Сказы деда Савватея. Шатун

ШАТУН
(сказы деда Савватея)

   Тётка Пелагея, отодвинув цветастую задергушку на маленьком оконце и выставив губы дудочкой, задышала на разукрашенное морозным узорьем стекло. Скрюченным пальцем протёрла махонький «глазок», через который можно было увидать белый свет и что делается там, на дворе.
   Увиденое её обрадовало. Бушевавшая всю ночь, да и прошлый вечер непогодь угомонилась. А намело-то порядком!
 - Аль вылязу с избы-та,- страшась, подумала Пелагея,- давишный год откапывали мене мужуки, прям артелью цельнай. Боязно, а итить надоть. Чай, Святки! Робятёнки гостинчика ждуть!
   Да, в прошлом году завалило снегом по самую соломенную крышу избу Пелагеи. Многих тогда одиноких да вдовых пришлось выручать из плена снежного. Каждый год в Рождественские Святки ходила Пелагея Грызунова к племяннице с угощением для малых её детей. А как же? Их там пятеро уж народилось. Сама-то Нюрка, племянница и единственный теперь уже родной человек Пелагеи, всё рожала детишек из года в год и, нет у неё свободного часу, отойти от дому. Кружится всё по хозяйству.
 - Вот уж подрастуть, Христа славить прибягуть, а таперя-та што жа, сама потопаю, поди,- обречённо вздохнула Пелагея.
    Дорога не близкая, на другой конец деревни, а растянулась та деревня вдоль тракта без малого на полторы версты, это старой мерой конечно. За жизнь Пелагеи деревня не увеличилась, только короче да короче становилась, вымирал деревенский люд. Летом-то прогуляться одно удовольствие. На скамеечке возле дома, какого присесть, побалагурить о том - сём с бабами. Знакомцев повстречать мило дело. А в распутицу или в непогоду или вот как этот день, после метели, трудненько идти.
   Принялась Пелагея обряжать себя обстоятельно. Начала с ног. Простые чулки с круглыми резинками, да толстые самосвязанные носки, да панталоны байковые до колен. Потом лиф, сама шила, удобный, фланелевый на костяных пуговках. Да рубаха нижняя, тоже свойская, батистовая с плетёным кружевом на груди. Юбки две - простая, да шерстянка. Кофты - сатиновая да шерстяная, вязанная. Уж больно Пелагея гордилась, что сама шьёт да вяжет себе наряды. Впрочем, как и многие бабы в деревне. Рукодельничали, при этом уверенно говорили:
 - Не накуписси тута, а своя - та одёжа - красивши и дяшевши будить.
   Сунув ноги в чёрные, новые валенки, она прошлась в них по избе туда-сюда и с сожалением стряхнула с ног, поставив в угол. Как кандалы, право! Ещё не разношены, только недавно сваляли. Давили под коленом и были жёсткие, колом стояли.
 - Надоть отнесть, размяли, разбили штоба, да обрезали маненько,- решила Пелагея и с сожалением обула серые, старенькие, с кожаными заплатами на пятках, но зато мягкие, лёгкие и привычные.
   А хотелось-то пофорсить в гостях!
   Да и то сказать, на другой конец села переться, в тех бы не дошла.
   По пёстрым, домотканым дорожкам прошествовала хозяйка до комода, что стоял как раз напротив входной двери, взяла баночку крема «Молодость», которым уж года четыре пользовалась, вот и запах его неприятный стал со временем, ну это не важно. Старое, замутнённое от времени зеркало повернула Пелагея так, чтобы свет, пробивающийся из окошка, падал через замёрзшее стекло на лицо. Зацепив указательным пальцем чуть-чуть, ровно горошинку, белого пахучего маслянистого крема намазала на щёки и, как следует, втёрла, чтобы не обморозить их. Конечно, гусиным жиром было бы лучше, но хоть и шёл Пелагее седьмой десяток, моднИться она ещё пыталась и даже из почти пустой гильзы когда-то давно купленной и уже истраченной помады, мизинцем что-то черпанула, ковырнула и, сложив куриной жопкой, ставшие уже ниточками тонкие губы, алой помадой намазала их, оставшись собой довольна. Гребнем подобрала ещё густые, седенькие волосы, гладко зачесала и повязала ситцевый платок, на него пуховый. Сняла с гвоздя и надела плисовый, на ватине сак, который бабы, по-простому называли - полупердень.
 - Не в куфайке жа тащиться! Праздник, чай!- сказала сама себе женщина,- всё! Прифиндюрилась, прибралась! Можно итить.
   Взяла Пелагея подготовленную с вечера и выставленную в холодные сени сумку из серого дерматина, наполненную гостинчиками. Блинцами, пресняком - пресным пирогом с морковью, сладеньким. Бутылку козьего молока налила, хотела четверть - да не дотащить.
 - У пляменницы корова, а козье-та скуснея и для детишкав пользительнее будить,- рассудила так.
   А ещё кулёчек конфет ирисок, да носочки из козьего пуха малышам. Больше-то забоялась брать:
 - Тяжалёхонько будить снег мясить, взапрею поди, распотеюся. Как ба не простыла я, не слягла потом. Кому за мной ходить-та?- только этот разумный довод и остановил, а то набрать чего-то ещё можно.
   Последние годы редко Пелагея отлучалась со своего двора, поэтому присела на лавку как перед дальней дорожкой. Решительно поднявшись, покрылась сверху ещё большой клетчатой, шерстяной шалью, взяла палку от старого сломанного ухвата, собак, ежели пристанут, отгонять, и вышла за дверь в сени, оттуда уж на крыльцо.
   Вышла и зажмурилась, смухортилась от нестерпимой рези в глазах, аж на слезу прошибло. Солнце пронзительно яркое, небо удивительно чистого голубого цвета, снежные сугробы блестят и переливаются самоцветами, лёгкая позёмка-завирушка хулиганит, закручивая и вздымая вверх снежные «кудряшки». Вот были следы, и уже нет их, присыпаны снежной «мучкой», сглажены. Пойди-ка, отыщи протоптанный, проторённый кем-то путь! То-то и оно! Тяжело будет идти. Да и морозец заметно стал крепчать.
 - К ночи-та прижмёть, уж прижмёть, без сомнениев,- потревожилась Пелагея, но решение своё менять не стала и двинулась вдоль дворов.
   На улице не смотря на полдень пустынно. А чего шарахаться, праздник же! Дома печи протоплены, тепло, уютно. Кабанчиков перед праздниками, с наступлением морозцев, закололи. Теперь и холодец наварен, и сало усолело. Есть и горькая и сладенькая, всё свойское. А в печи тыква дошла, только тронь ножом - развалится на дольки да с холодным молоком, да вприхлёбку! Картошечка разварная со спахтаным свежим маслицем, да рубленой капусткой, а захочется и творожок принести из каморы, с холоду можно, да сверху него густой сметаны или с вершками, да мёдом. Ум отъешь!
   Хлебушек ржаной напекли бабы, да и сдобы, завитулек разных целые тазы. На все праздничные дни наготовлено. Угостить родных, соседей, да и ряженых, да и тех, кто Христа славить придёт, святочные песни петь станет. А уж когда управились с хозяйством, коли совсем истома взяла, леность подкралась, так вон калёные семечки целое решето, да тыквенные сушёные. Сиди себе на печи, грызи, расслабляйся! А то бери гармошку да наигрывай, пой, горлань от души частушки. Куда зря с добром.
   Нет! Ничто из тепла не вытянет народ, не заставит покинуть уютные свои гнёздышки. Ну, если только какой-то удивительный случай или беда, не приведи Господи!
   Взбивая валенками сыпучий снег, тётка Пелагея преодолевая препятствия, погружаясь почти по колено, двинулась в путь. Идти тяжело. Держась поближе к заборам, прошла уже пару дворов, когда неожиданно внимание её привлёк странный, еле уловимый ухом звук. Будто урчала собака, у которой отнимали кость! Да так угрожающе. Пелагея встала, как вкопанная и принялась озираться по сторонам, но ничего подозрительного не увидала. Взяв половчее палку, выставив её вперёд, она сделала ещё два-три шага и уже более отчётливо услыхала настороживший её звук. Приглядевшись попристальнее, как только было возможно при ярком солнце, наконец заметила, что над высоким сугробом, как раз за двором Тишки Трюхина, из подтаявшего небольшого отверстица тонкой струйкой поднимается парок. Вот именно оттуда, из сугроба, шёл и звук!
 - Чавой-та,- опешила тётка Пелагея,- страсти какия! Чаво деится!
   Не медля, она, подобрав юбки, затрусила к калитке дома Трюхиных. Нервно что-то бормоча себе под нос, взлезла на крыльцо и, резко забарабанила в дверь железной накладкой. В доме враз услыхали этот нетерпеливый, взволнованный стук и вскорости, в проёме распахнутой двери появился сам хозяин в мятых портках и майке, в накинутом на плечи полушубке.
   Ковыряя спичкою в зубах, наверное, после сытного обеда, Тишка вопросительно уставился не совсем трезвыми глазами на Пелагею:
 - Ну и чаво бунишь?- спросил он после некоторой паузы.
 - Тама вона хтой-та хыркаить в сугробе,- показала рукой ещё не успевшая отдышаться после быстрой ходьбы Пелагея,- пойди, сам глянь!
 - Чаво буробишь-та, старая? Я с сеновала рухнул штоль? Али мене делать боля нечаво?- вопросительно прищурился на неё мутноватым взглядом Тишка.
   На эти его слова Пелагея дюже осерчала. Она, стало быть, переживает, а этому дурню -  всё едино.
 - Ну, гляди,- резко проговорила она,- как хотишь. У тваво двора хыркаить, а мене-та, како дело?
   Тишка поскрёб пятернёй волосатую грудь и призадумался. Потом решительно проговорил:
 - Лады, погодь тута,- и захлопнул перед носом Пелагеи дверь.
   Правда довольно быстро вышел, хотя жена его Нинка, кричала в сени вслед ему:
 - Куды несёть-та, накой попёрси, ходок? - и угрожающе, подозревая видно в чём-то нехорошем, пригрозила,- гляди у мене, добегаисси, шебуняй! Вот уж брындаить он! Вот уж брындаить!
   Но выглянув на крыльцо и увидев там тётку Пелагею с озадаченным лицом, враз заткнулась и скрылась в избе, смекнув:
 - Кажись, дела пахнить тута карасином, чавой-та стряслося, поди, - наматывая кое-как платок, рванула с гвоздя доху, одновременно всунув ноги в валенки.
   Тихо, крадучись приблизились к сугробу.
 - Мать чеснАя! Кажись мядведь - шатун тута прилёг! - обомлел Тишка и полушёпотом бабам, замершим сзади,- бягитя, мужуков покличьтя. Пущай бяруть дреколье, да рогатины, скрЯбки аль вилЫ! Да к деду Сидору не забудьтя, у няво берданка.
   Нинка и Пелагея, уже взъерепененные, взбудораженные ринулись по обе стороны улицы, скликать мужиков. Они долбили в двери и оконные переплёты так громко и нахраписто, что мёртвого могли поднять, а не только дремавших после праздничной трапезы, под хмельком или даже в сильном подпитии деревенских жителей. Ох, что тут началось! Дети завопили в избах на все голоса, до визга, испугались. Собаки залились громким истошным лаем и рвались с цепей. Бабы взвыли, предчувствуя какую-то неведомую беду. Но что именно беду - не сомневались даже!
   Мужики, не твёрдо опираясь на колья и рогатины, шарахнулись к месту событий. Шарахнулись, да не все. Иные поостереглись соваться в неведомое.
 - Не ровён час, отхватишь тута.
   Другие, и таких не мало, разумно рассудили:
 - А надоть обзгодить, пущай поперва ети сбегають, разнюхають, чаво по чём. А уж опосля и мы подтянимси.
   Бабы с ревущими младенцами, закуляхтав их кое-как повыскакивали из изб, да бежать не решились.
 - Куды с малыми-та? Простынуть,- в спины ругали их из-за дверей старухи.
   Кормящие потоптались у порога, попробовали поймать за шиворот юркую изворотливою мелюзгу, те прямо из-под материных подолов пролезали, выскакивая и блестя соплями, которые то слизывали на бегу языком, а то утирали рукавом, толкая друг друга поспешали, лихо загребая большими растоптанными валенками, догоняя спешащих взрослых.
   Мужики матюкались, прогоняли ребятишек из-под ног. Те ловко отскакивали в стороны, приостанавливались и, вприскочку опять догоняли толпу.
   Дед Сидор, охранявший когда-то давненько на поле горох, в сдвинутом набекрень треухе, преисполненный ответственности, так как находился при оружии, с допотопной берданкой наперевес, в распахнутом драненьком кожушке, побрякивая медальками, которые успел всё же нацепить по такому случаю, трусил, поспешал, перебирая лихо большими латаными валенками к месту события. Он разумно полагал, что без него не начнут, так как пригласили лично и с ружьём.
   Шум и гвалт поднялся, хоть святых выноси. А тому медведю в сугробе хоть бы хны! Дрыхнет, подлец!
   Тишка Трюхин, не выдержав, взревел:
 - А ну брысь отседа! Баб, ребятёнков - убрать! Кровопролития намечается, а они припёрлися цельным стадом! А ну как встанить, да попрёть на вас? А в ём та поболе двух метров росту, да весом живым ого-го скольки, а когти,- он огляделся и, схватив в руки вилы, потряс ими над головами замеревших ротозеев, - во какия!
   Народ примолк. Слышно только надсадное, с сипом и присвистом всеобщее дыхание, да шварканье мокрых носов, да скрип снега под взволнованно топчущимися валенками.
   Бабы нехотя отступили. Волоком, за шивороты, потянули недорослей за собою. Но отошли не далеко, на десяток шагов или взлезли на крыльцо стоящих рядом домов, чтобы в случае чего, нырнуть в спасительные сени и заложить двери изнутри.
   Остались, в некотором отдалении от сугроба, одни мужики, человек пять.
 - Во, едрёныть!- покачал головой Серафим Брызгунов,- а мы - та именины мальчонке свому вчерась справляли, а ноня продолжали. В ночь вчерась мяло-мяло,не мудряно, таки холмы нанесло. Крёснай поди спужалси, не пришёл ни вчёра, ни сёдни. А мы-та, ноничя за столом сидим, продолжаим, а тут ор - мядведь! Все повскакали и сюды бечь.
 - А хто хрёснай - та? - поинтересовался дед Сидор, просто так спросил, чтоб обстановку разрядить.
 - Так Чемердяев Агафон Семёныч!
 - Чемердяев? Энто любитель закласть за ворот. А чаво одного ждали, а баба яво иде жа?- не отставал дед Сидор и, это стало всех уже раздражать.
 - Чаво ты пристябалси к мене,- возмутился Серафим,- тут об деле надоть кумекать, как ловчея медведЯ поднять, да завалить потом, а ты докопалси до мене,- однако решил всё же ответить старому, который обиженно отошёл в сторонку, оперся на берданку и примолк,- на сносях она, а Агафон, как подопьёть дюжа ненадёжнай. Кобенится. Страшно с ним итить бабе. А так - та ничаво мужик.
   И помолчав, добавил:
 - Вот вить выпить любить, а сам не пришёл,- и в раздумье проговорил,- а как ежели яво мядведь задрал? А? Закусил, таперя моим кумом и дрыхнить, тварь такая?
   Всех будто кипятком окатило! Аж пар от мужиков повалил. Никому в голову такое не стукнуло! Надо ж сказануть! Подумать и то страшно. Тут же стали по - серьёзному рассуждать.
 - Окружаем яво, мужуки,- скомандовал Тишка,- и по моёй команде ширяим со всех боков, чем имеем. А как подымем, тут уж дед Сидор не оплошай, цельси в башку и стрЕльни, понЯл!
 - Такая мене доверия, а я чаво та мужуки забоялси. Не ровён час промахнуся, аль замешкаюся, тады чаво?- пробормотал растеряно Сидор.
 - Струхнул дед? А с виду гярой! Вона весь в мядальках а сам уделалси враз,- налетел на него Серафим,- давай, я стрЕльну.
   Дед Сидор тут посуровел и решительно ответил:
 - Никак нет! Оружию перядать никому не смею, сам должён.
   Это вызвало всеобщее уважение и, решимость появилась.
   Мужики, тихо обойдя сугроб по кругу, выставили вперёд оружие своё, ожидая сигнала. Дед Сидор смело встал с нацеленным на сугроб ружьём. Тётка Пелагея, отдав кому-то безоружному из мужиков свою палку, забежала в калитку к Трюхиным и там прижукла у крыльца, прижав к груди, как бы защищаясь, свою сумку с гостинцами.
   Наступила напряжённая тишина. Даже собак не слышно, дети примолкли, бабы заткнулись, кучей столпившись на крыльце соседнего дома.
   Прочистив горло, кашлянув в кулак, Тишка вполголоса скомандовал:
 - Начали!
   Мужики, что было силы, ткнули, поддели со всех сторон возвышающийся сугроб, дед Сидор прицелился, прижмурился, готовый пальнуть и тут...
 - А-а-а-! - разорвал тишину душераздирающий хриплый крик,- а-а-а-!
   Сугроб заходил ходуном. Из - под снега появилось что-то тёмное, взъерошенное, огромное и растрёпанное.
   Дед Сидор пальнул! Осечка! Язви её!
   Все попятились, выпучив глаза, падая навзничь, побросали дреколье, пытаясь отскочить на трясущихся ногах, отползать, зарываясь в снег. Тут уж не до нападения, шкуру свою спасти бы. Вскоре перед зверем осталась одинокая, застывшая на полусогнутых ногах фигурка деда Сидора. Он видимо решил принять смерть геройски, так как подвёл всех. А зверь завывая, постанывая и потирая больные места, корячился, выбираясь из сугроба. Медведь-шатун, здоровый и коренастый, весь в чёрной шерсти затравлено, исподлобья с испугом озирался по сторонам. На его бордовой морде поблёскивали слезой два маленьких припухших глаза. Он тёр лоб скрюченными, посиневшими пальцами огромных лапищ и что-то под нос себе бурчал. А над испуганными людьми морозный ветерок разнёс стойкий, вонючий запах перегара.
 - Че-мер-дя-ев! Агафон Семёныч!- пролепетал, выдохнул, узнавая медведя-шатуна Тишка.
 - Вот те на! Это ж кум!- опешил Серафим Брызгунов, поднимаясь с колен.
   Тётка Пелагея тихо сползла спиною по балясине крыльца Трюхиных в снег. А горе-медведь постанывая, в развалку, еле передвигая застывшие и отлёжанные ноги, медленно поплёлся к вылупившим от ужаса на него глаза, мужикам. На пути его, еле державшийся на трясущихся ногах стоявший дед Сидор, тут же повалился на колени и, утирая лицо своё треухом, всхлипывал и причитал, кланяясь головою в снег:
 - Сла-те Господи, што не убил! Грех на душу не взял! Када ещё осечке - та возрадуисся!
 - Ты чаво тута дед,- едва разлепив спёкшиеся губы, прохрипел несчастный Агафон,- накой табе ружжо?
   Но вдруг, оглядев молчаливо стоящую и разглядывающую его самого толпу за спиною деда, кажется, что-то стал понимать:
 - Эк мене угораздило - та!
   Он поскрёб свалявшийся кудлами мокрый затылок и рухнул в снег, обхватив голову руками.
   Народ стал помаленьку приходить в себя, послышались нервные смешки и солёные шуточки. А Агафон Семёныч Чемердяев, придя немного в себя, опамятуясь, вдруг встрепенулся:
 - Мужики! А у мене, помню, сумка была с гостинцами. Потыкайтя в сугробе, авось отыщем.
   Переворошив всё кругом, отыскали потерю.
 - Ты, Агафон Семёныч кончай, давай баловать, без меры горькую жрать,- назидательно погрозила пальцем Нинка Трюхина Чемердяеву,- ежели бы не тётка Пелагея замёрз ба! Чуешь как морозец забираить. Ей, сярдешнай, спасибочки скажи. Ой, а иде жа она?- закружилась, оглядываясь по сторонам Нинка,- иде Пелагея, нешто никто не видал? - повернулась к народу.
   А тётка Пелагея, и так потеряв много времени, по дорожке, вытоптанной народом в сутолоке да беготне, далеко ушла уж, поторапливаясь, пока не замело. И только вдалеке, удаляясь от глаз людских, маячили неясные очертания фигуры удаляющегося в снежную круговерть человека.