Поезда идут по чётным

Сегодня – четверг, десятое. Четное число. Значит, сегодня уходит поезд. Поезда всегда уходят по   четным числам.

Петр Васильевич дольше обычного стоит на перроне. Вот объявление, что поезд отправляется через пять минут. Отъезжающие штурмуют тамбур, провожающие разговаривают с ними через вагонные стекла, жестикулируя, будто дают наглядные уроки сурдоперевода.

Состав тронулся. Поезд ушел. Без него. И всегда – в дождь и в снег – Петр Васильевич стоит на перроне и жадно всматривается в исчезающий в паутине стрелок и столбов последний вагон.

Все давно уже привыкли к его появлению. Он стал неотъемлемой частью вокзального пейзажа, как семафор, пути и проржавевший плакат: «Сэкономишь минуту – потеряешь жизнь!», что стоит возле перехода через рельсы рядом с плакатом Аэрофлота:
«Экономьте время, летайте самолетами!». Никому нет дела до Петра Васильевича. Мало ли стариков на свете?

Вся жизнь Савина давно уже делится на четные и нечетные полосы-дни. В четные – светлые – он оживляется, подтягивается, бодрится. В нечетные – пасмурные – сутулится, мрачнеет.
 
Он не встречает приходящие на станцию поезда. Его волнует только поезд уходящий, уносящийся вдаль, к неизвестному. К другой жизни, не той, которой живет он, пенсионер, бывший бухгалтер ЖЭКа, очень в возрасте, с лысиной человек.

…Толпа разошлась. Пора и Савину покидать свой пост. Он уходит, ссутулив худые плечи, пряча в карманы озябшие руки. Выходит на привокзальную площадь. Ему здесь все знакомо до мелочей: сгрудившиеся такси, пестрые киоски, мини-кухни, где в прогорклом масле жарят чебуреки, продрогшие старушки, торгующие сигаретами и жвачкой.

Петр Васильевич никогда не задерживается на привокзальной площади. Он идет домой, бредет медленно, чтобы растянуть четно-радостное сегодня и оттянуть наступление нечетно-постылого завтра. Его лицо, изрытое морщинами, печально. Он чувствует, как старость давит его.

Савин женат. Его супруга Глафира Андреевна, шестидесяти шести лет от роду, сухая и немощная, очень злая и даже стервозная, если говорить откровенно. Она курит и громко, надсадно кашляет,  заходится, задыхается, скрючившись, не  в силах побороть безудержный кашель. Это тянется годами. Сигареты, приступы кашля, замученные глаза, пожелтевшие сухие пальцы.

Они женаты уже почти сорок лет. Детей у них нет, и с тех пор, как они потеряли последнюю надежду иметь ребенка, в их доме поселилась ненависть. Они ненавидят друг друга так же сильно, как раньше любили.

Даже сильнее, потому что они немолоды, нездоровы, несчастливы. Их все раздражает друг в друге. Ее – его манера ходить сутулясь, его безответственность и, больше всего, его привычка провожать поезда по четным числам. Брюзга и ворчунья, Глафира Андреевна шипит ему вслед:

– Начитался Бродского! Старый дурак, романтик плешивый!
 
Он приносит в дом  деньги – пенсию  и приработок, получаемый от ремонта часов – этому научил его дед, потомственный часовщик. Отдает все молча, оставив себе самую малость. Глафира Андреевна ежедневно выдает ему деньги на хлеб и кефир. Он берет их также молча, и это еще больше злит жену.

Петра Васильевича раздражает ее вечный кашель, ее линялый застиранный халат, а больше всего придирки и нескончаемые жалобы. В слезящихся глазах Глафиры копится тихое бешенство, которое она время от времени извергает водопадом упреков.

Петр Васильевич тих, немногословен, мягок. Он молчит, не желая вступать в бессмысленные пререкания с изможденной Глафирой. Ему при всей ненависти жаль жену. Он помнит, как любил ее в далекой молодости, и благодарен ей за это.

Глафира Андреевна умеет готовить его любимое блюдо – драники из сырой картошки и петь под аккомпанемент расстроенного пианино его любимый романс «Утро туманное». У нее неожиданно приятный, чуть надтреснутый голос.

Когда Глафира Андреевна поет, злость сходит с ее лица, как бы стекая в клавиши, и остается лишь усталость. Но поет она крайне редко. Она курит и кашляет. Кашляет и снова курит. Ее пугает молчание, и она говорит за двоих.

Она изводит мужа бесконечными попреками, называет его тюфяком, рохлей, вареной рыбой и другими обидными словами. Он молчит, пожимая плечами, словно недоумевая: ведь эту женщину он когда-то безумно любил, это она дарила ему тепло и радость. Но все ушло и никогда не вернется.

Когда-то, много лет назад, он записал в своем дневнике:
«Не следует любящему жениться, если он слаб. Нельзя боготворить женщину и видеть, как она из богини превращается в заезженное животное, в мегеру, в озлобленное неудачами создание. Увы! Я понял это слишком поздно!»

Все уходит. Сегодняшний четнодневный поезд, самый этот день, время, жизнь…
 
Становится темно. Савин быстро шагает домой. Там его ждет остывший ужин, приправленный злостью Глафиры. После ужина он моет посуду, смотрит телевизор, читает. Книгу для чтения выбирает не «вдруг». Иногда это – Бальзак, иногда – Булгаков. Реже – Чехов. В последнее время – Гофман. Ему нравится философия и даже мистика.

Он ищет скрытый смысл во всем – в сухом листе, упавшем под ноги, в рисунке трещин на асфальте, в морозных узорах на оконном стекле. Чтение начинается в кресле и заканчивается в кухне на старом продавленном диване, где спит Петр Васильевич.

Пружины выпирают из дивана, как ребра из худого тела. Диван жесток и скрипуч. Под скрип дивана и натужный кашель жены Савин задремывает, а потом и засыпает.
В последнее время во сне он все чаще сталкивается со своей мечтой – уехать.

Он приходит на вокзал, покупает билет, садится в знакомый поезд и уезжает прочь. Он счастлив. Он едет в никуда. Какая разница, куда ехать? Главное – он уезжает, и это наполняет его детской радостью. Он чувствует себя молодым, полным сил.

Но даже сюда проникает явь. Савину снится, что он теряет билет, и проводница с измятым лицом ссаживает его с заветного поезда. Он просыпается в холодном поту. Сквозь полудрему старик видит склоненную над ним сухопарую фигуру жены, слышит ее встревоженный шепот:

– Петруша, что? Болит?

Он улыбается и затихает. Глафира Андреевна еще некоторое время стоит над ним, сдерживая рвущийся из груди кашель и прислушиваясь к дыханию мужа. Потом торопливо, робко крестит его и уходит к себе.

Болит сердце. Саднящая боль отдает в лопатку и порой перехватывает дыхание. Чтобы как-то успокоиться, обмануть боль, Савин мысленно перечитывает книгу, стараясь вызвать в памяти приятные образы и картины. Перед взором всплывает церковь, в которую он почему-то не решился зайти,  когда шел  с  вокзала  домой.  Ангелы  с  луками,  нежная  благостная  музыка. Собрание мудрецов, к которому по странной прихоти судьбы допущен и Петр Васильевич.

Мягкий голос манит его:

–Сюда, сюда, пожалуйста, достойнейший и терпеливейший!

Он проходит, скромно садится на краешек добротной скамьи, внимательно всматривается в лица молящихся.

–Вставай, Петруша, – раздается голос жены. – Что-то разоспался ты сегодня!

Савин хмурится, потягивается, старается досмотреть хоть урывками продолжение странного сна, но он уже ныряет в сознание, в новый, нечетный день.

Он особенно молчалив, грустен и несчастен весь этот длинный день.

Так уже много лет течет его жизнь, нестерпимо растягиваясь по нечетным и стремительно сокращаясь по четным числам. Он мечтает уехать. Просто сбежать. Ясно: спастись от злости и сварливости Глафиры можно только так.

По крохам собирает он деньги. За год Савин скопил, крохоборствуя, восемьсот двадцать рублей. Сокровище, которое покоится в драном кошельке, помогает ему пережить нечетные дни и таит в себе возможность купить билет на Свободу и бежать, бежать!

 А там… Петр Васильевич не знает, что ждет его там. Уехать – вот предел мечтаний. Навязчивая идея, тайна, которую он прячет от всех, согревает.

Будущее не страшит Петра Васильевича. Какая разница, что будет потом? Главное – вырваться из когтей старого дивана, терзающего его худое тело, из рук своей фурии, бабы Яги, гидры, как он, озлясь, мысленно называет Глафиру.

У Савина есть друг – облезлая тощая дворняга Сушка. Она стара, некрасива, но его любит. Сушка подслеповата, но слышит и прекрасно различает шаги своего приятеля. Собака садится в сторонке и пристально, напряженно глядит на землю перед собой.

 Петр Васильевич достает из кармана припасенное угощение и с деланной робостью протягивает его Сушке. Та лениво поднимается, обнюхивает протянутую руку, изредка рыча, и, наконец, съедает лакомство.

После этого она блаженно растягивается у ног Савина и урчит от удовольствия, пока он почесывает ее грязное брюхо. Петр Васильевич посмеивается, глядя на то, как Сушка, лежа на спине, виляет хвостом.

Иногда старик и собака дают представление ребятишкам. Савин командует Сушке, и та, тяжело переваливаясь на непослушных, негнущихся лапах, выполняет его нехитрые приказы. В такие минуты Петр Васильевич весел. Дети хлопают в ладоши, а Сушка проворно удирает.

Но в последнее время собака совсем сдала и не хочет выходить из своего убежища – старой бочки, которую она облюбовала несколько лет назад. Да и денег Савину жаль на еду ей – он копит на побег. Но все равно, ругая себя за черствость и жестокосердие, он что-нибудь приносит Сушке, и она благодарит его, протягивая тощую лапу и глядя слезящимися, мученическими глазами.

Порой Савин и сам не понимает, что удерживает его тут, когда он так рвется на волю. Но чаще он ощущает, что навсегда привязан к Глафире, что нуждается и в ней, и в ее ночных тревогах, и даже в ее вечной, неизменной ругани. Но, странное дело, мысль о бегстве не оставляет его.

Петр Васильевич ждет, с упорным отчаянием ждет, когда же он наберется смелости восстать против жены – этого немощного палача, казнящего его годами, и уехать.
Он терпелив, он умеет ждать. Он ждет…

Ненастным днем умирает Сушка. Савин выходит во двор и видит ее грязное тело возле мусорного ящика. Он долго стоит над собачьим трупом, глядя в остекленевшие глаза Сушки, наблюдая, как мелкая морось прибивает пыль на ее тусклой шерсти. Старику нехорошо. Он готов расплакаться от  жалости к дворняге и самому себе. Он бредет домой, достает лопату, возвращается и хоронит Сушку здесь же, у ржавой бочки. За оконным мокрым стеклом маячит размытое лицо жены.

«Все, больше не могу. Уеду. Сегодня же уеду», – решается Савин. Но решение не приносит облегчения. На душе у него неспокойно.

Дома он собирает портфельчик, с каким ходил на службу, укладывает в него две рубашки, бритву, белье, недочитанную книгу Гофмана.

Глафира замкнулась в своей комнате в негодующем молчании. А он понуро идет на вокзал. Сомнения сопровождают его.

Вверх по улочке идти нелегко. Но сегодня подъем почему- то особенно труден. Он идет мимо церкви по дороге, где ему знакомо все до мелочей. Вот и вокзал… Прибыл.
Малолюдно. Савин наугад нажимает кнопку электронной справочной. Великие Луки. Он морщится едва заметно – как все глупо! Но тем не менее подходит к кассе и покупает билет.

–Вам пересадку надо будет сделать, билет прокомпостируете, – льется голос кассирши.

–Спасибо, – чуть слышно отвечает Петр Васильевич.

Он выходит на перрон. Отправление через полтора часа. Сомнения виснут на нем.

Неуютно лежит в кармане сложенный в несколько раз билет. Он кажется тяжелым и острым, как нож. Савин вынимает билет, разглаживает его, хмурит брови и убирает на прежнее место. «Решил, так решил. Довольно, уеду», – подбадривает себя Петр Васильевич, но смятение и страх завладевают им.

Он ходит взад-вперед по привокзальной площади. Такой странный старичок.
Незаметно подкрадывается вечер, накрывая город темной шапкой.
Час до отхода  поезда. Подают состав.

Петр Васильевич поправляет очки, крепко сжимает в руке портфельчик – время. Он оборачивается к зданию вокзала, обводит тоскливыми глазами все вокруг, давно и прочно знакомое. «Кончено».

Савин выходит на перрон. Толпа пассажиров, спешащих на электричку, подхватывает его словно волной. На него напирают, его толкают, ругаются, но старик не чувствует этого. Сняв запотевшие очки, Петр Васильевич, близоруко щурясь, вглядывается в темноту.

«Куда они все бегут и зачем, зачем все это?» – думает он, пытаясь как-то объяснить происходящее. Какой-то голос, показавшийся  ему  знакомым,  говорит  изнутри  чуть слышно:

«Помолишься?». Всплывают быстрые руки Глафиры, крестящие его, уже полусонного, мелко-мелко (как бы не увидел!)

«Как нелепо все!» – проносится в голове у Савина.

Очки выскакивают из его ладони и с каким-то веселым стуком падают на асфальт. Их протягивает ему чья-то рука, сопровождаемая укоризненным:

–Что же Вы? Смотрите, растопчут…

Петр Васильевич кивком благодарит, неловко вытирает очки, размазывая грязь холодными пальцами. Вылетает стекло. Он поднимает его из лужи, отирает о рукав, вправляет кое-как. Ему кажется, будто тупая игла входит в сердце. Боль давит грудь, и Савин чуть шатается. Кто-то осторожно трогает его за плечо – все ли хорошо? Он слабо улыбается:

–Все в порядке, благодарю!

То, что наполнило страхом его неспокойную, смятенную душу, не проходит, напротив, усиливается. Савин в изнеможении опускается на свой портфельчик.
Начинается посадка на пассажирский поезд.

«Отправление со второй платформы второго пути», – хрипит радиоголос. Старик не трогается с места. Он продолжает сидеть, уронив голову на руки. И только через несколько минут он находит в себе силы встать и сделать несколько шагов навстречу неизвестному.
 
На  перроне – обычная  сутолока, всегдашние прощания.

Петр Васильевич стоит и смотрит на группу ребят. Они хохочут, как ему кажется, без причины, и только один, грустный, обнимает за плечи девушку с мертвенно-бледным лицом.

«Продолжается посадка на пассажирский… До отправления поезда остается пять минут. Отъезжающих просим занять свои места…»

Савин видит, как парни входят в вагон. Девушка застывает на перроне.

Срывается мокрый снег. У Петра Васильевича щиплет глаза. Он мотает головой, не чувствуя, что плачет. «Куда же я? Свободы захотел? Поезд старый, полки жесткие, как камень, тощие матрацы и крохотные подушки – разве не так?  В соседнем купе непременно станет кричать ребенок, а  сосед – храпеть или кашлять. Все то же…»

Савин невесело усмехается, и ему кажется, что в мутном свете фонарей проплывают титры немого кино: «Оставь надежду!»

Поезд трогается, понемногу набирая ход, и вот-вот уже уходит, стуча колесами на стыках рельсов, унося с собой прекрасную мечту.

Но старика уже нет на перроне. Он понуро идет через полупустой вокзал. Через дорогу, поворотами, вниз.

Сегодня – четверг, десятое. Десятое – четное число.

Поезда всегда уходят по четным числам.