Когда опадает листва

После ночных туманов пошел слой груздей. А груздь…   До чего же он хорош в густом рассоле с отварной рассыпчатой картошкой!
Алеша Конов, заядлый грибник, не мог усидеть дома. В первое воскресенье сентября собрал рюкзак, выбрал корзинку поудобнее,  и – в путь-дорогу…
Вот уже мягко и прочно ступает он на лесную подстилку, с наслаждением вдыхает воздух, настоянный хвоей, пьет холодную родниковую воду; чувствует, как тело наливается силой и энергией, шаг становится пружинистей, глаз зорче, слух улавли-вает малейшие лесные шорохи.
Неторопливо обошел он несколько груздевых мест. Грибов не было, лишь белели свежие срезы ножек.
Не мешкая, Алеша отправился на дальние увалы. Спустился к речке, песчаными косами обошел буреломы. Поднялся на известняковый крутой берег. В узком проходе русла билась о камни и шумела вода. Дальше потянулись сырые места. Нащупывая осевшую в торфяник гать, упорно пробирался он к вспученной впереди гряде увалов…
Кряжистые ели, старые и тёмные, молча, пропустили Алёшу под свои своды.
Вскоре Алексей уже ломал грибы. Грузди росли кучно, семействами по 15-20 лопушистых пластин, прячась в траве и лесном хламе. Они радовали глаз, разжигали азарт: когда вот она – удача, а взгляд уже брошен и влево, и вправо, и там тоже белеют мохнатые кромки груздевых шляпок. Освежающая волна радости прокатилась в груди, смыла в дальний угол души всё мирское, и суета его представлялась не более чем блажь…
Полная корзина приятно оттягивала руку. Алеша прикрыл грибы ветками можжевельника, выбрал валежину и присел отдохнуть, перекусить перед обратной дорогой. Он резал дольками помидоры, выращенные на своем огороде, чистил сварен-ные вкрутую яички. Он ел эту немудреную пищу, откусывал не-большие кусочки ржаного хлеба, пил из термоса сладковато-терпкий чай, смотрел на сероватое небо, которое стаивало на горизонте в широкие куртины тайги, на блестящие петельки реч-ки, на смутные очертания заброшенного церковного храма…
Алеша мало знал о крестьянской жизни своих предков. Вы-рос он в городе, разделил судьбу сверстников: школа, институт, инженер  – одна линия; вторая – женитьба, рождение сына, размеренное житьё-бытиё в малогабаритной квартирке. Он редко вспоминал о деде, Иване Николаевиче, горожанине – железнодорожнике в первом колене, еще реже посещали его воспоминания о прадеде – Николае Афанасьевиче, кости которого  покоились на кладбище возле церковного храма. И сейчас, вгля-дываясь в родные места предков, он вдруг почувствовал незримую связь с ними, с прошлым, понял, что они ему близки, понятны, любимы. Из слышанного от отца, он знал, что прадед, Николай Афанасьевич, крестьянствовал на этих увалах, владел мельницей, хозяйство было богатое. Накануне коллективизации разделил нажитое между тремя сыновьями, мельницу успел про-дать, и это спасло его от раскулачивания. Но не избежал он заточения в тюрьму за отказ платить непосильные налоги.
В тот осенний день 1937 года он, взъяренный неуступчивостью районного уполномоченного, вышвырнул его из избы. Утром был взят под стражу милицией,  избит: его нещадно пинали, отбили легкие, после чего выбросили на улицу умирать. Несколько месяцев он кашлял с кровью и тихо скончался в собственном доме в пятьдесят семь лет.
Алексея уже мало радовала корзина с груздями, ему казалось более важным то, что он видел вокруг себя: природа безостановочно ведет свой ритм жизни: утро – вечер, всплеск речушки, порыв ветерка. Его прадед был втянут в этот ритм всей своей жизнью, сопоставлял с ним свои дела и быт. Начиная своё крестьянское дело, он оглядывался на время года, прикидывал дела по погоде, прогнозировал её; нутром чуял, как ему жить сегодня и завтра. Его характер складывался среди этих увалов, поросших молчаливым ельником, тянущимся в глубину низкого неба.
Легче ли сегодня крестьянину? - Размышлял Алексей. – Северная деревня тощает, старится. Возврата к прошлому не будет. Это точно. А где же оно, новое? Алексей по натуре был оптимист, верил, что всё изменится к лучшему, что народ имеет защитную реакцию, генетически заложенную природой. Но это было слабое утешение. И он это подсознательно чувствовал, вглядываясь в темнеющий вдали упрямый силуэт православного храма…
В летнюю пору он побывал там. Побитая и разграбленная церквушка взывала о помощи. Но что мог Алеша сделать? Положил ладонь на торчащий в косяке дверного проема кирпич. Лег-кий холодок, источаемый массивной стеной, заструился по руке, обволакивая тело. На мгновение закрыл глаза. Показалось, что храм наполнен людьми. Женщины в платочках и длинных сарафанах, мужчины в хромовых высоких сапогах, дети. Среди них его прадед, в левой руке крепко сжимает суконный картуз. Горят свечи, поблёскивает позолота иконостаса, проницательно и укоризненно глядят лики святых. Напевные звуки густого голоса торжественно взлетают под своды храма и, усиливаясь, опускаются, гасятся предметами убранства и прихожанами. До Алексея долетают обрывки фраз:
- Не собирайте себе сокровищ на земле…
- Сорадуйтесь истине…
- Оставьте вражду, зависть…
- Очистите души…
Алеша открыл глаза. Перед ним по-прежнему высились мрачные стены храма в засохших водяных потеках.
Он отступил на шаг в сторону выхода. Дуновение ветерка взвихрило волосы, освежило лицо. Алексей  повернулся и от неожиданности вздрогнул: на паперти стояла худенькая старушка с котомочкой за плечами и суковатой палкой в руке.
- Здравствуй, милай, здравствуй.
- Здравствуй, бабушка. Откуда тут и взялась-то?
- А… из Сельца я, из Сельца. Ты-то, чей будешь? Уж не Бориса ли Конова сын?
- А что, бабушка, похож? – уже веселее продолжил разговор Алексей.
- Шибко уж похож-то. - Кивала в такт собственным словам иссохшей головой бабушка, пытаясь заскорузлыми пальцами заправить прядку седых волос под платок. - На могилку вот пришла. Каждый год проведаю…  Тяжело уж стало да смерть не берет.  Молюсь-молюсь… Прошу у Бога смерти, а не даёт. Зачем я ему на земле? Детям обуза…
- А у меня  прадед тут похоронен. Вон за той сосной могилка, - показал Алексей.
- Приходят люди-то сюда. Кажыный раз замечаю: то оградка покрашена, то вот скамеечку чья-то добрая душа пожертвовала. А отца-то твоего я знала. Помнит, поди, меня. Елизавета Усова я…  У дочери сейчас живу…
Алексей с горечью внес ясность:
- Умер ведь отец-то.
Елизавета сочувственно и утвердительно покачала головой:
- А я вот зажилась, парень, зажилась на белом свете. Я ведь с отцом-то твоим вместе в школу бегала. Перед войной все ваши и разъехались. Твоего-то отца увезли родители, подрядившись на строительство железной дороги.
В добрых чувствах, вспомнив старое, сравнивая его с теперешней жизнью, они тогда проговорили довольно долго. И сейчас, вспоминая встречу с Елизаветой, их разговор о судьбе свое-го деда и отца, вновь, вглядываясь с увала в родовые места, пе-ребирал Алексей в памяти вехи их жизни.
  Прадед, Николай Афанасьевич, участник русско-японской  и первой мировой  войн, крестьянское хозяйство содержал справно, но ушел из жизни, битый властью от имени народа, весной  1938 года.
  Дед, Иван Николаевич, в 30-е годы был еще молод, силен, после смерти отца уехал в город, прошел финскую кампанию. Их полк оказался в окружении. Погибших от пуль, голода и холода выкладывали поленицами, как дрова. На Отечественную войну с фашистской Германией он не ходил, был на «брони», а два его брата погибли: один - в Калининских болотах, другой - в Ростовских степях.
Отец, Борис Иванович, долгое время работал в железнодорожном депо, где был травмирован, безуспешно лечился и завершил жизнь в больничной палате.
Получалось, что каждое поколение хватило лиха. А ему, Алексею, досталось время нового переустройства жизни, когда пластами снимали старое, отжившее, а новое ещё не наросло. Люди, как могли, лепили новую жизнь, и не всегда получалось у них по уму и совести…
Усталый, в избытке наполненный впечатлениями от встречи с природой, раздумьями о былом и вечном, возвращался Алексей домой. Впереди лежало поле, вспаханное под зябь, и тропа убегала вправо, вдоль речки, через косогор и пряталась вдали под опавшую березовую листву…