вечером, как только Фёдор вернулся домой, она прямо с порога приступила к нему с требованием, чтобы завтра же не было Семёна в их доме.
- Понимаешь ли ты, что Дуняша ребёнок совсем, а уже взгляды на него кидает какие? Понимаешь ли ты, что не женится он на ней никогда? Пропадёт девка, сестра ведь твоя родная. Да и сам ты каков! Что за странности краснеть при виде друга? Это где такое видано? Может быть, ты из тех, из самых?!
- Из каких «из самых»? - ошеломлённый от такого нападения, спросил Фёдор.
- А из тех, кто жены не хотят, а к мужскому роду тянутся за этими самыми утехами!
Фёдора бросило в жар, постыдный и удушающий: «Так вот, оказывается, отчего он млел! Вот что в нём сидит змеёй! Неужели он таков? Неужели он станет таким?!»
- Маменька! Помоги! Избавь! - закричал он не своим голосом и бросился матери в ноги. - Я ведь не думал вовсе о таком! А вы правы, есть во мне такая змея. Задушить! Задушить!
Сразу вспомнились Фёдору все эти прикосновения Семёна, когда тому было нужно что-то получить, оказать услугу. Те мужские прикосновения, душные, сладостные, теперь уже казались ему липкими и грязными. Фёдор обеими руками рванул на себе ворот, он задыхался от ужаса, от того, что вся жизнь его вот-вот уже готова была катиться вниз, в ад, в позор страшный. Он снова ухватился за материны колени и твердил только одно: «Помогите! Помогите!»
- Господь поможет, Феденька! Ведь не дал Он совершиться греху, значит, и дальше выручит. Успокойся, радость моя, успокойся, всё будет хорошо, всё исправится, - приговаривала Серафима Матвеевна, гладя сына по голове.
- Пойдём-ка приляжем на лавку, пойдём. Сейчас я тебе постелю. Под образами-то лучше тебе сейчас будет.
Дуняша, которая в то время плела кружева, видя такую сцену, бросила коклюшки и, не шелохнувшись, впитывала в себя всё, что было произнесено.
«Ужас. Не может быть. Да что же это они говорят такое! С ума посходили, точно! Не может быть Семёнушко её любимый таким развратником, разбойником таким холодным! Всё это клевета, наваждение какое-то! Не может этого быть!»
Ни мать, ни Фёдор в своём потрясении совершенно не заметили, как побледнела Дуняша, как выражение её лица стало недобрым, хмурым.
Меж тем в двери постучали, на пороге стоял молодой юноша приятной наружности в штатском платье из дорогого сукна и в собольей шапке, которую сразу снял, перекрестившись на иконы.
- Мир дому сему. Позвольте представиться, Веселов Андрей Иванович, - назвал вошедший вымышленное имя. - Могу ли я видеть Семёна Моковнина? Мне сказали, что он тут проживает.
- Проходите, сударь, - пригласила Серафима Матвеевна вошедшего.- Вот тут у двери можно пальто повесить и шапку. Позвольте, приму. Вот сюда, за стол извольте. Серафиму Матвеевну неизвестно от чего охватило чувство, будто её советчик, супруг её покойный им помощь прислал.
Гость разделся и сел на предложенное место.
- Можно узнать, что за дело у вас до него? Простите, но этот человек принёс нам несчастье, и, скорее всего, сегодня мы откажем ему в постое. Говорить неловко, да ведь он чуть Феденьку моего не погубил!
- А меня погубил, - глухо сказал гость, и, поняв, что здесь ему таиться незачем, достал пистолет и положил его на стол.
- Батюшки! Сударь, уберите, прошу, эту страсть. Уберите. Не стоит вам душу свою губить из-за такового человека, - сердечно произнесла Серафима Матвеевна и по-матерински обняла пришедшего.
Тут гостя будто прорвало. Он, рыдая, сбиваясь, но всё как на духу высказал всю историю, которая все эти лета не давала ему ни жить, ни спать, ни дышать.
- Батюшки, горюшко-то какое... - Серафима Матвеевна утешала как могла несчастного юношу. И никто не заметил, что Дуняши уже нет дома, ни платка, ни полушубка, ни валенок у дверей.
После того, как гость излил душу, ему стало легко и просто. Он понимал, что эти добрые люди никому ничего не расскажут. И такое было у него на сердце, что он прощён, и всё забыто будет и исправлено. Никто никогда ничего не помянёт и не упрекнёт, ибо по молодости своей всякое бывает с людьми. Кто без ошибок может прожить?
Юношу напоили горячим чаем с баранками и мёдом и сердечно проводили.
- Вы мне теперь благодетельница навек, - обнимал гость с благодарностью Серафиму Матвеевну.
- Езжай, голубчик, с Богом! Ангела-хранителя тебе в пути, - перекрестила его хозяйка.
- Ну, теперь мы друзья. Не думал, что поехал поквитаться с врагом, а нашёл друга.
- Так и есть, - отвечал Фёдор, сердечно пожимая руку новому товарищу.
- Ой, запамятовал сказать! Я ведь вымышленным именем назвался. Не знал, что к таким добрым людям попаду. Меня на самом деле зовут … - и молодой человек назвал своё настоящее имя и адрес, и где его найти. - Вот, так-то лучше, а то подумаете, что я лжец какой.
- Ой, да мы-то и не подумали бы так никогда, - в один голос ответили Серафима Матвеевна и Фёдор, вызвав в ответ тёплую улыбку у юноши.
Меж тем Дуняша со всех ног бежала на окраину города к дому купчихи Куприяновой, у которой, как она предполагала из услышанного утром разговора, должен был находиться Семён.
12.
Дуняша мчалась к дому купчихи Куприяновой со всех ног. Ей хотелось сберечь своего любимого от скандала и позора. Сердце её горело и бежало поперёд ума. Да какой там мог быть ум... В собеседницах у Дуняши была часто вовсе не мать, а модистка Люси, к которой Дуняша носила на продажу изготовленные ею и матушкой кружева.
Бывало, усадит её Люси в помощь на намётку, а сама французскими романами её потчует, пересказывает невероятные истории. Вот и пленила доверчивую Дуняшу опасная воздушность мечтательная, только спичку поднеси.
Маменька всегда Дуняше казалась скучна со своими наставлениями. Жития святых, которые они читали по очереди за рукоделием, были уже изведаны-переведаны, и все эти святые и подвиги казались Дуняше какими-то лубочными, сказочными, вроде бы как и не бывшими никогда, а только выдуманными. А истории французские, напротив, были пленительны, манили возвышенной любовью и счастьем.
На плодородную почву упало чувство к красавчику Семёну, да так разрослось, что она и жизнь свою не задумываясь могла отдать, не то что честь.
Запыхавшись, узнала она в людской, что Семён точно здесь, в гостиной чай пьют с барыней.
За ужином купчиха Куприянова осторожно завела со своим любимцем разговор. Осторожно, потому что подозревала Семёна, как дворянина, в благородстве характера и помыслов: "Ещё оскорбится, как я стану наследство-то предлагать. Организация тонкая у него, деликатная".
- Дело у меня до вас есть деликатное, душа моя. Видишь ли, я – вдова, Господь детей не дал. Кому, скажи, всё это оставить, нажитое? Ведь хочется, чтобы в хорошие руки досталось, чтобы кто с умом мог распорядиться...
- Ну, матушка, ведь можно и на благотворительность отдать, - как бы не понимая к чему ведётся дело, в предвкушении исполнения своего плана с мёдом в голосе ответил Семён.
«Ах, ты посмотри, какой ангел! На благотворительность...» - восхитилась про себя купчиха, а вслух продолжила: - Знаем мы эти благотворительности. Глазом не моргнёшь, уже утащили всё по закромам, а нуждающимся-то сущую копейку дадут и звонят везде об ней, о копейке этой. Нет уж, душа моя, тут нужно в истинно добрые да крепкие руки отдать. Вот, присмотрела я тебя. Не откажешь голубчик?
- Это Вы меня, матушка, приметили? - изумился Семён с разрастающейся радостью в душе.
- Вас, голубчик, вас! - в волнении за исход дела ответила Куприянова.
- Матушка, позвольте, да ведь неловко как-то. Такое мне принять никак нельзя. Сами посудите, кто я Вам? Да и не умён я вовсе таким добром распоряжаться.
- Да что вы, бросьте, какое может быть неловко! Ведь я от души, ведь от сердца! Да ведь я волю имею сама определять, кто достоин! Батюшко, голубчик, согласись, прими! Буду Бога молить и тебя умолять, прими, голубчик, утешь моё сердце, дай умереть на спокое! - окончательно перепугалась купчиха.
- Ну, прямо не знаю, что и сказать... Разве только чтобы сердце ваше не мучить, только ради этого, пожалуй, могу и подумать.
- Да что тут думать?! Согласись, ангел мой, ну согласись! Да и живи у меня. Глянь, какие хоромы, хоть пляши. И до церкви недалече отсель.
Семён, едва сдерживая ликование ещё немного для виду помялся, чем ещё помучил купчиху:
- Ну, ладно, матушка, как благословите. Но только ради вашего сердца, только ради него!
- Вот и хорошо! Вот и ладно! Завтра я все бумаги и оформлю, душа моя! - и купчиха от полноты сердца заключила Семёна в крепкие свои объятия, да так, что у того даже хрустнуло что-то внутри.
- Ой, осторожно, матушка, обнимаете чисто как медведица. Не задавите меня, хилого да убогого.
- Прости, прости, ангел мой, - и купчиха виновато разомкнула объятия.
После этой волнительной беседы только они расположились попить чайку, как в комнату заглянула дворовая девка и сообщила, что там от Фёдора девушка прибежала, срочно просит Семёна на минуту.
Семён разволновался, предчувствуя недоброе:
- Матушка можно мне на минуточку, там важное должно быть что-то.
- Конечно, сударь мой, разве смею удерживать? Ступайте, я тут обожду.
Семён быстрым шагом вышел на улицу, где недалеко от входа его ждала Дуняша, находящаяся в сильном волнении, что было видно даже издалека по тому, как она перетаптывалась с места на место, непрерывно поправляя платок на голове.
- Что, Дуняшенька? Что случилось?
Опустив голову, Дуняша горячо, но вполголоса, торопясь, чтобы не перебили и не сбиться самой:
- Маменька и Фёдор вас в постыдном подозревают, от постоя решили отказать, приезжал из Вологды барин молодой, вас искал хотел убить тоже за постыдное. Да уехал, передумав. А я не верю! Не верю, что вы такой! Вы – ангел! - и зарыдала в голос, уже не скрывая своих истинных чувств.
- Что ты, что ты, Дунечка. Ну, успокойся. Спасибо, что предупредила, век тебе буду благодарен. А клевете этой не верь, но и с родными не спорь, молчи, а то только хуже будет. Будешь молчать?
Дуня согласно кивала, утишив свои рыдания до обычных слёз, которые вытирала тыльной стороной ладони, как маленькая девочка.
- Если что, Дунечка, приходи сюда. Я, пожалуй, у купчихи Куприяновой жить останусь. А сейчас успокойся, иди домой и никому ничего не говори.
- Хорошо, хорошо. Всё выполню, - успокоилась Дуняша тем, что была понята, принята и даже обласкана обещанием будущей встречи.
Когда Дунин силуэт исчез в темноте, Семён вернулся к чаепитию с купчихой в совершенно покойном состоянии духа. Он уверенно понимал, что ни Фёдор, ни мать Фёдора, ни тем более Дуня никому ничего не расскажут, потому что в этом случае и им бы тоже пришлось позор испытать. Прежнего своего товарища по семинарии он тоже знал хорошо. Тот приехал, пар выпустил, да теперь и угомонится. А Фёдор и прочие ему теперь ни к чему, они своё назначение уже выполнили. Теперь у него все усилия к купчихе должны быть обращены. Вот тут истинный клад и безбедное будущее.
- Ну, что там, голубчик? Всё ли хорошо?
- Всё хорошо, матушка, не извольте беспокоиться. Пустое, мелочь.
- Так останешься жить у меня?
- Как не остаться, матушка! Останусь, - решительно сообщил Семён своё решение к радости Куприяновой.
Купчиха позвонила вызвать девку. Та явилась чуть не через секунду:
- Чего изволите?
- Постели-ка свежее бельё и всё необходимое приготовь в гостевой комнате на втором этаже для барина.
- Слушаюсь, сию минуту, - вышколенная девка неслышно исчезла в дверях.
После театральной паузы Семён, откашлявшись, сказал:
- Знаете, матушка, раз у нас сегодня такой вечер решительный, то хотел бы к вам ещё с одним вопросом обратиться. Вам известно, чтобы сан получить, надобно или жениться или принять постриг монашеский. Скажу вам как на духу: не очень я расположен к женитьбе. Во-первых, никого нет у меня на сердце и даже на примете, а во-вторых, содержание семьи требует таких сил, которых пока в себе не обретаю. Что Вы скажете? Какой совет дадите?
Семён прекрасно понимал, что любая женщина рядом с ним будет вызывать в купчихе страшную ревность, и жениться – значит заведомо подпилить сук, на котором он сидит. Тут уж волей-неволей придётся монашеством обойтись.
Склонность Семёна не связывать себя узами брака получила у Куприяновой полное одобрение.
- И правильно. Не женись, голубчик, не женись. Я тут в пятницу с благочинным должна встречаться по пожертвованиям, так и этот вопрос обговорить можно.
- Благодарствую, матушка, - поклонился Семён, удовлетворённо понимая, что и все остальные вопросы с саном и назначением на приход будут решены как нужно.
Посоле того, как Семён ушёл занимать комнату, купчиха пребывала в самом благоприятном настроении. Мало того, что её богатство было пристроено, но и теперь каждый день она могла видеть своего ангелка. Уж она-то постарается, чтобы и с постригом, и с рукоположением, и с назначением на приход всё прошло как надобно.
13.
Очень скоро всё и получилось так, как желала купчиха Куприянова. Семён принял монашеский постриг, возведён в сан сначала иеродиакона, а потом и иеромонаха и назначен на приход их городка вторым служащим священником. С настоятелем храма Архистратига Михаила, протоиереем Фотием, он давно был в добрых отношениях, ещё с того времени, когда пономарил на службах. Отец Фотий вначале насторожился по причине назначения второго священника на не очень-то богатый приход, но купчиха Куприянова успокоила его таким щедрым пожертвованием, что он был даже рад. Более того, она взялась и за ремонт храма, оплатив все необходимые расходы.
Что греха таить, с назначением иеромонаха Иоанна (таково теперь было монашеское имя Семёна) прихожан прибавилось. Большею частью это были девки да бабы, ходившие на воскресные службы, дабы полюбоваться на красивого юношу, да исповедаться у него и приложиться к его нежной ручке.
- Ангел, ангел, - шептались они меж собой, распространяя такие слухи, что в них иеромонах Иоанн был вообще чуть ли не святой. В немалой степени распространению этих слухов способствовала сама купчиха Куприянова, рассказывая, какой ангел и скромник её постоялец, что таких людей уже на свете не бывает, каков её Иоаннушка.
Фёдор, разумеется, в церковь ходить совсем перестал. А вот Дуняша, напротив, стала не в пример так набожна, что и по будним дням хаживала на службы и помногу пребывала в церкви. Фёдор и Серафима Матвеевна ясно понимали истинную причину такой молитвенности и даже принимались несколько раз вразумлять бедную девушку. Да всё напрасно. Заканчивались такие беседы слезами Дуняши и обещанием совсем уйти из дому.
- Что вы понимаете, недобрые люди?! Оклеветали отца Иоанна, а вы так и поверили! Будете мне о нём гадости говорить, уйду жить к Люси!
- Та-то примет, конечно. Вырастила девку, всему научила. Теперь-то ей такую мастерицу чего не принять на дармовое-то умение, - сетовала Серафима Матвеевна.
Дуняша ничуть не смущалась тем, что Семён стал монахом и, дав при постриге обет безбрачия, жениться на ней никак не мог. Её горячее сердце совершенно затмевало здравый смысл и навевало туманные, совершенно странные надежды. Каждый раз она с замиранием сердца поднималась по храмовому крыльцу для того, чтобы хотя бы глазком увидеть своего любимого, чтобы даже только подышать с ним одним воздухом. Юный священник Иоанн, конечно, видел в ней эту страсть и время от времени поощрял её, подкидывая новые дрова в этот пылающий костёр. Это была его тайная месть Фёдору, который посмел сам с осуждением отвратиться от него. Хоть и не нужна была далее Иоанну эта дружба, а всё равно как посмел! И страдания девушки, её томления, которых он не мог не видеть, доставляли ему странное удовольствие, примерно такое же, которое он испытал в далёком детстве, когда вешал беременную кошку, привязав ей на шею верёвку и перекинув через ветку яблони во дворе.
Кошка корчилась, пыталась найти опору, но её мятущиеся лапы находили вокруг одну лишь пустоту. Эту ужасную картину вовремя заметил дворник Фёдор и успел вырвать верёвку из рук мальчика. Кошка так и убежала куда-то с верёвкой на шее, а дворник отходил юного живодёра черенком метлы, за что был выдворен со службы.
- Что удумал! Разве можно сравнить какую-то кошку и живого человека! Как мог руку поднять на мальчика? Как мог?! - кричала на дворника мать Семёна, совершенно потеряв всякое дворянское достоинство в поведении.
- Виноват, виноват, барыня. Да ведь что из мальца вырастет-то, коли будет кошек ни за что вешать?
- Как ты смеешь ещё и пререкаться?! Как смеешь?! Вон отсюда, прочь со двора. И молись ещё, что в полицию не сдала!
- Воля Ваша. А пожалуй, и пойду. За такие-то гроши у Вас служитьещё кого, не знаю, найдёте.
Кошка осталась жива и даже снова потом давалась Семёну себя погладить, правда, скинула мертвых котят, и потом у неё котят и вовсе не было. А дворник был уволен и нашёл себе вскоре другое место. Когда он узнал, что из мальчонки вырос священнослужитель, то только крякнул и сказал: «Совсем повернулось в мире, бесов-то в священный сан облачать. Не, не, теперь я в церкву ни ногой...»
Дни шли своей чередой. Купчиха Куприянова любовалась на своего убажника*, который вёл себя почтительно и умело, стараясь ничем её такой привязанности не повредить. Только прислуга, включая дворника Михеича, нового жильца никак не взлюбила. Простые крестьянские сердца видели в нём некоторую ненатуральность, можно сказать слащавость. А уж как узнали, что хозяйка всё своё состояние и имение на него завещала, так и вовсе стали сторониться и бояться. Впрочем, сам отец Иоанн не обращал на это ровно никакого внимания. Он, конечно, видел всю эту недобрую отчуждённость, да что ему было до этого. Дворня и есть дворня, глупа, услужлива, да ещё купчихиными кулаками вышколена.
Только стала с некоторых пор купчиха недуговать.
- Не знаю, голубь мой, что и случилось. И голова стала чаще болеть, и живот, и слабость, и сердце бьётся.
- Это бывает, матушка, ведь годы. Ничего, помучает, да и пройдёт. Я за Вас помолюсь, да и на проскомидии помяну.
И впрямь, после монашеских молитв да проскомидии Куприяновой легчало. А потом всё снова повторялось. И она уже сама просила своего наследника помолиться о её здравии.
Однажды, когда её любимчик был в храме, ей стало особенно дурно. Она послала за лекарем Шварцем. Тот осмотрел её с недобрым выражением на лице.
- Дыхните, парыня. О, та этто запах чиснок! Какоф стул? Боль жифот?
- Да, голубчик, и голова болит, и слабость, и живот тревожит частенько.
- Прошу простит, но фас травят мышьяк.
- Не может быть!
- Очень может быть! Фсе признак есть.
После ухода лекаря Катерина Петровна послала за своим старинным другом Молотиловым, с которым последнее время виделась совсем редко. А если честно сказать, то с момента поселения у себя Семёна, то бишь отца Иоанна, совсем не видалась, поскольку Молотилов предсказание старца помнил крепко и эту затею с завещанием совершенно не одобрял. Катерина Петровна на него за это тихонько сердилась, но отношений не прерывала, отправляя подарки и поздравления к каждому празднику и получая в этом полную взаимность от своего друга.
Молотилов приехал тут же, как смог. Он понимал, что приглашение это имеет причину чрезвычайную.
- О, да что-то неважно совсем выглядишь, Катерина Петровна. Осунулась вся, побледнела. Ты бы лекаря позвала.
- Да звала, уж, голубчик. Был сегодня лекарь-то.
- И что говорит?
- Говорит, что мышьяком меня травят!
- О, как! И знаешь, я даже имею догадку, кто именно.
- Оставь свои намёки. Не может он!
- Не может?! А помнишь, что старчик сказал? Али забыла? Забыла, глупая твоя голова. У меня ведь всё сбылось, и у тебя сбудется.
- Ну ошибаются все, даже и святые ошибались.
- Ты так говоришь, что совсем он тебе голову-то свернул, верить правде не хочешь. А не верить правде – последнее дело. Гибельная это тропка, многих топило во лжи-то. Совет тебе даю: проследи-ко ты внимательней за питомцем своим.
- Да как проследить?
- А вот сегодня ужинать будете, ты так сядь, что если отвернёшься, то чтобы тебе всё в зеркало было видать. Обещай. Мне бы не хотелось тебя терять после стольких-то лет дружбы.
Куприянова взяла паузу на раздумье, а потом всё же согласилась. Молотилова она уважала давно и знала, что тот против неё никакой затеи не имеет, а только помощь всегда была от него и прямота.
- Ладно, голубчик, будь по-твоему.
Уже на выходе из дома купчихи Молотилов подозвал дворника и наказал: -
- Ты, вот что, скажи всей дворне, чтобы помалкивали, что лекарь сегодня у хозяйки был. Да и к лекарю пошли кого, чтобы и тот сам не проговорился где по простосердечию своему немецкому.
- Будет исполнено в лучшем виде, - заверил тот и сразу же ушёл выполнять поручение. Он давно тоже всё подозревал, да вот не решался сказать. А теперь, видно, всё к тому и поворачивает.
За ужином купчиха села так, чтобы, отвернувшись, иметь в наблюдении свои приборы. В этот раз были щучьи головы, да и сама щука жареная, толченая картошка со сливками, соленья всякие, кисель клюквенный и морошка мочёная. И только что как приступили к трапезе, так сказала, что возьмёт на столике рядом порошки. Отвернувшись к ним, сама косила глаза, что там в зеркале отразится. И с ужасом увидала, что голубь её из рукава бумажку выпростал да прямо в кисель и высыпал порошочек и сверху ложечкой ловко ещё тот порошочек кисельком же и накрыл.
«Ах, вот оно как... Пока до киселя дело-то дойдёт, так всё и раствориться успеет», - с тяжелой мерзостью на душе подумала она, а сама позвонила в звонок для прислуги:
- Груня, прими стакан с киселём, да отправь его к лекарю Шварцу. Да упакуй хорошенько, чтобы ни капли не пролилось.
За этими словами купчиха тяжело поднялась, и не успела Груня с этим стаканом выйти из столовой, как её «ангел» получил тяжелым кулаком прямо в нос. Кровь брызнула на подрясник, и отец Иоанн, зажав нос салфеткой, выбежал из комнаты. Он стремился настигнуть Груню, чтобы ни в коем случае не дать ей донести этот злосчастный стакан с отравленным киселём до лекаря.
На свою беду девушка замешкалась на кухне, чтобы как следует примостить стакан в корзинке, чтобы тот не пролился. Отец Иоанн ворвался на кухню и одним движением руки опрокинул корзинку, всё содержимое пролилось. Тут же скинув с себя подрясник, он вытер пролитое со стола, как смог. И прямо раздетый, зажав подрясник в руке, не обращая внимания на холод, помчался к дому модистки Люси, своей жаркой почитательницы, у которой застал и Дуняшу.
- Батюшка, да что же это с вами?! От разбойников что ли бежите?
- Не могу ничего сказать, Христова заповедь не велит. Уж смиритесь.
- Ах, батюшко, вы – точно святой. Глянь-ко, и избит, и наверное ограблен, а всё обидчиков прощает. Святой! Ну, давайте сюда подрясник-то, постираю сейчас.
- Да, уж постирай, Людмилушка, постирай сейчас. А то перемены у меня нет ему, - и отец Иоанн передал подрясник модистке под сострадательным взором Дуняши, которая всё это время сидела в углу у окна не в силах вымолвить ни слова.
* Убажник – баловень.
14.
Модистка Люси и Дуняша сделали для своего кумира, отца Иоанна, всё, что только могли. Постирали, высушили и отгладили подрясник, определили на ночлег в мансарде ателье. И пока они всё это делали, отец Иоанн с трагическим выражением рассказывал им о том, что произошло в доме купчихи Куприяновой.
Разумеется, рассказывал он свою версию, где купчиха Куприянова выразила по отношению к нему ревность и попыталась отравить его мышьяком, что он это заметил, что возникла потасовка, в результате которой отравленный напиток был прокинут прямо на него. Он, опустив глаза долу, тихо поведал о том, что о купчихе Куприяновой ни в коем случае такое нельзя распространять, что могут её арестовать за покушение, а она - женщина уважаемых лет, слабая здоровьем. Всё это может погубить её, а быть губителем он никак не может, поскольку давал монашеские обеты, да и не по-христиански это.
Модистка и Дуняша сразу и горячо поверили во всю эту историю, и даже не знали, как утешить бедного батюшку. Они потчевали его отварной курицей с пареной репой, квашеной капусткой и солёными помидорами, поили чаем с мятой и вишнёвым вареньем. Батюшка раскраснелся, распарился и с блаженной улыбкой наблюдал на девушками. Модистка Люси была на его вкус слишком костлява и остроноса, да и старовата, пожалуй. Зато Дуняша... Дуняша была - чистый адамант - белоснежная кожа, тонкий румянец, синева глаз и толстая пшеничная коса, точёный стан... Одним словом, такая девка, что глаз не отвести.
На следующий день отец Иоанн, как ни в чём не бывало, отправился на службу в храм. Он был уверен в том, что очарованные им прихожанки быстро сделают деликатной и забытой эту историю с отравлением, поверив скорее его слову, чем слову купчихи Куприяновой. А прислуга... Кто поверит прислуге, да ещё Куприяновской, битой-перебитой, смертельно боящейся её кулаков, как полагал батюшка. Поэтому, ничтоже сумняшеся, он попросил доверчивую, влюблённую в него по уши Дуняшу сходить в дом к купчихе и забрать его вещи.
На сердце у Дуняши скребли кошки. В дом купчихи ей идти совсем не хотелось, но отказать любимому она никак не могла. Пошли он её на плаху, казалось, что и на плаху бы она тоже пошла бы. Но сейчас она спешила и молила Бога, чтобы никто не задавал ей никаких вопросов, чтобы ей просто отдали вещи и она ушла.
Однако самые худшие её опасения сбылись. Как только она попросила у дворовой девки, чтобы та вынесла ей вещи батюшки, как немедленно была легко втащена внутрь прихожей, и откуда-то сверху раздался голос купчихи:
- Ну-ка, давайте её сюда, наверх ведите!
Дуняша вжала голову в плечи и, действительно, как на плаху, стала медленно подниматься вверх по лестнице в покои купчихи.
- Иди-иди, не боись, доверчивая душа, - купчиха с сочувствием смотрела на Дуняшку, думая о том, что до чего же глупы бывают девки, совершенно забыв о том, до чего её саму довела собственная глупость.
В гостиной Катерина Петровна властно приказала Дуняше сесть.
- Вот что, душа моя, мне уж донесли, где этот прохвост приют нашёл. А и по натуре его представить могу, что всё он представил так, чтобы себя обелить. Значит, других очернить надо. Да и очернил, не сомневаюсь в том. Ну, что, небось страсти про меня рассказывал, да? Отвечай, голубушка.
Дарья упрямо молчала, потому что сказать правду не решалась.
- Посмотри на меня, дурочка. Глянь, изменилась ли я за последний месяц?
Дарья взглянула на купчиху и увидела, что та заметно похудела, побледнела и изморщинилась.
- Да, изменились.
- А твой-то голубчик изменился ли так быстро? Небось всё так же красив да румян?
- Да, сударыня.
- А знаешь ли ты, что лекарь засвидетельствовал отравление мышьяком у меня, а не у твоего ангелочка? А? Знаешь?! - голос купчихи набирал мощь от возмущения и обиды. - Я такая же была очарованная! Как и ты, не допускала, что такой-то ангел может чёрные дела творить. Да вот, до чего дошла. Чуть меня саму не погубил! Я, девка, тебя спаси хочу. Не желаю, чтобы этот сатана в рясе ещё кого сгубил. Поняла ли ты меня?!
- Поняла, сударыня.
В душе у Дуняши был ураган. С одной стороны, чувство к своему кумиру было очень велико, с другой – вряд ли купчиха обманывает. Вон, как постарела. Недавно ещё статная была, а теперь согнулась как-то. А ведь не старая ещё так-то. И лекарь... Да и тогда гость что говорил, да и брат с матерью...
И такое противоречие ужасное стало у неё в голове, что она, неожиданно для купчихи, потеряла сознание.
- Этого только не хватает! Что, он ещё и её травит, что ли?! Эй, сюда немедленно лекаря и нашатыря срочно!
На рёв купчихи немедленно прибежала горничная с нашатырём, доложив, что за лекарем немедленно отправлено.
Когда Дуняша пришла в себя, то увидела подле себя лекаря Шварца, который, по счастливой случайности, как раз шёл к купчихе, чтобы осведомиться о её самочувствии, потому как отравление мышьяком просто так не проходит.
- Ню, дэвушк, как самочювствий?
- Благодарствую, всё благополучно, кажется, - с медлительностью и растерянностью ответила Дуняша.
- Так-то лучше. Ничего особенного, сударыня. Обичный девичий дел. Слабость чуфстф.
- Уф, я уж перепугалась. Неужто этот басурман и девку стал травить.
- Нет-нет. Тут чуфстф.
- Ну, ладно, голубчик, за визит и за её осмотр я тебе тоже оплачу. Благодарствую за микстуры, что ты принёс. На-ко, возьми, - и купчиха достала банкноту из поясного кошеля и подала её лекарю.
- Плагодарю, - поклонился тот, взял свой саквояж и покинул гостиную.
- Ну и перепугала ты меня, девка. Ой, перепугала. Ну, ничего, будешь знать, как в басурманов влюбляться.
- В каких басурманов? - не понимая, переспросила Дуняша.
- Да, в этого своего, священника-ангелочка.
- В какого священника?
- Милая, ты что, память потеряла? Ты как звать-то тебя – помнишь хоть?
- А как меня звать?
- Лекаря догнать! - взревела купчиха и крепко стукнула кулаком по подлокотнику кресла.
Шварц был тут же возвращён, поскольку не успел уйти далеко.
- Как ты осматривал? Как ты осматривал, спрашиваю?! У девки память отшибло, а он ни гу-гу!
- Та какой память? Хто бы мог подумать такой? Не исфольте беспокоица, сию минут осмотрю.
Через короткое время выяснилось, что Дуняша совершенно ничего не помнит ни о себе, ни о ком-либо ещё.
- Ну, вот как я теперь девку-то такую домой отправлю? Как-то это совсем уж нехорошо. Послать за братом её, что ли, за Фёдором? За матерью не надо, мне ещё крику тут не хватало, а за Фёдором пошлите тотчас. Девку эту проводите в гостевую да уложите отдохнуть, что ли. Может, всё и наладится.
15.
Фёдор слушал рассказ купчихи Куприяновой, молчал и только незаметно сжимал кулаки.
- Так вот, голубчик, что наделал этот твой бывший дружок.
- И ваш, прошу заметить, тоже.
- Это да, это ты прав, голубчик. Ну, делать нечего, нужно тут как-то управить всё. Так-то оставлять этого нельзя.
- Да, так оставлять нельзя, - подтвердил Фёдор и решительно направился к выходу.
- Э-э-э... Не так, не так, голубчик. Ишь чего удумал с голыми-то кулаками. Мы тут имеем существо подлое до крайней степени, на любую ложь готовое. Ещё и самого тебя в острог возьмут, коли с кулаками-то пойдёшь разбираться. Тут, милый мой, план надобен. Надо бы Молотилова позвать. Он – мужик правильный, сметливый. Может, подскажет что. А сестрёнка твоя пусть пока у меня побудет. Да?
- Не знаю, это нужно у матушки спросить. Любит её матушка очень. Как они в разлучении-то будут?
- Ну, если так, то и матушку можно пристроить у меня. Она у тебя с руками и аккуратная, я слыхала.
- И что? Тоже будет с синяками ходить, как Ваша дворня?
- Нет, голубчик, как можно. Она не будет, точно. И Дуняша тоже.
- Не знаю я, тут у них спросить надобно. Ну, ладно, пойду я.
- Иди, иди. С матушкой поговори, а к вечеру сюда будь. Купец Молотилов будет. Подумаем, что делать нам.
Меж тем священник Иоанн внутри себя торжествовал. Как он и предвидел, никто его не потревожил, с разбирательствами не пришёл.
- То-то. Вот я вас как... Подожди, мадам Куприянова, ещё у тебя и состояние отсужу, - думал он, вполне довольный самим собой.
Отец Иоанн считал человеческую природу извращенной, злой, при удобном, а даже и при неудобном случае способной к любому греху:
- Зол человек, зол и лукав. А благочестие – одно притворство, ещё один вид лукавства человеческого. Человек – животное, вот кто. Причём, животное изощрённое, беспощадное. Так что же церемониться-то с ними? Нужно просто быть ловчее и сообразительнее. Кто есть таков – у того и все в руках. Ни на что не решаются только всякие мямли и слабаки. И хотели бы, да силёнок нет.
Если бы Молотилов мог проникнуть в эти мысли отца Иоанна, кроющиеся под ангельской, благочестивой внешностью... Но проникнуть он не мог, имея, однако, ясные предчувствия. А что такое – предчувствие? Ничто почти что в нашем мире. Кто с ним считается? Разве только отмахиваются, особенно если оно худое. А в отношении «ангелочка» оно было явно худое. Вот и сейчас Молотилов ехал к купчихе Куприяновой явно с плохим предчувствием.
- Дай обниму тебя, радость моя! Если бы ты знал, как скверно, что я тебя не послушалась тогда по «ангелочку»-то этому. Да что там тебя, и старчика-то не послушалась, окаянная, - и купчиха Куприянова рассказала своему старинному другу всю историю с попыткой отравления, что произошла накануне.
- А Дунечка эта у меня пристроена жить. Хоть и не помнит ничего, а кружева-то стала плести, будто и памяти не теряла вовсе. Как взялась, так руки и вспомнили. Это лекарь Шмидт рекомендовал, что рукоделье помогает успокоению. Может, память и вернётся. И матушка её тоже будет у меня второй кухаркой. Как ни говори, а и моя вина есть в том, что случилось с бедной девочкой.
- Да какая уж тут твоя вина. Нету никакой вины. Все мы под Богом ходим. Смекаю я, что непросто нам будет этого зм`ея одолеть. Знаешь что, давай-ка мы старчика разыщем. Вот как он благословит, так и будет. Против-то лукавого ум Божий нужен. Спроси-ка ты у своего дворника, не оставил ли ему старчик сведений, куда хотел направиться.
Куприянова тут же послала за дворником, и выяснилось, что старчик собирался паломничать в Кирилло-Белоезерский монастырь, да там и остаться на зиму, потому что ноги у него уже плохи стали зимами-то по России-матушке ходить.
- Едем! - решительно сказала Куприянова, велев запрягать экипаж.
- Матушка, помилуй, куда в ночь-то!
- Ничего, и по ночам люди ездят. У меня в возке штука для горячих угольёв есть и шубы, и фонари прикреплены. Метелей не было, не заплутаем. А к утру и будем в монастыре, должны успеть до службы. Дело тут срочное, безотлагательное. Запускать нельзя, потому как змей этот ещё чего-нибудь удумает.
- Будь твоя воля! Ладно. Едем, - Молотилов согласился ещё и потому, что чувствовал себя в долгу перед старчиком за счастливое предсказание и хотел отблагодарить его какими-нибудь подарками.
- Только за гостинцами для старчика ко мне заедем. Да и молчунью свою предупрежу, что буду завтра к вечеру.
- Нечего и думать. Гостинчиков он твоих не возьмёт, денег тем паче. Знаю, хочешь отблагодарить. Есть у меня подарок, который возьмёт, - и купчиха удалилась в спальню, через малое время она возвратилась в гостиную, держа на рушнике старинную икону в золотом окладе, украшенном каменьями. Это была Казанская икона Божией Матери.
- Э-э-э... милая, в золоте и каменьях подавно не возьмёт.
- Это точно, - и купчиха послала горничную за Михеичем, да приказала послать кого из дворни предупредить супругу Мотовилова о его некотором отсутствии.
Михеич пришел быстро, сообразительно принеся некоторый инструмент, от горничной узнав, что дело касается иконы. Трижды перекрестившись на образ, он бережно освободил икону от оклада, и всем предстал немного потемневший, но всё ещё сохранивший яркость красок образ Божией Матери.
- Эх, умели раньше писать-то, - вздохнул Молотилов, известный как поборник старины, священно перед ней преклонявшийся.
- Умели, голубчик, умели. Эй, собери-ка ты нам в дорогу всего, и на обратный путь тоже, да проверь всё в возке-то, - последнее относилось к горничной девке, которая и без этого уже обо всём распорядилась.
В кухне накладывали корзины провизии, чтобы поставить их в дорожный ящик, к обогревательному ящику уже раздували уголья. В людскую из возка принесли две большие медвежьи дохи и закинули их на лежанку, чтобы согрелись, туда же положили две пары валенок.
- Телятинки отварной заверни, хлеба свежего в холстину, да булок положи тоже. Самовар походный не забудь, пусть в дороге чайком согреются. Да антоновки свежей пихни, пусть зубки поточат, - командовала кухарка, и все на кухне сновали, стремясь положить всего подобротнее и повкуснее.
Конечно, купчиху они боялись, но и любили. Хоть и прикладывала она к ним руку, но никогда зазря или по развлечению, всегда была какая-нибудь да вина. А Молотилова просто любили, как мудрого и доброго барина.
Когда Фёдор подходил к дому купчихи, ему навстречу попался возок. Потом дворня сказала ему, что барыня и барин изволили уехать в Кирилло-Белоезерский монастырь к старчику за благословением, а ему велено покамест вести себя тихо и никаких решительных шагов не делать. Пусть, мол, пока сестру да мать бережёт до их приезда. А завтра ввечеру уже хотят и быть, так пусть он их здесь дожидается.
Дорога до монастыря заняла у паломников всю ночь, с одной остановкой на постоялом дворе, где они согрелись чаем и горячей похлёбкой, заправили угольницу новыми углями, да уж потом сытые спали себе в медвежьих дохах до самого монастыря. Лошади у купчихи были справные, уход за ними должный, а кучер умел и расторопен.
К монастырю приехали затемно. Рассвет ещё не занялся. Декабрь в этих пределах тёмен и колюч. На их счастье служба ещё не началась, и кучер, расспросив подробно о старчике, доложил, что есть такой и что даже их сейчас же и примет.
Купчиха и Молотилов резво вывалились из возка не без помощи кучера и, бережно взяв завёрнутую в вышитое полотенце икону, направились к главным воротам, а оттуда – к монашеским кельям, куда их проводил молоденький инок. По дороге купчиха принялась инока расспрашивать, кто таков, как звать да откуда. И очень за короткий срок узнала, что звать его Петром, что был он седьмым ребёнком в бедной семье и что отдали его в монастырь, потому что столько ртов не прокормить, а тут в тепле, да и при хлебе. Научен тут грамоте и занимается перепиской книг. На всё это монашек отвечал сдержанно, но почтительно, потупив глаза долу и семеня в подряснике и валенках по свежему снежку.
- А красота у вас тут какая! - восхитился Молотилов, едва успевая хромать за купчихой, кучером и иноком.
- Вестимо, красота. Как без неё. Тут Богородица-то указала преподобным отцам нашим Ферапонту и Кириллу место монастыря.
Очень скоро они оказались в келейном корпусе перед низкой дверкой.
- Молитвами святых отец наших, Боже наш, помилуй нас,- произнес монашек традиционную монастырскую молитву вместо стука.
- Аминь, - отозвался старческий голос за дверью, и купчиха и Молотилов вошли в тесную келейку, а сопровождавшие их удалились, каждый по своим делам: монашек – готовиться к службе, а кучер – обиходить лошадей: покормить, напоить да обрядить к обратному пути.
- Благословите, батюшка! - Куприянова протянула старчику икону.
- Казанская…
- Так и есть, батюшка.
- Приму. Ну, здравствуй, матушка, - старчик, перекрестившись, принял икону из рук купчихи, бережно развернул, снова перекрестился и приложился и только потом поставил на подоконник. Потом, обернувшись к гостям, сказал:
- Садиться не предлагаю, потому разговор будет короток. Зм`ею вашему чтобы никакого вреда не наносить, ничего нигде не говорить. Выполните – Господь поможет. Не выполните – накликаете новых бед.
- Да как же, батюшка, ведь такой злодей... - запричитала купчиха.
- Опять?! - грозно сказал старчик.
- Виновата, виновата, - пошла на попятную купчиха.
- А благодарность Господь увидел в твоём сердце. Это – самое важное и есть, - сказал старец, обратившись к Молотилову.
И в этот момент огромная радость наполнила сердце Молотилова. - Вот тебе и Божий ответ, - благостно улыбнулся старчик.
- Как же так, ничего не делать? - возмущалась купчиха на обратном пути.
- Да ты, матушка, уж наделала делов. Снова хочешь? Хоть сейчас-то послушай, что божий человек тебе сказал. Уж не знаю, как Господь управит, но как-нибудь да управит, - вразумлял Молотилов свою непонятливую товарку.
Обратный путь был лёгок и против обыкновения как будто даже короче. Ровно к ужину и успели.
16.
Фёдор с большим волнением ожидал приезда господ. С одной стороны, его очень тянуло пойти к «ангелочку» и придушить его собственными руками. Особенно это желание усиливалось, когда он видел, что его мама украдкой плачет после любой беседы с Дуняшей.
Можно сказать, что возвращение памяти к Дуняше никак не происходило. Ей нужно было знакомиться со всеми наново, из рассказов матери и сестры узнавать о своей прежней жизни. Имя «ангелочка» все, не сговариваясь, не употребляли, чтобы не пробудить каких не надо воспоминаний.
С другой стороны, Фёдору хотелось забыть всё как страшный сон, взять своих близких и уехать отсюда далеко-далеко, чтобы совершенно ничего не напоминало обо всех этих последних годах. Он готов был и сам потерять память, подобно Дуняше, полагая это наилучшим для себя выходом.
Меж тем Дуняша хорошо вспоминала мастерство рукоделия. В её руках коклюшки вновь стали мелькать с поразительной быстротой. И уже к вечеру дня прибытия купчихи Куприяновой был готов для неё большой кружевной воротник.
- Не пропадёт наша Евдокиюшка, не пропадёт, - рассматривала мать белоснежные узоры вологодских кружев.
- Благодарствую, маменька, - раскраснелась Дуняша от похвалы.
На дворе раздался шум колокольчиков, и все трое приникли к окошку, увидев, что к крыльцу подъезжает возок и из него вываливается прямо в руки Матвеича купчиха Куприянова. Вскоре по лестнице зашумело её широкое платье и громкий властный голос произнёс:
- Фёдор-то тут? Давай-ко их ко мне всех сейчас же. Да обожди с чаем. Всё потом, потом. Сыта я.
Фёдор с сестрой и матерью, не дожидаясь особенного приглашения, прямо из людской стали подниматься вслед за купчихой в гостиную. Куприянова уже расположилась в кресле, освободившись от салопа и сменив его на белую пушистую шаль.
- Давайте-ко, садитесь-ко рядочком вот тут, в углу.
Дождавшись, когда все трое уселись, купчиха торжественно встала, крупно перекрестилась на иконы и сказала:
- Объявляю вам благословение и волю старца. Чтобы никакой вражды и самовольных действий к знаемому нами лицу не было принято. Понял ли, Фёдор?!
Фёдор согласно, но недоумённо кивнул. Он полагал, что будет сообщён какой-нибудь хитрый план, чтобы наказать коварного лгуна.
- Не строй мне тут глаз. Я, может быть, больше тебя хочу расправы и возмездия. Но старец запретил настрого. Говорит, не сметь ни под каким поводом ничего предпринимать. Всё оставляем на волю Божию. Ну, креститесь на образа с обещанием. Все трое креститесь.
Мать и сын перекрестились с неохотой, а Дуняша перекрестилась, совсем не понимая, чему и зачем даёт обет.
- Ну и ладно. Идите к своим делам, а мне отдохнуть надобно, - и купчиха заразительно зевнув, махнула на них плавно ладонью и, крикнув горничной: - Банька готова?! - отправилась в спальню.
- Готова, готова, барыня. Хоть сейчас извольте.
- Ну, иди, чистое всё туда неси, да распорядись ужин накрыть лёгкий. После баньки-то не хочется тяжелого. Да киселька овсяного не забудь и морошки мочёной.
И купчиха, снова основательно зевнув и шурша юбками, окончательно скрылась в проёме дверей.
Спалось Катерине Петровне после баньки так сладко, как давно она уже не спала. И снился ей сон. Странный сон. Будто она сидит у ручья, ручей прозрачный такой, на дне белый песочек. В ручье плавает рыбка, красивая, цветная. А тут к этой рыбёшке кидается щука, хочет съесть. Катерина Петровна хватает палку и бьёт по воде, и щука уплывает в страхе, а рыбку выбрасывает на берег, и та превращается в девушку. Девушка стоит к ней спиной, лица не видать. На том и проснулась. Но после сна было у неё на душе как-то легко, как будто короста какая отодралась от души.
- Не поехать ли мне к Молотилову? Хоть он сейчас и в делах кипучих, а всё минутку мне уделит, да и его молчальница, может быть, разумение к моему сну приложит.
Купчиха позавтракала горячим шоколадом со свежеиспеченным рогаликом. Потом, махнув рукой на всякие воздержания, приказала с кухни ещё тёплых рогаликов и, разрезав их, щедро намазала поверх тающим прямо на белой мякоти сливочным маслом и принялась уплетать, запивая чаем и «прикусывая» всё это на серебряной ложечке вишнёвым вареньем. «Усидев» так ещё пару чашечек чаю и придя в совершенное довольствие, приказала запрягать к Молотилову.
У Молотиловых и без неё был переполох. Сегодня утром сообщилось известие о беременности дочки Молотилова, и вся семья в радости бессвязно перемещалась по дому то там, то сям, восклицая: «Радость-то какая!»
- Радость-то какая! - взревела со всеми в тон купчиха Куприянова, и, поймав в свои медвежьи объятия Молотилова, принялась его тискать как ребёнка.
- Отпусти, задушишь, - пытался вырваться от неё старинный друг, и, наконец, всё же вырвался. Однако «медведица» тут же поймала его тишайшую супругу. Та только пищала в её крепких руках, не в силах освободиться. В конечном итоге Молотилов отбил-таки свою жену, и вся утомлённая рать, включая молодых, приземлилась за круглым столом в столовой, который мгновенно был накрыт хрусталями, белоснежным текстилем и всевозможной красотой с шампанским.
Разгоревшийся Молотилов, давно мечтавший о внуках, сам, подобно купчихе Куприяновой, вскричал тост, высоко подняв бокал с шампанским и беспорядочно призывая к вниманию неутихающих домашних:
- За будущего наследника!
- Или наследницу, - некстати или же кстати вставила купчиха и залпом опрокинула своё шампанское.
- Да, что ж ты, матушка, шампанское аки водочку хлещешь, надо бы манерно пригубливать.
- Пусть твоя тихоня пригубливает. А я – женщина широкая, и мне это ни к чему, - на этих словах купчиха так же лихо опрокинула и второй бокал, который ещё после первого ей сразу наполнили. Закусив шампанское нежнейшей селёдочкой, Куприянова потянулась и за третьим бокалом.
- Да кто же шампанское селёдкой-то закусывает! - снова не удержался Молотилов.
- А, ты, братец, селёдку-то на стол не ставь тогда. Да и что у тебя это такое! Без замечаний гостье, ну, никак. То не так пьёшь, то не тем закусываешь! Тут и аппетиту-то не будет вовсе никакого! - и купчиха тут же опрокинула третий бокал.
- Пал Петрович, да что же это ты, и впрямь, разворчался. Кушайте, кушайте, дорогая наша и любезная Катерина Петровна! Вы у нас за столом – красота и экзотика, и цветок луговой.
- То-то! Да шутю я, дорогая моя, - и розовая купчиха полезла к супруге Молотилова обниматься, по дороге опрокинув широким рукавом и свой бокал и саму бутылку с шампанским, которую лакей опрометчиво не успел убрать из-под её руки.
После шумного обильного импровизированного застолья супруги Молотиловы провожали Катерину Петровну к дверям, спросили, к чему был её ранний визит.
Та, понимая, что на пороге сны не рассказывают, да и не к месту это было вовсе, махнула рукой:
- Да так, что-то захотелось вот. Нас, баб, разве поймёшь? – И, ещё раз крепко обняв обоих супругов, поехала домой.
Дома её ждала стеснительная Дуняша с подношением – кружевным воротником.
- Вот, барыня, примите в благодарность, - пунцовая Дуняша протянула ей кружевное чудо.
- Ой, девка, цены нет твоим рукам золотым! А дай я тебя поцелую! - и купчиха прижала тростинку-Дуняшу к себе и вдруг расслышала, как тонко бьётся внутри её лёгкое сердечко. «Чисто, как у цыплёнка», - подумала она, и стремительная, какая-то сладостная жалость пронзила сердце «медведицы».
- Ну, спаси тя Христос, рукодельница. Иди уж. За подарок спасибо. Иди-иди, - выпроваживала купчиха Дуню из комнаты, не желая, чтобы та видела её нахлынувшие слёзы.
17.
Фёдор с большим волнением ожидал приезда господ. С одной стороны, его очень тянуло пойти к «ангелочку» и придушить его собственными руками. Особенно это желание усиливалось, когда он видел, что его мама украдкой плачет после любой беседы с Дуняшей.
Можно сказать, что возвращение памяти к Дуняше никак не происходило. Ей нужно было знакомиться со всеми наново, из рассказов матери и сестры узнавать о своей прежней жизни. Имя «ангелочка» все, не сговариваясь, не употребляли, чтобы не пробудить каких не надо воспоминаний.
С другой стороны, Фёдору хотелось забыть всё как страшный сон, взять своих близких и уехать отсюда далеко-далеко, чтобы совершенно ничего не напоминало обо всех этих последних годах. Он готов был и сам потерять память, подобно Дуняше, полагая это наилучшим для себя выходом.
Меж тем Дуняша хорошо вспоминала мастерство рукоделия. В её руках коклюшки вновь стали мелькать с поразительной быстротой. И уже к вечеру дня прибытия купчихи Куприяновой был готов для неё большой кружевной воротник.
- Не пропадёт наша Евдокиюшка, не пропадёт, - рассматривала мать белоснежные узоры вологодских кружев.
- Благодарствую, маменька, - раскраснелась Дуняша от похвалы.
На дворе раздался шум колокольчиков, и все трое приникли к окошку, увидев, что к крыльцу подъезжает возок и из него вываливается прямо в руки Матвеича купчиха Куприянова. Вскоре по лестнице зашумело её широкое платье и громкий властный голос произнёс:
- Фёдор-то тут? Давай-ко их ко мне всех сейчас же. Да обожди с чаем. Всё потом, потом. Сыта я.
Фёдор с сестрой и матерью, не дожидаясь особенного приглашения, прямо из людской стали подниматься вслед за купчихой в гостиную. Куприянова уже расположилась в кресле, освободившись от салопа и сменив его на белую пушистую шаль.
- Давайте-ко, садитесь-ко рядочком вот тут, в углу.
Дождавшись, когда все трое уселись, купчиха торжественно встала, крупно перекрестилась на иконы и сказала:
- Объявляю вам благословение и волю старца. Чтобы никакой вражды и самовольных действий к знаемому нами лицу не было принято. Понял ли, Фёдор?!
Фёдор согласно, но недоумённо кивнул. Он полагал, что будет сообщён какой-нибудь хитрый план, чтобы наказать коварного лгуна.
- Не строй мне тут глаз. Я, может быть, больше тебя хочу расправы и возмездия. Но старец запретил настрого. Говорит, не сметь ни под каким поводом ничего предпринимать. Всё оставляем на волю Божию. Ну, креститесь на образа с обещанием. Все трое креститесь.
Мать и сын перекрестились с неохотой, а Дуняша перекрестилась, совсем не понимая, чему и зачем даёт обет.
- Ну и ладно. Идите к своим делам, а мне отдохнуть надобно, - и купчиха заразительно зевнув, махнула на них плавно ладонью и, крикнув горничной: - Банька готова?! - отправилась в спальню.
- Готова, готова, барыня. Хоть сейчас извольте.
- Ну, иди, чистое всё туда неси, да распорядись ужин накрыть лёгкий. После баньки-то не хочется тяжелого. Да киселька овсяного не забудь и морошки мочёной.
И купчиха, снова основательно зевнув и шурша юбками, окончательно скрылась в проёме дверей.
Спалось Катерине Петровне после баньки так сладко, как давно она уже не спала. И снился ей сон. Странный сон. Будто она сидит у ручья, ручей прозрачный такой, на дне белый песочек. В ручье плавает рыбка, красивая, цветная. А тут к этой рыбёшке кидается щука, хочет съесть. Катерина Петровна хватает палку и бьёт по воде, и щука уплывает в страхе, а рыбку выбрасывает на берег, и та превращается в девушку. Девушка стоит к ней спиной, лица не видать. На том и проснулась. Но после сна было у неё на душе как-то легко, как будто короста какая отодралась от души.
- Не поехать ли мне к Молотилову? Хоть он сейчас и в делах кипучих, а всё минутку мне уделит, да и его молчальница, может быть, разумение к моему сну приложит.
Купчиха позавтракала горячим шоколадом со свежеиспеченным рогаликом. Потом, махнув рукой на всякие воздержания, приказала с кухни ещё тёплых рогаликов и, разрезав их, щедро намазала поверх тающим прямо на белой мякоти сливочным маслом и принялась уплетать, запивая чаем и «прикусывая» всё это на серебряной ложечке вишнёвым вареньем. «Усидев» так ещё пару чашечек чаю и придя в совершенное довольствие, приказала запрягать к Молотилову.
У Молотиловых и без неё был переполох. Сегодня утром сообщилось известие о беременности дочки Молотилова, и вся семья в радости бессвязно перемещалась по дому то там, то сям, восклицая: «Радость-то какая!»
- Радость-то какая! - взревела со всеми в тон купчиха Куприянова, и, поймав в свои медвежьи объятия Молотилова, принялась его тискать как ребёнка.
- Отпусти, задушишь, - пытался вырваться от неё старинный друг, и, наконец, всё же вырвался. Однако «медведица» тут же поймала его тишайшую супругу. Та только пищала в её крепких руках, не в силах освободиться. В конечном итоге Молотилов отбил-таки свою жену, и вся утомлённая рать, включая молодых, приземлилась за круглым столом в столовой, который мгновенно был накрыт хрусталями, белоснежным текстилем и всевозможной красотой с шампанским.
Разгоревшийся Молотилов, давно мечтавший о внуках, сам, подобно купчихе Куприяновой, вскричал тост, высоко подняв бокал с шампанским и беспорядочно призывая к вниманию неутихающих домашних:
- За будущего наследника!
- Или наследницу, - некстати или же кстати вставила купчиха и залпом опрокинула своё шампанское.
- Да, что ж ты, матушка, шампанское аки водочку хлещешь, надо бы манерно пригубливать.
- Пусть твоя тихоня пригубливает. А я – женщина широкая, и мне это ни к чему, - на этих словах купчиха так же лихо опрокинула и второй бокал, который ещё после первого ей сразу наполнили. Закусив шампанское нежнейшей селёдочкой, Куприянова потянулась и за третьим бокалом.
- Да кто же шампанское селёдкой-то закусывает! - снова не удержался Молотилов.
- А, ты, братец, селёдку-то на стол не ставь тогда. Да и что у тебя это такое! Без замечаний гостье, ну, никак. То не так пьёшь, то не тем закусываешь! Тут и аппетиту-то не будет вовсе никакого! - и купчиха тут же опрокинула третий бокал.
- Пал Петрович, да что же это ты, и впрямь, разворчался. Кушайте, кушайте, дорогая наша и любезная Катерина Петровна! Вы у нас за столом – красота и экзотика, и цветок луговой.
- То-то! Да шутю я, дорогая моя, - и розовая купчиха полезла к супруге Молотилова обниматься, по дороге опрокинув широким рукавом и свой бокал и саму бутылку с шампанским, которую лакей опрометчиво не успел убрать из-под её руки.
После шумного обильного импровизированного застолья супруги Молотиловы провожали Катерину Петровну к дверям, спросили, к чему был её ранний визит.
Та, понимая, что на пороге сны не рассказывают, да и не к месту это было вовсе, махнула рукой:
- Да так, что-то захотелось вот. Нас, баб, разве поймёшь? – И, ещё раз крепко обняв обоих супругов, поехала домой.
Дома её ждала стеснительная Дуняша с подношением – кружевным воротником.
- Вот, барыня, примите в благодарность, - пунцовая Дуняша протянула ей кружевное чудо.
- Ой, девка, цены нет твоим рукам золотым! А дай я тебя поцелую! - и купчиха прижала тростинку-Дуняшу к себе и вдруг расслышала, как тонко бьётся внутри её лёгкое сердечко. «Чисто, как у цыплёнка», - подумала она, и стремительная, какая-то сладостная жалость пронзила сердце «медведицы».
- Ну, спаси тя Христос, рукодельница. Иди уж. За подарок спасибо. Иди-иди, - выпроваживала купчиха Дуню из комнаты, не желая, чтобы та видела её нахлынувшие слёзы.
18.
Меж тем «ангелочек», он же иеромонах Иоанн, он же Семён Моковнин, вполне процветал. На него был большой спрос на совершение всяческих треб. Православные наперебой текли к нему крестить своих младенцев, отпевать умерших, совершать молебны по разным нуждам, освящать положенное. Уже и поползли слухи, что батюшка Иоанн имеет некие духовные дары, что его прикосновение даёт силы и даже исцеляет.
Отец Иоанн всеми силами, но осторожно эти слухи возгревал. Достаток его рос день ото дня, прихожане не скупились на подношения и оплату. Известное дело, таков наш народ, что, покажи ему красивую картинку, да будь пообходительнее, он и рад верить, да ещё от себя присочинит нечто этакое, сказочное.
Старый священник только сокрушенно качал головой, но молчал, ибо когда он в епархии заикнулся о таком поведении младостарца, как его тут же осекли. Оказалось, что как-то незаметно «ангелочек» сумел обрасти в епархии нужными связями, а на самого священника уже лежала у правящего архиерея жалоба от «доброжелательных прихожан», где расписывалось, что батюшка Иоанн - ого-го какой, а священник-то старый и такой, и сякой.
Архиерей священника вызвал и сказал, что если бы не его, священника, многолетняя добросовестная служба, то он, пожалуй, с него и крест бы снял, и чтобы впредь...
Священник понимал, чьих рук это дело, но слаб был идти против таких сетей и положил себе на сердце – будь что будет, всё стерплю, только бы до положенной пенсии дотянуть, потому как нужно семью обеспечивать. Хоть дети и подросли, а пока ещё не совсем на ногах. Священнические семьи, известное дело, многодетные. А у священника их было десятеро, и только старший был на своих ногах, жил отдельно семьёй.
Такое положение дел со временем расслабило отца Иоанна, он потерял осторожность. Приглянулся ему паренёк, сын владельца текстильной лавки. Красивыми речами, лестью и другими приёмами отец Иоанн приблизил его к себе, поставил помогать на требах, обучил всему, что входило в обязанности пономаря. Подросток, с одной стороны, тянулся к церковной службе, но отец Иоанн вызывал у него странные чувства. В его прикосновениях было нечто такое, что паренька внутренне смущало, будто что-то липкое и гадкое было в этом.
Наконец, отец Иоанн, подумав, что настало время для решительных действий, выбрал самое безлюдное время и в пономарке одной рукой обнял парнишку, а другой проник ему в порты. Тот окаменел. Отец Иоанн был сильнее, вырваться подопечный не мог, закричать тоже – никто бы не услышал, да и стыдно. Волна страшного стыда и ужаса окончательно раздавила сопротивление бедолаги, и он взмолился про себя к Богу: «Господи! Не допусти позора! Сохрани от греха!»
И тут никогда не заглядывавший в пономарку, да и вообще редко заходивший в храм отец парнишки, который искал его по надобности (нужно было срочно разгрузить товар: тюки с тканью, обоз, с которыми прибыл из Москвы), именно в этот момент в пономарку и заглянул. Он всё сразу понял и, не совладав с собой, схватил то, что было под рукой – тяжелый трикирий, и со всей силы огрел «ангелочка» по голове.
Удар пришелся точно в висок. Иеромонах Иоанн сполз на пол и, так и не успев понять, что произошло, испустил дух. Отец мальчика, вмиг всё сообразив, снял с себя армяк и быстро сложил в него и трикирий и другую более-менее ценную церковную утварь, связал в узел и, взявши другою рукой онемевшего сына, устремился прочь из церкви. На их счастье, никто навстречу не попался, потому что «ангелочек» промыслительно избрал самое безлюдное время для своего чёрного умысла.
Полиция всё обследовала и пришла к выводу, что убили иеромонаха Иоанна случайно. Грабитель шёл разорить церковь, да тот случайно оказался в пономарке по своей какой-то надобности. Преступника по горячим следам не нашли, да так дело и закрыли. Старый священник вздохнул с большим облегчением и, вопреки правилам, отслужил благодарственный молебен, поставив за здравие неизвестного грабителя свечку и истово помолившись об отпущении его грехов.
Иеромонаха Иоанна народ провозгласил святым мучеником, направив правящему архиерею ходатайство о прославлении его в лике местночтимых святых. На это был получен ответ, что ранее, чем через пятьдесят лет, этого делать нельзя. Однако наиболее усердные прихожане обиходили могилку убиенного как святыню, и народ примостился понемногу брать оттуда песочек, прикладывать к больным местам. И некоторые даже, по их словам, получали исцеление. Но было ли это чудом или естественным течением болезни, никто точно не знал.
Зато на следующий день после того, как узнали о происшедшем, в доме купчихи Куприяновой устроили настоящий праздник. Был приглашен купец Молотилов с домашними и, конечно Фёдор, для семьи которого был накрыт обильный стол в людской.
- Ах, как прав был старчик! Ах, как был прав! - приговаривала купчиха, потчуя своих гостей от всей души, славной своим гостеприимством.
- Конечно, прав. Но ведь слушаться-то благословения как тяжело, когда это против нашего желания идёт, а?
- Как не трудно, очень даже трудно! Но ведь какая благодать нисходит, когда благословение-то исполняется, когда претерпишь всё! - восклицала купчиха Куприянова, находясь в возвышенном состоянии духа.
- Воистину, благодать! Какой камень с души упал. Ведь не в том тяжесть была, что покойный был пакостник, а в том, что большая несправедливость была. Неправда торжествовала над добром, над порядочностью. А теперь это ярмо ушло, дышать стало куда легче.
Одним словом, атмосфера за столом была самой радостной и даже счастливой.
19.
Дни проходили за днями. Жизнь понемногу налаживалась. Вот уже миновала зима с её морозами и метелями. Проскользнула весна с клейкими листочками берёз и запахом свежей пашни. Стоял пышный июль с вишнями в садах и полуденной дремотой.
У молодых купца Молотилова родилась дочка, крепенькая белобрыска. Весь дом то гремел погремушками, то ходил на цыпочках. Готовились к крещению младенца. В качестве крёстной матери была приглашена купчиха Катерина Петровна Куприянова, совершенно оправившаяся к лету от последствий отравления. Крёстным отцом пригласили купца Обряднова, прежнего и настоящего работодателя молодого отца.
Девочке сшили белоснежную крестильную рубашечку всю в кружевах, приготовили золотой крестик на тесёмке. На день рождения младенца в святцах приходилось только одно женское имя Сарра, поэтому споры об имени не велись, но молодые родители были таким именем не очень-то довольны, хотя и склонили голову под условие традиций.
- Какое, думаешь, прилично одеть? - крутилась купчиха Куприянова перед зеркалом, не в силах выбрать между салатовым платьем с кружевами и тёмно-синим атласным с отделкой из белого атласа.
- Я бы одела салатовое, оно свежее и очень на Вас сидит. А тёмно-синее уж больно строго для крестин, - отвечала Дуняша, ставшая за всё время незаменимой наперсницей купчихи, несмотря на свой юный возраст.
- Быть тому! И сама давай одевайся. Все поедем ведь, и ты, и матушка твоя, и Фёдор!
- Слушаюсь, барыня! - и Дуняша ушла переодеться с белое ситцевое платье в розовый цветочек, так идущее её молодости и свежести лица.
Купчиха полюбила Дуняшу за кроткий нрав и умелые руки. Она всегда преклонялась перед теми, кто мог, как она выражалась, «творить совершенство». Любое мастерство, которое приводило к рождению уникальной, на совесть сотворённой вещи, вызывало в ней тихий восторг. Восторг такой степени, что она такового мастерового искусника возводила чуть ли не в ранг святого и очень щедро оплачивала покупки. Тут она с Молотиловым была одинаковая. Только он так относился к товару, коим торговал, а она искала штучной уникальности. Поэтому эта девушка с золотыми руками и золотым сердцем, как называла она Дуняшу, занимала в её доме особенное положение. Дворовые иной раз и ревновали Дуняшу к хозяйке по человеческой особенности натуры, но ревновали незлобиво, ибо сердце у Дуняши, и впрямь, было золотое.
Фёдор, призванный всех сопровождать, был в парадном сюртуке синего сукна и в безупречно отглаженных таких же брюках, а матушка Серафима Матвеевна, слегка смущаясь, предстала перед очами купчихи в лимонном платье из тафты, красиво отделанном Дуниными кружевами.
- Да ты просто как барыня сегодня, и помолодела лет на десять! Гляди, замуж отдадим! - сказала довольная Куприянова, оглядывая такое нарядное семейство. На что бедная Серафима Матвеевна сделалась совершенно пунцовою.
- Ладно, будет смущаться-то! Пошли уж, в экипаже прокачу. День-то такой, особенный.
Когда вся эта красота просочилась по одному из экипажа в радушные руки купца Молотилова, который лично вышел встречать будущую крёстную с сопровождающими, его радость преобразилась в бурный восторг:
- Какая прелесть! Как это вы так все сумели подобрать наряды, что глаз удовольствие несказанное обретает!
- Как-как, да вот так, случайно вышло! - отвечала довольная купчиха, трижды облобызавшись со своим старинным другом.
Воскресный день вышел солнечным, безмятежно-тихим. Шумная кампания, подъехавшая к храму на тарантасах, смолкла и пропустила вперёд молодых родителей с мирно спящим младенцем. За ними чинно выстроились крёстные, и уж потом все остальные, чинно трижды перекрестившись, исчезали в проёме храмовых дверей.
В храме пахло ладаном, яркий свет пробивался сквозь верхние оконца, рассеиваясь по дороге к большой серебряной купели, уже заранее подготовленной. Присутствующих охватило торжественное волнение, особенно когда к ним вышел старый священник, почтительно поклонившись всем и каждого благословляя.
- Ну, где она тут, раба Божия? - спросил он, улыбаясь и вглядываясь в личико младенца, мирно спящего на материнских руках.
- По святцам надо бы Саррой наречь, да вот родителям это имя не по нраву, еврейское оно какое-то. А тут, можно сказать, самая Русь, Вологодчина, - негромко завёл речь Молотилов.
- А что родители хотят? – мягко спросил священник.
- Мы хотели бы Анастасией, - робко подала голос молодая мама, Мария Павловна, и её супруг, Фёдор Мартинианыч, согласно кивнул.
- Ну, надо бы назвать как сердце велит. Святцы они ведь только рекомендуют, - мягко сказал священник.
- Как сердце велит, так и надо, - невольно громко и, тут же испугавшись, как прогремел её голос среди церковной тишины, возвестила купчиха Катерина Петровна.
- А Вы кем будете младенцу, наверное, крёстной матерью? – улыбаясь, произнёс священник.
- Верно, батюшка, так и есть.
- Ну, раз крёстная тоже того же желает, будем крестить в Анастасию. Берите, матушка, младенца, пока я буду над матерью очистительные молитвы читать.
Купчиха бережно приняла из рук Марии Павловны свёрток с маленькой дочкой и отошла поближе к купели, легонько покачивая её на руках.
Воцарилось ожидающее молчание. Дуняша тихонько переходила от иконы к иконе, крестясь и прикладываясь, её брат и матушка стояли в стороне в ожидании совершения таинства. Наконец, дошло и до него. Анастасия даже не пискнула во время крещения, лишь, проснувшись, широко открытыми глазами смотрела на всё и всех, временами расцветая в младенческой улыбке.
Все вышли из храма торжественно, под впечатлением совершившегося таинства. Купчиха Куприянова вместе с крёстным щедро раздавали милостыню на паперти. Нищие бегло крестились и приговаривали, что «дай Бог всего и всякого», обычные свои дежурные пожелания.
В один из тарантасов усадили и приглашенного к праздничному обеду священника. Вся кавалькада тронулась так же степенно и неторопливо, как выходили из храма её пассажиры.
Обед удался на славу. Янтарная осетрина, всякая икра, балык рыбный и свиной, со всякими соленьями – всё это было на тончайшем фарфоре с серебряными приборами. Шампанское и вина лучшего качества – ничего не пожалели Молотиловы для этого особенного дня. Крёстные, однако, хватили лишнего, купчиха Куприянова шампанского, а купец Обряднов – водочки, и затеяли между собой спор о первенстве в наставничестве крестницы.
- Я крёстная мать, а она – девочка! Значит, ближе ей быть должна по женскому естеству! - горячилась Куприянова, неумеренно махая руками и что-то опрокидывая. Тишайшая супруга купца Молотилова быстро и незаметно убирала из-под её широких рук самую дорогую посуду, особенно хрустальные фужеры.
- Какое в тебе может быть женское естество?! Глянь, ты же гренадёр в юбке! - аргументировал Обряднов, тяжело поднимаясь со стула.
- Батюшка мой, глянь, ведь скоро в драку пойдут. Прими меры, голубчик, - шептала своему супругу на ухо Настасья Николаевна.
- И впрямь, тут до драки недалеко. Оба охочи кулаками помахать. Сейчас смекну, - сказал Молотилов, поднялся из-за стола, широко раскинув для объятий руки, и пошёл вклиниваться между спорящими.
- Дайте-ка обниму вас, дорогие мои крёстные! - вклинивающийся Молотилов незаметно начал шептать на ухо купчихе, что если она сейчас же не прекратит спора, то он её и вовсе к крестнице не допустит.
- А я что? Я ничего, - обмякла покорно Куприянова и, перестав спорить о первенстве, обратила всё своё внимание на яства.
- Нет, ты скажи, какая из тебя крёстная?! – ревел, не унимаясь, Обряднов, не обращая внимания на суетившегося перед ним Молотилова, он нечаянно его толкнул.
Молотилов, будучи хром на одну ногу, не удержал равновесия и неловко упал на пол.
Купчиха Куприянова, только было угомонившаяся, увидев такое, взревела и, как медведица, кинулась к Обряднову:
- Моего друга старинного бить! - заехала ему с хорошим размахом в ухо, отчего тот пошатнулся и осел на свой стул. Тут же на руках у купчихи повисли половые и тишайшая Настасья Николаевна. Драка была унята, не успев разгореться.
На следующий день купец Молотилов, принимая извинения своей старинной подруги, выговаривал:
- Ну что у тебя за натура такая, чуть попало шампанское под хвост, сразу в драку лезешь. Тебе бы мужиком уродиться, право слово!
- Угу, - согласно кивала Куприянова, потупив глаза долу, но про себя сожалея, что не дали ей всё же этому Обряднову надавать, чтобы место и чин знал.
- Знаю я твоё «угу». Ты уже сколько раз прощения просила, а?! И всё никак не уймёшься!
- Ну, прости, прости меня, голубчик. Ты глянь, что я крестнице-то привезла, - и купчиха достала откуда-то из широких юбок коробочку, протянув её Молотилову.
Когда Молотилов открыл красный бархат футляра, то перед ним предстало маленькое золотое колечко с сапфиром.
- Под цвет глазок крестницы моей, - довольной улыбкой сопроводила подарок Куприянова.
- Ну, ладно, прощена, прощена, голубушка. Пойдём, что ли, чайку попьём, - и умирённые друзья пошли в прохладу обвитой плющом веранды, где уже дымил самовар и были на белоснежной скатерти расставлены изящные чайные пары.
20.
После крестин Фёдор отправился на работу. В кабаке нужно было всё проверить, как там справлялись помощник и два поварёнка. В воскресный день кабак гудел, как улей. Было жарко и тесно. Половые бегали от стола к столу, только успевая менять скатерти на свежие и ставить новые приборы. Июльская жара, добавляясь к хмелю, очень быстро делала употребителей сего раскисшими, вялыми и ни к чему не способными людьми. Сторож Василий только успевал выводить охмелевших на свежий воздух да пристраивать их кого к извозчикам, а кого к сопровождающему Петьке, который и сам был уже изрядно измотан, провожая до своих домов «отдохнувших».
- Быва-а-а-ли дни весёлые! - орал уже выведенный из внутреннего помещения кабака на веранду купец Обряднов, направившийся сюда после крестильного обеда продолжить и позволить себе то, что не успел позволить в схватке с купчихой Куприяновой. Однако достойных соперников ему не нашлось, и теперь он, накушавшись водочки, бессмысленно орал песни по первой строчке, никакую не допевая до конца.
Набрав побольше свежего воздуха в грудь, Фёдор шагнул в духоту и пекло кухни, где всё продолжало шкварчать и кипеть, поварята носились от плиты к плите, то что-то переворачивая, то что-то помешивая, не обратив на входящее «начальство» никакого внимания. Было видно, что все они очень устали и желали только одного: чтобы этот день когда-нибудь да окончился.
- Эй, бесенята! Ну-ка вон отсюда! Идите-ка на лавочке посидите.
Поварята вмиг оказались и видящими и слышащими, и исчезли с такой скоростью, будто их и вовсе не было тут.
Помощник Фёдора в это время был в зале, разбирался с претензией загулявшего чиновника по поводу того, что бекон был не тот, что так нынче не готовят, не тот оттенок вкуса. Помощник всё это терпеливо выслушивал и только говорил: «Точно так-с. Позвольте заменить-с». Но чиновник «заменить-с» не позволял, потому что бекон на самом деле был хорош, а он искал над кем покуражиться. В своём присутствии недовольный беконом чиновник занимал самый низший чин, и все, кто мог, могли над ним обидно шутить и понукать его при малейшем поводе, а то и вовсе без оного. Это унизительное терпение заставляло чиновника искать хоть какой-то выход своему непрерывному расстройству, вот он и куражился то над половым, то над продавцом в какой-нибудь лавке, а то и до нищих опускался. А ведь всякий знает, что унижать нищего – совсем распоследнее дело, тот и так на самом дне лежит и не шевелится.
Фёдор хотел было отозвать своего помощника от чиновника, но что-то заставило его пожалеть именно чиновника, потому как помощник его был крепкий парень, да и редко такому подвергался.
В самом мрачном расположении духа, отягощённый духотой кухни, Фёдор машинально выполнял кулинарные надобности. Благо, день клонился к своему окончанию, уже не приходили новые посетители, а прежние расходились, кто сопровождаемый, а кто и сам добирался до дома, заплетая ногу за ногу и зачастую горланя на всю улицу нечто невразумительное, но отдалённо узнаваемое.
Фёдор и сам не мог понять, что же его так тяготит. Вроде всё уладилось более или менее. Правда, к Дуняше память так и не вернулась, ну да это и к лучшему, ведь все родные и знаемые остались при ней, а старое стёрлось к добру. Матушка в добром здравии и при деле. Только рана, оставленная подлецом Семёном, всё не заживала. Зарубцевалась, затихла, но время от времени давала о себе знать глухой тоской и язвящей обидой. Тоску эту он не прогонял, а терпеливо ждал, когда отпустит сама, понимая, что время вылечит и такое.
«Нужно время, нужно только время», - думал про себя Фёдор, идя ещё светлым вологодским июльским вечером к себе домой. Нет, даже не к себе, а в дом купчихи Куприяновой, где для него уже давно была выделена комната на втором этаже рядом с комнатой Дуняши, а матушку хозяйка поместила жить во флигеле.
Омывшись во дворе прохладной водой и переодевшись в чистую льняную рубаху, которую искусно вышила Дуняша, Фёдор хотел было пройти в свою комнату, но был остановлен купчихой Куприяновой.
- Зайди-ка, голубчик ко мне!
Фёдор тяжело вздохнул, ибо по усталости и дурному расположению духа был вовсе не расположен ни к каким беседам, даже с глубоко уважаемой им Катериной Петровной.
- Смотрю я на тебя, голубчик, и думаю, что-то ты в последнее время смурной ходишь, понурый. Что же тебя, голубчик, грызёт внутри? Откройся, будь милостив. Ведь я для тебя как вторая мать, считай.
- Да и сам, не знаю, барыня. Вроде как с Семёном улеглось, но что-то другое ещё есть, мимо этой обиды. А что? Не могу понять никак. Томит сердце, и всё тут.
- Да вижу, что томит. Была бы на моём месте какая баба поглупей, сказала бы, что жениться тебе надо. А я так не скажу. Мужчина, коли делает семью смыслом своим на земле, не очень-то и мужчина.
- Как же так, барыня? Ведь «плодитесь и размножайтеся», сказано. Семья – святое. Ведь так учат в церкви-то.
- Ты не всякий раз слушай, что попы говорят, милый друг. Ты меня послушай. Мужчину делает мужчиной его дело и долг. Баба-то мужчину старается тоже обабить, оземить, поставить свои заботы ему на первое место – очаг хранить. А мужик должен очаг не хранить, а охранять. Баба жизнь в мужике и в домашних бережёт и того хочет ото всех, кто в доме. А мужик жизнь свою не должен уж так сильно беречь, отвергаться он должен. Понял?
- Как это, скажите мне…
- У мужика и бабы – разное на земле назначение. Баба служи мужику, мужик – служи всем. А как служи? Делом своим служи, талантом своим служи! В тебе-то и таланта искать не надо, ты от Бога – повар. Ремесло чудесное, людям радость доставляющее. Вот и служи ему. А всё остальное приложится тебе. Сейчас все силы туда и направь. Давай-ка, голубчик, я тебя отошлю в Питер к лучшим поварам в обучение. Ты там и обтешешься, лоску нужного наберёшься, знаниями правильными, да и связями обрастёшь, что тоже не помеха.
- Да с моим-то рылом в Питер?
- Не рылом, а лицом! Глянь, какой ты светлый да ладный. А здесь ты закиснешь, сынок. Закиснешь и сопьёшься. А там, после Питера, глядишь, и заведение какое откроешь. Будешь знаменит на всю Расею-матушку. Понял?
- Понять-то понял, да выйдет ли? Уж больно хорошо, барыня, Вы обо мне мните.
- Не мню, а правду вижу. Всё. Не будет более беседы. Иди-ка ты готовься понемногу к отъезду, а я тебе рекомендательных писем дам от себя да от купца Молотилова. Он тоже в Питере вес имеет, за его товары драка идёт, потому как от Бога купец. Всегда у него первосортное по правильной цене. Вот! Бери пример служения и мужчины настоящего! Всё! Иди!
Фёдор поклонился и вышел от барыни в странном, сладостном смущении духа. Так колотилось его сердце, будто открывалось перед ним что-то важное и нужное, необходимое, его жизненное основание и главная дорога. Ночью он долго не мог заснуть, и страх и радость перемежались в его душе, сменяли друг друга и будоражили разум.
21.
Проводы Фёдора были коротки и сдержанны. Одна только Дуняша нарушила деликатность момента и кинулась брату на шею с рыданиями. Но её быстро осекла купчиха:
- Это что за похороны?! Ну-ка, веди себя подобающе! Она ещё брата расстроить в дорогу хочет!
Серафима Матвеевна, мать Дуняши, согласно и одобрительно кивнула, поддерживая окорот купчихи.
- Я бы для этих расставаний, ей-богу, церемонию какую-нибудь выдумала, и чтобы никто не смей нарушать! То толкутся суетливо, то рыдают с обниманьями, то не знают куда деваться от неловкости. А надо так: довёл до транспорта, трижды облобызал, пожелал ангела-хранителя в дорогу, поклонился и всё! Отпусти с миром. Нет, они ещё цепляются! Они ещё рыдают! - не могла успокоиться купчиха.
Но чем больше она бушевала, тем яснее становилось Фёдору, что вся его семья стала ей родными людьми и что на самом деле она сама переживает за него, чтобы и дорога и устройство были благополучны.
Путь в Петербург был для него не утомителен. Фёдор был пристроен со всяким комфортом и едой на один из возков с товаром купца Молотилова.
Август стоял спелый, тёплый. Ехали не торопясь. В Вологде он помог погрузить товар в грузовой вагон и уже сам сопровождал его до самого Питера. В Питере его прямо с поезда приняли заботливые руки приказчика купца Михеева, который и отвёз его по месту, указанному в письме купчихи Куприяновой. Вот тут Фёдор и оробел.
На вывеске ресторана, куда привёз его приказчик, было написано «К.П. Палкин», а привёзли Фёдора в дом купца Алексеева, что на самом углу Невского по правую сторону.
- Извольте-с, у нас тут 25 залов, бильярдные кабинеты и огромный бассейн со стерлядями, - стрекотал Фёдору администратор, ловкий мужчина во фраке с аккуратно постриженными усиками.
Поднимаясь с ним по парадной мраморной лестнице с фонтаном и экзотическими растениями, Фёдор под впечатлением всей этой красоты и роскоши и не понял, как оказался перед дверью с позолоченной табличкой: «В.И. Соловьёв».
- Сюда-с, Вам сюда-с... – И, аккуратно постучав в дверь, администратор спросил: - Василий Ионович, позволите-с?
- Да, входите, - раздался из-за двери густой, сочный бас, и перед Фёдором предстал высокий статный бородач лет сорока, в безупречном костюме с золотой цепочкой на груди, ведущей в нагрудный карман.
- Позвольте-с представить-с. Фёдор Петрович Николаев, повар, с рекомендательными письмами от купчихи Куприяновой Екатерины Петровны, да от купца Пал Петровича Молотилова, вологодских.
- Ну, давай сюда письма, - протянул руку к Фёдору купец.
Фёдор торопливо достал из-за пазухи бумаги и с волнением протянул их Василию Ионовичу.
- Да не робей ты, раз уж у тебя такие рекомендатели. Обоих хорошо знаю, честные люди, за кого попало хлопотать не будут.
Бегло пробежав глазами по тексту обоих писем, купец остановился на втором и от души щёлкнул по нему тыльной стороной ладони:
- Узнаю Катерину Петровну! Та, уж к кому симпатию имеет, так не скупится на знавания. И благородного сердца, и необычайного трудолюбия... А?! Так ли?
- Ей видней-с, а я уж и не знаю про себя. Просто стараюсь как лучше чтобы, - Фёдор от волнения едва шевелил губами.
- Скромен и прям. Это хорошо. Ну, глянем, что дальше выйдет. Иди-ка отведи ты его к Петру Семёновичу, пусть примет в наставничество, и выдать ему всё положенное, в нашу гостиницу на житьё определить без платы. Понятно?
- Понял-с, - быстро кивнул администратор и, кивнув Фёдору в знак того, что пора идти, выскользнул в дверь, которая чуть Фёдора не прищемила сильной пружиной.
- Ты понимаешь ли, понимаешь, кто в этом ресторане бывал? В прежние-то времена бывали тут писатели Лесков, Чехов, юрист Кони, композитор Чайковский и ещё писатели Достоевский и Салтыков-Щедрин. А сейчас-то бывают Блок, Брюсов, Белый и многие другие знаменитости, - стрекотал по дороге администратор. Но Фёдор его не слушал и плохо понимал в этих именах. У него в голове было только, к кому же его ведут и придётся ли он, крестьянин из Вологодской глубинки, здесь ко двору?
Пока Фёдор трепетал, перемещаясь по шикарным залам ресторана в служебное помещение, купец Соловьёв уже внимательнее читал рекомендательные письма. Дело в том, что в письмах был изложен такой прожект. Катерина Петровна и Пал Петрович направляли Фёдора на обучение на год не только кулинарному искусству, но и управлению ресторанным делом. Намеревались они через год в Вологде открыть шикарный ресторан по Питерской манере, отчего складывались паями поровну, а за обучение Фёдора посылался в оплату возок вологодского сливочного масла, лучше которого во всей России нет. То, что масло таково, Василий Ионович ничуть не сомневался. Пал Петрович сроду ничего худого не присылал, только самого отборного качества, а тут ещё и знаменитое масло... Зная щепетильность Мотовилова и хватку Катерины Петровны, Соловьёв, ещё подумав, позвал своего помощника по писчим делам.
- Садись-от, пиши. Досточтимые мои Катерина Петровна и Павел Петрович! Со всяким пониманием и тщанием выполню я вашу просьбу об обучении Фёдора Николаева. Однако есть у меня к вам такое предложение: взять и меня, недостойного, в третий пай с вами, ибо знаю я ваш светлый ум и деловую хватку. Раз на такое пошли, значит, дело верное, прибыльное. Если примете в долю, то масло оплачу по известной цене, и обучением вложусь, и оборудование необходимое новейшее прибавлю. Если откажете, не обижусь и всё выполню, как должно. Уважающий вас, Василий Ионович Соловьёв.
Прочитав внимательно написанное, Василий Ионович поставил свою подпись и приказал помощнику тотчас же письмо и отправить.
- Вот ведь жук, из всего деньгу делает, из малейшего! - с восхищением думал помощник, отправляясь на почтамт.
Тем временем Фёдор попал в царство кулинарии. Всё кругом сияло чистотой, простор и порядок были необыкновенные. Все в белоснежных костюмах и фартуках.
- Это какой-то рай на земле! Это восхищение одно! - Фёдор не верил сам себе, что здесь он будет не только учиться, но и готовить. Администратор оставил Фёдора на пороге кухни, сказав, что дальше ему нельзя, потому что он подобающе не одет.
- Эй, Пётр Семёнович, поди-ка сюда! Тут в обучение направили!
- Сейчас, обожди минуту! Крикнул ему в ответ крепкий румяный мужчина, весь в белоснежном, с какой-то бумагой в руке, и продолжил дальше наставлять, как понял Фёдор, штатного повара:
- Кожу-то со щуки аккуратно сними, от костей, сам знаешь, освободи. Филе перемелешь. Белый хлеб у тебя уже в молоке должен замочен быть, без корки, смотри. Да в тёплом, не в холодном. Понял? Лук обжарен тоже, да не поджарен и притомлён, чтобы таял. Луковицы хватит сюда. Добавишь это в рыбный фарш. Сюда же добавить надобно два яйца, перец, тертый мускатный орех, соль и сметану и всё перемешать. Этим всем, смотри, не туго начини кожу щучью, да не порви нигде. Положи вот в эту форму, добавь теплую воду, специи, хребет рыбы и вари на слабом огне. Крышку-то при этом не вздумай закрывать. Из остатков фарша сделай фрикадельки и вари там же. Смотри, вари часа полтора, и три раза нужно за это время холодной воды подлить. Понял, ты, холодной! Потом дай остыть в бульоне. Не вынимай раньше, пока не остынет всё. А как остынет, так перекладывай на блюдо, только очень осторожно! Разрежь на кусочки и между кусочками положи дольки лимона. Потом смешай масло с горчицей, укрась рыбу этим соусом и залей осторожно оставшимся от варки желе. Понял? Ну, давай, с Богом. - И Пётр Семёнович, широко перекрестив повара, направился к Фёдору.
Фёдор, выслушав невольно весь рецепт, сказал себе: «Пока я до тонкости всё тут не изучу, никуда не уеду. Зубами буду цепляться, ночей спать не буду, но всё перейму!»
- Так, молодой человек, в обучение прибыть изволите? Ну-ну, посмотрим... Отведи-ка его в душевую, да дай одежду поварскую и сюда его. Оценим, каков в деле-то… - И Пётр Семёнович, повернувшись, пошёл дальше по кухне, заглядывая через плечо каждого из поваров в сковороды и кастрюли.
22.
Катерина Петровна, получив от Василия Ионовича из Петербурга письмо, немедленно послала за купцом Молотиловым.
- Глянь-ка ты, Василий своего не упустит. Ишь, предлагает в третью долю вступить, - Катерина Петровна лично разливала чай из серебряного самовара по фарфоровым чашкам.
- Ну, значит, точно дело верное, раз об этаком просит. А знатное у тебя клубничное варенье!
- Знатное, это правда. Клубники этот год урожай изрядный, не знали, куда и девать. Вся на варенье пошла. Ну, за зиму уйдёт, благословясь, - купчиха Куприянова, пододвинула вазочку с вареньем поближе к Молотилову.
- Ну, что отвечать будем, матушка?
- А что тут отвечать? Возьмём, конечно! При его-то умище и капиталах, он нам помощь только а не груз. Только уж пусть Феденьку хорошенько и грамоте обучит, а не только кулинарству этому.
- Ну, это само-собой. Какой уж тут управляющий без грамотёшки. Да надобно ещё и огласить, на какую деньгу оборудования поставит, да и какого именно. Это для надёжности, и нам бы самим нужно иметь в виду, какого ещё докупать придётся.
На том и порешили. Отписали Соловьёву в Питер, чтобы выучил Фёдора, заодно, и грамоте и приёмам управленческим, чтобы мог в бумагах понимать. И ещё, чтобы предоставил список кухонного оборудования и утвари, которое предоставит, но не выше размера своей доли в одну треть в общем капитале, чтобы соблюсти порядок и справедливость. Ответ был получен без особого промедления, где Василий Ионович все условия принял.
Тот Питерский год пролетел для Фёдора будто единый миг. На кухне ресторана он трудился вовсю. Шеф-повар Пётр Семёнович сразу разглядел в юноше изрядный кулинарный талант, и очень быстро ему стали поручать приготовление особенных, сложных блюд для важных гостей. И характером Фёдора Пётр Семёнович был весьма доволен. Парень не кичился, со всеми был вежлив и дружелюбен, на завистливые провокации не поддавался, старался тут же сгладить конфликт или отойти от него в сторону под благовидным предлогом.
После дневной смены в ресторане, вечером, Фёдор шел в рабочую школу при заводе, располагавшемся на Петроградской стороне. Обучали там только рабочих этого завода по распоряжению владельца, известного мецената Михеева, но Василий Ионович договорился, и Фёдора туда приняли в исключительном порядке.
По выходным с Фёдором занимался приказчик купца Соловьёва, по два часа после воскресной службы. Приказчик был человек набожный и очень обязательный, кроме того, очень ценил своё время. Поэтому занятие начиналось ровно в час по полудни и оканчивалось в три часа ровнёхонько. К сожалению, к управлению Фёдор не высказывал таких талантов, как к кулинарии. И как ни старался, всё время допускал ошибки, и уроки управленческие запоминал плохо. Доходило до того, что приказчик уже начал давать ему подзатыльники, не смотря на Христовы заповеди, тогда Фёдор ещё больше волновался и от того, ещё более путался.
Дошло до того, что Василий Ионович должен бьл отписать купчихе Куприяновой, что её протеже талантами к управлению совсем плох, провалит всё дело. Как шеф-повар будет гениален, ну и грамоте учится хорошо.
- Посему прошу, дорогие мои, Катерина Петровна, и Павел Петрович, подобрать для управления рестораном порасторопнее приказчика. И если там его не обучить, приму здесь месяца на три сроком. А Фёдора Вашего ждите в остальной полной готовности к весне, хоть мне и не хотелось бы с ним расставаться. Перспективы, как шеф-повар, обещает значительные, да и нрав золотой, - написал Василий Ионович своим сотоварищам по затевавшемуся делу.
Получив письмо от Соловьёва, Катерина Петровна и Пал Петрович вновь собрались на обсуждение и порешили, что Василий Ионович худого не желает, как написал, так и есть. И как не хотелось бы для Фёдора ещё и управленческой перспективы, придётся, однако ему отдать только всю кулинарную власть, а приказчиком подготовить парня шустрого, но не очень-то, и, главное, надёжного.
- А не поговорить ли мне со своим зятем? И надёжен и умён. А в управлении - светлая голова, - сказал Молотилов, вновь налегая на неиссякаемое клубничное варенье.
- Кушай, кушай, батюшко. Резон есть и большой. А отпустит ли его Обряднов? Да и как дочка твоя, молодая-то жена?
- Знаешь, матушка моя, тяготится он так жить. Как бы и в доме у меня живёт, а не хозяин, да и под купцом - не хозяин. Иной раз, гляжу на него, печалится. А и Машенька моя тоже печалится, глядя на него. Пусть-ка поедут на отдельное житиё в Вологду. Что же парня-то хорошего квасить тут. Пустть крылья расправит. Конечно, моя-то тихоня слезами обольётся, да и я буду скучать. Да ведь, чай, не в Сибирь. Тут, в Вологду, не так и далече.
- Хорошая голова утебя! Светлая! - и купчиха дружески двинула Пал Петровича деницей по плечу так, что у того аж что-то хрустнуло.
- Ты меня когда-нибудь, вот так, полюбовно и убьёшь, - потирал болезненное место удара её закадычный друг.
- Это я от чувств-с! А ничего с тобой не будет. Вон, сухонькой, да жилистой. Такие тянут долго. Давай-ка я распоряжусь тебе варенья клубничного с собой.
- Да будет тот дурак, кто от твоего варенья откажется,- утешился Пал Петрович, но подальше от купчихи всё же отсел.
По приезде домой, купец Молотилов велел послать за своим зятем Фёдором Мартинианычем.
- Послушай, Фёдор. Дело такое. Наметились мы втроём, я, Катерина Петровна и Василий Ионович открыть в Вологде наилучший ресторан по Питерскому образцу. Хотели Фёдора Николаева и на управление подучить. А он, видишь, без таланта к этому оказался. Как повар - гений, а как управленец - нуль. А ты, братец, у нас как раз по управленческому делу мастер. Хочу попросить тебя, не согласишься ли в Вологду новое дело начать. Ну и на свободе, вроде бы.
Купец-то твой, Обряднов, не думаю, что будет в великой обиде. Не ко мне, ведь идёшь, а на свои хлеба.
- Да я давно, батюшка, тяготюсь своем таким подкрыльным положением. Вроде, как и сам, а как и не сам тут. Как не хозяин ни себе, ни семье своей.
- Ну, так и ладно. Чуял я, что согласишься. Иди-ка ты пока с супругой своей поговори. Мне и доложишь, как с её согласием. Да ты ей рыдать, особо, не давай. Дело бабье - второе дело. Мужик себя блюсти должен и слово хозяйское иметь. А то и семья вся под откос пойдёт, если по воле бабьей жить. А я со своей-то тихоней всегда договорюсь. Не в Сибирь отсылаем.
Фёдор Мартинианыч не знал как подступить с разговором к своей любезной Марии Павловне, дочка ещё, конечно, мала. Но для помощи всегда можно было нанять кормилицу или нянюшку, или взять с собой отсюда, из домашних, что было бы еще лучше. Однако, набрав больше воздуха в грудь, открыл дверь в их комнату.
Мария Павловна сидела у окна с малышкой на руках. На высокой берёзе во дворе расположилась стайка снегирей. Их красные грудки так выделялись на белом инее,которымсплошь была покрыта берёза, что красоту это составляло необыкновенную.
- Птички, ты погляди, какие красивые птички! - малышка приседала на коленях у матери от впечатления от такой картины.
Фёдор Мартинианыч не решался пройти и нарушить эту идиллию. На сердце у него сделалось тепло и радостно.
- Ну куда я их отвезу от такой красоты, от родины нашей? А, с другой стороны, нужно ведь и самостоятельно строить жизнь. Не всё же под родительским крылом...
Последняя мысль пересилила, Фёдор отогнал от себя умиление и, чуть кашлянув, обозначил своё присутствие.
- Ой, Феденька! Я-то и не слыхала, как вошёл. Глянь-ко, как оченька радуется. Иди к папе, иди-ка поздоровайся, - и Мария Павловна протянула Фёдору дочь. Та потянулась ручками, в улыбке, крепко ухватив отца за уши.
- Ай, цепляется! А кто это у нас цепляется... - Фёдор ещё раз умилился. но отдал дочь обратно на руки жене.
- Слушай, Машенька, у меня к тебе серьёзный разговор, и решить об этом нужно скоро. Надо бы нам с тобой в Вологду ехать на жительство. Открывает там твой отец с сотоварищи дело ресторанное, которым мне надлежит управлять Пора бы нам жить своим домом, а то тут ни я не хозяин, ни ты не хозяйка. Не своё только предложение тебе сказал, а и волю батюшки твоего.
- Ой, как врасплох. Даже не знаю что и сказать, ведь внезапно. Подумать нужно, Феденька, - растерянно ответила Мария Павловна.
- Ну, думай, Машенька, до вечера. А вечером надобен твой ответ. Но прошу учесть и власть мужнину и почтение к батюшке, - тут Фёдор поклонился супруге
и вышел прочь.
23.
Мария Павловна испытывала двоякие чувства. С одной стороны, ей, как и мужу, хотелось самостоятельной жизни и быть полноправной хозяйкой в доме, с другой стороны – сердечная привязанность к родителям делала разлуку с ними настоящим испытанием. Промучившись этими мыслями до вечера, она решила всё же никуда не уезжать и как-то уговорить своего Феденьку оставить всё по-прежнему. Вечером, собравшись с духом, она спустилась вниз и поджидала его со службы, чтобы сообщить своё решение.
Наконец, зазвонил сторожевой колокольчик двери и вошёл Фёдор Мартинианыч, отряхивая снег с полушубка и с меховой шапки.
- Ну, чаю бы теперь горячего! - широко улыбаясь супруге, сказал Фёдор.
- Как же, конечно, чай-то готов. В столовой накрыт уже, - ответила Мария Павловна, внутри всё же опасаясь предстоящего разговора.
Когда сели за чай, Фёдор, как бы мимоходом спросил:
- Ну, что скажешь, Машенька, о переезде?
- Знаешь, Феденька, я подумала. Нам бы лучше здесь остаться. Всё налажено, всё устроено, батюшка с маменькой тут, всегда рядом, всегда помогут, вдруг беда. Давай, Феденька, останемся.
Фёдор отставил чашку с чаем и в волнении встал из-за стола и каким-то не своим, чужим и жестким голосом сказал:
- Мы поедем, Машенька.
Мария Павловна поджала губы и решительно вышла из столовой, столкнувшись прямо в дверях со своим отцом.
- Куда бежим, девица? Почто злимся, красавица? - как бы в шутку спросил Молотилов, конечно, догадываясь о причине столь смущённого духа своей дочери.
- Да, вот, ехать в Вологду не согласная, - ответил вместо неё Фёдор.
- Ах, она ехать не согласная. Дома небось хочет остаться, под крылышком у родителей? Да, Машенька?
Машенька, которую душили слёзы, лишь только часто кивала головой в ответ.
- Ну-ну, будет, будет, - Молотилов обнял дочь и поглаживал её по голове, как ребёнка.
- Батюшка, да как же я там без вас-то буду? - всхлипывала Мария Павловна.
- А ну-ка, давай-ка сядем, Машенька да поговорим, - голос Молотилова стал серьёзным и сдержанным.
- Хорошо, папенька, - постаралась справиться Машенька со своим расстройством.
- Так что, слушай, дочка. Отвечать за содержание семьи, за её жизнь обязан каждый мужчина. А раз он отвечает – ему и решение принимать. Знаешь сама, как сказано в Писании: жена да убоится мужа. Недаром это, доченька, написано. Знаю, что страшишься, что с нами не хочешь разлуки, а ведь надобно когда-то и самой хозяйкой становиться. Думаешь, нам легко будет с тобой расстаться? Так что вразумись, Машенька, и покорствуй супругу-то.
Маша ещё раз всхлипнула, платком утирая остатки слёз, и тихо ответила:
- Хорошо, папенька.
- Вот и умница, вот и разумница, - и Молотилов, подойдя к дочери, поцеловал её в макушку.
После этого разговора начались сборы в дорогу. Дом пришёл в суету и некоторый беспорядок, кроме того, временами всё же раздавались из разных мест сдерживаемые всхлипы Марии Павловны и Настасьи Николаевны. Во всё время сборов отношения между молодыми супругами были холодны, Мария Павловна не могла справиться со своей обидой, виновником которой упрямо продолжала считать одного только своего мужа. Тот переживал, но твердой руки не опускал, продолжая сборы и оставаясь на своём.
За день до намеченного отъезда в дом купца Молотилова пожаловала Екатерина Петровна. И прямо с порога громовым голосом вопросила:
- Ну, как готовы? Машка-то небось всё ноет? Не ной, Маша, а крепись да мужу способствуй. Он у тебя не абы какой, а умён да пригож. Будешь кукситься, будет бить. Будешь бить-то?! А?! Отвечай, Федька!
Всё это купчиха возвещала с предельной и нарочитой громкостью прямо из прихожей, где расторопная горничная Маняша освобождала её из лисьей шубы.
- Я уж неделю назад дала указание вытопить дом-то ваш! Ой, Машка, обживёсся! Дом-то хорош, двумя этажами. Расположен недалече от самого собора. Тут тебе и помолиться, тут тебе и покрутиться. А?! Ну-ка иди сюда! Иди сюда, не смей таиться!
Мария Павловна, понимая, что от купчихи Куприяновой скрываться бесполезно, что даже в родном доме её мало кто сумел бы остановить, покорно спустилась из своей комнаты.
- Иди, иди сюда, девка. Иди, не робей! Я-то бить не буду, не муж ведь тебе. Ты мужа-то цени. Ещё плохих-то не видала, да битой не ходила. А то ишь взяла непокорство тут разводить, - продолжала бушевать купчиха Куприянова, уже давно знавшая и о супружеской размолвке молодых, и, конечно, Марию Павловну не одобрявшая.
- Здравствуйте, Катерина Петровна, - робко сказала Маша, спускаясь по лестнице.
- Здравствуйте, она говорит, тихонькая какая... Тут она тихонькая!
- Здравствуйте, Катерина Петровна! - уже выходил из столовой наперерез своей супруге Фёдор Мартинианыч, стараясь занять позицию между купчихой и ею, загораживая Марию Павловну.
- О! Вместо того чтобы свою дражайшую-то хорошо поучить, он ещё за неё и вступается!
- А кто ж ещё жену-то беречь обязан?
- Это ты, паря, верно говоришь. Береги её. Она, хоть девка глупая, но добрая.
- О! Кто это к нам тут пожаловал! - устремился бесстрашно навстречу своей старинной подруге купец Молотилов.
- Да вот, заехала проверить тут сборы Ваши да доложить своё. Знай, голубчик, что дом уже совершенно тёплый и весь обставлен необходимым. Помещение под ресторан тут же, рядом. Прямо у центра города. Дорога аренда, конечно, но того стоит. Давай-ка, пиши Василию Ионовичу в Питер, пусть начинает оборудование грузить, а приказчик наш пусть займётся ремонтом да персоналом сразу по приезде. А ты, Машка, слышь меня?! Чтобы дом привела как нужно в порядок, чтобы супруг твой весь делу отдаваться мог. Поняла?! - снова загремела купчиха.
- Да будет уж, будет тебе, - утихомиривал Катерину Петровну Молотилов.
- А что? Имею право! Я тебе не чужая. Да и об деле тоже хлопочу. Ты кого в помощь им отправляешь?
- Да вот, горничную Маняшу, да няней Настьку. Повариху там наймут сами.
Купчиха одобрительно кивнула:
- Ну, ладно. Я ненадолго. Поехала. У меня сегодня ещё дел невпроворот.
- Поезжай, поезжай, голубушка, - дружески обнял её Молотилов, краем глаза успев заметить вздох облегчения у своих домашних.
Дом, который был куплен в равных долях Молотиловым и Куприяновой, где собирались жить молодые супруги, был деревянным, наличники его радовали глаз искусной резьбой, а резное крыльцо вообще представляло собой настоящее произведение искусства. Комнаты были просторны и светлы, печи выложены изразцами ручной работы. Мебель карельской берёзы и дуба сияла новизной. Кухня и комнаты для прислуги были также чисты, добротно обставлены и устроены очень удобно.
Мария Павловна пришла от дома в полный восторг: "А я, глупая, ещё не желала ехать! - внутри у неё бурлило радостное чувство возможности всё устроить по своему вкусу. Впервые она ощутила себя полноценной хозяйкой, управительницей домашнего очага.
- Вот тут будет устроена детская, а вот тут будет наша столовая", - ходила она по дому с радостными прожектами, пока супруг её, Фёдор Мартинианыч, ушёл к владельцу здания будущего ресторана обсудить хорошенько условия аренды и прочие детали.
24.
Весна выдалась дружная. Всего за неделю ясной погоды в городе почти сошёл снег. Ещё через неделю из набухших почек выглянули любопытные зелёные листочки, и пробила головой прошлогоднюю листву зелёная травка. Преобразились, будто заулыбались переулки и переулочки.
Мария Павловна обставила дом совершенно, как и хотела и была абсолютно счастлива своим мирным житиём. Малышка росла здоровенькая. Правда, Фёдор Мартинианыч был всё время занят устройством ресторана.
Из Питера пришли оборудование, утварь, текстиль и посуда. Нужно было всё это установить, приладить, повесить. Да ещё долгое время недоставало ковров. Сегодня должен был прибыть специалист по фонтанам. Фонтанов решено было устроить два: как на небольшой площади перед рестораном, так и в самом ресторане посреди обеденного зала. Эскизы ждали с тем же человеком, и с ними предстояло ещё идти в городскую управу согласовывать устройство уличного фонтана. На это всё оставалось мало времени, потому что ресторан хотели открыть уже к началу лета. А ещё через неделю ждали приезда Фёдора Николаева, которому было поручено набирать персонал. И надо было подобрать кандидатов в повара и поварята. Все эти дела занимали весь день Фёдора Мартинианыча, потому дома он только ел и спал, а всё остальное время проводил на службе.
Мария Павловна попыталась было поплакаться, упрекая своего Феденьку в невнимании, но он так резко ответил, что отбил у неё всякие попытки к рыданию. Ей ничего не оставалось, как смириться и дальше управлять домашними делами безо всякого участия супруга.
Специалист по устройству фонтанов оказался на вид лощёным франтом, стройного сложения, шатен с напомаженными волосами, чуть ли не во фраке и брюках в обтяжку.
- Михаил Егоров, - представился он светским манером, картинно склонив голову и протягивая руку сложенной лодочкой куда-то непривычно вперёд.
- Фёдор Мартинианыч, - поймал эту узкую ладонь Фёдор, пожав её с каким-то вдруг возникшим чувством отвращения.
- Ну-с, вначале, полагаю, нужно меня разместить, накормить хорошенько, а потом уже и дело спрашивать. Да?
- Конечно, конечно, - ответил Фёдор, быстро соображая, в какую бы гостиницу разместить этого Михаила, потому что изначально хотел поселить его у себя дома в гостевой комнате. А теперь понимал, что такого человека ни в коем случае в дом пускать не нужно.
Фёдор подозвал помощника и приказал сбегать в ближайшую гостиницу осведомиться о свободных номерах, а ответ принести в соседнее заведение, где они с гостем будут обедать. Оказалось, к сожалению, что свободных номеров нигде нет. В Вологде проводилась в то время широкая ярмарка, куда съехалась тьма народу. Привезли из городов и сёл остатки зимних запасов, чтобы не успели испортиться в такую неожиданно тёплую погоду. Со вздохом сожаления Фёдор вынужден был пригласить специалиста жить к себе домой.
Мария Павловна пришла в совершенный восторг от гостя.
«Какие манеры! Какое воспитание! Речь самая обходительная. Ловок и так красив!» - восторгалась она про себя, ухаживая за гостем за ужином.
Михаил и впрямь был галантен и услужлив, как никогда. Он сразу приметил красоту молодой жены Фёдора, так же, как и неотёсанность Фёдора в манерах.
«Чурбан, чурбаном. Даже ложки-то правильно держать не умеет, а ещё туда же, рестораном управлять. Да такому чурбану ещё такую красавицу в жены Бог дал», - рассуждал про себя Михаил, принимая из рук раскрасневшейся хозяйки чай.
Фёдор за ужином чувствовал себя не в своей тарелке. Всё вроде и так, а как-то уже и иначе. И дом как будто не его, и жена не его. Как-то всё стало не то. Горькое предчувствие мучило его с самого начала, как он увидел Михаила, этого лощёного франта. И теперь, за ужином, предчувствие разрасталось и дошло до того, что Фёдор потерял всякий аппетит и просто принуждал себя не выйти из-за стола ранее положенного. А супруга и гость как бы и не замечали его тяжёлого расположения духа, вели живую беседу о том, какие нынче в Питере моды. Михаил даже пообещал прислать Марии Павловне последний номер Парижского журнала с иллюстрациями.
В то время как Фёдор Мартинианыч принуждён был всё время посвящать работе, между его супругой и Михаилом вспыхнула в этих обстоятельствах неизбежная, яркая и очень неосмотрительная связь. Даже горничная Маняша, няня Настасья, и нанятая уже в Вологде кухарка Валентина прятали от хозяина глаза и всё время находились в такой невысказанной неловкости, особенно когда Фёдор приходил домой.
Дело с фонтанами стало двигаться неожиданно быстро. Городская управа не возражала против размещения фонтана на этой маленькой площади. Скоро сговорились с нужными мастеровыми на подряд с материалом. И уже к середине мая уличный фонтан выглядел совершенно готовым к торжественному открытию, а ресторанный просто проверили на работу да освятили, пригласив из расположенного на той же улице храма батюшку, впрочем, обычным чином, безо всякого торжества.
В эти же дни приехал Фёдор Николаев из Питера, которому в здании ресторана была по его просьбе заранее устроена и подготовлена жилая комната. Он быстро вошёл в курс дела и без всяких предисловий впрягся с Фёдором Мартинианычем в одну упряжку. Оба подходили друг другу и по простоте происхождения, и по разумению своего дела. Иной раз им и переговариваться было не нужно, насколько они понимали каждый свою задачу и её исполнение. К началу июня в ресторане всё было готово и устроено почти так же, как и в Питерском "Палкине". На торжественное открытие пригласили всё городское начальство и духовенство, и, конечно же, купца Василия Соловьёва из Санкт-Петербруга, Катерину Петровну и Павла Петровича как соучредителей.
С самого утра в день открытия на кухне шумела управляемая твёрдой рукой Фёдора Николаева суета, жарилось, парилось и тушилось невероятное количество блюд. Фёдор Мартинианыч следил за тем, чтобы всё было должным образом накрыто в обеденном зале. И, наконец, торжественный момент настал. Вся небольшая площадь перед рестораном была запружена народом. Для начальства по такому случаю соорудили небольшой деревянный помост. Тут же приготовили столик для богослужебных предметов к предстоящему освящению фонтана и ресторана.
Рядом с городским головой стояли и новоиспеченные учредители. Купец Соловьёв выделялся крупной фигурой и безупречным столичным костюмом. На Катерине Петровне блестело крупными золотыми пуговицами красное бархатное платье, на голове примостилась нелепая шляпка с плюмажем, в цвет платью кружевные перчатки и цветастый зонт. Впечатление купчиха Куприянова оставляла такое, что, несмотря на фонтан, городского голову и тьму народа, всё внимание было приковано только к ней одной.
- Матушка моя, ты как семафор. Ей-богу, как семафор. Разве можно так? - упрекал её старинный друг, купец Молотилов, одетый в серенький, но качественной материи и пошива, сюртук и такие же брюки, и от того казавшийся маленьким серым мышонком по сравнению со своей могучей, одетой в красные тона, старинной подругой.
25.
Открытие и освящение фонтана прошло как нельзя лучше. Все было по установленной очереди и порядку: говорили положенные речи, торжественно провели чин освящения. Фонтан включился и заработал как положено. Он неутомимо выпрыскивал тонкие струи вверх и в стороны из изящной мраморной чаши в виде цветка лилии. Начальство и приглашенные были весьма довольны, и, те, кто были приглашены на праздничный обед, последовали в ресторан, делясь впечатлениями.
Обед был такой, что затмил собой даже открытие фонтана. Всем было ясно, что в городе состоялось настоящее событие и лучшей рекламы ресторану, который был назван в честь признанных Питерских ресторанов "Палкин и К*", трудно было придумать. Вскоре всё городское начальство, а также дворянство и богатейшие люди Вологды стали постоянными его посетителями. Вся тамошняя богема собиралась тоже там, время от времени устраивая то литературные, то музыкальные вечера.
Фёдор Мартинианыч уже третий месяц жил один. Сразу после открытия ресторана он вернулся домой в самом радостном расположении духа. Всё прошло, как по маслу, без сучка, без задоринки. Такого даже он не ожидал. Тесть его похвалил, тёща подарила золотую цепочку для часов. Купчиха Куприянова сунула ему в карман сюртука золотые запонки с бриллиантами и заключила в свои медвежьи объятия и благодарно мяла его в них целых пять минут.
- Дай, голубчик, я на тебя налюбуюсь! А?! Каков! Такое дело сделал! А подавай-ка сюда второго Фёдора! - восторженно восклицала она.
- Да как тебе Фёдора-то позвать, - ворчал Молотилов. - На кухне он, ему же ещё завтрашний день нужно приготовить. Ну да придёт через часок, полагаю.
Отпущенный на свободу и обласканный Фёдор Мартинианыч, вернувшись домой, сразу заметил виноватые, тихие взгляды прислуги.
- Машенька! Мария! - окликнул он.
Поскольку Машеньки у родителей не было, то он предположил, что она, наверное, ждёт его дома.
- Нету Марии Павловны, - сказала кухарка, устремив взгляд в пол. - Уехали вместе с дочкой! - И сердито вытерла чистые руки о фартук.
- Как уехала? Куда? - помертвевшими губами спросил Фёдор. Сердце его, казалось, остановилось, воздуха не хватало, и он беспомощно осел на стул.
- Барину худо! - рявкнула кухарка. И уже бежала Маняша со склянкой нашатыря в руке. И это было последнее, что в этот роковой час видел Фёдор.
Очнулся он в своём кабинете на кожаном диване, который некогда любовно приобрела для него супруга, теперь уехавшая неизвестно куда, но он обречённо догадывался, с кем именно.
- Уф, очнулся, голубчик. А я уж думал, тогось… - Седенький старичок доктор собирал в свой тревожный саквояж какие-то пузырьки и шприц.
- Так, знаете ли, переживать, никакого сердца не хватит. Всё, милый мой, поправимо, всё, кроме смерти. Поэтому жить и умирать не сметь! Всё забыть, вдохнуть новый воздух и жить, голубчик, чтобы жить! Обещаетесь?
- Обещаюсь, - ответил Фёдор доктору и тяжело вздохнул.
- Ну и хорошо, голубчик. Выздоравливайте. Завтрашний день уж полежите. А потом и к трудам можно.
- За визит чем обязан?
- Ничем, голубчик, всё Павел Петрович оплатили-с.
- Да и они уже знают?
- Знают-с, увы. Тоже пришлось медицину применять, так переживают-с. Понимаю, какое горе и позор какой. Но надо жить, надо жить!
Когда доктор ушёл, Фёдор Мартинианыч поднялся с дивана и приказал Маняше вызвать плотника, собрать все вещи жены, которые ещё остались в разных комнатах, снести всё это в её спальню и двери заколотить досками крест-накрест. Делал это Фёдор для того, чтобы не иметь искушения зайти, ощутить запах знакомых духов от платья, не видеть колыбельки дочки, украшенной розочками и кружевами, чтобы память не так сильно тревожила его, не рвала душу.
- Дурочка, какая же ты дурочка... Соблазнилась на прощелыгу. Ведь бросит, попользуется и бросит. Бедная ты моя, несчастная ты моя... - Сердце Фёдора изнывало от боли и страдания. И он решил от этого дня наступить на своё сердце и на память свою и забыться в работе. Благо, её каждый день было хоть отбавляй.
К концу августа приехала в Вологду купчиха Куприянова, решила лично сопроводить обоз из своего имения с продуктами для ресторана и привезти Дуняшу, чтобы оформить её в гимназию для девиц купеческого класса. Ей очень хотелось, чтобы она в придачу ко всем своим талантам была ещё хорошо выучена и воспитана, как подобает девушке из хорошей семьи.
- Ну, встречай, хозяин! Известили тебя о нашем намерении погостить? - гремела купчиха внизу, в прихожей.
Фёдор Мартинианыч радостно выбежал навстречу:
- Да, да. Фёдор говорил накануне. Рад, очень рад! Маняша, подавай умыться с дороги, да распорядись ужин накрыть!
Всё в доме сразу замелькало, закружилось, чего давно не было. Дуняша со скрываемым интересом осматривала дом и обстановку, но от робости жалась к новому буфету в гостиной.
- Давай, давай, Дуняша, не стесняйся! Вот, Фёдор, привезла её в пансион оформлять. Будет тут жить и учиться под строгим надзором, - тут купчиха осеклась, поняв, что лишнее сказала, что вдруг поймёт как намёк на сбежавшую жену. Мол, без контроля, не удержал. И решила исправиться: - Твоя-то, знаешь, письма-то родителям пишет. Говорит, хорошо у неё, поселил на Невском, в номерах. Дочка растёт. Вся на тебя похожая!..
«Господи, да что же это я говорю, куда это меня несёт-то», - подумала с ужасом про себя Катерина Петровна, а вслух, как бы помимо своей воли продолжала:
- Да что-то письма всё грустнее становятся. Ненадолго там всё. Бросит он её. Слышь?! Бросит, говорю, вскорости. А ты-то примешь? Простишь ли?
- И приму и прощу, - просто, как о каком-то совсем незначительном деле, ответил Фёдор. - Давно простил, матушка.
- Святой ты человек! И сердце у тебя золотое! Дай обниму тебя! - и купчиха стала было уже вставать из-за стола, но Фёдор Мартинианыч замахал на неё обеими руками.
- Стойте, Катерина Петровна! Стоять! У меня ещё после открытия ресторана не всё зажило! - пошутил он, держась на всякий случай на почтительном расстоянии от купчихи. - Давайте я лучше ваши комнаты покажу, у нас две гостевые есть на втором этаже. Надеюсь, уж не сбежите в гостиницу.
- Да какое сбежать. От тебя только жёны... - и купчиха со всего размаху ударила себя ладонью по рту, да, как обычно, не рассчитала силу и разбила себе губу. Поднялась суматоха со всякими медицинскими склянками. На что купчиха ответила решительным отказом, приложив к губам свой чистый носовой платок из поясной торбочки, прошамкав: - Обойдусь. Не впервой.
- Вы аккуратнее-то с собой, Катерина Петровна. Так ведь недолго и себя нарушить, - озабоченно сказал Фёдор, взмахом руки отослав Маняшу со склянками.
От купчихи Куприяновой Фёдор также узнал, что матушка его супруги до сих пор не оправилась от удара. Ходит тихая, всё грустит. А у тестя, Павла Петровича, добавилось седины, но виду не кажет, хотя всё ещё переживает. И как-то говорил недавно, что не ожидал, что так опозорит родная дочь. Но на письма её отвечает и даже высылает денег, чтобы она материально от этого хлыща не зависела. Но похоже на то, что тот деньги эти из неё вытягивает и на свои нужды прогуливает. Что сама Катерина Петровна ежедневно просит у Бога, чтобы всё наладилось как-то, в нужные рамки пришло.
Был конец сентября. Красоты необыкновенной в тот год стоял сентябрь. Клёны, высаженные у дома, стали наливаться жёлтым цветом. Астры и георгины у крыльца были так хороши, что от их вида у Фёдора Мартинианыча куда-то уходила постоянно ноющая сердечная боль, освобождая место красоте и жизни.
- Надо жить! Надо жить и радоваться жизни! - восклицал про себя Фёдор, вспоминая слова старичка-доктора и полностью соглашаясь с ними.
Было уже темно, когда перед домом остановился экипаж. В дверь позвонили. И перед глазами горничной Маняши возникла фигура в дорожном плаще под капюшоном и с ребёнком на руках.
- Барыня! Барыня приехали! - воскликнула она, и тотчас на этот возглас поспешили кухарка и Фёдор.
Мария Павловна стояла в прихожей перед Фёдором, не смея поднять глаз. Маняша бережно приняла у неё дочку из рук и передала Фёдору. Фёдор прижал маленькое тельце к груди и тихо заплакал: «Доченька моя, кровиночка моя...» Потом подошёл к жене, другой рукой обнял её, прижал к себе: «Машенька, дорогая моя, как же долго я тебя ждал».
Мария Павловна зарыдала ему в плечо: «Прости, Феденька, прости меня, дуру окаянную. Бес попутал, а я и сама в эти путы влезла. Как я могла, и где были мои глаза?!»
- Ну, будет, будет. Что ли я зверь какой? Не понимаю что ли? Ослепило тебя, радость моя. Ослепило да скрутило. А теперь, дай Бог, всё наладится.
- Наладится, Феденька, наладится!
Прислуга, наблюдая такую картину, не стесняясь, плакала от переполнения чувствительных своих русских сердец.
- Ну, будет тут сырь разводить. Идите-ка, примите всё у барыни, да позовите плотника, пусть двери-то освободит, да приберите там всё. Пойдём, душа моя, в гостиную, отдохни с дороги-то.
На третий день приехали родители Марии Павловны в компании с вездесущей купчихой Куприяновой. Снова были слёзы, объятия.
- Я ведь знала, что золотой у вас зятёк, золотой! - купчиха снова норовила заполучить в свои объятия Фёдора, и снова безуспешно.
Супруга Молотилова впервые за эти месяцы была в радостном расположении духа. И приглашенные на домашний ужин брат с сестрой, Фёдор и Дуняша, добавляли к этой встрече своё предчувствие будущих счастливых дней.
26.
Жизнь в семье Фёдора Мартинианыча и Марии Павловны не то чтобы наладилась, а приобрела какое-то иное, более зрелое качество. Испытание крепости семейных уз привело к тому, что Мария Павловна повзрослела, дорого заплатив за своё легкомыслие и недальновидность. Если раньше Фёдор вынужден был весь собираться внутри, чтобы объявить свою хозяйскую волю супруге, которая имела иное мнение, то теперь всё было иначе. Вместо слёз и сопротивления, которые доставляли Фёдору немало страданий, теперь Мария Павловна старалась упредить каждое желание своего супруга, с радостью подставляя своё хрупкое женское плечо под все его заботы. Это была не любовь, это было, скорее, преклонение перед великодушием мужа, благодарность за понимание, за мудрость и за любовь. Фёдор Мартинианыч, конечно, всё это понимал и на измену Марии Павловны с самого начала смотрел так, что его беспомощную, слабую голубку разорил и унёс прочь хищный коршун, а он не смог это предотвратить и её защитить. И голубке пришлось самой вырываться из его когтей, и вернулась она в своё гнездо живой и израненной. О дочери он даже и думать не мог, потому что одна только мысль о том, что он мог никогда более не увидеть своей кровиночки, могла привести его в беспамятство и тяжелую болезнь. А тут его голубка, сама слабая ещё, и доченьку сумела сберечь и принести обратно.
Имея всё это в душе своей, Фёдор был исполнен глубокой нежности к своей, как он справедливо считал, истерзанной, но выздоравливающей супруге.
Прислуга, глядя на такое отношение супругов, немало удивлялась, но и радовалась тоже, разделяя, однако, своё отношение к Фёдору Мартинианычу и Марии Павловне. Его они безмерно уважали, а её жалели как-то снисходительно, будто в их глазах она утратила свою женскую полноценность. Так, пожалуй, жалеют убогих и калек.
Тем временем Фёдор Николаев, на которого были возложены все заботы о кулинарном благоденствии, проявлял все полученные в Санкт-Петербурге знания на таком творческом подъёме и воодушевлении, что слава о кухне Вологодского ресторана дошла даже до самой столицы. К нему из Питера уже присылали гонцов с очень заманчивыми предложениями переехать и принять кухни лучших ресторанов города, что, мол, и отступного учредителям за него заплатят. Но Фёдор оставался непреклонен. В этом была и его благодарность купчихе Куприяновой и Молотилову, и забота о матери, которая наотрез отказалась перебираться в Вологду и проживала у купчихи Куприяновой в доме из лиственницы, во всём помогая ей и оставаясь для неё единственной наперсницей в женских делах. И ещё необходимо было попечение и пригляд за сестрой Дуняшей, обучающейся хотя и в закрытом пансионе для девиц, но ведь и туда могут залететь коршуны. Одним словом, малая родина жила в его сердце со всеми её милыми и трудными проявлениями, отказываться от которой он никак не хотел.
На устройство личной жизни у Фёдора Николаева не оставалось решительно никакого времени. Дело дошло до того, что матушка вместе с купчихой Куприяновой принялись лично разыскивать ему подходящую пару, что было делом непростым. Первое: Фёдор был из крестьян, второе: крестьянский чин он давно уже перерос, потому что имел не крестьянское дело, изрядное образование и мастерство, а также немалый достаток. Простая девушка из деревни была ему давно не пара, а купеческая или чиновничья дочь могли отвернуться от него из-за его простого происхождения.
Однако пока купчиха и маменька старались, и дело решилось как-то само собой. Однажды Фёдор Николаев случайно заметил, как один из его поваров передаёт изящно, но бедно одетой девушке в синем платье и такой же шляпке свёрток. Она торопливо положила его в корзинку и быстро вышла из подсобного помещения ресторана. Фёдор вначале хотел было устроить повару разнос, но какое-то непонятное чувство остановило его. На другой день в это же время девушка появилась вновь, и всё со свёртком повторилось. Тут Фёдор вызвал к себе повара выяснить, кто такая и почему он ей даёт свёртки. Повар, конечно, пробовал упираться, но всё же объяснил, что по соседству с ним живёт семья почтмейстера, который умер от чахотки в прошлом году, оставив дочь и двух сыновей. Вдова бьётся, потому что получаемое пособие по потере кормильца так мало, что вся семья их просто голодает. И он, у которого уже и достаток и дело в руках, не может смотреть на то, как бедствуют хорошие люди. Он, конечно, подворовывает, но и свою деньгу тоже кладёт. А в свёртке продукты, которыми они только и питаются, потому что всё пособие идёт на дрова и одежду, да на обучение двух младших братьев-гимназистов.
- Значит, так. Продукты давать продолжай и всё записывай в список, я оплачу. Только не воруй, а то у меня потом бухгалтерия не сойдётся, и нехорошо это – воровать. Ведь перед Богом все ответ держать будем. Ступай, работай.
- Благодарствую! Благодарствую! - повар облегченно пятился к двери, утирая обильный пот белым колпаком, зажатым в руке.
Со временем Фёдор выяснил, что девушку, по иронии судьбы, зовут Марией Павловной, фамилия у них самая простая: Петровы. Два раза Фёдор лично проследил девушку до дома. Походка у неё была изящна и легка, из-под потёртой синей шляпки опускалась на тонкую талию пшеничная коса. Нежный голос и серый взгляд из-под пушистых ресниц окончательно пленили его сердце, обратив сострадание в сильную влюблённость.
Он послал письмо к матушке и купчихе Куприяновой, чтобы те приезжали и просватали Машеньку, как положено. То, что невеста ни разу не видела жениха осознанно, особенно никого не волновало. Тут и купеческий и крестьянский подходы вполне совпадали, поэтому, когда в воскресный полдень в тихий домик семьи почтмейстера прибыли на дорогом тарантасе купчиха Куприянова и мать Фёдора Серафима Матвеевна, хозяйку, вдову, они застали врасплох.
Дом был невелик, добротный пятистенок о четырёх комнатах, одна из которых служила гостиной. От прежних благополучных времён осталась красивая дубовая мебель, однако занавеси на окнах уже утратили свежесть и новизну, и были, хоть и чистыми, но изношенными. Так и весь дом был аккуратен, но бедность выглядывала из каждого угла. Перепуганная Василиса Петровна, так звали хозяйку дома, не теряя внешнего достоинства, пригласила гостей присесть за стол, окруженный венскими стульями. Купчиха покосилась с опаской на стул, выдержит ли его хрупкость её могучую фигуру, уж больно тот был изящен. Наконец, решившись – «была не была», осторожно присела на край, а потом уже и окончательно угнездилась, поняв, что хоть изящен, но крепок.
Василиса Петровна была в совершенной растерянности, хоть и не показывала виду. Что нужно этой богатой купчихе и этой женщине, её ровеснице, явно из простых, нарядно, но по-крестьянски одетой?
- Видишь ли, Василиса Петровна! - начала решительно Катерина Петровна своим громовым голосом, который сразу наполнил не то что гостиную, а и все комнаты разом. Василиса Петровна невольно пригнулась, хоть уже и сидела за столом.
- Дело вот какого рода. У вас – товар, у нас – купец. Понятно?!
- Понятно, - тихо отвечала Василиса Петровна, робея и пока ещё толком не понимая сути. Как следовало из начала, это было сватовство, и у неё был единственный «товар» – дочь на выданье, но кто был жених – совершенно не понятно.
- А купец у нас таков. Знаешь ведь ресторан «Палкин»? Так вот, его шеф-повар, Фёдор Николаев, мой подопечный и её сын, свататься к твоей дочери изволят.
И дальше, не давая бедной вдове вставить хоть словечко, купчиха принялась громогласно рассказывать о всех достоинствах Фёдора. Мать его, Серафима Матвеевна, из этого описания совершенно сына не узнавала. Перед ней представал какой-то могучий воин, весь в саблях и золоте, неземной красоты и храбрости. А тем временем купчиха, не останавливаясь, всё так же громко продолжала описывать этого небесного ангела высокого ума и достоинств.
Поняв, что вдова совершенно ошеломлена и убеждена точно, купчиха сбавила тон и проникновенно, чего никто и не ожидал, наклонившись к столу прямо к вдове, спросила:
- Ну, что, дочь отдашь?
- Да я что, я ничего... Берите, конечно, если молодые сладят, - почти прошептала совершенно растерянная вдова.
- Такие ангелы да не сладят?! В общем, нечего и тянуть, вечером придём с женихом. И чтобы дочь ваша и вы были во всём параде. Хотя какой тут парад, - оглянулась купчиха по сторонам. - Слушай, не побрезгуй. Вот тут деньги. Нужно бы вам обеим приодеться, понимаю бедность и нужду вашу знаю. И гордость понимаю, а всё же возьми. Теперь гордости не место. - И с этими словами купчиха положила на стол и пододвинула к вдове поясной кошель красного бархата, расшитый золотой нитью.
- Ну, пошли, пожалуй, - сказала Катерина Петровна матери Фёдора. - Не прощаемся, вечером будем. Ждите.
Тем временем Фёдор Николаев от волнения не находил себе места.
27.
Когда нежданные гости ушли, Василиса Петровна так и осталась во власти смешанных чувств. С одной стороны, она была наслышана о знаменитом на всю Вологду шеф-поваре Фёдоре Николаеве, который был почитаем не только как мастер, но и как хороший человек. Конечно, такое замужество её Машеньки решило бы множество трудных вопросов. Но Василиса Петровна, сама прожившая за нелюбимым, хоть и неплохим мужем, знала, что женскому сердцу мало только достатка и покоя, и не желала для дочери такой участи. Придётся ли ей по сердцу таковой жених?
Она встала, взяла со стола кошель с деньгами, который ей оставила купчиха и, даже не заглядывая, сколько там было, подошла к божнице и спрятала кошель за нею. Идти за покупками и тратить такие деньги она сочла всё же неприличным. «Вдруг у Машеньки не сложится, а тут вроде как и обязаны, - думала она. - Ничего, в нужде сколько жили, Господь не дал помереть, и ещё можем пожить. А дочь моя пусть будет счастливой. Пусть хотя бы у неё счастье будет, коли у меня не случилось».
Скоро и Машенька пришла. Она ходила на вокзал, отдавала тамошним торговкам сумочки из бисера, которые научилась искусно делать, чтобы хоть как-то помогать семье. Сама она торговать стеснялась, а торговки брали у неё от выручки двадцать процентов, что, конечно, было сущей обираловкой. Но Машенька торговаться и спорить, и за себя хоть сколько-нибудь постоять совершенно не могла.
Торговка, пожилая крестьянка в бархатной ношеной скуфейке, в этот раз ей сказала, нехотя взяв товар на продажу:
- Тетёха, ты, тетёха. Выходи скорее, девка, замуж, а то пропадёшь. Видит Бог, пропадёшь с такой-то простотой. Сумочки эти твои не очень-то и берут!
- Да, как не берут. Позавчера ведь приносила. А уже не осталось ни одной. Можно, Вы мне деньги за проданные дадите?
- Нету пока денег. Завтра приходи, - отрезала крестьянка.
И Маша, вздохнув, покорно пошла домой. Крестьянка, хоть и неурочно отдавала деньги, но всё же, накуражившись, платила цену. Другие-то торговки и по неделе задерживали.
Дома она застала мать в состоянии полного смятения. Это было видно и по тому волнению, отражавшемуся на её выразительном лице, и по тому, как она не могла и минуты побыть на одном месте. Ходила по комнате, садилась, вновь вставала и ходила.
- Маменька, да что с Вами такое? Случилось что?
- Случилось, доченька. Случилось! Тут недавно были купчиха Куприянова и мать Фёдора Николаева, того, что шеф-поваром в ресторане «Палкин». Сватали тебя, моё горюшко!
- Как сватали? - Маша медленно опустилась на стул, пытаясь вместить эту ошеломительную новость.
- Вот так и сватали. И на бедность нашу пожаловали кошель с деньгами, даже не знаю, сколько их там, чтобы мы с тобой к вечеру купили новые наряды и сегодня вечером предстали, так сказать, в полном параде.
- Как сегодня вечером?
- Вот так. Сегодня все придут.
- И Фёдор?
- И Фёдор. Ты видела его хоть раз?
- Видела, наверно. Думаю, что видела. Но как-то не пристально, а мельком.
- Ну, что скажешь, доченька?
- А что сказать? Человека узнать нужно. С виду-то он приятен, даже и хорош собой, можно так сказать. А что там внутри...
- Ты ведь и сама понимаешь, что он происхождения неблагородного, но с достатком. Не пьёт, не бабник. Молва о нём хорошая идёт. Конечно, такого зятя иметь хорошо, что и говорить. Да, однако, девонька моя, против твоего сердца не пойду. И не вздумай жертву приносить. А то я тебя знаю, жертвенницу.
Как бы там ни было, а решила Василиса Петровна денег занять и накрыть приличный ужин. Конечно, она понимала, что Фёдора не поразить, а, однако, был у неё в запасе один секретный рецепт яблок, запеченных с орехами. Яблок в этот год Господь обильно дал, урожаи были знатные, можно было отменных недорого купить. Да подать ещё судака, жаренного в сметане, а к нему мочёной морошки. К чаю хвороста сделать, да варенья вишнёвого баночку открыть. Хоть и скромно, но прилично. С этими мыслями Василиса Петровна стала надевать салоп, а дочери велела:
- Я за продуктами к ужину, а ты приберись. Нехорошо, чтобы к гостям было не прибрано.
- Да у Вас всегда прибрано, матушка.
- Оно так, да посмотри ещё внимательно, может, где ещё нужно. Глаза сдавать стали, уже не всё вижу… - И Василиса Петровна тихо вышла за двери.
Где-то около шести часов пополудни в дверь позвонили, и Василиса Петровна, подавляя волнение в голосе, сдержанно пригласила:
- Входите.
Первой, заняв весь проём двери, протиснулась Катерина Петровна, за нею – Фёдор и уже совсем последней вошла его матушка.
- Машенька, прими у гостей одежду. А вы, гости дорогие, пожалуйте к столу, ужинать будем.
- Да, кто же это от ужина откажется, - загремела купчиха Куприянова, подавая Маше в руки бархатную накидку. - А вы там сами-то раздевайтесь. Нечего нашу красавицу трудиться принуждать.
Впрочем гости и сами уже разделись и повесили верхнюю одежду на вешалку в прихожей.
Фёдор был красный как рак, от волнения не знал куда деть руки. То закладывал их за спину, то потирал ладони, даже пробовал засовывать их в карманы брюк, что, как он знал, считалось неприличным.
Посреди гостиной был накрыт большой овальный стол. Скатерть, приборы и всё вокруг сияло чистотой, хоть и было скромным и уже давно не новым.
Маша принесла из кухни блюдо, над которым облаком вился аромат, на нём покрытый поджаренной сметанной корочкой красовался порционный судак. Она поставила его посреди стола и, не садясь, принялась раскладывать порции по тарелкам.
- Вот, у нас к судаку. Извольте попробовать, сама мочила, - Василиса Петровна показала на большую хрустальную чашу с мочёной морошкой.
- С сахаром мочили или так? - деловито спросила Катерина Петровна.
- Как можно-с, конечно без сахара.
- Хорошо, что без сахара, и к рыбе и к мясу, ко всему можно подать, - одобрила купчиха, зачерпывая серебряным половником янтарную морошку и аккуратно перенося её себе в тарелку.
- Ой, судак-то каков, прямо тает во рту, так прямо и тает... Неужели Машенька готовила? - спросила мать Фёдора, аккуратно попробовав кусочек на вилочке.
- Не Машенька, сама я готовила. Но она не хуже меня умеет, уверяю.
- А что-то мы совсем без вина? Ну-ка, Фёдор, вынь-ка у меня из саквояжа бутылочку. Сама-то не позаботишься, и никто, ведь, не позаботится, - заворчала купчиха. Подавай-ка нам сюда бокалы, дорогая хозяюшка!- И, снизив тон, почти шепотом склонилась к уху Василисы Петровны: - Значит, не купили наряды. И вообще, небось в кошель-то не заглядывали?
В ответ на это Василиса Петровна сдержанно кивнула и пошла к горке, где за стеклом ожидали своей очереди изящные бокалы на тонких ножках.
- Ну, Фёдор, ухаживай за дамами-то. Где же ещё двое ваших сорванцов? - поинтересовалась купчиха.
- Да они попросились к товарищам своим, будут часам к девяти. Обещались.
- Ну и правильно. Эта беседа не для их ушей. В общем, так, Машенька, тебе, наверно, уже известна цель наша. Мы тебя пришли за Фёдора Петровича сватать. Что скажешь на это? Прошу без обиняков, нам эти девичьи жеманства ни к чему, я люблю, чтобы всё просто и прямо было.
Фёдор, который в это время разливал вино, ещё больше покраснел и пролил немного мимо бокала, смутившись этим ещё больше.
Купчиха, нет чтобы пропустить это мимо внимания, дополнила свою речь: - Видишь, парень-то у нас влюблён по уши. Ещё и собой не владеет.
- Катерина Петровна, что же это Вы так сразу-то. Нельзя ли поделикатнее? - заступилась за Фёдора Серафима Матвеевна.
- Поделикатнее! Словам-то каким обучилась... Эдак скоро и по-французски заговоришь, - не утерпела поддеть Серафиму Матвеевну купчиха.
- Кушайте, гости дорогие, конечно, как в ресторане, мы не умеем готовить, но тоже кое-какие секреты знаем, - осторожно перевела разговор Василиса Петровна.
Всем на выручку пришла Машенька, которая просто и скромно сказала:
- Фёдор по внешности кажется мне очень приятным. Но согласитесь, толком я увидела его только сегодня. И в таком положении, известно, надобно время, чтобы человека узнать. Если Фёдор Петрович не против, то мы могли бы встречаться по средам и субботам, вот так, вечером, за ужином беседовать или прогуливаться в пристойных местах. А дальше Господь укажет, что делать.
- Умна девка! Ах, умна! - воскликнула от всей полноты сердца купчиха. - Держись, Фёдор, не отступайся! От такого золота отступаться нельзя!
От этого места ужин принял самый весёлый и непринуждённый оборот, потому что главное было сказано и определено. За столом пошли забавные истории из жизни Фёдора, купчихи, да и самой Машеньки, которая оказалась к тому же хорошей рассказчицей: с улыбкой поведала гостям о том, как прошлым летом была она с братьями на ярмарке, и как они разыграли её, спрятавшись за бочку с водой, и как потом эту бочку задел возок и вся вода на них вылилась. Все смеялись, живо представив двух хулиганистых мальчишек, с ног до головы вымокших, и как они потом бежали к встревоженной, искавшей их повсюду Машеньке, ревя во весь голос от этой неприятной оказии.
- Вот так и Господь: нет-нет, да и да-да. Пожмёт, пожмёт, а потом и отпустит... - неожиданно переходя от смеха к лёгкой какой-то печали, задумчиво сказала Катерина Петровна.
- Ну, что, пора, наверно, и честь знать, - гости стали собираться от стола.
- Благодарствую, хозяюшка, за ужин! Вкусно всё было очень, и беседа была, как нужно. А то, что за божницей спрятала, бери и пользуйся с лёгкой душой. Ведь ясно же, какие вы люди. Ни к чему эти деньги вас не обязывают. Примите по-христиански, - тихо добавила купчиха, сердечно прижав к себе хозяйку, а потом и Машеньку.
- Храни вас Господь, благодарствуем, - Василиса Петровна и Машенька, освободившись от объятий, поклонились гостям.
- И вас храни Господь. Ну, поехали мы. Так в эту среду ввечеру ждите Фёдора-то, - улыбнулась купчиха и чуть не вытолкала из прихожей ждавших её Фёдора с матушкой.
28.
После сватовства Фёдор долго думал, где бы провести с Машенькой первое свидание, и решил на этот счёт посоветоваться с Фёдором Мартинианычем. Тот сразу, без обиняков, предложил:
- Да в ресторан наш веди, куда ещё!
- Ну, не знаю. Она, знаешь, такая деликатная, такая застенчивая. Может и не пойти. И потом, они бедны, и платья у неё подходящего нет. Это я от Катерины Петровны знаю. И принимать такие подарки не умеет.
- Понятно. Но это дело мы решим тоже деликатно. Моя Машенька вполне может и платьем поделиться и придумать, как это лучше сделать, так сказать, не оскорбительным манером. Я тебе сегодня вечером доложу, как и что прошло. Не тушуйся. Поможем делу.
На обеде Фёдор Мартинианыч рассказал супруге и про сватовство Фёдора, и про невесту, и про их чувствительность и бедность.
- Но нужно всё сделать так, чтобы не обидеть их гордости, чтобы приняли.
- Ну, это можно…
И Мария Павловна позвала:
- Маняша, принеси-ка мне из гардероба платье салатовое с кружевным воротником и розовое с голубой атласной каймой, да шляпки к ним, да ридикюль белый, да полусапожки коричневые тоже, шнурованные которые, сюда присовокупи.
Пока супруги пили чай, Маняша всё принесла и развесила на стульях, а полусапожки уложила в коробку. Хозяйка одобрительно на всё это кивнула и сказала:
- Упакуй это всё в коробки положенные. Да собирайся, сейчас пойдёшь на Гороховую в дом почтмейстера. Там постучишься и, кто бы ни открыл, скажешь, мол, Мария Павловна велела прислать для Марии Павловны, избавляется от лишнего по причине беременности. Всё будет тесно, а потом, глядишь, и не в размер будет и не в моду. Чтобы не пропадать нарядам зря, пусть примет из уважения ко мне. Так и скажи: «из уважения ко мне». Поняла ли?
- А ты точно беременна? - изумлённо и радостно спросил Фёдор Мартинианыч.
- Точно, душа моя, точно. Сегодня и собиралась тебе сказать.
Фёдор встал, нежно обнял сидящую супругу и поцеловал её в макушку:
- Рад, Машенька моя, очень рад!
Через час Маняша уже стояла у крыльца дома почтмейстерской вдовы. Ей открыла Машенька.
- Я к Вам, барыня. Меня Мария Павловна прислали.
- Ну, проходите, - заинтересованно сказала Мария Павловна, услышав имя своей полной тёзки.
Когда Маняша прошла в дом и расположилась со своими коробками, Мария Павловна попросила её рассказать, кто она такая, и кто такая эта Мария Павловна. Узнав от Маняши, что та служит горничной в доме управляющего ресторана «Палкин» Фёдора Мартинианыча и что Мария Павловна – его супруга, что она беременна и избавляется от тесных нарядов. И если будет на то милость хозяйки, то просит принять в дар. Всё почти новое, считай, и не носилось. Только пару разочков и надёвано было. Огорчится очень, коли не примете. На этих словах Маняша принялась распаковывать коробки под взглядом улыбающейся Марии Павловны. Она уже догадалась, откуда дуют ветры, и понимала, что ей со всяческой деликатностью пытаются оказать помощь. Конечно, всё равно всё выглядело неуклюже, но то, что её благодетельница – тёзка и что о её супруге в высшей степени хорошо отзывались в городе. И ещё эта история, о которой тоже весь город был наслышан... Она бы тоже простила на месте Фёдора Мартинианыча и очень сильно поддерживала его милосердие, хотя мнения об этом среди знакомых были неоднозначные. И теперь отвергнуть подарок этой молодой, но уже столько пострадавшей женщины она не могла. Это было бы, на её взгляд, оскорбительно. А оскорблять она никого не хотела, да и всегда этого избегала.
- Благодарствую, дорогая Маняша. Передайте, пожалуйста, Марии Павловне, что сердечно благодарю, подарки принимаю и при первой возможности желаю взаимно отблагодарить.
Всё, принесённое Маняшей, оказалось точно впору, даже полусапожки. Теперь у Марии Павловны груз с сердца упал, в чём выйти на свидание к Фёдору.
Среда подошла совсем незаметно, и приглашение в ресторан было принято весьма благосклонно. Конечно, поначалу Мария Павловна робела среди этих белоснежных хрусталей и изящных официантов, но к середине ужина попривыкла и стала исподволь присматриваться к Фёдору.
Пасха в этом году была поздней. Благоухала середина мая, по городу цвела сирень, и её аромат, казалось, проникал в каждую щёлочку старинного деревянного города. Свадьбу назначили после Пасхальной седмицы, на Красную Горку. Молодые волновались, можно сказать, даже трепетали. За весь период знакомства они увидели друг в друге столько достоинств и так друг другом дорожили, что им даже не верилось в такое счастье. Казалось, что весь этот чудесный сон возьмёт и развеется от одного только дуновения весеннего ветра. У них даже были одинаковые страхи о том, что венчание не состоится, что вмешается чья-то злая сила и всё разрушит, сметёт их счастье.
К венчанию приехали все: и купчиха Куприянова, и Молотиловы, и, конечно, Серафима Матвеевна с Дуняшей, и Фёдор Мартинианыч с Марией Павловной. Мать невесты всё время платочком утирала слёзы и гладила по голове двух младшеньких, одетых в новые суконные костюмы, белые рубашки с галстуками бабочкой. Народу собралось много. Одни – знаемые и по родне, другие – просто из любопытства. Невеста была красоты неописуемой, в толпе только ахали, цокали языками, да приговаривали:
- Ой, невестушка, хороша!
- Повезло жениху!
- Да и жених не дурён!
- Всё теперь справно будет у вдовы-то. А то вон какую нищету несла.
- А ведь глянь, любят дружка дружку, сразу видать-то.
Купчиха Куприянова была в ярко-красном бархате с золотом, не изменяя своему пониманию красоты, и громогласно всеми командовала: кому куда встать, а кому – отойти. Венчание прошло хоть и в духоте, но парадно, как и положено. Правда, из всего этого молодые всё помнили смутно, как через пелену, всё из-за волнения и тревожных мыслей.
После венчания вся процессия пешком направилась в ресторан на свадебный обед, было недалеко, лишь улицу перейти. Однако молодых торжественно посадили в украшенный атласными лентами и цветами тарантас и подвезли к самому входу в ресторан.
Свадебный обед перешёл в ужин, народ как-то неприметно менялся, а потом снова подтягивались прежние. Вволю накричавшись "Горько" и надарив подарков и денег на блюдо с рюмочкой, молодых, совершенно изнурённых, отпустили через два часа, отправили их почивать в новый дом, который вскладчину был приобретён на свадьбу купцами в качестве свадебного подарка. А ближе к десяти вечера, когда спустились первые майские сумерки, загудел, заревел на каланче пожарный колокол. Все гости бросились на улицу узнавать, где пожар. Оказалось, за рекой, возле моста, где как раз дом молодых и был. Ничего потушить не успели, пока собирались да ехали. Сгорел дом как свечка, за полчаса всего.
Ревела белугой купчиха Куприянова, всё ещё надеясь, что молодые успели спастись, как-то выскочить. А уж когда к утру их нашли, то и совсем обессилела и была свезена в больницу, потому что отнялись у неё ноги.
Мария Павловна, забыв о супруге и ребёнке, неотрывно находилась у матери невесты, присматривая за младшими братишками и за ней самой. К полудню прибежала Маняша и сменила её. Мать Фёдора и Дуняша, как могли держались, но было видно, что это из последних сил. Их звал к себе Молотилов, уезжая с супругой домой, но они наотрез отказались, сказав, что Катерину Петровну ни за что одну в больнице не оставят.
Весь город только и говорил об этой трагедии как о страшном знамении: "Господь такую жертву забрал, не миновать беды".
Молодых схоронили в одной могиле. На похороны, как и на свадьбу, собралась тьма народу. Все неловко топтались, тихо и редко переговариваясь между собой, временами крестились или смахивали невольные слёзы. Отпевал молодых тот же митрофорный протоиерей, который их венчал. На отпевании и сам он не мог сдержать слёз, да ещё и предчувствие общей беды коснулось и его сердца. Чувствовал и он, что это было точно знамение. Давно уж видел, что оскудевает в людях вера православная, что всё больше они о мирском пекутся, отдавая всю жизнь свою на пустоту и развлечения.
- Может, оно и к лучшему, не увидят страшных времён... - Но, спохватившись, сразу отогнал от себя эту крамольную мысль и продолжил чин отпевания.
29.
Незаметно пролетело лето. Дуняша и Серафима Матвеевна всё это время жили у Василисы Петровны, помогали по хозяйству и с ребятами. Каждый день навещали в больнице Катерину Петровну.
Она понемногу шла на поправку. Ещё в июле начала подниматься и неуверенно ходила с палочкой по больничному коридору, а к концу августа совершенно оправилась. Однако что-то в ней переменилось. Уже не было в ней былого громогласия, и взгляд вместо быстрого и острого стал тихий, мудрый и понимающий. За время своей болезни она стала любимицей всех больных, которые нескончаемо обращались к ней за советом и помощью. Она уже раздала нуждающимся больше половины своего состояния. И чувствовалось, что делала это с какой-то радостью, даже можно сказать с удовольствием. При этом она не забыла отписать дом из лиственницы Дуняше, а Серафиме Матвеевне и Василисе Петровне по большой денежной сумме в банке, чтобы те не нуждались по их образу жизни до конца дней. Не забыла она и свою прислугу, особенно Михеича, дворника, которого глубоко уважала.
Чувствовалось, что у неё на уме какая-то большая дума, какой-то серьёзный план.
Была суббота. Яблони в саду Василисы Петровны клонились своими ветвями до земли под тяжестью обильного урожая. Приходилось под некоторые ветви ставить подпорки, чтобы не обломились. Именно в этот день и в этот дом была привезена из больницы Катерина Петровна.
Она сердечно обняла вдову, которая зарыдала на её могучей груди, и тихонько гладила её по голове:
- Ну, полно, полно, душа моя, полно горевать. Это ты зря, не по-христиански. Знаешь ли, голубушка, ведь дни памяти святых – это вовсе не дни их рождения, а дни успения, священные дни, когда они ко Господу отошли, домой вернулись. А детки-то наши, безгрешные, в чистоте да простоте перед Ним предстали. Что горевать-то, душа моя?
Василиса Петровна немного успокоилась и пошла накрывать на стол, ей помогали Дуняша и Серафима Матвеевна. Катерина Петровна пока села у окна и, глубоко задумавшись, казалось, не видела, ни желтеющей грушовки, ни зеленеющей антоновки, ни опечаленного неба позднего августа, по которому уплывали серые облака, лишь изредка давая просвет солнышку. Она была отсюда далеко-далеко, так далеко, что не каждый человек при жизни там сможет побывать.
- Знаете ли, дорогие мои, что я в дом-то свой лиственничный не вернусь больше, - сказала как о чём-то совсем не значащем Катерина Петровна за обедом. Все замерли, поняв, что сейчас услышат нечто очень важное и даже сакральное.
- Управлять всем назначаю Серафиму Матвеевну с Дуняшей, если какие трудности, спрашивайте Молотилова Павла Петровича, он всегда поможет и подскажет. А я, дорогие мои, сегодня вечером убываю в Ферапонтов монастырь на житие. Если даст Бог сподобиться ангельского чина, то аз, хоть и недостойная, а отказываться не буду.
Все отложили приборы и, как одна, так были охвачены какой-то неземной светлой грустью, что по щекам их непроизвольно покатились слёзы, слёзы разлуки, смешанные со странной тихой радостью. Заплакала и сама Катерина Петровна. Впрочем, через минуту отёрла мокрые глаза:
- Ну-ну. Хватит мне тут сырь разводить. Я это и сама могу. Угомонитесь, не в гроб ведь провожаете.
- Тьфу-тьфу, разве можно такое, Катерина Петровна, говорить. В гроб... - мгновенно рассердившись, сказала Серафима Матвеевна.- Конечно, не ожидали мы от Вас такого, но воля Ваша священная, тут перечить не надобно,- грустно произнесла Василиса Петровна.
Сборы Катерины Петровны были недолгими. Поскольку из одежды с ней не было ничего, то послали в магазин Василису Петровну прикупить платьев на смену, да необходимого белья попроще. Сама Катерина Петровна сходила в банк неподалёку перевести по договорённости с настоятельницей известную сумму на пожертвование монастырю. Дуняша укладывала в ящики яблоки, пересыпая их берёзовой стружкой. Уж больно Василиса Петровна хотела послать монахиням яблочек: там-то у них, может, и свои есть, а и вологодских пусть отведают.
Получилось собраться вполне засветло. Катерина Петровна по дороге хотела ещё заехать и остановиться на ночь у своей дальней родственницы, о существовании которой никто до этого и вовсе не знал.
- А что говорить? Обиду нанесла я ей давно. Обиду лютую, да такую, что и сама вспоминать не хотела. Надо бы попросить прощения, вымолить. Как с таким грузом-то в монастырь? Ну, давайте прощаться что ли. Да не ревите вы так. Ведь меня и навестить можно, когда захотите. Ведь навестите?
Все дружно закивали головами, утирая слёзы.
- Ну, ладно. Благослови Вас Господь, - и купчиха вышла за двери к экипажу, который уже её поджидал вместе с уложенными саквояжами и ящиками яблок. Все высыпали за ней. Она обернулась, перекрестила всех, извозчик помог ей сесть и закрыл дверцу. Экипаж тронулся, оставив всех провожающих снова в этом же ощущении одновременного счастья и печали.
Осень в этом году была стремительной, короткой. Не успел окончиться сентябрь, как полетели первые белые мухи, и ещё до Покрова лёг снег. Снова в городе говорили, что это всё к худу, что в Петербурге что-то очень неспокойно, какой-то переворот. И царской власти больше нет, а какое-то Временное правительство, и вообще, в этом году точно концу света быть.
Дуняше оставалось учиться ещё до весны, а там и выпускной экзамен. Поэтому Серафима Матвеевна отправилась управлять домом из лиственницы одна. Уезжала она с тяжелым сердцем. Тут хоть Фёдор за Дуняшей присматривал, а теперь... Конечно, Василиса Петровна есть, да что она, и сама хворая, да с парнишками всегда в хлопотах. А времена, нынче... Ох, какие тревожные нынче стали времена... Но за хлопотами по управлению обширным купеческим хозяйством почти все её печальные думы ушли, вся крестьянская смётка и сноровка помогли ей поставить всё на широкую, крепкую ногу, так что купчиха была бы очень довольна.
Дворник Михеич, которого она из дворника произвела в помощники управляющего, был её правой надёжной, крепкой рукой. И как-то они за зиму так сблизились, что стало ясно, что тут возможно не только сотрудничество, а вполне даже и семейные узы. Перед Великим постом собрались они с Михеичем да отправились навестить Катерину Петровну, заодно спросить благословения на брак.
Вышла к ним Катерина Петровна вся в чёрном облачении, незнакомая и как-то по-строгому приветливая. В трапезной распорядились их накормить. За беседой всё обсказала Серафима Матвеевна, как с Дуняшей и всеми другими, как хозяйство ведётся, полный отчёт предоставила честь по чести.
- Да полно тебе про хозяйство-то. И так вижу и знала сначала, что в надёжные руки, честные всё поручаю. Признаться, думаю, что не главное это, что есть у вас важнее разговор.
Серафима Матвеевна смутилась, залилась краской. И тут ей на выручку пришёл Михеич:
- Знаешь ведь, матушка, свободные мы от брака люди и не совсем старые ещё. Как-то приглянулись дружка дружке. Хорошо нам вдвоём, есть понимание. Вот хотим соединить крепче судьбы-то наши. Благословишь ли?
- Эко глупые. Да ведь кто я вам, священник или мать родная, что благословения-то спрашивать приехали?
Серафима Матвеевна подняла глаза и, глядя прямо на Катерину Петровну, тихо и уверенно произнесла:
- Мать родная.
- Ох, ты, горюшко, ну что тут делать? Конечно, благословляю, дорогие мои, конечно, благословляю! – И она по очереди перекрестила своих гостей.
- Ну, благодарствуем, матушка! - И Серафима Матвеевна вместе с будущим супругом встали и поклонились Екатерине Петровне в ноги.
- Полно! Полно церемоний-то этих! Свадьбу-то когда задумываете?
- Да после Великого поста, даст Бог. Известим. Приезжайте, - ответил Михеич.
- Нет, приехать не приеду, уж простите, монастырское послушание. А вот подарочек-то подарю. Побудьте-ка тут.
Через короткое время она вернулась, держа в руках два образка на цепочках.
- Вот, жалую тебя Богородицей Казанской, пусть хранит тебя Святая Заступница, - надела она образок на склонившую голову Серафиму Матвеевну.
- А вот и тебе Святой Михаил Архангел, оберегает и силу мужественную придаёт, - одарила она и Михеича.
После благодарственных слов коротко попрощались, и хоть никто не сказал друг другу ничего, но было у всех ощущение, что видятся они с Катериной Петровной последний раз. Впрочем, и у неё такое же было на душе.
На обратном пути им всё чаще попадались военные обозы и рекруты. Пахло войной. И хоть тут пока ещё не гремели взрывы, было тревожно и тяжело на сердце.
30.
Прошедший год был странным и тревожным. По дворам ходили агитаторы, предлагали голосовать за какое-то Учредительное собрание, странные приезжие люди говорили, что будут бесплатно раздавать крестьянам землю. В это трудно верилось, но отчаянные головы воодушевлялись этой надеждой, особенно из бедняков. Вот они-то, в основном, и поддерживали нарождающуюся новую власть. Повсюду в округе создавались крестьянские комитеты да волостные советы.
Дело пошло так, что землю и на самом деле стали раздавать, но не в собственность, а только в пользование. Наделы распределяли по едокам и при условии, что земля будет обрабатываться только своим трудом. В конце концов получилось, что бедняки остались без всякого прибытка и в той же нищете, потому что у них не было достаточно лошадей и орудий для обработки земли, да не было и самих семян.
Зажиточных крестьян и даже середняков прижимали, хотя они отчаянно продолжали бороться за свои права, добиваясь выбора в волостные советы нужных людей. И вот эта неопределённость и постоянные столкновения привели к тому, что к весне в воздухе повисло тревожное слово «голод».
Помещичьи усадьбы, земли которых разделяли и раздавали на основе уравниловки, разорялись. Нескончаемая тревога царила и среди купечества. Предпринимательское чутьё подсказывало им, что начинается бардак. Одни, у которых совесть была широкая, готовились откровенно нажиться на войне и беспорядках, предвидя повышение цен на фураж, продовольствие и военный текстиль. Другие, более дальновидные и мудрые, понимали, что капиталы срочно нужно спасать и переводить за границу. Среди последних был и Павел Петрович Молотилов.
Сейчас он ехал к своей старинной подруге Катерине Петровне в монастырь, где она уже приняла постриг с именем Варвара.
- Здравия тебе, матушка моя. Катерина Петровна! Ой, прости, мать Варвара.
- Да, ничего, голубчик мой, и тебе здравия. Рассказывай, как поживаешь, как там все наши?
Молотилов ничего не узнавал в ней. Похудела, из громкой превратилась в тихую, какую-то отстранённую. Былой блеск в глазах преобразился в какое-то тихое сияние. Рассказав подробно обо всех и передав поклоны и гостинцы, которые монахини уже выгружали у монастырских ворот, Молотилов приступил к главному:
- Знаешь ли, матушка, перевожу я все капиталы за границу, во Францию, и сам туда со всеми домашними своими уезжаю. Даже прислугу беру, которая согласится. Совсем тревожно стало. Кругом вспыхивают драки, русский на русского с ружьём восстал. Помещичьи усадьбы, говорят, грабить начинают. Власть ослабла, некому толком вожжи в руки взять. И с каждым днём всё хуже. Пропадает Россия. Что хотел сказать… До монастырей-то тоже скоро доберутся. Завелись какие-то большевики, говорят, что религия – опиум для народа, что попов будут тоже сильно притеснять, ну и всех, которые с ними. Хочу я и тебя увезти, коли благословишь.
- Да нет, батюшко мой. Никуда я отсюда не поеду. Приму со смирением всё, что Господь пошлёт. Поздно мне уже по заграницам-то разъезжать. Не начинала, так незачем и начинать.
- Так позволь, матушка, хоть помочь в устройстве имения твоего. Распорядись как-то, а то растащат ведь.
- Да и этого не надо. Дуняша уже отучилась, к матери поедет. Серафима Матвеевна с Михеичем знатно управляются с имением, сам знаешь. Они никуда от родины не тронутся. А ты езжай, ангел мой, езжай. Тебе надо ехать. Тебе-то надо.
- Ой, не знаю, сколько этому имению быть, даже при самом хорошем управлении...
Короткой получилась эта прощальная встреча, оба понимали, что расстаются навсегда, а вместе с этим расставанием уплывают далеко-далеко и дни их молодости, и вся прошлая жизнь, которая была всё-таки счастливой, несмотря на все невзгоды и испытания.
Дуняша совсем переехала в Дом из лиственницы, а с ней прибыли и вдова почтмейстера с подростками-сыновьями. В городе стало совсем неспокойно, да и голодновато. Серафима Матвеевна и Михеич были сердечно рады прибывшим. Тем более что нужно было готовиться к севу и посадкам. Каждые руки были на вес золота.
Однако в деревне, где располагалась значительная часть имения, начались волнения, и какой-то уполномоченный, из большевиков, член крестьянского комитета отобрал силой половину земли и распределил её между самыми бедными дворами. Причём, землю взял лучшую, удобренную, самую урожайную.
Михеич запряг экипаж, они с Дуняшей и Серафимой Матвеевной собрались в деревню, чтобы узнать подробности конфликта и миром как-то уладить это дело. Как прибыли, им указали на дом на отшибе, у старой кузницы. Там, у вдовы Никифоровой, и остановился этот уполномоченный, который и произвёл самовольный раздел.
Экипаж остановился у покосившегося забора, Михеич спрыгнул с облучка и громко окликнул: «Есть кто дома?»
Через минуту дверь отворилась и перед ними предстал высокий молодой человек, гладко выбритый, аккуратно постриженный, в круглых очках на продолговатом бледном лице. На нём была накинута суконная синяя куртка городского покроя, а кавалерийские штаны, сшитые наполовину из кожи, заправлены в начищенные хромовые сапоги.
Нужно сказать, что молодой человек своим видом несколько ошеломил приезжих, они представляли себе уполномоченного постарше, посолиднее, и точно уж не такого. Откашлявшись, Михеич представился и пояснил, что они управляют имением, которым некогда владела купчиха Куприянова, а в настоящее время оно отписано по договору собственнице и показал рукой на Дуняшу, которая к этому моменту вышла из экипажа и с явным интересом рассматривала уполномоченного, нарушая все девические приличия.
Молодой человек только мельком взглянул на Дуняшу и сразу понял, что второй его взгляд погубит его сердце навсегда. Красота и свежесть этой девушки остро кольнула его прямо в сердце, да так сильно, что на этот-то второй, решающий взгляд он просто не находил сил.
И так, потупившись, он продолжал беседовать с Михеичем. Из разговора следовало, что он исполняет Декрет о земле и соответствующие законы, которые были приняты новой властью. В соответствии с этими правилами можно было по постановлению Крестьянского комитета или волостного совета отнимать из помещичьих наделов участки земли и отдавать их в пользование крестьянам, которые не имели земли в собственности. Он зашёл в избу и через малое время вынес бумаги, из которых следовало, что заседание было проведено и большинством голосов решено отделить от имения купчихи Куприяновой соответствующее количество наделов.
- Голубчик, ты хоть покажи нам, где теперь наше, а где – нет. Ведь сеять надо, сажать надо, - с тяжелым вздохом сказал Михеич, поняв, что он находится на чужой территории и противостоять этой новой, странной власти не имеет ни сил, ни знаний.
- Отчего не показать? Покажу, да хоть сейчас, - ответил уполномоченный, по-прежнему глядя себе под ноги.
По дороге Серафима Матвеевна заглянула по старой памяти к старосте деревни и попросила его нанять работников по дворам на сев и посадки в обмен на семена.
Самые худшие опасения Михеича оправдались. И на самом деле была отнята лучшая часть пахотной земли, но огороды и сад были не тронуты, что оставляло надежду на достаточное будущее обеспечение семьи и прислуги.
На прощание молодой уполномоченный всё же осмелился ещё раз взглянуть на Дуняшу и в ту же минуту понял, что пленён, захвачен красотой этой девушки окончательно, и в её глазах, как ему показалось, увидел явную симпатию.
Посевная прошла дружно. Посул оплатить работу семенами был верен, поэтому работников нашлось много. И уже в середине июня всё было как надобно засеяно и посажено. Более никаких худых вестей из деревни не поступало.
Уже была и середина июля, как к ночи в двери громко постучали:
- Хозяева, открывайте!
На пороге стояли люди в военной форме. Они расступились, и Михеич увидел на расстеленной прямо на земле шинели уполномоченного из деревни. Голова была неаккуратно, наспех забинтована, губы тронуты синевой.
- Вот, приказал в Ваш дом отнесть. Кулаки подстерегли недалече от города. Неситя, говорит, в дом купчихи Куприяновой, там примуть.
- Ох, несчастье. Ну, заносите.
Раненого, который был почти без сознания, расположили на втором этаже в пустующей спальне купчихи. Михеич распорядился сопровождающим, чтобы те шли в дом доктора Шварца, да скорее, да чтобы всё ему обсказали и тот взял потребное и поспешил на помощь.
31.
Всё исполнилось, как и замышлялось. Ровно через месяц Дуняша и Василий стали законными супругами. Венчались они в той же церкви, где венчали Фёдора и Марию Павловну. На венчании было совсем мало народу, только Серафима Матвеевна с Михеичем и Василиса Петровна с сыновьями. Со стороны жениха пришёл только один, необычайной худобы господин, да и то, чтобы было кому держать венец над женихом. Потом, исполнив положенное, он встал в стороне и вовсе не крестился, чем очень смущал священника. Однако на свадьбу, которая была в доме Фёдора Мартинианыча, товарищи жениха пришли в составе пяти человек, включая и того, худощавого.
В церкви Серафима Матвеевна и Василиса Петровна не могли удержаться от слёз, вспоминая, как венчались здесь прежде дорогие их сердцу дети. И дом Фёдора Мартинианыча всей своей обстановкой и духом своим напоминал о прежних счастливых днях. Да ещё и кухарка оказалась та же, которая, хотя уже и не служила, а была приглашена по старой памяти подготовить свадебный стол.
Для свадьбы она расстаралась как могла. Сказать по правде, новая власть была ей по душе. Говорили, что теперь не будет господ, а будут все равны, и это наполняло её сердце доброй надеждой, потому что она всегда про себя считала, что достойна большего, чем просто быть кухаркой, и теперь ждала с нетерпением новых дней. Но новые дни не торопились в этом смысле приходить. Господа оставались господами, а челядь – челядью.
Ресторан Палкин был закрыт с тех пор, как Фёдор Мартинианыч уехал со своей семьёй и с родителями во Францию. На входных дверях висел большой пыльный замок, и старый сторож по ночам ходил по часам подле, стучал в колотушку, смотрел, чтобы не побили стеклянные витрины. Кухарке, ранее привычной брать продукты из кухни ресторана по записке Фёдора Мартинианыча, пришлось самой идти на рынок и тащить оттуда две большие плетёные корзины.
Рынок дорожал с каждым днём. Даже привычные картошка, капуста и морковь имели цену для этого времени необычайно высокую. Дешевым, как ни странно, было только мясо. Крестьяне торопились на всякий случай избавиться от лишней скотины, пока её не реквизировали для военных нужд.
С субботнего вечера она жарила, парила, пекла, чтобы наутро осталось приготовить не так много. Фёдор Мартинианыч оставил дому, почитай, всю мебель и текстиль, да и всю посуду, поэтому приносить этого не нужно было. Свадебный стол был накрыт изобильно и празднично. Кухарка обвела всё это великолепие довольным взглядом и ушла переодеться в свежее платье и передник, чтобы прислуживать за столом.
- Пируем, чисто буржуи, - сказал худощавый, тщательно обгладывая ножку жареного с яблоками гуся, было видно, что такую роскошную еду ему, может быть, и за всю жизнь не приходилось есть.
- Пируй, чего тебе. Свадьба же, - медленно, как бы нехотя отвечал его сосед справа, здоровый, румяный малый, который успевал подливать себе рюмочку водки мимо очередного тоста.
- Из простых берёт, а пир всё одно чисто буржуйский, - настаивал на своём худощавый, добравшись до жареного поросёнка.
- Ешь да помалкивай, - начал горячиться румяный сосед, возгретый алкоголем до более решительных действий.
- А что я такого сказал? Буржуйский он буржуйский и есть, - не успел договорить худощавый, как тут же получил от румяного с размаху крепким кулаком.
Михеич молча встал, схватил каждого за ухо и вывел на крыльцо остепениться. На удивление, никто из задир сопротивляться не стал.
- Правильно. Не хватало ещё драки, - целиком одобрила действия супруга Серафима Матвеевна.
Нужно сказать, что на этом странном свадебном пиру счастливы были только молодые. Казалось, что их целиком укутывала и сохраняла от внешнего мира настоящая, искренняя любовь. Они не замечали грустных лиц Матвеевны и Петровны, голодных и не очень-то воспитанных друзей жениха, ни раскрасневшейся поварихи, которой явно пришелся по нраву худощавый свидетель со стороны жениха. От несуразности присутствия таких разных людей в одном месте и печального настроения родственников, свадебный пир быстро сошёл на нет, оставив без внимания сладкие пироги, чем повариха была очень огорчена.
Гости разошлись, молодые поднялись наверх, а Серафима Матвеевна осталась помогать поварихе убирать со стола.
- Еды-то оставили, батюшки. Знала бы, что так, ни за что не стала бы столь закупать. Жених-то всё жалованье за месяц вытряс, - ворчала повариха, сгребая с тарелок остатки еды в железный бачок.
- Ой, не знаю, неспокойно мне на душе. За кого дочь отдала… - собирая ложки и вилки в таз, рассуждала вслух Серафима Матвеевна.
- Это Вы зря, матушка, беспокоитесь. Я ведь справки-то о женихе энтом навела. Имеет он солидную должность, хороший ему положили заработок. И не зверствует он, а с рассуждением всё делает. И человек хороший. Третьего дня котёнка принёс домой. Жалкий такой, обмызглый котёнок-то. Сам отмыл, высушил, накормил. Вона, сами гляньте, - повариха понесла бачок на кухню и следом за ней пошла Серафима Матвеевна со своим тазом.
- Гляньтя сами-то, - на кухонном окне, куда достигало печное тепло, абсолютно беззащитно раскинув лапки, вытянувшись вдоль подоконника, самозабвенно спал рыжий котёнок с белыми пятнами на пузике и на морде. Вид этого котёнка был такой славный и умилительный, что из сердца Серафимы Матвеевны совершенно ушла тревога, и она от всего сердца пожалела своего зятя, как он пожалел этого котёнка, и окончательно поняла, что он – хороший человек, любит её Дуняшу, и что бояться тут совершенно нечего.
Через месяц Дуняша, Серафима Матвеевна и Василиса Петровна решили поехать навестить Катерину Петровну в Горицком монастыре. Василий смотрел на это неодобрительно, но поехать всё же позволил. Тем более что отвезти их взялся сам Михеич.
- Красота-то какая! - восхищалась Дуняша, рассматривая из окна экипажа зелёные, но уже местами подёрнутые осенней желтизной холмы, которые спускались к широкой реке и пристани. На самом высоком месте Гориц высился монастырь, обнесённый высокой каменной стеной, из-за которой выглядывали маковки храмов и крыши сестринских корпусов.
- Монастырь ссыльных княгинь, так его называют в народе, - рассказывала Василиса Петровна, которая бывала здесь в паломничестве не первый раз.
Экипаж решили оставить внизу, чтобы не утомлять и без того уставших лошадей заезжать на крутую горку. Каждая взяла в руки по корзине с гостинцами и, перекрестившись на купола, пошли вверх к монастырским воротам.
Катерину Петровну они нашли в самом добром расположении духа, какая-то необычная, спокойная радость осеняла её похудевшее лицо.
- Матушка Варвара, да Вы как бы и вдвое стали меньше себя! - не удержалась от восклицания Серафима Матвеевна.
- Да будет, будет уж так. Чего там лишнего носить. Рассказывайте лучше, как жизнь Ваша протекает?
- Вот, извольте жаловать. Дуняша-то наша замуж вышла месяц назад, хоть и за большевика, да парня доброго, хорошего. В Земельном комитете подвизается уполномоченным.
- Большевик... в Земельном комитете... - задумчиво сказала монахиня и как-то немного погрустнела.
- Да не грустите, матушка. Я и сама поначалу очень смущалась, а потом, как узнала его ближе, так и перевернуло сердце.
- Ну, да и хорошо, даст Бог всё обойдётся.
- Непонятно Вы говорите что-то.
- Да не обращайте внимания, Серафима Матвеевна. А Михеич-то где?
- Да с лошадями остался. Место незнакомое, людей лихих много развелось.
- Ну, передайте ему моё благословение. За гостинцы – благодарность великая. И наказываю накрепко, больше сюда не приезжайте. Ни которая не приезжайте.
- Да что Вы, матушка!
- Сказано, не приезжать. Моё слово твёрдое. Нарушите, пеняйте на себя. Поняли? – И у матушки Варвары так блеснули глаза, что все сразу узнали в ней прежнюю Катерину Петровну.
- Ну ладно. Воля Ваша. Выполним благословение, - с недовольством в голосе сказала Дуняша.
- А теперь будем прощаться, родные мои, - монахиня со слезами на глазах каждую обняла, благословила и поцеловала в макушку.
Все плакали и расстались с тяжелым сердцем, недоумевая, отчего же им выдан такой запрет.
Внизу, под монастырём, их ожидал Михеич, который уже и накормил и напоил лошадей. Серафима Матвеевна передала ему благословение матушки Варвары и рассказала про запрет приезжать.
- Правильно она говорит. Слушайте её. Зря не скажет. Ну, давайте, садитесь что ль, - и, подсадив каждую в экипаж, тронул лошадей, чтобы засветло добраться до гостиницы.
Минуло незаметно десять лет, пронеслось, пролетело одним дыханием. Дом из лиственницы благополучно стоял и жил под сенью и защитой Василия, который к этому времени занимал в Вологде большой ответственный пост. Не то чтобы он специально принимал меры к охране этого дома, а просто все знали, чьи родственники там проживают, и предпочитали не задевать.
Серафима Матвеевна и Михеич постарели и уже не могли вести всё хозяйство своими силами. Они наняли помощницу Верочку, крупную деревенскую девку, с лёгким характером, которая легко орудовала ухватом ведёрными чугунами, безо всякой усталости выкидывала навоз из коровника и конюшни, и выполняла ещё много больших и малых дел с такой сноровкой, что можно было залюбоваться.
На лето Дуняша привозила им двух внучек и одного маленького внучка – неиссякаемую радость и забаву для Серафимы Матвеевны и Михеича. Двор дома из лиственницы наполнялся детским солнечным смехом. Михеич устроил у старой берёзы для детишек резные качели и, по-старчески щурясь на солнце, улыбался возне детворы.
Все трудные времена прошли, отгремела война, которая почти и не коснулась провинциального городка. Лишь привозили раненных красноармейцев в местную больницу, которых выхаживал всё тот же доктор Шварц с пятью сёстрами милосердия и нянечками.
Землю в деревне Дуняша сама распорядилась отдать бедным. И жила теперь семья с больших огородов, которые простирались до самого ручья за домом из лиственницы. Всем хватало. Да ещё держали трёх коров, двух лошадей, телят, свиней, кур и гусей, сколько и не считали. Жили не жаловались.
От Молотиловых из-за границы не было никаких вестей. Все понимали, что Василию с классовыми врагами никакой связи держать нельзя. Однако и Дуняша, и Михеич, и Серафима Матвеевна продолжали их помнить и молиться об их здравии и благополучии.
Одна только печальная весть была, которая точила их сердца, не давая окончательного успокоения. Случилось это по прошлогодней осени. Остановился в доме у Дуняши председатель из Гориц дожидаться Василия со службы, были у него с собой бумаги, которые следовало только лично в руки передать. А Василий в тот день, вот незадача, выехал из города по делам. Дуняша напоила гостя чаем, разговорились. Спросила она, как там монастырь, как монахиня Варвара поживает. Председатель отвёл глаза, долго молчал, глядя в пол, а потом ответил, что всех насельниц погрузили на баржу, да и потопили, открыв кингстоны, вместе с этой баржей. Там было, говорят, более двухсот монахинь. Они ещё на воде держались дружка за дружку, а потом понемногу и утопли. Говорят, что всё из-за настоятельницы, которая никак новую власть признавать не хотела и паломникам говорила неладное. И монахини, мол, её поддерживали. Ещё говорили, что накануне было ей видение, что лишат их жизни на следующий день, что она об этом объявила монахиням, что никто монастырь не покинул, так и преставились сердешные. И видел он сам, как их на баржу грузили, и монахиня Варвара была среди них, её-то, рослую, ни с кем не спутаешь.
Вечером Дуняша не могла ни о чём говорить с возвратившимся мужем. И на следующий день тоже обдавала его ледяным молчанием. Он не мог понять, пока она, наконец, не сказала:
- Хороша власть беззащитных женщин топить, да ещё и монахинь. Нет на вас креста. Тоже скажешь, лес рубят – щепки летят?
И если бы не терпение и понимание Василия, то совсем бы разрушилась их благополучная семья. Не знала Дуняша, что он об этом узнал, конечно, раньше. И долго был сам не свой. А на вопросы супруги, что, мол, с ним происходит, всё отговаривался недомоганием, ссылаясь на болезнь. Сердце его жгло это преступление, которое он считал совсем ненужным и бесчеловечным. И спорили в нём убеждение, что строят лучший будущий мир, мир счастья, добра и справедливости для всех людей, а вот какими методами, то даже думать не хотелось, потому что не выжить вовсе. Бывало, Дуняша положит его голову к себе на колени и говорит: "Васенька, голубчик, глянь, и сорока-то тебе ещё нет, а уже весь седой".
А страна в то время жила своей, трудновыразимой жизнью, где в крови, грязи и пытках одних и в энтузиазме и самоотречении других вырастало будущее совсем не такое, каким его мечтали видеть те, кто взялся преобразовывать этот мир в стремлении ко всеобщему благоденствию. И только вечное оставалось вечным, несмотря на все перемены. Никакие идеи и потрясения не могли разрушить любви, настоящей дружбы и истинной человечности. Топили их и гнали, но эти неиссякаемые добродетели снова восставали в людских сердцах, чтобы жил Бог, жила вера и теплился огонёчек счастья на этой странной земле.
Конец
"Всем насельницам Горицкого Воскресенского монастыря, убитым и замученным в разное время, посвящается".
Дом из лиственницы полный вариант
© Copyright: Татьяна Васса, 2017
Свидетельство о публикации №217012100750
Свидетельство о публикации №217012100750
Рецензии