Ганджубас

               
Памяти великого сибирского геолога Василия Петровича Хлыбова.

         Ганджубас (сленг) – сушеная сортовая конопля.(Яндекс)
 
  С неба уныло сочатся редкие капли осеннего дождя, но мне хорошо и уютно: я сижу на теплой броне,  опустив ноги в распахнутый люк. Старенький МТЛБ бодро бежит по необозримой якутской мари, плавно покачивается на ходу и стреляет шлейфами густого дыма в топких местах. Как истинный гурман, я люблю соединять вещи несоединимые, смешивать и смаковать как можно более разнородное. Только так вычленяются зерна истинных находок, и,  ты незаметно входишь в состояние кайфа, лучше и значительней которого нет на земле ничего. Только творчество дает  подобный результат, но и оно не панацея. И лишь иногда что-то ломается на небесах, тогда  снисходительные боги чуток отодвигают занавес, доверительно позволяя взглянуть краем глаза на иные реальности.
  Путь наш не близок, мы – ведем разведку на золото, нам не дают покоя вечерние байки нашего механика и  проводника - якута  Гоши,  вот мы и двигаемся к призрачной цели: где то по ту сторону  боковых отрогов Станового хребта маячат нам золотые берега реки Гонам.
  В который раз, и уже почти привычно,  я грежу о большом самородке, эдак с лошадиную голову, который никак не хочет изменить мою жизнь. Где он лежит, тщётно ожидая меня? Неподъёмный, чаемо солидный и пузатый, скрывающий блеск под  черно-зеленой рубашкой окислов, он не напрасно занимает мои дни и думы. Чтобы я сделал, найдя его не во сне? А ведь и вправду, что бы сделал? Мне как то не совсем удобно высказать затаенное, едучи на гремящем экипаже  в неизвестность и безлюдье. На западе черными взмывами хаоса подпирает мрачное небо гранитная  спина Станового, огромный ворон, вот уже сутки,  преследует нас в надежде неплохо подкрепиться, а я буду трепаться о золотом тельце?
  Кранк! – раздается громкий стон металла, и  сразу же вездеход теряет ход, резко рыскает в сторону, надрывно гремя железом.
  Ёп твою двацать! – высунувшись из люка, орет Георгий, - кочерге пипец!
  Ёп твою тридцать!! – думаю и я вслух. Кочерга, которая у нас в запасе только одна,  сиречь - кривошип на коем держится ленивец, всё-таки не выдержала тяжести болотной растительности: длиннющих корней рододендронов, морошки и прочих прелестей, на которые так не скупа, ставшая почти родной Якутия.
  Из десантного отделения вылезают распаренные и заспанные Савелий Петрович, Роман Карпович, Андрюха и Ефимыч Куликов. Минут пять воздух сотрясают глубокомысленные  - Епть! Бля? -  перемежающиеся не менее содержательными: -  Бля - а!! Епть?? -  Потом мы все дружно чистим ходовую от намотавшихся корней, разбиваем гусеницу и, кощунствуя и богохульничая, через пару часов готовы двигаться дальше.
  Кто мы такие? Что нами движет на пути отчаянном и отпетом? Вот Савелий Петрович – знаменитый геолог, в его котомке не один десяток открытых месторождений. Тут  олово и свинец, графит и золото, но нынешнее государство откупилось от него бомжовской пенсией, что фигурально можно понять как – иди подальше, у нас своих хлопот достаточно. Вот так он и ходит.
  Роман Карпович - фигура совсем иной величины: в недалеком и значительном прошлом он был далеко не рядовой персоной на республиканском небосклоне. Министр геологии огромной и бедной, когда то советской, а ныне, увы, феодальной страны,  погиб в нем самым тривиальным образом,-  есть такая категория людей, которые на взлете карьеры обязательно наступают на пробку. И тогда их не могут спасти ни связи, ни блестящее прошлое: мир жесток, и человеку, выпавшему из обоймы, никогда не ступить на тропу войны полноправным бойцом. Наравне со всеми, и, несмотря на возраст, он кашеварит,  роет шурфы, не чураясь тяжелого труда, - нормальный винтик в  несложной старательской машине, но! На каждой стоянке я прячу бидон со спиртом в места известные только мне, а Роман Карпыч угрюмо горбится у костра, враждебно прожигая меня с виду бесстрастными якутскими глазками.
  Ефимыч как бы мягок и прост, но под этой простецкой внешностью прячется стальной стержень: он завхоз и бухгалтер нашей  крошечной партии, что только прибавляет ему  достоинства,  а в прошлом, - опять прошлое!  Хорошо это или плохо, но так и есть. Будущего у нас  остается с гулькин хвост, а он был преподавателем в университете .
  А вот - Андрюха, для написания подлинного портрета которого у меня нет ни подобающих  сил, ни  красок. Несомненный талант, а,  может и гений беспутства, подкрепленный учебой во Владимирском художественном училище по специальности (слыхал кто  о такой?) - альфрейщик. То бишь – богомаз, специалист фресковой живописи. Долгие семнадцать лет, на сломе эпох и общественно – экономических формаций, мировых катаклизмов и потрясений, он жил страусом с головой в песке. Давным-давно ушла в прошлое Советская Россия, а  он только сейчас с удивлением  обнаружил, что проживает совсем в другой стране,  и что «серпастый и молоткастый» уже не котируется на фоне новых людей и отношений.
  Как то мы берем пробы с косы накоплений на крутом извиве Тимтона, кругом – первозданный хаос рождения земли, гигантский древесный залом перегораживает реку. Глядя на него, мороз ощутимо двигает волосы в обратную сторону.  Тимтон ревет и утробно стонет, продираясь сквозь его частую ячею, вода кипит  и, распоротая и рассеченная, с трудом прирастает прядью к  белёсой прядке.
- Как же ты жил без паспорта? – спрашиваю я его. – А на хрена он  мне был нужен?- вопросом на вопрос отвечает он. – Картину напишу, вот у меня в кармане  зажгло, - и опять девочки, вино,  и жизнь засветилась по новому.… И смотрит на меня блятскими херувимскими глазами так, что я готов уверовать в его святость. Есть у него и голубая мечта. Какой же он богомаз -   без мечты-то?
  Шеф! – говорит он, - вот когда мы намоем песка, и обналичим,…   я найду классную телку с твердыми сиськами… о,  ты знаешь, как я заживу! Тогда у меня найдется, наконец, время,  написать лучшую  картину всех времен и народов. Я иду к ней всю жизнь,  от бессознательного… ты поверь! Она у меня в душе и глазах…Начальник! -  со стоном выдыхает он, -  это будет лучшее и глубочайшее полотно во всей мировой истории! Вообрази, - весь содрогаясь и от волнения перекашиваясь, со среднерусским акцентом лопочет  богомаз,  - серый и грустный фон, такой, ты представляешь,  – д-з-з-з… а на  нем – красивей красивого! - идеально  широкая  и разработанная   пиз…а, (хэйко банзай! - до чего всеобъемлющее русское слово!) -  в которую валятся  и пропадают царства – государства, страны  и материки, политики и полководцы…
  …Их грустные лица торчат над редковолосым багетом, а прощальный жест Гитлера, стоящего на вихрастой макушке Александра Македонского - Хайль, хайль!  - более похожий   на русский привет,   тоже манит туда, туда -  вниз,  на самое топкое и фекальное  дно… В миллионолетнее парнокопытное существование, в детский опыт тираннозавров и нечеловеческие мистерии   протообезьян и питекантропов…   Откуда никогда не будет отдачи, а…  только  кукиш, любовно сложенный детскими пальчиками,… или тонкий  и замысловато - издевательский свист прилетит оттуда, или…  может,   несвежая ватрушка, брошенная  блятской и охальной рукой. …ну, как, признаёшь?
  Его голос скрипит и срывается на фальцет, из глаз брызжут  искры, и  валит дымок  провидческого экстаза, а во мне оживает основательное  сомнение, -  не припрятан ли в его изодранном сидоре немалый куль ганджубаса?
  Меня душит смех, он  рвет меня изнутри, у меня ходуном ходят  руки, так, что  пятьдесят  миллиграмм первоклассного шлихового золота падают вместе с лотком в кипящий поток. -  Еп твою ёп! – кричу я, в сердцах  копируя лексикон   Гоши, и тоже, потеряв равновесие, валюсь в ледяные струи Тимтона…
  В глубоких сумерках, изрядно укачавшись и набив неизбежных синяков, мы выбираемся на сухие тальвеги реки Гонам и по ним спускаемся к воде. Разбивка лагеря не озабочивает  нас ничуть,  все так славно отработанно, что мне невольно вспоминается высадка взвода   из старичка АН - 12 . «Первый -  пошел! Второй – пошел…»
        Так  хорошо думается в   резкой  речной  прохладе. Почти с гордостью, я,  чувствую себя почти равным моим спутникам, ибо – что я такое? Вчерашний наемник,  каратель, отчеркнувший свой след от черного материка Айгюптос  до матери славянских народов – Днепра, и постыдно брошенный нанимателем, -            самой великой в мире империей, которая приказала долго жить, но не дала знать – как.  У них хотя бы есть прошлое, о котором можно говорить с гордостью. Я же - нищ и наг при вопросе о том. Я ищу себя во многих воплощениях, и не моя вина, что многие из них были постыдны. Но, пока душа жива и откликается на зов мира, ничего   ещё не потеряно.
  Уже темно, а Ефимыч всё  стоит в болотных сапогах на самой стремнине отвесно падающей Гонам. И есть уже улов, но ему все мало: «Вот я вам леночка свежего присолю!» Но - насмешка,  идёт только большой черный хариус,  весь земной окоем пропадает во  тьме, слышен только залихватский, от шипения до шлёпа звук  струй, да забористые покрики Ефимыча.  Охота -  она  пуще неволи! 
  Я ухожу к костру, к  своеобразной кают – компании, где уже нет границ классовых и национальных. Костер  в тайге, это нечто большее, чем просто огонь. Это братство несоединимого, - белок и солнечная радиация, что может быть странней на  доске Менделеева? И, однако же, как любезно и как терпимо!
  В зыбком свете горящего елового сушняка, повернувшись могучей спиной к  теплу, спит Гоша.  Роман Карпович, испив персональную дозу, уже по стариковски устроился на мягких нарах в десантном отделении. Андрюха давно прячется там, как «раб и трус, и армянин».
  Костёр трескуч и бездымен, и  что за благо прикорнуть возле него!   И лежать, каждой клеточкой впитывая живительное тепло. Только я,  вполпьяна, а Савелий Петрович слегка, но,  благодушен, наступаем на старые грабли: начинаем  ожесточенно    спорить о    судьбах цивилизации. Главный постулат Петровича «люди не должны жить так шикарно», я же склоняюсь к более радикальному «они вообще не должны жить».  Где здесь разделительная грань, никто сказать не может и, вот,  мы не даем спать никому, споря до хрипоты и ожесточения, пока в склянке, строго отмеренная  мной, не заканчивается удивительная влага.
  С  немым удивлением мы обнаруживаем признаки рассвета. Петрович злобно стучит в бронедверь мотолыги: «Мать вашу так! Вы спите там,  что ли?»  Нескоро  и нехотя, она распахивается. Пока я стелю возле костра матрац и плащ, кладу рядом ружьё,  Андрюха громко кричит мне  из душного  чрева: «когда на тебя медведь нападёт – ты кричи!»
  -Ну да,- лениво ворчу я,-  а зачем?-
  -  Я крепче закроюсь! – честно говорит он, и мне ясно слышится железный лязг клинкета.
  Я остаюсь в призрачном тепле костра и безлюдии. Лениво ворчит на каменных перекатах мелеющая под утро  Гонам. Нестрашные шорохи и вздохи леса, читаются мной  как ноты. Сторожевой  камертон внутри меня, он  бьёт в резонанс и не  допустит фальши. Что может быть фальшью здесь и сейчас? Где нет человечьего  следа и духа? Только больной, безумный медведь, может исказить эту идиллию, но под правой рукой у меня всегда лежит двуствольный  шприц со свинцовой инъекцией.  Эти болезни лечатся радикально. Может быть,  я - излишне самоуверен, но некоторый опыт не пропьёшь. Он либо есть, либо тебе нечего есть…
  Белесый, опасный пепел еловых дров, густо сыплет на брезент моего плаща. Я лежу головою в рассвет и мягко утопаю в дрёму. Еще нет мошки, и можно безмятежно подремать несколько часов. Из МТЛБ доносится могучий храп…мне кажется, что  громадные грызуны со свистом и всхлипами гложут постаревшую броню. Предутренний сон вязкой пеленой  накрывает бивак…
  -Харе Рама! Харе Кришна!  - вопит кто-то мне в самое ухо, машинально я хватаю ружьё наизготовку, взвожу курки, и только потом просыпаюсь. Вижу над собой довольную рожу Андрюхи; ледяной  туман ползет от реки, все уже деловито копошатся в грудах снаряжения, один я бессовестно дрыхну у едва живого костра. Здравствуй, новый день!
  А он начинается с неприятности: Гонам действительно золотая, но это просто слюда. Все ложе её выстлано мелкими блестящими  чешуйками, и оно нестерпимо пылает в лучах громадного солнца. Больно смотреть на него даже прикрыв глаза, сияние как от новогодней елки.
  Мы разбиваемся на маршрутные  пары, Ефимыч уходит с Гошей, я, как всегда с Петровичем, стоянку стерегут Роман Карпыч с Андрюхой.  Для последнего это шок: ружей  не будет. Он панически боится медведей, и даже не их, а, попросту, следов, старых покопок, которые в изобилии присутствуют всюду. От МТЛБ его не отогнать, доселе я не видел более несчастного человека. Если бы я мог написать картину «Горе», то с полным удовлетворением написал бы её с него. Да вот только пока горе мне, как художник - я недалеко ушел от Остапа Бендера с его гениальным «Сеятелем», да и Андрюха, без руководящего начала,  весьма и весьма сомнительный сторож. Вот Роман Карпович и будет его стеречь.
  Четвертый час мы идём  с Петровичем, хотя, идём – громко сказано: бредём, а,  кое - где и ползем на четвереньках по не выразимому словами пути. Лежит он по тому, что как будто бы должно быть берегом реки. Его нет как такового: громады древесных заломов сменяются отвесом скальных выступов и ползучими  предательскими курумниками. Но выше них не пойдешь, разлапистый кедровый стланик стоит непроходимой для пешего стеной. Мы попробовали в начале маршрута войти в него. Да только немного погодя, когда мы гуськом ползли по звериной тропе в резиновых зарослях, какая то могучая тварь невидимо вздыбилась  у нас под носом, шумно всхрапнула и тяжелым галопом унеслась вглубь дивно и первозданно разросшегося леса. Поопасившись  рисковать, мы выбрали меньшее из зол.
  Вскарабкавшись в зенит, солнце превращается из ласкового приятеля в беспощадного недруга, да, впрочем,  мы уже у цели. Точка, намеченная нами посредством джипиэс, выглядит точь в точь жилищем Кощея Бессмертного. Черные гранитные скалы прихотливо изрезаны неприступными каньонами и цирками, древние замки неведомой расы угрюмо грозят с высоты осыпающимися башнями и шпилями. Хилые мхи и лишайники -  плесенью костоеды, цепляются за притолоки входов, сухими плетями свисают в едва различимых контурах бойниц…
  В какие незапамятные времена здесь жили гиганты? В чем они провинились и перед кем, что мрачные их жилища и укрепления превратились в руины и щебень? Были стёрты в порошок и пыль невиданной мощи оружием, сползли длинными языками осыпей в долины рек, начисто похоронив собой последние следы колоссальных,  давно отгремевших битв? Нет никакого  ответа, да и не будет, зверь и птица тоже ушли отсюда, только звучный бой воды в асфальтовые ноги скал, примешивает монотонную ноту в посвист верхового ветра. Грустно и скучно выглядит полдень в гостях у чёрта на куличках, а мы начинаем свою работу.
  У самой кромки воды, где шага на два, а где и поуже, в щели меж камнем туго вбита скудная почва, переплетённая прочными кореньями анемичной растительности. Бродя по колено в ледяной воде, мы дерем пучки этой травы, бережно стряхиваем ил и песок в лотки, и как же нескоро они набираются!
  Первый промыв выходит пустым, опять мы бродим по мелкой воде, согнувшись в три погибели как  огородники. Только вот здешний  огород, кажется,  подкачал, ну нет для нас корнеплодов! Как вдруг, - чудо, к которому я никак не могу привыкнуть. Из черной взвеси шлиха, с обшарпанного дна лотка, на меня тепло глядят мелкие золотые значки. Поцелуй меня удача! Я, как лягушка, скачу сквозь буруны к Петровичу.  Тот немедленно вооружается лупой и, медленно крутясь вокруг оси, ловит солнечный луч на дно посудины. « А ведь металл!» – наконец торжественно изрекает он. Глупо улыбаясь, мы какое то время с приязнью таращимся на нашу с ним воодушевлённую мимику,  как вдруг  глохнем и судорожно  столбенеем от негаданного перепуга. Страшный своей близость, нас накрывает трескучий раскат грома. Так, будто шестидюймовка  с дополнительным зарядом грянула прямо над головой. В полной прострации, мы озираем доступный оку мир: исчерно – багровая туча  заглатывает последний кусочек солнца, в глубине её клубятся адские протуберанцы, грязно серые щупальца хищно и скоро тянутся к мрачным пикам на недалёком – рукой подать, горизонте. Ох, не зря  подумал о Кощеюшке! -  мелькает как бы и не во мне. Ещё более тяжкий и нескончаемый грохот рвёт парусину неба на лоскуты, с беззвучно шевелящихся губ Петровича я, странно! считываю странные слова: «Горный Старец!» А следом примолкший мир начинает глухо и страшно шуметь, шум густо и слитно движется,  как невидимая толпа,  прямо на нас. «Что ж это?» - беспомощно кручу я головой, как вдруг,  сверху,  меня с головы до ног окатывает плотная ледяная волна ливня.
  Оскальзываясь и спотыкаясь на мокрых камнях, мы неуклюже бежим к плащам,  которыми накрыта наша еда, прибор и оружие. Спрятаться абсолютно некуда, у воды – ни грота, ни даже завалящего карниза. Хотя, из глубокой расселины торчит необильный, но всё таки куст черемухи. Точит криво. наклоняясь  над вспухшей водой, ну да это лучше, чем ничего. Под ним виден плоский валун, высоко поднявший обрез над струями Гонам, куда мы и карабкаемся оба, ободряя друг друга коротким «Пойдет!»
  Черёмуха – скверный зонт: на  наши капюшоны и спины ушатами проливается холодная влага. Жесткая ткань плащей холодеет и мокнет изнутри,  ноги в резине сапог скоро уже совсем стынут. Потерявшими подвижность рукам, я кое как подогреваю  зажигалку и ухитряюсь закурить, чудом не измочив сигарету.
  Через полчаса в моих губах дымится уже вторая, валун начинают захлёстывать буруны, а белёсая завеса ливня и не думает редеть. Через час мы стоим уже по щиколотку в воде, лёд её зубов глубоко вгрызается в ступни.  Нас спасает крутизна стока, не будь её – наши плащи, обнимая нас, были бы глубоко вбиты в щели первого же залома чуть ниже. Но вот, долгожданно и нежно,  голубеет просвет в непроницаемом войлоке  туч…
  Наскоро обсушившись и перекусив, мы  бессильно смотрим на воду: в гольцах ещё хлещет дождь, она скрыла жалкие кромки грунта и когда пойдет на убыль – бог весть.
  Обратный путь кажется бесконечным, мы устали, ведь день, так хорошо начавшийся,  бесповоротно  омрачен. Неспоро шагаем по верхней кромке стланникового леса, которая уводит нас далеко вправо от реки. Под ногами смачно  чавкает, но нет закономерно отвратного переплетения зарослей, да и короткий ход по речной долине мы уже не осилим до темноты.
  Савелий Петрович, грузный и длинноногий, несмотря на возраст, могучим лосём без устали мерит ногами болотину, я – уныло плетусь позади. Опять голова показала мне истинно лошадиную улыбку! И калошу сорок восьмого размера… на правую ногу…растоптанную! Но запах золота неистребимо присутствует в этих местах, его предательским ароматом пропитаны скалы и мари, тухлая вода болотных окон и чистые струи Гонам. Он незримо витает в  душном смолистом воздухе и, подобно первоклассному ганджубасу, приятно отравляет мозг и душу,  навевает величественные миражи и иллюзии. Мне плевать на хранителя этих недр, на самого Горного Старца! Ты все равно проиграешь, старый пердун, зимогор, скупердяй!  Для кого сберегаешь ты капли и слитки небесного огня? Тьфу, пидарас…
  Спереди слышится крик Петровича, когда я догоняю его, он, по пояс, торча из зеленой воды, безуспешно пытается найти опору для рук в жидком торфе. Окно! Разрядив ружьё, я протягиваю ему его. Рядом, как на грех, ни сушинки, ни жердинки…
  Основательные уделанные, отплёвывая тухлятину и торф,  тяжело дыша, мы сидим в грязи на мокрых кочках. «Вот, сука! – бормочет Петрович, - это опять он». И я понимаю, о ком это.
  В сумерках мы приходим на стан: мелькают вытаращенные глаза Андрюхи; трясет бородой Ефимыч; Гоша разводит руками, показывая мне полупустой бидон и валяющегося рядом ничком, мертвецки пьяного Роман Карпыча,-  но потом, всё потом…Переодевшись в сухое, медленно, как газировку, пью спирт пополам с обжигающим крепким и сладким чаем, а холодные космы тумана, подсвеченные золотистым маревом костра, неожиданно складываются в лошачий профиль.