М. Ф. Ростовская. Крестьянская школа. II. Гл. 8

От публикаторов:

Литературная судьба Марии Фёдоровны Ростовской необычна, как и её жизнь. Своим рождением и воспитанием она была как бы предназначена служить отечественному слову и, по возможности, искренно служила ему, создав десятки детских книжек, и к тому же основала и вела лучший журнал для подростков «Семейные вечера». Родилась писательница в 1814 году и приходилась внучкой знаменитому архитектору и литератору XVIII века Николаю Александровичу Львову, большому другу и даже родственнику Г.Р. Державина. Но Львов умер рано, в 1803 году, и его дети воспитывались в семье Гавриила Романовича, а позже там же у вдовы поэта взрослели и внуки Львова. Крестница Г.Р. Державина Мария Фёдоровна была своя в Фонтанном доме в Петербурге и в имении Званка, Новгородской губернии. В замужестве Мария Фёдоровна Львова получила фамилию Ростовская.
Детские книжки писательницы читались с увлечением и наслаждением изящным слогом и ощущением подлинного дыхания жизни. Такие же чувства овладевали юношами и барышнями – читателями журнала «Семейные вечера». Кроме изящной словесности в каждом номере этого издания юных читателей ожидало открытие – будут ли то повествования из родной истории и литературы, либо то касается личных воспоминаний Львовой. Шесть лет издавала М.Ф. Ростовская «Семейные вечера», затем передала это издание в другие руки.
Безусловно, «Крестьянская школа» - главная книга М.Ф. Ростовской. В ней так много душевных движений и непосредственного восторга от общения с сельскими ребятами, с их семьями и школьными наставниками. Так что почти полтора века спустя после кончины самой писательницы – умерла в 1872 году – впечатления от рассказанного ею остаются такими же свежими, будто та далёкая жизнь никуда не ушла и стоит перед глазами. Настоящая проза неподвластна времени. О самой писательнице и её произведениях можно подробнее прочесть, обратившись к № 39 «Литературоведческого журнала» РАН ИНИОН за 2016 год или к электронной публикации по адресу:  http://www.proza.ru/2016/10/02/322 .

М.А. Бирюкова, А.Н. Стрижев

Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3



КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть II

ГЛАВА VIII.

Масленица. - Проказы и проводы. - Шум и веселье. - Чистый понедельник. - Тишина и спокойствие.

Пришла масленица, а с нею и безделье, и веселье. Везде, во всех избах, самых беднейших, пеклись блины. Маслом даже на улице пахло. Ребята веселились и объедались ещё больше взрослых. Самые маленькие - и те с замасленными рожицами беспрестанно что-нибудь жевали и без умолку заливались громким смехом, бегая по снегу ради тёплой погоды.
На улице были и суета, и шум. Старшие мальчики, с топорами в руках, таскали доски, плотничали, хлопотали. Они готовились проводить масленицу на славу, и потому, как муравьи, работали на площади против самой церкви и мастерили пребольшую лодку, которую надо было укрепить на дровнях. Лодка была старая, но Миша, Антип и Кондратий решили, что она должна отвечать за новую, стругали, рубили, обивали тёсом лихо; звук их топоров так и отдавался в воздухе. Мальчики, как богатыри, справлялись со своим делом, пересыпая его веселыми шутками и прибаутками, а щепки так и летели во все стороны.
В средине лодки поставили и утвердили большую мачту, к концу которой привесили красный длинный флаг: он так змейкой и вился по ветру. От мачты протянуты были верёвки. Лодка глядела настоящей, хоть куда. На носу предполагалось посадить масленицу, а на самом верху на мачту, на колесе, кого-нибудь из маленьких ребят, нарядив его шутом.
Кроме этих затей, были разные другие. Играли в снежки с таким увлечением, что чуть-чуть не доходило до войны - или вернее до драки. Плохеньким, да маленьким больно, подчас, доставалось - да им не следовало и соваться к большим, но то и беда, что мелкий народ всегда к крупному пристаёт, и его ничем не удержишь, за что и приходится иногда поплатиться синяками.
Девочки разделяли все эти потехи наполовину, и между ними были такие сильные и ловкие, что не уступали мальчишкам ни в чём.
Особенно отличалась Феня; ей только что минуло четырнадцать лет, а ростом она была с любого мужика. Даже Миша о ней говорил:
- Эта Федосья, пожалуй, оглоблю пополам переломит; поди какая у неё сила!
И действительно, Федосья владела отлично топором, колола дрова не хуже всякого работника, и была вообще несравненно способнее на все мужские работы, чем на женские вообще. В отцовском доме она сама ходила за лошадьми, чинила сбрую, запрягала сани и лихо правила тройкой.
Михаил Васильевич любил Федосью, хотя в школе успехи её были самые ничтожные. К тому же, по большущему её росту, ей и сидеть-то за письмом, наравне с остальными учениками, было очень неловко; она не знала куда поставить под столом ноги, да и толстые её руки лучше справлялись с топором, чем с грифелем, который у неё всё вываливался из пальцев. Она слушала с удовольствием всё, что в школе рассказывалось, но читать и писать училась с большим трудом и почти с отвращением, приговаривая:
- По-моему, целую избу срубить легче, чем этой грамоте выучиться.
Человек на человека не придётся, - и несмотря, что Федосья была туповата на ученье, в ней могла образоваться со временем женщина замечательная. Михаил Васильевич это очень хорошо понимал, он шутя называл её великаном, но старался приохотить её помаленьку к умственным и научным занятиям. Мало ли чего иногда человеческая природа сама не хочет - её надо попринудить - и будет толк.
По случаю масленицы, крестьяне катались в санях во всём селе, наперерыв друг перед другом, с утра до ночи, кто в одиночку, кто парой, а кто и тройкой. Или, набившись целой кучей в одни сани, скакали во весь дух взад и вперёд по улице, с стонами и криками. Феня заплела гривы своей разношерстной тройки красными суконными тесёмками, прикрепила на самом лбу у каждой лошади по красному банту в виде курчавого репейка. Даже хвосты лошадиные скрутила крепко и перевязала теми же красными лентами, потом запрягла тройку втихомолку во дворе и, приказав брату открыть обе половины ворот, вдруг выехала на улицу, стоя в санях и помахивая весело кнутом.
Нарядная её сбруя, с медными бляхами и бубенчиками, так и блестела на солнце, перезванивая весело. Красный кумачный платок обрамлял её круглое и свежее лицо, мороз рисовал на нём живой и яркий румянец, и сквозь смелую улыбку белые, как миндалинки, зубы так и щеголяли силой и здоровьем.
Красоты в Федосье не было, а прелести - много. Поневоле на неё заглядывались, кто мимо ни шёл, снимая шапки с почтением. Лошади даже как будто чуяли её силу, и были у неё под руками совсем другие, на рабочих лошадей не похожи.
Остановив свою тройку посреди улицы, между множеством других саней, она поглядывала кругом, не пойдёт ли кто с ней потягаться?..
- Кто шибче пройдёт версту, другую так, чтобы коренник шёл, не сбиваясь, рысью, а обе пристяжные шли вскачь? - спрашивала она у троичных молодцев. Все знали за ней это удальство - и сейчас нашлись охотники, пожелавшие попробовать счастья.
- Феня, посади меня с собой в сани, - сказал Михаил Васильевич, - я посмотрю, как вы поедете.
- И то, и то, иди, дедушка, - крикнула Феня, - иди, садись.
В это время трое молодцев поворачивали свои тройки к околице, чтобы выехать в поле на просёлочную ровную дорогу, не выбитую обозами, и пустить своих коней вместе с Фениными на состязание. Тут же к ним в сани приткнулись Степаша, Леонтий и Миша. И у них звонко бренчали колокольчики.
Просёлочная дорога лежала равниной, такой гладкой, хоть шаром покати. Четыре тройки ехали друг за другом, шагом, Фенина впереди всех.
- Стой! - закричала Федосья, удерживая своих коней. - Теперь станем по две тройки в ряд - сначала пустим их маленькой рысцой, до хлебных амбаров, а там и во всю их силу.
Точно так и сделали. Лошади были все хорошие, лучшие по селу, да и правили ими ловкие парни. Их досада и обида брала, так как девка, даром что она с верстовый столб выросла, да всё же ещё подросток, считает себя таким лихим ямщиком, что сама вызывает их на спор.
Наконец лошади пошли крупной рысью. Снег так и подымался облаками из-под их ног, осыпая инеем едущих. Солнце обливало равнину блеском и светом. Состязатели, все стоя, правили тройками, и весело раздавались их голоса. Лишь только они поравнялись с амбарами, кто крикнул, кто гикнул, кто изо всей силы махнул кнутом - и тройки приударили вскачь. Но коренник Фени лихо бежал рысью - не отставая.
- Что скачете сломя голову? - кричала Феня. - Не в том был уговор... А я и так обгоню...
- Ещё кто кого обгонит, увидим... - отвечал со смехом Бушуй; он дёргал вожжами, махал и стегал кнутом, то по правой, то по левой; его тройка, хотя кидалась и неровно, но опередила тройку Фени.
- Ничего, - говорила Федосья, - так далеко не проскачут, угомонятся прежде моих!.. – и, твёрдо вытянув руки, точно на струнке, держала она своих разношерстных на вожжах, и они неслись точно одним духом, одним махом потряхивая санями.
Бушуй уехал шагов на двадцать вперёд. Феню нагнала вторая тройка Кузьмы Косова, пегая, сытая, звоня что есть силы бубенчиками.
Кузьма, обгоняя Феню, с насмешкой снял шапку и поклонился. Его коренная кобылка неслась вскачь, вместе с пристяжными.
- Счастливо оставаться!.. - крикнул Кузьма.
- Экой леший! - заметила Феня. - Он ещё насмехается, а его коренник дует тоже вскачь... Чем же он хвалится?
Третья тройка поравнялась с Феней: ударив по всем по трём, Сергей Андреев, как гикнет - лошади рванули и во весь дух бросились вперёд, обгоняя Феню... Рассердилась наша удалая девка... как закричит сама, как взмахнет кнутом, и её тройка, почуя молодецкую её волю, вихрем понеслась вперёд, и её тройка летела, не разбирая дороги, точно её какая-нибудь нечистая сила догоняла.
- Тише, Феня, тише, - кричал Михаил Васильевич.
- Нет им пощады, - отвечала Феня, - они скачут и мы скачем, -  с этими словами, она с удвоенными усилиями подстрекала своих добрых коней, и они как на крыльях обгоняли по очереди и Сергея, и Кузьму, и Бушуя. Сама Феня рвалась не менее их, чтобы не ударить себя лицом в грязь. Не кровь, а казалось огонь лился по всем её жилам, сердце стукало, в ушах звенело, - она себя не помнила от радости, что лихие её соколики себя не посрамили, - что тройки отстают, и что она первая несётся по дороге.
- Вскачь, так вскачь! - говорили со смехом смелые ямщики...
- Ай да Феня! - приговаривал Михаил Васильевич.
Пособравшись с духом, тройки скоро опять нагнали Феню; они до того все четыре скакали в куче, и так близко друг от друга, что дух замирал; того и гляди, лошади сейчас очутятся в тех или других санях и - чего доброго - и людей зашибут!
- Тише, тише! - кричал во весь голос Михаил Васильевич, он оглядывался с беспокойством назад, грозил кулаком скачущему за ним во весь опор Бушую, который без милости дёргал и погонял своими лошадьми... Степаша и Миша, сидя в его санях, покатывались со смеху.
- Бесенята вы эдакие! Ведь вы задавите кого-нибудь!.. - продолжал с испугом учитель, а удалые ямщики, не уступая друг другу ни пяди места, скачут себе во весь дух, не обращая на его слова ни малейшего внимания, точно их гнал какой-нибудь вихрь.
Так неслись они версты полторы или две... Честь ни за кем не осталась, тройки скакали вплоть друг за другом. Недалеко от большого амбара они стали приостанавливаться, и никто и не думал сознаться, что вся скачка вышла не по условиям. Все натешились, все навеселились. Это было главное. От усталых лошадей пар валил клубами, их порядком взмылили этой неугомонной гонкой, и крупные разговоры так и раздавались между состязателями. Каждый хвалился своими конями, хотя, на поверку, всё-таки кони друг от друга на аршин не отстали.
- Значит - все лучше! - сказал Михаил Васильевич. - Никому не обидно, а вот ямщичка, так, моё почтение!.. Вы там что ни говорите, а по-моему она лучше всех коней, да и лучше всех трёх ямщиков...
- Вот увидишь, как она прясть будет, - заметил завистливо Бушуй, - ещё придется ли ей с ямщиком делом заниматься... Не весть Бог, а без прялки не обойтись...
- Ну, как я с пряжей не справлюсь, так за тобой прибегу, - сказала Федосья, ты больно на коней без толку махаешь, да за вожжи дёргаешь, может, пряжа у тебя лучше выходит...
Все захохотали на её остроту и, объехав целиком по полю, все четыре тройки поворотили обратно к селу. Лишь только они выехали на ровную дорогу, как молодая кровь не утерпела - и снова все четверо состязателей поскакали, обгоняя друг друга, во весь опор.
Чуя дорогу домой, лошади летели, что ни есть духу. Множество народу высыпало из села за околицу посмотреть на гоньбу: тройки беспрестанно обгоняли друг друга, но, подъезжая к огородам, на повороте, на всём скаку тройка Бушуя так близко подъехала к саням Федосьи, что, подкатившись к ним вплоть, зацепила за оглобли и в одну минуту их опрокинула, а Федосью и Михаила Васильевича вывалила в снег. Смех, крик и шум громко раздавались со всех сторон; вся в снегу, Федосья выбиралась с трудом на дорогу, а её коней и след простыл, они и без ямщички прямо отправились к себе на двор.
Михаил Васильевич так же был весь, как напудренный и, вставая и отряхаясь, он только шутя приговаривал:
- Лихо прокатили! Чего уж лучше... Только вперёд с ними ни за что не поеду...
- Это они нарочно мне на зло сделали! - отвечала обиженная Федосья. - Ты видел, дедушка - не моя была вина.
Серафима, пробираясь из толпы с ребёнком на руках вперёд, спрашивала с участием:
- Не зашибла ли она тебя, батюшка?
- Нет, ничего, - отвечал учитель.. - Только в снегу поваляли...
- Видно и правда, что не девичье дело ямщиком славиться, - говорила какая-то старуха, - вот тебе и лихая ямщичка.
Весь народ толпою шёл в село. Налево от дороги, особняком, стояла изба с ёлкой, около её крылечка толпилась куча мужиков и даже баб, с раскрасневшимися лицами; разгульные песни и крупные слова между ними так и пересыпались. Все они были пьяны или навеселе, ловкий целовальник, примасленный и приглаженный, услуживал своим посетителям и выносил даже на крыльцо полные до верха косушки вина.
- Ох, уж мне эти кабаки! - сказал Михаил Васильевич, обращаясь к Прасковье, которая шла с ним рядом. - Беда наша! Поди, ЧТО денег туда уходит...
- Чего, батюшка - это наша гибель!.. Ты, может, помнишь, как мой хозяин от них пропадал... Ведь и я сама, и весь наш дом чуть не сгибнули, а ты сам знаешь, что Пахом дельный мужик...
- Да ведь теперь за ним этого греха не слыхать?
- Бог милует... Вот уж с самого лета его никто хмельного не видал. Зато и дом-то наш не пустеет, слава Господу... Вот нынче зимою Пахом скупил рожь с семи дворов, а цена ей хорошая - значит и прибыль была хорошая.
Разговаривая таким образом, они шли далее, и везде видны были кучи гуляющего народа, везде раздавалась звонкая, русская песня, иногда заунывная и задушевная, но чаще плясовая и весёлая, которая так и подымала на ноги и старого, и малого. Надо сознаться, что женские крикливые голоса часто отнимали у неё всю её прелесть, так немилосердно бабы и девушки визжат и надседаются, одна другой громче, как будто всё дело в том, чтобы других перекричать! Но этот недостаток чувствителен только для того, кто к нему не привык, кто слыхал что-нибудь согласнее и гармоннее, простой народ не требователен, ему всё ладно.
В этот же вечер Михаил Васильевич сидел у священника. Попадья разливала чай, все четверо её детей в сборе сидели вокруг стола. С улицы доходили отдалённые звуки песен, а в избе у отца Андрея царствовала мирная тишина, и на весёлых лицах всех присутствующих точно лежала печать чего-то благого, христианского.
- Надоела мне масленица, - сказал священник, - а ещё три дня будут у нас бражничать и пить... даже тошно...
- Ведь и народу надо отдохнуть и повеселиться, - заметил ему Михаил Васильевич.
- Оно так, но - от того ли, что ещё так недавно душа моя вынесла и страшное горе, и великую радость, а я не могу видеть этого буйного веселья, - продолжал священник. – Поверите ли, Михаил Васильевич, мне кажется, что они упиваются, объедаются и беснуются, как язычники... Чего же тут хорошего... не глядел бы...
- Отец Андрей - да ведь других удовольствий они не разумеют... Их ли в том вина?
- Вы всегда неизменно добры, - отвечал священник с улыбкой. - Служитель-то Божий я, а между тем, мне у вас приходится учиться христианским правдам, и учиться не в поучениях - а на делах. Народ действительно не виноват, что при праздниках Христовых не умеет праздновать по-христиански, но думаете ли вы, чтобы этому можно было пособить? Проповедей они слушать не хотят, на церковные службы мало ходят, говорят: теперь масленица; кто же во всём этом виноват? Я и проповеди готов говорить, и ни одной службы не пропускаю.
- По-моему, батюшка, - отвечал учитель, - одно другим заменено быть не может. Труд -трудом, молитва - молитвой, а веселье - весельем, само по себе. Мне кажется, что наши ученики - с Божиею помощию, со временем это и уразумеют. Мы им внушаем словами и примером, что такое труд и молитва, и вы сами видите на деле, они бегут и в школу, и в церковь без малейшего принуждения. Для их веселья, надо будет придумать что-нибудь, что могло бы доставить им благородное, честное удовольствие. Веселье должно развивать человека, как и всё прочее - поэтому надо будет позаботиться, чтобы у них были гимнастические игры, чтобы они приучались к ловкости, развивая силы телесные: будут они постарше, сроднятся с этими удовольствиями - и сами найдут, что в них есть и польза, - а что есть, да пить лишнее - один вред...
- Нельзя винить мужиков, что они невоздержны, заметила попадья. Поглядите вы, как сами матери пичкают своих детей. Я вчера прихожу к соседке Марье Авдеевне - её трёхлетний мальчуган за столом сидит, и перед ним блинов пятнадцать, а мать то и дело приговаривает: «Смотри, Сёмка, всё съешь! До последнего блина!». И ребёнок пыхтит, кряхтит, а сам всё ест. Пузище вот эдакое, - продолжала попадья, показывая рукой на аршин от себя, - я вижу - что он насилу дышит, а всё ест, даже меня жалость взяла - я отодвинула блины и говорю: «Авдеевна, пожалей ты своего ребёнка - ведь он, по глупости, объестся!». Она хохочет себе, и отвечает: «Ничего, в него, как в кадку, что хошь пихай... всему будет место». Ну, не грех ли это матери говорить?
- Паша, - обратился Михаил Васильевич к девочке, которая держала на руках Михандреича, - как у тебя твои дети будут, будешь ли ты их так откармливать? Или же начнёшь с Михандреича?
Девочка засмеялась, поцеловала нежно Михандреича и сказала:
- Как их не жалеть? А жалеючи, как и не беречь? Я уж и сама не понимаю, как здесь за ребятами такой плохой уход?
- У нас Пашенька будет разумная мать семейства! - заметил учитель.
- Только бы у матери больше училась, будет всё хорошо, - продолжал священник.
- Оно так, - сказал Михаил Васильевич, - но ведь этого не случится и видеть на деле. Вот хоть бы то - как следует лежать под снегом целые сутки, и не унывая Богу молиться, да Михандрюшу корочкой кормить...
- Этому меня Бог научил - я и сама не знаю как! - сказала девочка добродушно.
Масленица проходила дни за днями; по утрам и по вечерам в кучах народа везде были слышны песни, щёлкали орехи, ребята играли в снежки, строили из снега города с каланчами, да и лодка, которую готовили к последнему воскресенью, приходила к концу. Как настал этот желанный день, суета по всему селу началась с самого раннего утра. У заутрени и у обедни народу было множество. Хозяйки, расставаясь с сырною неделей, пекли и стряпали у всех печей, и дым клубами подымался к голубому небу. Погода была прекрасная. Сборы с лодкой привлекли на площадку против самой церкви почти всё население села.
Михаил Васильевич только что сбирался отправиться туда же, как вбежала к нему, запыхавшись, Василиса; глаза её сверкали, лицо горело, она казалась так рассержена и так взволнована, что едва могла выговорить:
- Батюшка, уйми ты их Христа ради! Ведь что выдумали... А мать-то?.. Эдакая дура, прости Господи!.. тоже хохочет, и знай на него шубёнку навыворот натягивает - ведь они его уморят, озорники эдакие!.. Михаил Васильевич, уйми ты их... Они только тебя послушают...
- Да что такое! Я не пойму, - отвечал учитель...
- Видишь, батюшка, - продолжала Василиса, запинаясь, - мальчишки затеяли Илюшу посадить на верх, на мачту, на самое-то колесо... Вымазали всё личишко ему сажей, одели урод-уродом... хохочут... а у меня душа замирает... Ну, как он оттуда свалится - я не дам его - ни за что не дам, так и матери сказала... Пусть она сама на мачту лезет - а Илюшу не дам... Затем и к тебе прибежала - ради Христа, пойдём туда... Они уж и лошадей запрягают... Говорят, заложим... и посадим...
- Не дело, не дело! - отвечал он. - Я и сам Илюшу не дам, долго ли опять до беды?
Они вышли из избы и почти бегом спешили на площадку. Когда лодка с своей мачтой издали показалась, Илюша уже сидел на колесе верхом на мачте, в какой-то дурацкой шапке, в шубе навыворот, опоясанной красным кушаком, и ручишками держался за мачту. Василиса так и обмерла.
- Усадили-таки, греховодники!.. - говорила она на бегу и, едва переводя дыхание, бежала в гору. - Батюшка, какие страсти...
- Ничего, мы его снимем, - сказал Михаил Васильевич, - не беспокойся... Лошади ещё не запряжены.
Около лодки суета была ужасная - народ толпился такой сплошной кучей, что Михаил Васильевич с Василисой насилу протолкались вперёд.
- Ребята, - закричал учитель повелительным голосом, - Илюшу с мачты долой - сейчас же... Чтобы и разговоров об этом не было!.. Вы с ума никак сошли, что его туда посадили...
Ребята попритихли и не трогались с места...
- Не замай его, батюшка, пусть потешится, - сказала Агафья, мать Илюши. – Погляди, как он рад... Точно король из заморских земель...
- Агафья Васильевна... или тебе не страшно? - спрашивала Василиса, попрекая её и взглядом, и размахивая выразительно руками, - точно он у тебя не обмирал!.. Ах, ты Господи! А ещё мать... Вот поди - мало, видно, ты с ним натерпелась!.. Они его, пожалуй, уморят...
Покуда она говорила, Михаил Васильевич стоял уже в лодке сам и, взобравшись на скамейку, приставленную к мачте, он протянул руки к мальчику и осторожно тянул его к себе.
Илюша горько заплакал... Черномазому королю жаль было расстаться с своим троном.
- Ты о чём плачешь? - спросил его учитель.
- Мне хочется на мачту, - отвечал ребёнок, утирая кулаком слёзы и размазывая по лицу сажу...
- Глупенький, да ведь ты, пожалуй, оттуда свалишься - и опять пойдёт кровь!..
- Поди ко мне - поди ко мне, - ласково говорила Василиса, принимая его на свои руки, - мы с тобой лучше на лавочку сядем и будем глядеть, как они поедут, -  и, обнимая мальчика, она сунула ему в рот маковничек, который про него же в запасе был у неё за пазухой. Потом она обтёрла его рожицу, пробралась между народом, подошла к церкви и уселась с ребёнком на одном из крылец.
Между тем, на место Илюши полез дюжий и толстый парень, лет тринадцати...
- Куда? - кричали ему снизу. - Ты пожалуй, и мачту переломишь, да свалишь... назад! - командовали ему товарищи; они гораздо более заботились о мачте, чем о том, что тяжёлый мальчик сам упадёт и расшибётся...
- Вот Андрюха Зипунов. Он в самую будет в пору!.. - закричал кто-то со смехом, когда к лодке подошёл мальчик лет девяти в овчинном полушубке навыворот и с глиняным горшком, надетым сверх бараньей шапки. Мальчик держал в руках ухват, которым размахивал на все стороны. Несмотря на тяжёлый свой наряд, он скорёхонько взобрался на мачту и уселся на колесе с забавным торжеством.
- Вот и масленица идёт! Вот и масленица идет, - кричали со всех сторон. – Иди, Лёкса - тебе и место готово...
Лёкса была крестьянка лет семнадцати - собой очень непригожая - неразумная и грубая. Её звали: кто дурой, кто юродивой, кто безумной. В деревнях такие личности, к сожалению, часто встречаются и, большею частью, бывают жертвами невежества всего населения.
Лёкса была сирота, без отца и матери, и жила у дяди. Она ли сама выдумала, что она мужик, другие ли её в том уверили, но с самых ранних юношеских лет она стала одеваться по-мужскому, обрезала свои волосы и принялась за все мужицкие работы. Когда над нею насмехались, она, не задумываясь, швыряла кирпичом, камнем, или чем попало в насмешника. Если кто-нибудь за это хотел её побить, она кусалась и визжала, как собака, и народ отступался, говоря, что «грешно обижать убогую». Она была крепкого и здорового телосложения, но глаза были так косы, что невозможно было заметить на что она смотрит.
Лёкса почти никогда ни с кем не говорила, и еле отвечала на вопросы, которые ей делали, работала она у дяди много и исправно, пахала, как лучший работник. Главное её убожество, вероятно, было в недостатке ума, а одурела она вполне от невежественного с ней обращения.
Но Лёкса была весела, и, по выражению некрасивого рябого лица и косых глаз не заметно было, чтобы она страдала.
Она подошла к лодке в толстых сапогах, в изорванном до лохмотьев кафтане, в мужицкой измятой и старой шляпе. В руках у неё был медный таз, она его держала на палке левой рукой, а правой, что ни на есть мочи, ударяла в него железными щипцами, которыми поправляют горящую лучину.
При этой оглушительной музыке народ хохотал, а ребята суетились и поддразнивали Лёксу, дергая её за полы кафтана.
Её усадили на самое видное место, на перед лодки, которая скоро битком набилась женщинами и ребятами, разряженными по-праздничному. Все они щёлкали орехи и семена подсолнечника.
Лодка, крепко привязанная на дровнях и укреплённая толстыми косяками, была разукрашена и развешанными сетями, и разными рыболовными снарядами. Всё это было довольно грубо, и не отличалось уменьем и вкусом, но имело свою своеобразность и даже некоторую красу для таких простых и неприхотливых на свои редкие удовольствия людей, как наши крестьяне.
Дровни были заложены тройкой в ряд, с колокольчиками и бубенчиками, и тройкой на унос, одна лошадь впереди другой, точно так же разукрашенные. На этих трёх сидели мальчики, наряженные по-шутовски. Около них, по обеим сторонам, стояли музыканты: кто с дудкой, кто с балалайкой, кто, приплясывая на месте, наигрывал на гармонике, которая чрезвычайно распространилась по всей Волге, и нет почти села, где бы не нашлось очень хорошего музыканта на этом инструменте. Кроме этого, тут были и пастушьи рожки и даже просто железный лист от печи, в который доморощенный музыкант постукивал и поскабливал ножом, также с некоторым уменьем.
Прежде чем поезду тронуться - со всех сторон стали подавать Лёксе блины; она их складывала в свой медный таз, и скоро набрала целый ворох.
- Смотри, Лёкса, - кричал ей кто-то из толпы, - как лодка поедет, ты не все ешь, а возьми один блин в зубы, другой в правую, третий в левую руку - и кланяйся народу православному на обе стороны. Знай, что масленица прощается с селом, поэтому ей такая и честь, и проводы...
Лёкса сейчас же исполнила это приказание, с блином в зубах, и помахивая руками с двумя другими, кланялась, потешая народ, который, как казалось, был совершенно доволен, а надо сознаться, что в её грубой фигуре не было ничего ни забавного, ни кроткого; разумный человек скорей, пожалуй, пожалел бы, взглянув на это странное существо.
Наконец поезд тронулся, - смотреть на него действительно было весело! Это было что-то крупное - и такое шумное! Не говоря о том, что везде раздавались песни и между мужчинами, и в другой стороне между женщинами, хор разношерстных музыкантов, - потому что все они были в полушубках навыворот, - в свою очередь оглашал воздух такой сумасбродной симфонией, что поневоле смех пронимал всякого. Лодка, в сопровождении этой музыки, ехала тихо, народ кучами шёл за нею, ребята забегали вперёд, кланяясь масленице, и кричали ей:
- Прощай, масленица!
Бабы с маленькими ребятишками на руках, закутывая их в свои шубы, не отставали от ребят, и красные, жёлтые и пёстрые их платки, как цветы, красиво отделялись от белой, снежной обстановки. Поезд выехал за околицу и спустился на Волгу - что вышло не без приключения. Не подтормозив дровней, несмотря на то, что тройки спускались очень осторожно, упираясь, что есть силы, чтобы не раскатить поезда по гладко утоптанному скату, передовые ямщики вдруг выдумали гикнуть и махнуть на своих уносных лошадей. Те поскакали, а вслед за ними и упряжная тройка. Лодка лихо раскатилась, ударилась на повороте о лежащее тут большое бревно, и ударилась так сильно, что всех музыкантов по левую руку сшибла с ног и разметала в сторону, и, кроме того, семь человек ребят и сама масленица Лёкса выскочила из лодки вон, и с размаха увязла глубоко в снегу: крик и визг поднялся страшный, но лошадей сейчас остановили, всех подобрали и со смехом рассадили на прежнее место; только с Лёксой трудно было справиться. Вместе с нею исчез и её таз с блинами, которые разлетелись на все стороны - и как Лёкса ни была слабоумна, но ни за что не хотела сесть в лодку, покуда не подобрали их всех, до последнего. Всего удивительнее было то, что Андрюшка усидел на мачте, чего, вероятно, с Илюшей бы не случилось: недаром, видно, предчувствовало опасность чуткое сердце Василисы.
По Волге, по гладкой и широкой, как пол, дороге, катанье действительно было отличное. Передовые мальчишки скакали что ни есть мочи, так что только их виски раздувались по ветру, и выползшие из-под войлочков полушубки подымались горбом у них на спине. Но им это было нипочём, они и не чувствуют, что холодком их пробирает, скачут себе, помахивая кнутиком, то направо, то налево, и лодка, лучше чем под парусами, летит по родимой реке. Только музыкантам пришлось поневоле отстать; собравшись около веховой ёлки, они наигрывали и трубили во весь дух свою музыку, представляя издали пресмешную картину разношерстного стада, сбитого в кучу.
Гулянье и катанье продолжалось добрых три часа. Потом, воротившись в село, вся эта деревенская публика разбрелась обедать по домам. Пили, ели, без счёту и меры; справляя заговенье, народ как будто хотел себя вперёд вознаградить за скудную еду, предстоящую ему на семь недель великого поста.
Миша, сидя за столом в богадельне, рассказывал, что с роду не видал такого веселья.
- Ещё погоди, голубчик, - говорила ему Василиса, - погляди, что ужо вечером будет...
Надо сказать, что и зима как будто на заказ провожала масленицу превосходною погодой. Только стало смеркаться, как поднялся на небе месяц, как круглый золотой шар, и осветил всю окрестность почти как днём; такого дивного фонаря, кроме неба - нигде и не увидишь.
В лодку запрягли других лошадей, наполнилась она другою публикой, и все эти женщины и ребята натискались и уселись в неё так тесно и плотно, что, кажется, яблока нельзя было между ними бросить. Везде слышны были песни, смех и весёлый говор. Катанье, кроме большого поезда, сопровождалось ещё множеством саней, парой и в одиночку; все они съезжали на Волгу и пускались вскачь, в перегонку, с самой шумной и искренней весёлостью и увлечением, так что издали гулы раздавались.
Месяц зашёл наконец за горы, стало темнее - и похолоднее: слегка морозило, подходила и ночь.
Подъехав к спуску из села на Волгу, поезд наконец остановился, лошадей выпрягли, лодку отвязали и свалили тут же на ровном месте, за дорогой; все другие сани отправились обратно в село, а сверху из-за околицы показался народ. Крестьяне и ребята шли кучей и каждый нёс охапку соломы. За ними толпились любопытные, и на верху по улице собралось почти все село смотреть, как масленица будет гореть.
Под лодку натаскали дров, хворосту и соломы, в нескольких местах разложили костры, всё это зажгли, и скоро розовое зарево осветило всю окрестность. Когда-то засмоленная лодка горела ярким и сильным пламенем, и густой дым поднимался от него прямым столбом вверх; кругом её мелькали как тени ребята, они бегали и суетились – или, подобрав полушубки и кафтаны, лихо перескакивали через костры, щеголяя друг перед другом ловкостью и удальством. Другие подбрасывали на огонь хворост и солому, и пламя, вспыхивая с новою силою, озаряло всю эту оживлённую картину новым блеском и красой. Шум и веселье дополняли прелесть вечера, и проводы масленицы были настоящим деревенским праздником.
Лодка горела, сгорала, огонь бледнел, курился тише в красных углях, рассыпаясь искрами, когда ребята расшевеливали его палками, чтобы продолжать своё веселье, точно так же утихало помаленьку и общее удовольствие; крестьяне села расходились по домам; масленица кончилась.
- Теперь будем Богу молиться, - говорила Серафима, подымаясь в гору с соседкой Ариной.
- Полно пировать! - отвечала она. - Вот как ударит завтра протяжный колокол: правда, что на душе все грехи так и зашевелятся... Ну, помолишься Царице небесной, будто и легче.
Не прошло часу, как совершенная тишина воцарилась в селе. Хотя и не было ещё поздно, но огни по избам гасли один за другим, и масленицы, шумной, весёлой, и след простыл, дымок не курился более даже и над сгоревшей лодкой, и только четыре места обозначали, где так ярко и весело пылали костры. Одни звёзды сияли на небе, и ночь ещё не прошла, когда настал Великий пост; он вёл за собою спокойствие, которое в деревне ещё гораздо заметнее, чем в городах.
На другой день церковь была полна народом; отец Андрей служил с глубоким и искренним благоговением, после того, что таким чудом Бог возвратил ему его двоих детей, которых он считал почти наверно погибшими. Церковь казалась ему божественным приютом, в котором его душа как будто расцветала: тут, в присутствии Божием, вдали от всего житейского и мирского, он так горячо любил, верил, молился, что молитвы покаяния ещё сильнее ложились на его душу. Стоя посредине церкви на вечерне, он сам читал великий канон Андрея Критского, так внятно, таким звучным и исполненным умиления голосом, что народ, окружая его тесною толпою, несмотря на это, как будто был неподвижен, и как будто притаил дыхание; казалось, муха пролетит - и ту услышишь.
Ученики и ученицы школы почти все были в церкви. Михаил Васильевич хотел говеть на первой неделе поста, и поэтому классы были отложены до второй, а дети сами по себе бежали в церковь, к службам.
Не понимая ещё всех молитв, они всё-таки чувствовали и разумели, когда клир отвечал на них: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя». Кроме того, они отчасти разумели и чувствовали, когда священник говорил:
«Господи, Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего: яко благословен еси во веки веков».
Эту молитву не поймёт только тот, кто её не слушает.
В церкви стояли все чинно, и старые, и малые, но из воспитанников школы более других следили за службой Степаша и пришлец Миша. Степаша, на клиросе, пел вместе с дьячками, а Миша, стоя тут же поблизости, с таким вниманием слушал и глядел, что нельзя было усомниться, что его душа была с ним, в церкви, а не летала где-нибудь, вместе с перелётными мыслями, которые так часто и при самом Богослужении уносят человека далеко.
По окончании вечерни Михаил Васильевич шёл домой, когда его нагнали три мальчика, Яша, Вася и Никитка, и спросили: можно ли им идти к нему посидеть? Отказа, по обыкновению, не было, и они вошли вместе с ним в избу. Вслед за ними прибежали Анка и Мавруша, - из этих пяти человек ребят старшая была Анка, девочка по двенадцатому году, которая одна была ученицей в школе. Лишь только она вошла в горницу, то, увидя Яшку Рогова, засмеялась и спросила:
- Что, дедушка, рассудил?
Яшка опустил глаза в землю и отвечал:
- Мы ничего не говорили...
- А в чём же был у вас толк? - спросил учитель.
- Вот я расскажу, - сказала Анка.
- Нет, я скажу, - прервал её Яша.
- Нет, я, - настаивала девочка.
- Анка старшая - пусть же она и расскажет, - заметил учитель, поглядывая с улыбкой на Яшу, у которого глаза так и блестели, видно, что и мальчика спорный вопрос заживо задевал.
- Вот, дедушка - я им рассказывала... Помнишь, ты сам нам один раз говорил, что пастух-мальчик шёл в поле - и повстречался ему нищий, и стал этот нищий просить у него Христа ради, а у мальчика за пазухой была краюшка хлеба. Ему и самому есть хочется, а нищий слёзно просит, говорит: со вчерашнего дня крохи во рту не было. Мальчику жаль стало нищего, он взял, да и отдал свою краюшку. Ну - я и спрашиваю у Яши: скажи что лучше, самому съесть или другому отдать? А он говорит: самому съесть завсегда лучше... А ты говорил, что другому отдать лучше, вот и вышел у нас спор; я говорю: пойдёмте судиться к дедушке - и пришли...
- Так по-твоему, Яша, завсегда лучше самому съесть?
- Лучше... - отвечал мальчик, без малейшей остановки.
- Ну - постой, я вот что у тебя спрошу: ты сегодня уж поужинал?
- Нет ещё - у нас ещё пока и на стол не собирали...
- А хочется тебе есть?
- С пустых-то щей - когда не хочется! Сегодня пост, за обедом и каши не было...
- А у меня славный каравай... Степаша, достань его из шкафа. И сотовый мёд есть... и того принеси.
Степаша вынес каравай тёплого хлеба и положил его перед учителем - приятный от него запах так и наполнил комнату, потом принёс чашку мёду.
- Что будет лучше, - спросил учитель, - если я всё это съем один, или и с вами поделюсь?
Дети перемигивались, смеялись, и не отвечали ни слова.
- Моему-то животу, - говорил, шутя, учитель, - завсегда лучше всё самому съесть. Мой живот не разумеет, что и вам пирога с мёдом хочется - вот я так и слышу, как мой живот у меня есть просит, - продолжал он, поглаживая себя по желудку. – Но кроме живота, у меня есть ещё душа, есть разум, они мне почти на ухо нашёптывают: «Нарежь-ка твой каравай ломтями, да намажь мёдом, да одели ребят. На твою долю поменьше останется, а всё же ты их накормишь и полакомишь...». Видишь, Яша... а ты не нищий, и не то что со вчерашнего дня у тебя крохи во рту не было. Перед голодным человеком как не помнить, как не чувствовать, что не лучше самому съесть, а лучше голодному всё отдать, что есть, только бы он голодом не мучился... Знаешь, отчего ты этого не разумеешь?
- Отчего? - спросил мальчик.
- Оттого, что ты от голода никогда не терпел - ты не знаешь что такое голод... Приходит пора обедать, вот ты пришёл, сел за стол, тебя и накормят досыта. А как кто не ел со вчерашнего дня, так не то что за обед, за всякий кусок хлеба он готов в ноги поклониться и сказать спасибо... Скажи же мне теперь, если тебе случится повстречаться с голодным нищим, и он будет просить хлеба Христа ради, а у тебя краюшка за пазухой, - что будет лучше: самому съесть или ему отдать?..
- Всё же самому съесть лучше, - отвечал упрямый Яша.
- Если так, и я тебе моего каравая с мёдом не дам; ты говоришь, лучше самому съесть, я сам и съем. Степаша, подай мой нож, - продолжал учитель, - я нарежу хлеба и ребят оделю.
Ребята не сводили глаз с Яши, который с каким-то упорством глядел по сторонам, как будто нарочно, чтобы рассердить Михаила Васильевича, но тот, напротив, показывал вид, что этого не замечает, нарезал хлеб ломтями, намазал мёдом, и подал по куску всем детям, кроме Яши, который тотчас же вышел из горницы, и в дверях сказал сердито Степаше вполголоса:
- Очень мне нужен его хлеб! У меня дома и свой есть.