Маятник Фуко

МАЯТНИК ФУКО
Гипербореи

Роман

Друзья мои!
Благословите меня на отдельный труд, каковой я и выношу на ваш суд. Это роман-меннипея "Маятник Фуко"  с подзаголовоком "Гипербореи"", который отдельными главами начинаю выкладывать на этой странице. Если заинтересует продолжение - читайте здесь и далее.
Возможно, по ходу работы, заголовок изменится.
Признаюсь, что чтение романа, даже моего - трудное дело. Поэтому за количеством читателей не гонюсь. Мне нужны даже не читатели, а собеседники. И тут предпочтительнее островок спорщиков, нежели материк равнодушных отметчиков.
Если скажу, что роман мой - для камерного чтения, это будет правдой.Знаю, что нынче люди вообще почти ничего не читают, а уж романы - тем более. Но заверяю, что Вас, рискнувшего пуститься вослед за мной в переплетение времён и судеб, я не подведу. Хотя и Вам, по ходу чтения, время от времени придётся доставать с книжной полки атласы, словари и энциклопедии.
Без этого - никак.
Итак - приглашаю к пиршеству духа .
 ***

МАЯТНИК ФУКО
 Роман-меннипея в трех книгах

«Локализация гиперборейцев,
как и каждого мифического народа,
очень запутанна и неопределенна»

Академик Б. Рыбаков

 БЕЛЫЕ СОБАКИ ЛАТОНА

1.
Большая белая собака бежала рядом.
Угольщик Гон Аюк катил нагруженную тележку по булыжнику и мысленно бра¬нил жену Юлу: приспичило же ей разжигать очаг среди ночи! Хотя горячая вода в жилище и впрямь нужна, потому что невестка Аа могла вот-вот родить.
Угольщик стучал деревянными башмаками по гладким камням булыжника, а колеса тележки постукивали, вразнобой отдаваясь через ручку в локтях. Ночь стояла холодная, но уже по летнему звонкая, гулкая. Белесое небо без звезд уже налилось молочной туманностью и совсем скоро должно выскочить из-за сопок круглое желтое солнце.
Гон Аюк толкал тяжелую тележку и посасывал короткую трубку-носогрейку. Гон Аюк не торопился: впереди целый долгий день хлопот по дому и сладостное предчувствие вкуса березовой водки, которую жена угольщика приготовит сегодня, тоже грело душу. Ведь скоро невестка Аа родит внука. А третий сын угольщика Кон ко дню летнего солнцестояния уйдет в солдаты.
Угольщик толкал тележку, но скоро благостное его настроение сменилось тревогой. Противный, низкий, постукивающий звук с небес заставил его остановиться. Он поднял голову и увидел, как с запада к его селению по небу медленно скользили темные крестики. Это плыли худолеты деспота Делоса. Там, на Архипелаге Делоса явно готовились к войне с Гипербореей. И такие пролеты в небе случались теперь почти каждую ночь. Видимо, Делос из поднебесья изучал страну Гипербореев затем, чтобы завладеть ею. Значит — быть большой войне. Им все равно, что у угольщика невестка вот-вот родит, сын Кон готовится стать солдатом, а там, далеко, на границе с Архипелагом, близнецы угольщика Бус и Кес уже охраняют границу на своих механических колесницах.
Худо дело, думает угольщик. Совсем худо. Он толкает тележку и в посветлевшем воздухе уже хорошо видно, что дым из его трубки из сизого превратился в черный.
Поселок еще спит, и худолеты над его крышами проплывают дальше. Туда, где уже загасил ночные огни главный город гипербореев Косма.
Но гул худолетов будит поселок, застучали его калитки, а на пороге собственного дома встречает угольщика жена Юла:
— Поторопись, хозяин, — говорит она, — наша невестка Аа уже принесла нам младенца — девочку Лею — и наш сын уже пошел на майдан, чтобы всему поселку простучать в чугунное било радостную весть: одним человеком в поселке стало больше. Дадут боги, — добавила женщина, и наша девочка станет Хранительни¬цей Духа, ведь нынче о своем преемнике сообщит Хранитель Агай.
И обрадованный угольщик враз забыл про худолеты Делона. Березовая водка — вот что нужно было теперь гипербореям!

2.
Дежурный по Генеральному штабу, хлыщеватый старший лейтенант с петлицами летчика внимательно просмотрел удостоверение Ореста Матвеевича.
«Главный редактор журнала «Форпост» О. М. Личугин. Действительно по 31 декабря 1941 года».
— Гм...Товарищ Личугин, я доложу о вас в кадровый отдел, назовите только при¬чину вашего посещения,
Орест Матвеевич наклонил голову и посмотрел на офицера поверх очков:
— Молодой человек, мне нужно к самому генералу Жукову. Дело чрезвычайной государственной важности, и оно не терпит отлагательств.
— Но у генерала армии оперативное совещание. Там командующие округами, начальники служб тыла. Ждать придется долго. Может, все-таки, к кадровикам?
— Молодой человек! — редактор от нетерпения даже притопнул (впрочем, сам слегка испугавшись своей настойчивости), — я требую встречи с генералом Жуковым!
Дежурный дернул плечами:
– Ну хорошо. Ждите.
Орест Матвеевич опустился на жесткий кожаный диван в коридорчике. Мимо беспрестанно сновали военные. С простенка в горце коридора глядел на них с портрета нарком Тимошенко во весь рост, в парадной форме, с шашкой. «Как государь император», — усмехнулся про себя Личугин и тут же испуганно посмотрел по сторонам. Кто его знает, может, тут и мысли умеют читать? Вон сколько людей бесследно исчезло от¬сюда в последние годы. Вроде бы просто так, за пару безобидных фраз.
 ...Часы в противоположном от Тимошенко конце коридора пробили уже и десять, и одиннадцать, и двенадцать. Орест Матвеевич машинально теребил в руках папку желтой кожи и уже жалел, что не пошел с нею в Наркомат внутренних дел. Сдерживало пока лишь то, что редактор питал личную неприязнь к Лаврентию Берии. На недавнем приеме в Кремле по случаю первомайских праздников бестактный горец стукнулся с редактором фужерами и сказал, гортаня:
— Еще раз напишешь, что на Кавказе в горах сыро — я твой журнал закрою. Всесоюзная здравница, понимаешь, а ты клиентов отпугиваешь!
И медленно так, с потягом, высосал весь фужер, не сводя маслянистого взгляда с редактора.
«Нет, подожду уж лучше Жукова, — подумал редактор и усмехнулся горестно, — хотя хрен редьки не слаще». Он припомнил при этом рассказ одного знакомого писателя о том, как бездарно генерал Жуков на Халхин-Голе кинул под пулеметы конницу. Кавалерийскую бригаду положил, чтобы посчитать, сколько же на этом участке пулеметов. А потом спокойно и без потерь накрыл их пушками. Хотя ежу понятно, что воевать такой ценой — себе дороже.
Секунды мерно капали с часов, и Личугину показалось, что лицо наркома на портрете стало откровенно насмешливым. «А вот и пусть! — упрямо подумал редактор, — хоть заночую тут. Надо же эту чертовщину с рукописью распутывать».
Дверь приемной начальника Генштаба распахнулась и из нее начали выходить генералы. Почти все бритые под ноль, крепкие, как желуди. В новеньких френчах и галифе, они походили на патроны из одной обоймы. Ореста Матвеевича знали почти все, здоровались за руку. Со многими редактор встречался еще на гражданской, где сам был комиссаром. Потом о многих писал очерки и прославил их на всю страну.
Таким же гладкоголовым, из той же обоймы, был и генерал Жуков. Крепко пожал руку, коротко спросил:
— Ко мне?... Я лишь загляну в аппаратную, а потом уделю вам десять минут.— И застучат по коридору, свернув за угол. Дежурный подошел, покачал головой:
— Начальнику Генштаба даже перекусить некогда. Только позвонили: на прием к нему просятся журналисты из «Правды». Им не откажешь, а вам опять придется подождать.
И впрямь со стороны лестницы в коридор поднялся военный с петлицами бригадного комиссара. Старый знакомый Личугина, заведующий политическим отделом газеты Иван Меркурьевнч Сухов. Пожали руки. Сухов спросил, присаживаясь рядом:
— Какими судьбами, Орест Матвеевич?
— ...М-м... Собираю вот материатец для новой повести о войне. А в этом деле без помощи Георгия Константиновича, сами понимаете, никак. Жду вот... А вы, Иван Меркурьевич?
Сухов стукнул ладонью по планшетке на коленях:
— Велено согласовать с Генштабом текст Заявления ТАСС. Время-то, сами чуете, какое? Некоторые торопятся чуть не войну объявить немцам. Вот и надо остудить горячие головы.
Появился Жуков. За руку поздоровался с Суховым, извиняясь, улыбнулся Личугину:
— Не серчайте, Орест Матвеевич. Вы войдете следующим.
Сухов вышел из кабинета буквально через пару минут. Но тут начальник Генштаба опять поспешил в аппаратную, потом его срочно вызвали в Кремль и надевая плащ, Георгий Константинович придержал шаг, рукой на плече осаживая Личугина обратно на диван:
— Придется еще подождать... А, может, встретимся завтра. Орест Матвеевич? Редактор опять встал, почти срывая голос, сказал:
— Нет, нет. Георгий Константинович! Дело исключительной важности. Если потребуется — я прямо тут и заночую.
— Ну, не горячитесь вы так... Что, чуете на хвосте погоню?...Тогда сделаем эдак: едемте со мной, а по дороге расскажете, с чем пришли.
— По дороге не получится, разговор предстоит обстоятельный. Вы правы — и опасный.
— Тогда так, — генерал окликнул дежурного. — проведите редактора в мою приемную и не выдавайте его ни по чьему требованию... Я правильно распорядился? — спросил Жуков Личугина.
— Видимо — да.
— Ждите, я постараюсь скоро.
И ушел по коридору, на ходу застегивая плащ. По высоким окнам здания Ген¬штаба стекали полосы июньского ливня.

3.
Младший политрук Савелий Лепота перекинув в другую руку тяжелый чемодан, взял под локоть жену:
— Не робей. Зина, мои старики хоть и суровые, но добрые. Да тебя с дочкой они боготворить будут!
Зина, располневшая блондинка с грудным ребенком на руках, говорила, осторожно обходя лужицы:
— Тебе хорошо Саввушка, ты уедешь сегодня обратно на границу, а я останусь с чужими людьми...
Политрук грохнул чемодан прямо в лужу:
— Ну, какие они тебе чужие? Это же мои родители!
— Старо-ве-ры... — почти простонала жена.
— Да, староверы, — согласился политрук. – Но они дедушка и бабушка нашей дочери, уживетесь. Не могу же я тебя в гарнизоне оставлять. Сама знаешь, что там уже во всю порохом пахнет. Слышишь — опять!
Низкий гул возник в небе и теперь он рос, заполняя пространство. Савелий поднял голову и увидел, как с запада четырьмя тройками высоко в небе шли немецкие самолеты.
— Вот видишь, — указал он жене на небо.— Тут Псковская область. Почти глубинная Россия, а они летают, как над Баварией. Неспроста это, Зина. Бить бы их надо, да вот нельзя, Сталин не велит... Ладно. Зина, ступай себе. Видишь — вон дом о пяти окнах с зелеными наличниками. Там и живут мои родители. Давай только в лавку зайдем, посуду какую-никакую купим.
— Это зачем? — не поняла Зина.
— Ну. Ты же у меня атеистка. Родители своей ложки тебе не дадут. Зина остановилась и заплакал:
— Да не пойду я к этим дикарям!...
Политрук подтолкнул ее:
— Ладно тебе с посудой... Вон они, родители, у калитки стоят, встречают. Ну, смелее, мать, а то уже весь поселок на нас смотрит.
Зина вытерла ладошкой слезы и тоскливо поглядела кругом. Крытые тесом бревенчатые дома, высоченные сосны и крестики самолетов, уходящие за их вершины.

4.
Лаврентий Павлович Берия заправил за ворот бумажную салфетку и отделил от куриной тушки сочную ножку:
— Автора нашли? — спросил он, откусывая мясо и урча по кошачьему от удовольствия: — Автора вычислили, спрашиваю?
Молодой офицер с глубокими залысинами стоял, опустив руки по швам, и молчал.
— Не нашли... — Берия взялся за другую ножку. — А скажи мне, любезный капитан госбезопасности, зачем нас содержит на службе государство? Копию рукописи мы получили еще вчера вечером, уже много часов прошло. Редактор Личугин отси¬живается сейчас в приемной Жукова. Значит, с книгой Георгий непременно познакомится. Поверит ей или нет — это еще вопрос. Но выводы из книги сделает, я его знаю. Мы же всему написанному в книге верим, а потому нам дозарезу нужен автор. Оресту Личугину известно, кто написал эту книгу?
— Возможно, – ответил капитан и покрылся липким потом.
— Будем исходить из того, – Берия потянулся к бокалу, — что Орест Матвеевич автора знает. Вывод: редактор из кабинета Жукова должен попасть...
— В кабинет к вам, — подсказал капитан.
— Не-е-ет! — Берия погрозил жирным пальцем, — Редактора нужно проводить к хорошему следователю. Скажем, к Фриновскому, знатоку интеллигентских душ. Орест Матвеевич до поры не должен знать о моей осведомленности в этом деле. Само собой, капитан Полетика, ищите автора и по другим каналам. К вечеру этот чертов писатель-пророк должен быть нам известен! Тебе понятно, что произойдет в ином случае?
— Так точно, товарищ нарком!
Брезгливо морщась, Берия отер пальцы салфеткой, полностью вытянув ее из-за ворота:
— Да речь не о тебе, дурак. Одним капитаном больше, одним меньше — разницы нет. Беда, коли эта рукопись попадет в другие издательства... Кстати, когда я получу третью часть рукописи?
Капитан вскинул к лицу руку с часами:
— Через час-полтора. Как только снимем текст с копировальной бумаги.
Ожил телефон прямой связи.
— Слушаю, — Берия с бокалом в одной руке снял трубку. Потом небрежно кивнул головой, удаляя капитана. Уже уходя, тот услышал у себя за спиной
— Коба, я уверен, что в Генштабе у нас завелась измена... Да, немедленно еду с фактами. Хозяин.

5.
В редакцию верхососенской районной газеты «Сияние коммунизма» пакет с правительственным письмом доставили самолетом У-2 уже к исходу дня. Самолетик подпрыгнул на выгоне за церковью и уткнулся пропеллером в землю. Низенький широкоплечий летчик выбрался на крыло и его очки, поднятые кверху, казались большими глазами, вылезшими на лоб.
— Ну-ка, дружно! — велел он набежавшим пацанам и налег всем телом на заднее крылышко самолета. С гиком, криками и сопением самолетик опустили на заднюю слегу, гнуто торчавшую вместо колеса. А летчик принялся проворачивать пропеллер за лопасти.
На дрянной плоской мотоциклетке подъехал лейтенант Полетика, районный уполномоченный НКВД. Худющий, с липом язвенника, лейтенант просмотрел у летчика личные документы, потом принял пакет для редакции.
— На словах велено добавить, что пакет надо вставить в завтрашний номер газеты. — сказал летчик, опуская очки на глаза и готовясь лететь обратно.
— Учи давай, — буркнул Полетика и скептически поглядел на подвернутую лопость:— Ведь не полетит?
— А куда денется! — весело крикнул летчик и поманил пальцем крепенького паренька из добровольных помощников: — Ну-ка, призывник, крутни за лопасть!
Малый подбежал, рванул погнутую конечность винта. Двигатель взревел, но звук его был похож на визг прирезываемого поросенка. Скоро все это переросло в пронзительный свист, с ним самолетик пробежался по выгону все быстрее и быстрее и скоро, к изумлению лейтенанта, оторвался от земли. «А брат трепался, что у кукурузника винт деревянный!», бог знает почему подумал особист, следя, как самолетик зигзагами двигался по небу и подчас казалось, что он лаже пятится назад. Но вот свист его стал стихать и невероятный летун исчез за Казенным лесом.
Лейтенант поехал в редакцию. Иван Афанасьевич Праведников, редактор «Сияния коммунизма», только что закрыл кабинет и теперь перед зеркалом в коридоре (темный овал в витой дубовой раме — продукт экспроприации) разглаживал ар¬шинные усы. Мурлыча под нос «Полюшко по-о-ле». он выдернул длинную седую волосину и в зеркале у себя за спиной увидел входящего лейтенанта. Мигом в голове у редактора вспыхнул вопрос: «За что?» Он с ужасом вспомнил частушку, что спьяну спел в субботу в баньке у кума: «Ой. калима, калина, нос большой у Сталина, больше чем у Рыкова и у Петра Великого». По. заметив засургученный пакет в руках особиста, поуспокоился, значит — по службе пожаловал, сочинитель от органов.
— Задержитесь-ка. Иван Афанасьевич. — лейтенант уважал редактора как бывшего кавалериста, однополчанина отца. (И еше. Добавлю, потому, что сам сочинял и считал себя причастным к литературному цеху. «Люблю я родину свою И Сталина люблю. За них сумею пасть в бою И здесь про них пою». Редактор, правда, этих стихов не напечатал из-за слова «пасть». «Медвежья, что ли?»). — Пакет велено вскрыть немедленно, распишитесь-ка вот в сопроводиловке.
Редактор достал из кармана толстую чернильную самописку — зависть заведую¬щего отделом пропаганды райкома Ашота Сукасяна - и сделал красивый росчерк в открытке. Потянулся к серому пакету, но Полетика надломил сургуч сам. Пальцем поддел уголок конверта и пальцем же распустил его. Словно сделав рваную рану. Конверт сунул в свою планшетку, по-командирски болтавшуюся на длинном ремешке на боку, белый лист письма взвесил на руке:
— Тяжеловато...
Редактор уже открыл кабинет, прошел к заваленному бумагами длинному столу, расческой прошелся по усам, по жиденькой прическе:
— Не тяни, давай.
— Не спешите. — остановил редактора Полетика, — тут написано: начальникам управлений НКВД, потом членам бюро партийных комитетов, и только потом — редакторам юродских и районных газет.
— Ты предлагаешь сейчас, в разгар работ на полях, да еще и вечером, собирать членов бюро? Тогда отложим все назавтра.
— Это не я предлагаю. Это Москва и лично товарищ Молотов, нарком иностранных дел. предлагает. Вот и подпись его.
— Не понимаю! — редактор сел на служебное место, снял трубку черного аппарата:— Так почему же они прислали пакет в редакцию, а не в райком?..Звоню первому.
— Правильно. - лейтенант оторвал глаза от текста и хлопнул ладонью по столу, за который за минуту до того сел без приглашения:— Значит, правильно я посадил цыганского барона Дуфуню.
— За что? — не понял редактор, задержав на весу руку с телефонной трубкой.
— Да. Посадил. — подтвердил лейтенант. — И семерых еще студентов нашего техникума. Он. черномазый, доказывал им, что скоро начнется война с немцами.
— А они?
— А они слушали! — повысил голос лейтенант. — А это явная провокация. Чи¬тайте вот — и он протянул-таки редактору письмо. Редактор опустил трубку и в тот же миг телефон зазвонил сам. рассыпая трель по кабинету и показалось, что она даже горохом рассыпалась по полу. Редактор порывисто схватил трубку, прижал к уху:
— Денис Антонович, я на службе, слушаю вас!
— Это я тебя слушаю, ваше сиятельство! (журналистов газеты, из-за ее названия, сиятельствами по иронии называли) — голос в трубке был резок и отчетлив, лейтенант тоже хорошо слышал первого секретаря райкома. — Почему не сообщаешь о письме?
— Да вот только к аппарату потянулся, а вы меня опередили...
— Читай, — велела трубка.
— Не понял?— ответил редактор.
— Статью, говорю, читай, не стихи же нашего пинкертона. «Ну, я ему припомню» — обиделся на первого секретаря лейтенант, словно камешек спрятал за пазуху. А Праведников пробежался глазами по тексту и сказал в трубку:
— Тут велено — в присутствии членов бюро...
— Я тебе и член, и бюро, — перебил его Денис Антонович, — читай, говорю, чю там за спешка?
«Нарушает директиву центра о работе с секретными материалами» — цепко закрюковалось в голове у лейтенанта, а редактор, кашлянув, начал читать громко, под Левитана:
— «Заявление ТАСС». — и по мере того, как читал, лицо редактора словно разглаживалось, молодело, усы по тараканьи расползались, выходя за овал липа. Он читал знаменитое Заявление о том, что «Германия также неукоснительно соблюдает условия советско-германского пакта, как и советская сторона». Дочитал, отер платком лоб.
Трубка помолчала. Потом оттуда донеслось краткое:
— Ну?
— Все. Денис Антонович.
— Так зачем же членов бюро колотить, будоражить вечером. Или там еще что есть? Редактор, не разделяя равнодушия первого по поводу столь важного документа.
повертел письмо в руках:
— Да вроде все...а. вот еще. — он принял у лейтенанта задержанную тем при¬писку к Заявлению, — тут еще распоряжение о том. чтобы напечатать Заявление непременно в завтрашнем номере...
— Ты сам понял, что сказал? — спросил с того конца провода Первый.
— Понял... — враз посерел и стушевался редактор, и усы его опустились чуть не к плечам. — Газета-то уже печатается в типографии, чуть не половину тиража отогнатн...
— А ты обрадоватся, — с иронией произнесла трубка, — теперь переверстывай номер, скликай своих щелкоперов. И завтра читатели должны получить газету с Заявлением ТАСС... Молодой Полетика у тебя?.. .Дай ему трубку.
И когда лейтенант плотно прижал трубку к уху, Денис Антонович сказал ему тихо, так, чтобы редактор не слышал: «Я не поэт, но я скажу стихами — чеши оттуда мелкими шагами. Не мешай людям работать. И студентов выпусти немедленно, не порть пацанам биографии! А теперь стань по стойке «смирно», приложи руку к фуражке, скажи «есть» — и положи трубку".
Редактор с удивлением следил, как Полетика. говоря по телефону, медленно поднимался со стула с вытянувшимся лицом, как офицер осторожно опустил трубку на рычаг, взял под козырек и сказал телефону «есть!». Резко крутнув головой, словно очнувшись, он сказат:
— Ну, я пошел, Иван Афанасьевич. Надеюсь, мое стихотворение из завтрашнего номера не вылетит?
— К сожалению, - - развел руками редактор.— Заявление большое, причем набирать его придется крупно, а стихотворение твое масюхонькое... Да что стихотворение — вот начало повести Артура Горюнова придется снимать! Он ведь ее и в журнал предлагал, но оттуда — ни привета — ни ответа. А вешь толковая, я попробую хоть кусками давать.
— Это тот Горюнов, что в комсомол не приняли, из единоличников?
— Да при чем тут это! — поморщился редактор. — У Артура талант! Лейтенант сел, кинул фуражку чуть не на середину стола
— Ну, почему так, по-мальчишечьи, чуть не плача, спросил он:— я и член бюро райкома комсомола, отец у меня — директор техникума, мама — старшая медсестра в больнице, старший брат вон — в наркомате у самого Берии служит, — а таланта у меня нету? Так ведь считаете, Иван Афанасьевич?
— Я так не сказал...
— Ну, так подумали! — лейтенант больно хлопнул себя ладонями по ляжкам, обтянутых диагоналевыми галифе. — А какой-то недоносок сомнительного происхождения запросто пишет повесть, которую вы называете талантливой. Ну. какой может быть талант у классово чуждого элемента!
— Да никакой он не чуждый, вы ведь с ним вроде бы даже дружите на правах членства в нашем литобъединении. — Редактор поднял трубку, сказал устало:— Барышня, вызовите мне на работу срочно моего заместителя Рабина. ответственного секретаря и метранпажа.
Положил трубку, помолчал, и сказал лейтенанту:
— Но ведь повесть Горюнова «Гипербореи» и впрямь хороша. А придется снимать с полосы, жаль... А вот твои стихи оставлю, так и быть. Они и места занимают с гулькин нос. «Я славлю партию свою И за нее умру в бою...» Живи пока, лейтенант, на этот раз в жертву партии придется принести «Гипербореев».

6.
Эти затерянные в глухой сибирской тайге поселки и военные лагеря можно было увидеть только с самолета. Хотя вряд ли: строжайшим приказом начальника ВВС эта обширнейшая территория была закрыта для полетов. Далеко, за хребтами отсюда, лежала настоящая Советская Россия с ее наркоматами, профсоюзами, колхозами и Союзом писателей. Там лежал обширнейший архипелаг тюрем и концентрационных лагерей, зон поселения и закрытых городов. Там советский народ строил социализм и готовился воевать «малой кровью и на чужой территории». Все это там.
А тут штабс-капитаны с золотыми погонами муштровали новобранцев, в волостных правлениях крестьяне в спорах драли друг друга за бороды и праздничные благовесты плыли над поселениями по большим православным праздникам. Тут была Россия местоблюстителя императорского престола генерала Алексея Илларионовича Корсакова и протопресвитера Алексея Романова. Тут действовали законы империи и в военных городках на вольтижировках усатые фельдфебели за нерадивость пребольно пороли нагайками новобранцев. Эта, скрытая от полетов аэропланов и глухо замалчиваемая советскими властями Россия жила своей жизнью, словно продолжая по инерции уже оборванный революцией бег истории.
Открытые окна зала Александровского пехотного училища были затянуты противомоскитной сеткой, но досадливые насекомые все-таки проникали сюда. Они пребольно жгли лысины собравшихся на совещание офицеров, иногда садились даже на щеки докладчика. Маршала Тухачевского. Михаил Николаевич лишь смешно морщился при этом, но изуродованных на Лубянке рук не распускал, время от времени осторожно перекладывая указку слева направо.
— Еще несколько лет назад на маневрах в Белоруссии я доказал преимущество танковых корпусов и при встречных ударах войск, и при развитии оперативного и тактического успеха. К неудовольствию Буденного и Ворошилова я убедил тогда Сталина в необходимости формирования таких корпусов. Сегодня на этой карте — Маршал обратился к огромному красно-зеленому клеенчатому холсту — я покажу вам ход этих учений. Конечно, — Маршал отложил указку, осторожно поднял стакан с водой, отхлебнул, поставил, — и среди вас много таких офицеров, которые видят будущие бои. Так сказать, в кавалерийском исполнении. И я вас понимаю. Еще в составе армий Колчака и Деникина вы доказали свою воинскую состоятельность. Сегодня именно на вас зиждется боеспособность Белой русской армии. Но. как я уже убедил нашего главнокомандующего, генерала Корсакова, нам тоже необходимы танковые кулаки...Вы что-то хотели спросить, подпоручик Обольянинов?
Со стула поднялся высокий молодой офицер в черной «дроздовской» форме, полусклонил голову с прямым пробором:
Ваше высокопревосходительство, мне кажется, никто из присутствующих в зале не сомневается в необходимости создания танковых корпусов. Все мы с болью сердечной следим за тем, как в Красной Армии разрушаются эти структуры. Но что толку от наших разговоров, ведь все равно в Белой Армии танков нет?
-Благодарю за вопрос. — Маршал опять взял указку и ткнул в несколько точек на карте:— Здесь, здесь и здесь в танковых училищах обучаются несколько тысяч курсантов. По согласованию с начальником Генерального штаба Красной Армии генералом Жуковым сюда же уже в нынешнем учебном году будут приняты первые сто пятьдесят абитуриентов от нашей армии. Разумеется, все они оформятся, как представители советской молодежи. Конечно, это происходит с молчаливого согласия, со скрежета зубовного Сталина и Берии и потому нашим курсантам придется быть особо старательными и осторожными...Кстати, пошлем мы своих людей и в летные училища. Опыт наших летчиков Леваневского и Чкалова показал советским властям, что без нас их дутый авторитет лопнет при первых же испытаниях. Поэтому, подпоручик, уже в сентябре вам предстоит перебираться с коня в танковую башню.
— Однако, Михаил Николаевич! — подал голос от стены престарелый генерал-майор Антонов, — общеизвестно, что Гитлер нападет на СССР уже в этом месяце. 22 числа! К чему такая учеба?
Тухачевский кинул указку на стол, устало потер переносицу:
— Да, те же документы о немецком плане «Барбаросса», что и у Сталина, лежат на столе у генерала Корсакова. Наша разведка работает ничуть не хуже, чем Разведуправление Красной Армии. Но кто сказал, что с этим нападением исчезнет необходимость в обученных военных кадрах? Они будут только нужнее, ведь война предстоит, извините за патетику, не на жизнь, а на смерть. Пьяная бражка Сталина уже сделала все, чтобы кадровая Красная Армия погибла сразу в приграничных боях. Горец Коба, не раздумывая, кинет в бой запасников и необученное ополчение. В общем-то по тайному сговору эти каббалисты уже имеют опыт сдачи столицы. Я думаю, что уже к зиме при битве за Москву именно нашей Белой Армии придется подставлять грудь — просто больше некому. Не от хорошей жизни чекисты выдали Корсакову и меня, и маршалов Егорова и Блюхера, и вы знаете, что каждый месяц к нам по Витиму прибывает теплоход с советскими офицера¬ми, приговоренными военными трибуналами к смерти. Завтра, например, мы встретим здесь осужденных Рокоссовского и Катукова. Просто трусливое Политбюро перестраховывается: вдруг Гитлер погорит со своей авантюрой — тогда народ по-настоящему спросит со своих правителей. А правители народу, как козырную карту выкинут — нате вам, мы почти никого не убивали, все это было понарошку. Надеются выиграть при любом исходе войны.
— Так стоит ли, в таком случае, рисковать силами Белой Армии? — опять спросил генерал Алексеев.
Да, — твердо сказал Маршал. — в принципе нам наплевать на кремлевскую шайку. Но спасти Россию — это как раз и есть высший воинский долг армии. Вот ради этого, подпоручик Обольянинов, вы с господами младшими офицерами и отправитесь в Совдепию на учебу... Дежурный! — повернулся Маршал к двери, где у тум¬бочки с телефоном стоял щеголеватый ротмистр, -— потрудитесь выяснить, что за шум в городке! Впрочем... — Маршал прислушался, — кажется, самолет летит. Видимо, что-то стряслось у Жукова, коли он нарушил запрет на полеты. Господа гене¬ралы и офицеры, совещание закончено, прошу всех вернуться в свои подразделения.
Офицеры начали выходить из здания. Михаил Николаевич открыл высокую створку окна, высунулся на полкорпуса наружу. С запада, увидел он. к поселку подлетал маленький У-2, верезжащий по-поросячьи. Маршал улыбнулся, разглядывая его зигзагообразную траекторию. «Не иначе — винт погнут у сталинского сокола». Однако Тухачевский тут же посерьезнел, осознав, что в полет на таком аппарате можно было решиться лишь с очень серьезной вестью. Тем более, что самолетик вне¬запно оборвал визг, клюнул носом и пошел к лесу. «Километров двадцать отсюда» — прикинул Тухачевский и распорядился:
— Подпоручик Обольянинов. возьмите роту солдат и найдите самолет с пассажирами, если они живы.

7.

Стражники дрекольем согнали жителей селения на утоптанный и унавоженный майдан. Громкоголосый бирюч при древке с подвешенными к нему бубенцами с высокого помоста завопил:
- Досточтимые сограждане Гипербореи! Властитель Латон доводит до сведения каждого из вас. что войны с Делосом не будет ни в скором, ни в далеком времени. Властитель Латон сделал все, чтобы ваша мирная жизнь текла размеренно и с пользой. И пусть вас не смущают худолеты Делоса в нашем небе: у них обычные воздушные маневры!
Бирючу поднесли ковш березовой водки. Он хватил изрядный глоток, бренькнул бубенцами и продолжил:
— Властитель Латон заверяет вас. что при надобности будет бить врага без потерь на его же Архипелаге. Слава властителю Латону!
— Слава Латону! — гаркнули стражники. И толпа уныло подтвердила:
— Слава...
А угольщик Гон Аюк кстати вспомнил тут о своих сыновьях-близнецах, что слу¬жили теперь в боевом плече у Латона. Оба — водители механических колесниц и оба сейчас на границе с Архипелагом. «Пусть дадут Боги мира моим мальчикам!», — прошептал угольщик, пока кругом гремела здравица властителю.
А худолеты Делоса, словно в насмешку над бирючом, опять появились в небе и звук их громыхающих винтов заглушил бубенцы глашатая. Бирюч сбежал с помоста и уселся в кресло своего покатила. Он уехал, а гипербореи медленно разошлись по жилищам. Муторно было у них на душах. Хотя властителю Латону, конечно же, слава...

8.

Орест Матвеевич придремал на кожаном диване в приемной начальника Генштаба и даже не знал, каких трудов стоило охране генерала Жукова не выдать редактора людям Лаврентия Берии. Чекисты заявились с ордером на арест Личугина. Четверо в фуражках с синими околышами и петлицами так и терлись теперь в вестибюле. Жуков прошел мимо них, не ответив на приветствие особистов. Он коротко спросил адъютанта:
— Чай с ромом редактору предлагали?
И, проходя мимо дивана, на котором все еще лежат Личугин, генерал тронул его за плечо:
— Через пару минут жду в кабинете. Орест Матвеевич.
Редактор встрепенулся, сунул ноги в полосатых носках в парусиновые штиблеты, прикрыл ладонью рот. зевнув. Потом озабоченно пошарил в изголовье, из-под пиджака взял папку, пиджак надел.
Двойная дубовая дверь мореного дерева растворилась без скрипа. Редактор переступил порог и открыл рот от удивления: над столом начальника Генерального штаба вместо обязательного портрета Сталина висела громадная картина со всадником, поражающим змея. Чуть ниже, в сторонке, белым пятном с черно-белой фотографии смотрела большая белая собака в позе сфинкса.
— Это же... — начал редактор, указывая пальцем на всадника, а Жуков, скрипя хромом ремней и сапог, прошелся по кабинету:
— Георгий Победоносец, вы угадали. Мой покровитель и святой. Тут начальник Главного Политического Управления Лев Мехлис уже орал: убери, дескать, эту религию. Ты же коммунист! А я не хочу вместо святого Георгия рябого Иосифа помещать в моем кабинете.
— Это вы... о Сталине?— опешил редактор.
— Ну да! — весело подтвердил Жуков. — Да вы не бойтесь, ничего они мне не сделают, пока есть угроза войны. Эти бездари наверняка знают, что только я могу Гитлеру рога обломать. Вот и терпят. Но!..
Генерал прошел на свое место за столом, сел, указал Личугину на кресло у стола:
— Но вас они согнут в бараний рог в секунду. У подъезда уже ждут оперативники Лаврентия, я велел в здание их не пускать. Видимо, у вас есть нечто, опасное для режима?
Орест Матвеевич подрагивающими руками выложил на стол папку, распустил тесемки:
— Не знаю, Георгий Константинович, как и понимать ситуацию. Здесь у меня в папке всего лишь безобидная рукопись. Называется роман «Гипербореи» и речь в нем идет о мифическом народе, якобы некогда занимавшем земли в северном Причерноморье и даже к самым полярным морям. Позвольте водички?
Генерал прошипел сифоном. Орест Матвеевич отхлебнул пузырящуюся жидкость:
— Так вот. о гипербореях. Собственно, история ничего о них толком не знает. Отец истории Геродот лишь упоминает о каких-то дарах с севера, которые гипербореи приносили греческим богам и владыкам. Современный исследователь язычества академик Южин занимался в свое время этой легендой, но, кажется, нашел ее чистым вымыслом. Да и другие ученые утверждают: не было никаких гипербореев!
— Так в чем же проблема? — не понял генерал.
Орест Матвеевич нетерпеливо поднялся, прошелся к громадному окну, но раздвигать жалюзи не стал, лишь коснулся нескольких затрепетавших под пальцами полосок. За окном шумел обычный июньский день столицы с суматохой пешеходов и машин, со знойным солнцем, прямо опускавшим лучи на асфальт.
— Все дело в том, Георгий Константинович, — начал редактор, — что первую часть романа «Гипербореи» наш журнал получил еще в I935 году. Представьте себе, что в рукописи в иносказательной, конечно, форме, расписывался весь ход гражданской войны в Испании. В двух словах: там добровольцы Гипербореи попадают в некую страну некоего Архипелага и сражаются с когортами, скажем так, предтеч фашизма. Причем, довольно подробно описывались битвы за города, в которых по созвучью можно признать и Мадрид, и Валенсию, ну, и так далее. Словом, я тогда рукопись прочел, но ходу ей не дач. Черт его знает, подумалось, мистификация какая-то.
— Рукопись при вас? спросил генерал.
— Да здесь она, здесь... Так вот. роман я сунул в долгий, как говорится, ящик, и забыл о нам на целых пять лет. А в позапрошлом году, в июне, получаю пакет, а там вторая часть романа «Гипербореи»!...Те же герои, только война идет уже на просторах некой северной страны. И опять — узнаваемые города и фамилии. Ну просто предвосхищение грядущей Финской кампании! Когда война закончилась, я сверил ее итоги с рукописью. Автор предсказал абсолютно все, один к одному!.. Сроки, число потерь, печальный финал войны.
-Автор! — внезапно вскричал Жуков. — Имя автора книга, Орест Матвеевич!. Редактор запнулся на бегу, поднял кверху палец:
— Вот! Здесь и кроется забавная загадка, Георгий Константинович. Роман подписан именем Ростислава Южина. Того самого ученого-слависта. Получив первую часть книги, я просто постеснялся побеспокоить именитого ученого. Получив вторую часть, я позвонил Южину. Его секретарь ответил, что Ростислав Теофильевич болеет. А вчера — вот, — редактор торопливо достал из той же папки свернутый вчетверо газетный лист, развернул.
— Вестник Академии наук СССР, апрельский номер. Полюбуйтесь — академик Южин скончался! Вот некролог с группой товарищей внизу.
— Так чего ж в вас вцепились товарищи из НКВД? Дело-то вдруг само собой закончилось. Кстати, у людей Берии есть копия романа «Гипербореи»? Представляю, какие выводы они могли сделать. Может, и сам автор Южин с их помощью, как говорится, почил в бозе? Чтоб не пророчествовал?
— Да нет больше копий, — загорячился редактор. — я ведь все это считал за случайные совпадения. К тому же. если признаться, первая часть книги показалась мне малохудожественной. Только совокупив ее со второй частью, я понял, что имею дело с большой и талантливой вещью. И если сам автор с рукописями никуда больше не обращался, то у меня — единственный чистовой вариант.
— Но ведь чекистам как-то стало известно о книге? Значит — у них есть копии или черновик. Ведь и впрямь странно — не автор — пророк какой-то!.. Да вы присядьте, успокойтесь.
Орест Матвеевич и впрямь опустился в кресло, папку раскрыл полностью.
— Нет, Георгий Константинович. — устало сказал он и вроде даже погрустнел, потемнел лицом. — К особистам попала, видимо, третья часть романа.
— Как, — переспросил генерал. - Но ведь автор умер! Или он прислал эту часть еще при жизни?
— В том то и дело, товарищ генерал, что рукопись третьей части романа «Гипербореи» я получил только вчера. Сразу же. как прочел, и отдал на машинку.
— Сколько машинисток задействовали ? — деловито спросил Жуков.
— Троих... Женшины проверенные, отпечатали всего три экземпляра. Генерал с укоризной поглядел на Ореста Матвеевича:
— Эх вы. святая простота! Хорошенько запомните на будущее: в нашей стране все, я подчеркиваю, абсолютно все личные секретарши и машинистки работают на спецслужбы! Ни один начальник, будь он из мелкой районной конторы, или из солидного министерства, не может по своей прихоти сменить машинистку. Она в нашей стране — гораздо важнее любого начальника. Каждая из ваших машинисток наверняка каждую страницу рукописи на чистую копировальную бумагу наносила. Вот вам и еще три экземпляра. Подписаны они опять академиком Южиным?
— Просто Р. Южиным. Но это никак не мог написать Ростислав Теофильевич!
— Почему?
Редактор ответить не успел Звякнул телефон, генерал резко снял трубку с высокой ножки:
— Слушаю, товарищ Сталин... Да. я распорядился посадить немецкий «хейнкель» на аэродроме в Житомире... Да. я знаком с текстом заявления ТАСС по вопросу о войне и мире. Хотя и не согласен с ним. Наглецов надо наказывать, поэтому нарушителей воздушного пространства России я велел сбивать...Да. я не вижу разницы между понятиями Россия и СССР. Я не оговорился...А я готов оставить пост Начальника Генерального штаба, если Берия такой умник и способен успешно командовать войсками... Мне кажется, кипятитесь вы, а не я... Нет. с редактором журнала Личугиным я не знаком и никогда не встречался... Всего хорошего, товарищ Сталин.
Генерал так же резко опустил трубку на сердито звякнувший телефон и сказал редактору:
— Я прав: о «Гипербореях» уже доложили Генсеку. Худо дело, Орест Матвеевич. Но вы не думайте, что я от вас вот так просто отрекся: я вас не выдам. Успокоимся и продолжим... Итак, вы получили третью часть романа, которую, по вашим словам, академик Южин написать не мог. Почему, я до конца не понял?
— Южин, согласно некрологу, умер еще в апреле, а события третьей части романа начинаются июнем.
— Если учесть провидческий дар автора, то ничего удивительного я пока не вижу...
— Ну, как же! — снова закипятился редактор. - ведь все части романа четко датированы по времени написания. И под третьей частью — вот здесь — посмотрите, слоит приписка: закончено 12 июня 1941 года.
— А как вы объясняете эту шараду себе? Редактор развел руками:
— Без бутылки, как говорится на Руси, не разберешься. Георгий Константинович.
Жуков засмеялся и нажал под крышкой стола невидимую кнопку. Вошел щеголеватый адъютант с глазами, в которых зрачки вертелись, словно буравчики, и тут же вышел, получив команду.
Редактор и генерал молчали, пока две удивительно похожие одна на другую смешливые официантки сервировали небольшой продолговатый столик. Жуков по-хозяйски повел рукой:
— Виноват, сразу не сообразил вас подкрепить. Прошу...
Подняли по малюсенькой рюмочке запотевшего стекла, хрустнули огурчиками.
— На Руси еще принято считать, что пьяный проспится, а дурак — никогда, — Жуков лукаво улыбнулся. Расстегнул верхнюю пуговицу кителя, покрутил могучей шеей. — Я вот вроде не пьяница, тем более — не дурак, но вот никак не возьму в толк: как же покойник написал часть романа?
— Вопрос «как» — не вопрос. Его, с вашего позволения, Георгий Константинович, мы пока оставим. Поставим вопрос «что» написал автор в этой третьей части. — Орест Матвеевич аккуратно вытащил полоску цедры лимона из под щеточки усов, а Жуков сказал:
— Сначала доедим.
И несколько минут они лишь постукивали вилками. Дважды звякали на столике телефоны, но генерал не обращал на них внимания. Зато он с удовольствием наблюдал, как те же смешливые девушки собирали посуду и убирали все со столика. Потом он опять пересел на свое генеральское место, а редактор вернулся к папке с документами.
— Итак! — потер от нетерпения ладони Георгий Константинович. — Что же написал таинственный автор в третьей части своей замечательной книжки?

9.
В поселке староверов по сию пору не было колхоза. Каждый тут жил единоличным хозяйством, и в Выселках регулярно менялась власть. Участковые милиционеры сбегали после стычек со здешними парнями, а всякий очередной предсе¬датель поселкового совета не успевал даже красного флага вывесить, как меняли чиновника «за отсутствие связи с местным населением». На деле же руководил тут всем протопоп Илия, белоголовый мужчина лет сорока восьми, и его матушка Марфа. Когда политрук Савелий Лепота привел к своим старикам молодую жену, к ним по вечерней поре и заглянул протопоп. От порога низко поклонившись черным образам на простенке, перекрестился двоеперстно и уставился на спеленатого ребенка на кровати:
— В никонианской купели крещена?
Зина испугалась, подхватила ребенка на руки:
— И вовсе она не крещена, вот еще... Мыс мужем активисты и комсомольцы!
Илия смиренно вздохнул, сел на длинную скамейку у стены. Поглядел на старика Лепоту, развел руками:
— Вот тебе, Парамон Агафоныч, и светское образование! А твердил ведь я тебе: сватай Савелия за единоверную невесту, она тебе и в жизни, и в службе опора.
Старик Лепота отер белым рушником вспотевший лоб и сказал гулко, аж в темных углах отозвалось:
— Всем миром ведь отправляли Савелия в училище, знаешь ведь, батюшка. Там и нашел он себе жену. Не выгонять же теперь молодицу, она-то тут ни при чем.
— Тогда окрестить их нужно обоих по нашему древлему обычаю, как повелось от дедов и прадедов!
— Да вы что! — вспылила Зина и почувствовала, как вспотели ладони, — У меня папа батальонный комиссар, и мама была партийной!
Тихо вошла старуха Лепота, осторожно, без стука положила к печке белых березовых поленьев. «Как сахарные» — почему-то подумала Зина, вскользь глянув на только что распущенную древесину, а старуха, стряхнув передник, спросила:
— А что, мамы у тебя нет, дочка?
Зина нервно заплакала и почти закричала:
— Слава Богу, заговорила мамаша!...Что ж вы целый день меня томили, молчали, как бирюки? Родители называется!...Ну, Савельюшка. ну. удружил, муженек. Ки¬нул в каменный век, а у меня три полных курса консерватории...Чего уставились, святоши? Погибла моя мама там же, на границе, где мы сейчас и служим ...
Она плакала. Старуха подошла, погладила ее ладонью по непокрытой голове:
— Платочек мы тебе дадим, негоже простоволосой на людях быть. А ты поплачь. поплачь — оно и полегчает. И сердца на нас не держи — мы в поколениях такие - куда уж нам до твоих консисторий!
— Консерваторий...
— Дык, я и кажу — консисторий. Ты поплачь, отдохни, а внучку мы сами окрестим. Савельюшка ишшо и спасибо скажет. Ты думаешь — он и вправду комсомол?
Нет, дитятко, он в вере крепок, а книжицу красную от дьявола принял, чтоб ему по¬зволили за свою державу порадеть-пострадать... И не гляди таким зверьком, это все истина. Подтверди, отец Илия.
— «Нет большего блага, чем положить живот за други своя» — сказал протопоп, а свекор прогудел, полупропел:
— Из наших Выселок две дюжины ребят от общества записались в армию. Вера-то не позволяет нам служить сатанинской власти, так мы втихомолку отправляем детей порадеть за Расею. Да...
Зина рот ладошкой зажала, дикими глазами глядела на староверов. Вряд ли она слышала их. Ее почти убили слова свекрови: выходит Савелий оборотень?! Не верит товарищу Сталину и советской власти? Оборотень!
Илья огладил белую бороду и заговорил мягко, заворковал:
— В наших краях испокон веку живут хлебопашцы да воины. Еще до прихода на землю Исуса Христа, — при имени бога староверы перекрестились, — мы тут уже стояли за славянскую землю. По разному кликали нас иноземцы: и скифами, и древлянами, а еще до начала времен гипербореями звали. Но суть не в имени. Она в душе народной, ее храним мы и оберегаем святой молитвой. И от поколения к поколению живут среди нас Хранители Духа. Ими были Вадим и Марфа Борецкая. Анна Старица и Кирша Данилов и иные многие. Ныне вот я — Хранитель Духа — и небеса подсказали мне, что наследницей моей станет твоя дочка.
Большая белая собака вошла в избу и растянулась у ног молодой матери. Зина все еще молчала, но когда свекровь накинула ей на голову ситцевый белый платок, она нервно сорвала его и визгливо закричала:
— Чего вы тут! Двадцатый век на дворе — распахните окна! Люди строят коммунизм — светлое будущее — а вы городите тут старокнижными словами черт знает что!
— Так ведь и ты, дочка, тоже книжными словами говоришь. В чем же разница?— мягко спросила свекровь, а протопоп Илия снова перекрестился:
— Зря нечистого вспомнила. Ему же в радость. Тут уж Зина окончательно вскипела и закричала:
— И хорошо, что вспомнила. Да пусть меня лучше черти заберут, чем с вами, святошами, оставаться! Сейчас же уеду!
Она метнулась к кровати с ребенком, но тут уж на ее пути стала большая белая собака. Она зевнула с потягом и выразительно, совсем по-человечьи глянула на молодую женщину. Зина испугалась, метнулась вправо. И собака вправо. Зина — налево, и собака туда же.
Зина села на скамейку и заплакала. Протопоп сам поднял ее платок, накинул на белокурые волосы женщины, осторожно похлопал ее по плечу:
— Мы тебя не держим, родненькая. Не нравится — ступай себе с Богом. Только дьявола не поминай, он и так рядом...
Странно, но возбуждение медленно оставило Зину. Плаката она теперь тихо, без злости.
— А девочку мы оставим в приходе, — продолжил Илия, — по крещении мы назовем ее Любавой и быть ей Хранительницей Духа. И тут ни я. ни ты ничего изменить не сможем. У нашей с тобой святой Руси впереди еше мною темного, и к свету ее поведет теперь дочка твоя да Савелия.
Зина коротко зевнула, потом еще. а потом свекровь перевела ее в горницу на другую кровать и укрыла стеганым одеялом:
— Поспи, дитятко, отойди душой. И ступай себе с Богом в антихристов мир. Наш-то тебе и впрямь чужой. Ты, голубушка, свое дело уже сделала.
Протопоп перед собой пропустил к порогу большую белую собаку и. уже взявшись за щеколду двери, сказал:
— В воскресенье окрестим девочку. И все трое разом перекрестились.

10.
Когда Лаврентий Павлович вошел в малый кабинет Сталина, то застал хозяина за беседой с академиком Тарле. На столике у них стояло грузинское вино в тонкогорлой бутылке с тисненой виноградной кистью по темному стеклу, на тарелочках лежали разваленные на дольки апельсины.
— Присаживайся, Лаврентий. — Сталин прошелся к высокой тумбочке в углу кабинета, достал еще бутылку и фужер:
Мы тут с Евгением Викторовичем ведем дискуссию об исторических судьбах народов...
Тарле при этих словах поперхнулся апельсином. Большим клетчатым платком отер блиноподобное лицо:
— Ну, какая же это дискуссия, товарищ Сталин? — попытался он осторожно поправить вождя, — я ведь только подкреплял научными выкладками ваши мудрые высказывания.
— Подкреплял он, — с усмешкой сказал Сталин, наполняя фужеры из новой бутылки, — а ведь знает что я не согласен с его трактовкой французского рабочего движения. Наш уважаемый академик, — Сталин поднял фужер и слегка потянул из него, не приглашая собеседников к выпивке. Они сами повторили движение Генсека. — Так вот, наш уважаемый академик Тарле, на мой взгляд, вообще зациклился на этих французах. Сейчас вот он взялся за работу о Талейране. Или я ошибаюсь. Евгений Викторович?
Тарле порывисто отставил фужер, сказал, слегка запинаясь:
— О Талейране я уже закончил, теперь вот исследую феномен Наполеона.
— Кстати о Наполеоне. — подхватил Сталин и поднял кверху палец. — Правда ли, что Кутузов проиграл Москву в карты маршалу Нею?
Берия от неожиданности поперхнулся, фужер задрожал у него в руке, а Тарле враз стушевался, блин его лица стал серым, ржаным.
— А вы не бойтесь отвечать прямо, товарищ Тарле. Свою ошибку с вашим арестом в тридцать втором году мы исправили в году тридцать пятом и ценим вас именно за историческую точность. Вот поэтому я у вас,авторитетного историка, и спрашиваю: как французы оказались в Москве? Вы ведь сами сказали, что трудитесь теперь над эпохой Наполеона, вам и карты в руки.
Берия ощутил, что именно такие моменты называются ощущением времени, текущим между пальцами. Что может ответить сейчас академик? Ему нужно мгновенно понять, какого именно ответа ждет от него Сталин. Ведь в случае удачи именно на этот ответ и станет ссылаться Генсек как на собственное мнение, подтвержденное авторитетом историка с мировым именем.
— Этот вопрос, — начат осторожно Тарле, — еще не до конца изучен...
— Однако, — перебил его Сталин, — вы уже написали исследование о французском после в Петербурге Коленкуре и я думаю, что именно эта сторона дела вами достаточно изучена, ведь известно, что после оставления Москвы император Александр Первый собирался судить Кутузова именно за бездарную сдачу Москвы. Об этом царь прямо говорил английскому посланнику Вильсону. Значит, государь имел на то основание?
— Я рад, — осторожно начал Тарле, — что вы столь глубоко проникли в эпоху войны двенадцатого года... Видите ли. Коленкур и впрямь упоминает о встрече русского фельдмаршала с Неем в Филях накануне известного впоследствии военного совета.
— Ну и? — Сталин раскурил трубку и неторопливо загасил спичку. Положил ее на краешек пепельницы и тихо, вкрадчиво произнес: — Вы сами назовете это слово, или его скажу я... Я жду от вас этого слова,Евгений Викторович.
Берия пока ничего не понимал. Он рассчитывал, что его вызвали на доклад об измене в Генеральном штабе, а оказался на дискуссии по истории страны. Он только успел понять, что Сталин и впрямь, навязав академику дискуссию, прижал ею к стенке. Видимо, слово, которое хочет услышать вождь, стало у академика поперек горла. Тарле опасливо прокашлялся и сказал:
— К северу от Москвы тогда стояла боеспособная и нетронутая армия Витгенштейна. К югу от столицы такая же армия генерала Тармасова. Ослабевшего после Бородина Наполеона они бы разнесли в пух в следующем же сражении. Если бы в Филях решили драться за Москву. Бонапарт просто развернулся бы и ушел...
— Слово, — тихо и настойчиво произнес Сталин. Тарле молчал.
Сталин аккуратно выколотил трубку о резную дощечку рядом с пепельницей и обернулся к Тарле:
- Вот товарищ Берия слушает нас и с удивлением для себя узнает, что есть, оказывается, слово, более грозное, чем слово Сталин. Да есть такое слово! — Обернулся он уже к Лаврентию. — И товарищ Тарле нам его непременно произнесет. А не сделал он этого пока только потому, что его настораживает ваше присутствие, товарищ Берия. Наедине со мной он уже давно сказал бы его. Так, товарищ Тарле?
Тот согласно кивнул.
— А вы не осторожничайте, Евгений Викторович. Нарком Берия — свой человек, и ему это слово тоже хорошо знакомо. Тем более — мы тут все — интернациональная команда. Я — грузин, академик Тарле — еврей, а нарком Берия — мингрел. Свои, как говорится, люди, и высказываться можем вполне откровенно. — Вождь потянулся к бутылке: — Развяжем языки, товарищи?
Берия уловил команду. Он знал, что с этого мгновения в его голове должно запечатлеваться каждое слово, с граммофонной точностью. Более того — все сказанное дальше Сталиным надо воспринимать, как программу действий.
 ...Тоненько звякнуло стекло фужеров. Сталин позволил себе стукнуть свой сосуд о тонкостенные тюльпанчики собеседников:
— Это вино мне присылает старый Бесо Закаридзе из Гори. Уже здесь его разливают в заводские бутылки и выдают за фирменный грузинский напиток. Я делаю вид, что не знаю этого. Зачем обижать кремлевскую обслугу?
Сталин отставил полупустой фужер, прошелся по залу за спинами гостей.
- Этот народ, сделавший из меня кумира, — заговорил он и по комнате снова поплыл запах табака «Герцоговины Флор», давно и прочно считает меня русским. Это в традиции. Здесь в свое время считали своими варяга Рюрика и голштинскую немку, Лейбу Троцкого и теперь вот меня... Странный этот русский народ — без четких границ, без законных вождей, без определенного самоощущения. В свое время их философ Владимир Соловьев говорил, что славянская идея не в том, как видит себя нация во времени, а в том, как видит ее Бог в вечности. Философ прав, ибо постичь этот народ обычным разумом невозможно. Не случайно сам отец истории Геродот не сумел ничего определенного сказать о сем народе, тогдашних гиперборейцах... Евгений Викторович, вы ученый, поправьте меня, если я буду неправ... Так вот. бескрайние просторы их страны делали мироощущение каждого славянина, так сказать, вселенским. Отсюда безграничные их тоска и разгулы и песни, которые не вмещаются в обычные представления ни одного иного народа.
И неожиданно, хрипло, но проникновенно Сталин пропел:
– Ой, ты, степь широ-о-кая-я. Степь раздо-о-о-льная,..
— Ты можешь представить себе. Лаврентий, чтобы у нас в горах позволили себе такую просторную песню? Ей же не хватит места на целом Кавказе!.. Вы, племя пастухов и пророков. — Сталин остановился за спиной Тарле, — вроде бы тоже вселен¬ский народ. Но вы без корней, перекати-поле, всюду в гостях. И всюду ведете себя так, как будто вам вот-вот дадут пол зад коленкой, потому и стараетесь побольше нахапать, чтобы утянуть с собой в иную новую страну, все равно какую... Эти же... О, этим только дай волю! Они своим разливом заполонят всю землю и даже не почувствуют этого. Даже монголы! Даже бесчисленные орды кочевников без следа растворились на русских просторах! Твой дурак Наполеон, - - Сталин все шагал по комнате,— даже не соображал, на что замахнулся, перейдя в июне 1812 года Неман. И не в фельдмаршале Кутузове и горящей Москве тут дело. Просто никто не ведает, какой видит Бог эту нацию в вечности.
Гулко простучали часы в соседней, большой зале, невидимый электрик где-то в глубине дворца повернул выключатель и мягкий свет полился из-под абажура большой круглой лампы на столе. Сталин подождал, пока прогудел последний, одиннадцатый удар, и продолжил:
— Да. Наполеон был обречен, хотя и был прав. Ибо только держа русских в состоянии постоянного напряжения постоянной войны и можно удержать их господство в мире. И монголы канули не зря, и тот же Гитлер, который сейчас изготовился к прыжку на СССР, тоже прав, хотя и он проиграет войну.
— Войны не будет, товарищ Сталин,— робко попытался вставить Тарле, — ведь мы знаем, что вашу личную позицию высказал ТАСС в своем нынешнем Заявлении.
— А если и будет,— добавил Берия, — то на чужой территории и малой кровью. Такова наша военная доктрина.
Сталин опять прошелся к своему месту. Сел, выколотил трубку:
— Доктрина, - насмешливо сказал он. — главная доктрина высказана пока неизвестным нам автором в романе «Гипербореи», которую читает сейчас генерал Жуков. Мы с товарищем Берия. — повернулся Сталин к академику. — уже проштудировали эту рукопись.
— Не слышал о такой книге. — навострил ухо академик.
— А о ней пока никто не слышал. — просто нам преподнесли машинопись, сня¬тую с копировальной бумаги. Там. уважаемый Евгений Викторович, в деталях расписана первая фаза войны Гитлера с Советским Союзом.
— Но ведь войны не будет!
— Будет. — успокоил академика Генсек. — И будет именно такой, как написано в романе. Правда, там речь идет о гипотетическом народе — гиперборейцах, но ситуация, которая описывается в книге, в истории славянства повторялась многожды и потому ныне тоже легко предугадываема. А посему — не станем мешать Гитлеру.
— Как, — прошептал в полной тишине Тарле. но ведь вы, именно вы — вождь этого народа, руководитель Советского Союза!
— Моя маленькая Грузия для русских — это лишь частичка всего остального мира. И если целому миру нынче для выживания надо поддержать Гитлера — она его поддержит. Так. Лаврентий? — полуобернулся Сталин.
— Так. — машинально ответил Берия. А Сталин поднял фужер, внимательно посмотрел сквозь стекло на академика:
— Лично я ничего не имею против русского народа и СССР. Но беда в том. что тот же генерал Жуков всю нашу многонациональную страну упорно называет Россией. Что ж, пусть будет Россия... Вернее, пусть не будет. Вот ученые медики говорят, что количество девственниц в России больше, чем во всем остальном мире. Черчилль подчеркивает это как признак нравственной чистоты русских. И наше счастье, наша относительная безопасность пока и зависит от этой их нравственности. Она исключает в русских захватнические и шовинистические начала. Скажу больше — у них и в мыслях нет завоевания мира. Вы понимаете, что тут я не имею в виду идиотских разговоров по поводу мировой революции. Тут наше с вами родное, интернациональное... Но само по себе их миролюбие не делает русских менее безопасными для всех стран, в том числе и для моей маленькой Грузии.
— Но ведь вы — вождь нации! опять попытался сказать Тарле.
— А они меня выбирали?-Насмешливо спросил Сталин. — Я вам скажу больше: для них все вожди — как чирей к заднему месту. Эта нравственная и духовная масса живет по своим законам, как мы уже условились, данных ей Богом в вечности.
— Но в таком случае, — голос Тарле окреп, — война с русскими попросту бессмысленна!
— Увы! — Согласился Сталин. — но тесто все-таки лучше держать в дежке. Это вам любая здешняя домохозяйка скажет. А ведь я — больше, я Хозяин. Вот Лаврентий Павлович и все прочие наркоматы сейчас активно работают на срыв боеготовности Красной Армии, особенно в пограничной полосе. Всех, кто пытается сорвать грядущее наступление немцев, мы объявляем изменниками.
— Но ведь немцы в таком случае могут взять Москву! — ужаснулся Тарле.
— Могут, — жестко ответил Сталин.— Ведь у нас не перевелись любители играть в карты по-крупному. Поставить такого игрока в большие генералы — и дело в шляпе, как говорится. Но для этого не хватает самой малости. Евгений Викторович всего лишь одного слова. Слова, которое объединяет все антиславянские силы. Того самого, что водило вашим пером при написании ваших псевдонаучных трудов и ко¬торое вы так ни разу и не написали. Того самого слова, благодаря которому мы тут сейчас и жируем на чужом пиру... Слово!
Академик Тарле на это раз не запнулся, не выдержал паузу:
— Масонство...
Сталин молча плеснул вина по всем фужерам и поднял свой:
— Вот. Лаврентий Павлович, слово, которое вслух боюсь произносить даже я, товарищ Сталин. Но именно это слово гасит силовое ноле славянства И уже много столетий хорошо с этим справляется. На этой земле все мятежи и войны тысячелетия обязаны этому слову. Оно короновало правителей и низлагало их. Оно вручало своим людям маршальские жезлы и создало самую справедливую и крепкую на свете партию большевиков. Оно и сейчас тут — оно везде, хотя его и не произносят вслух. Сейчас это слово подвинуло к границам России полчища тевтонов и в день летнего солнцестояния начнется невиданная доселе война. Гитлер в ней не победит, но тесто удержать в деже еще на некоторое время поможет. Так выпьем же за это волшебное слово, хотя и я его произносить не стану. Я скажу другое слово — синоним того, что произнес тут академик Тарле. Выпьем за интернационализм, товарищи!
И опять звякнуло стекло. Сталин осторожно воткнул пробку в горлышко бутылки и устало сказал:
— Засиделись мы, господа интеллектуалы. Спасибо за компанию. Евгений Викторович. Я думаю, за работу о Наполеоне вам следует присудить Сталинскую премию... Кстати, Лаврентий, ты что-то хотел сказать об измене в Генеральном штабе?
Берия поправил пенсне, взялся за шляпу:
— В этом отпала необходимость, товарищ Сталин.
— Тогда найди мне этого проклятого писателя! Надо ведь выяснить, откуда у не¬го такие откровения о грядущей войне.

11.

Артур Горюнов по-настоящему был вовсе не Артур, а Василий. Гак его в церковную метрику записали. Отец тогда в японском плену был, возвратился в родные края, когда пацану четвертый год шел. Жену обругал, а сына стал звать Артуром. А в двадцать втором году, когда в сельсовете на весь хутор Фомичево новые документы выписывали, так и оформил сына: Артур. Артур Гордеевич Горюнов. В Красной Армии служил уже с новым именем, в запас вышел младшим командиром.
Только обратили внимание на хуторе, что со службы Артур вернулся каким-то не таким. Тронутым вроде. Хоть и командир, но работы с портфелем не просил, ходил в скотниках. А это уже само по себе странно. В колхоз вступил, но когда в тридцать третьем году в газетах сталинское «Головокружение от успехов» случилось, из хозяйства вышел. Самовольно перебрался в райцентр и без паспорта жил там у одного пожилого старовера. Милиция хотела водворить его назад, но вступился военкомат: дескать, у младшего командира Горюнова особый воинский учет в запасе и таких людей лучше всегда держать пол рукой.
Милиция документов не выдала, но временно в покое оставила. Артур подрабатывал на консервном комбинате — ящики сколачивал — а вечерами в выходные дни сидел в читальном зам районной библиотеки. «Самый активный читатель» такая заметка об Артуре Горюнове была как-то напечатана в районке. С тех пор и подружился Артур с редактором Иваном Афанасьевичем. Тут же сошелся он и с местным поэтом Вениамином Полетикой, участковым уполномоченным НКВД. Как и всякий графоман, Веня был о своих стихах очень высоко мнения и все требовал у редактора печатать их лесенкой, «как у первого пролетарского поэта Владимира Маяковского». «Места на полосе мало» — осаживал его редактор и из громоздких по размерам опуов Вени выбирал обычно две-четыре строки. Лейтенант ходил в райком партии и жаловался первому секретарю, что в редакции его «затирают по политическим мотивам». Секретарь Денис Антонович долго отмахивался, но когда Веня принес номер журнала «Чекист» со своими стихами, набранными именно лесенкой и с жирной фамилией автора под стихами

«Рази.
рука моя,
врага.
Бей в лоб его,
и в душу! Его закрыта
 берлогА.
Но
 мы его
 задушим!», —


Первый сам позвонил редактору и попросил повнимательнее отнестись к молодому автору. «Хай он лучше разит врага по газетным «берлогам», чем за честными людьми гоняется». — сказал при этом Денис Антонович. Редактор и впрямь помягчел к поэту, стороны примирились. Веня даже подружился с Артуром. А когда Горюнов принес на рецензию Ивану Афанасьевичу своих «Гипербореев», то редактор очень перепугался за судьбу молодого прозаика и сказал, что такая друж¬ба может пригодиться. Пообещал по возможности напечатать какую-нибудь безобидную главу романа.
Разговор тогда произошел откровенный. Иван Афанасьевич взвесил на ладони рукопись после просмотра и спросил:
— А что это за подпись такая — Р. Южин? Свое имя почему под книгой не ставишь?
Артур замялся, присел на краешек стула, помял шапку на коленях (декабрь стоял тридцать четвертого года. По радио шла приглушенная трансляция какого-то партийного форума).
— Так кто я такой — А. Горюнов? Да ни один редактор в журналах и не заглянет в рукопись! Вот фамилия академика Южина всех заинтересует.
— Но ведь от такого нахальства возмутится сам академик! — остановил Артура редактор. Тот подумал и сказал:
— Да ведь я не написал — академик. Просто — Р. Южин — и точка. Да мало ли людей с такой фамилией! Я. признаться, первую часть рукописи уже послал в один толстый журнал.
— Это ты зря. — сразу сказал редактор и спросил: - Ну. и ответили?
— Как камень в воду бросил, канула моя рукопись. Уж почти год молчат.
— И правильно! — редактор удрученно повертел головой: — Наверняка спросили у академика Южина, писал ли он этот роман — и кинули в корзину.
-— Вы думаете?
— И думать нечего. Забудь. А рукопись приноси на просмотр. Мне кажется — в ней есть толк. Одного не возьму в голову — как ты на эту тему вышел? Даже отец истории Геродот, и тот о гиперборейцах почти ничего не знал. А ты — вот он — целый роман накатал! Причем роман со значением, вполне современный.
Артур мял шапку, не знал, куда себя деть в жарко натопленном кабинете:
— Так в библиотеках работал. Периодику вот выписываю, и «Вестник Академии наук СССР» еше. Там публикации по истории, археологии, философии — всего понемногу.
Ты сколько классов окончил? Артур безнадежно махнул рукой:
— Два класса Троицкой приходской школы.
— И как рука-то поднялась на целый роман?
— Честно?— Артур поднял глаза, и тут только редактор заметил, что в его суме¬речном кабинете от взгляда гостя словно синева разлилась.
— Конечно, честно. Артур. Я ведь головой отвечаю за каждое слово, напечатан¬ное в районе. Соврешь — меня под удар поставишь. Да и свою головушку не спасешь. Ну. говори...
Артур снова потискал шапку и теперь по кабинету пошарил взглядом так, словно искал пятый угол. И тихо так. почти шепотом, заговорил:
— Я этот роман...передрал.
— Что!, — вздрогнул Праведников. — говори громче. Я не расслышал!
— Да переписал я этот роман со старообрядческой рукописи, Иван Афанасьевич! Ну, в меру разумения, кое-что подправил, надеюсь, разумение-то у меня есть?
Редактор помягчел:
— Так...Оригинал показать можешь?
— Могу...Хотя для того, чтобы понять эту рукопись, вам придется ехать в Псковскую область, в самые глухие ее закоулки. Есть Выселки рядом с армейскими лагерями, я служил там срочную службу. Ну, и познакомился со священником, протопопом Илией. Там сплошь старообрядцы, живут своим миром. Причем, и духовно они как бы в ином пространстве пребывают. Разговоры у них все отвлеченные, на прямой вопрос вам такую канитель в ответ потянут, что только и останется ушами хлопать... Словом, у этого протопопа я натолкнулся на рукописную книгу о гипербореях. Она,книга эта,у них наравне с библией почитается, передается в поколениях. А бережет и дополняет рукопись непременно Хранитель Духа, как они зовут своего духовного водителя. Когда я служил, Хранителем у них и был Илия. Я молодой был. прикинулся, что хочу в древлюю веру перейти, даже девчонке одной ихней голову вскружил. Вот протопоп и раскрыл варежку, дал мне книгу полистать.
— И... в ней все вот такие почти прямые предсказания будущего? Когда же она и кем написана?
— Так я и говорю — ее и сейчас пишут. Илия вот последние страницы досочинял. А кто начальные выписывал — теперь уже даже Хранителю неведомо. Относительно же ее пророческого содержания, так мое мнение такое: просто все повторяется, и все, что случаюсь раньше, случится и позже. Просто я удачно выбрал такую часть рукописи, где и рассказывается о времени, подобном нынешнему.
— Ну, дела... — Редактор ответил на телефонный звонок, потом велел кому-то заглянуть в кабинет бухгалтера и сказал Артуру:
— Вконец замотали...Сейчас к совпартактиву готовиться выступать велено. Решим так. Артур: ты сам выбери небольшие куски из романа и мы их по мере возможности напечатаем. Но только! — редактор поднял вверх большую инкрустированную ручку: Никаких Р. Южиных! Подписывайся своим именем.
— Артуром или Василием?
— Давай Василием Горюновым. чтобы наш поэт Венечка не ревновал. «За нашей партией родной Я как за каменной стеной. И если надобно в бою За ней стеною постою»... «За ней»... Вот что приходится печатать, дорогой Артур Гордеевич. Ну, дерзай, гиперборей!...
 ...И нынче, июньским теплым вечером. Артур вспоминал эту встречу в редакции, предвкушая радость от завтрашней публикации в газете. Они сидели с хозяином, шестидесятипятилетним старовером Кузьмой Лаврентьевичем в вишневом садочке, у низенького столика на одной ножке, вкопанной в землю. Лениво похлопывали по лицам и шеям комаров, пили самодельно винцо из дедова погреба (Он это вино добывал из прелых яблок, что Артур носил с консервного комбината. Яблоки эти выбрасывали тоннами за ограду, половина райцентра ими скотину кормила). Артур услышал где-то далеко за юродом непонятный свист в воздухе и сказал:
— Это, дед, похоже на свист искореженною самолетного винта. Я же в авиации служил, ямы на аэродроме заравнивал. Наслушался...
— Можа — и самолет. — лениво согласился хозяин и впал в дрему. Был старик очень крепок на вид. голос имел фельдфебельский, и Артур сейчас вот вспомнил, что за год жизни у Кузьмы ни разу не видел его больным. Ладный, как желудь, старик занимался огородом и поросятами и всегда был ровно-спокойным, словно безучастным ко всему. Артур многажды пытался разговорить хозяина, но вывести пою из полудремы было не так-то просто.
— Нет,точно — самолет с погнутым винтом. — еше немного послушав затихающий в воздухе свист, Артур вспомнил:— У нас подо Псковом один военлет воз с таим же звуком возвращался на аэродром. В воздухе срезал, говорили, какую-то большую птицу, она ему лопасть почти под фюзеляж подвернула. Комэск потом очень удивлялся: как это удалось долететь с таким винтом?
К удивлению Артура, старик встрепенулся и переспросил:
— Комэск?...У нас тоже был комэск. Иона Саблер. Лихой был, чертяка...
— Артур поднял голову к небу:
— Это в каком же году ты служил, дед? Тогда ни самолетов не было, ни комэсков.
— Были комэски. — Выдохнул дед и помолчал. — по-нашему — командиры эскадронов. Я ведь до сибирской ссылки в буденной армии служил.
— Ты! — не поверил Артур. — А как же тебя в староверчество занесло?
Дед еще помолчал и продолжил ровно, словно и не обрывал мысли:
— ...хоть и дурак ты. Это я уже в Сибири к древлей вере прибился, а до того был православный прихожанин хутора Малеванного из-под станицы Егорлыкской.
— Из донских казаков, что ли?
— Из их самых. — согласился Кузьма Лаврентьевич. Он потянул из алюминиевой кружки. — Вот ты напролет ночи книжки пишешь. Не знаю - правду сообщаешь, или брехню выдумываешь. А того не знаешь, что у меня такая судьба, что любая правда перед ей согнется.
— Ложная судьба, что ли?
— А оно как посмотреть. — дед хлопнул себя по дюжей шее, комара прибил, — Мне на роду, может статься, написано было умереть еще в девятнадцатом году. Я вот якшаюсь тут с тобой и со всем этим бессовестным миром. Наверное - чужую жизнь живу. Потому и не в радость она мне. жизнь-то.
Артур тоже прихлопнул комара на коленке (сквозь штаны прожег, гад!), и попросил:
— Расскажи.
— Да не мастак я! — отмахнулся Кузьма Лаврентьевич и опять погрузился в свою летаргию. Артур толкнул его в плечо.
— Давай баш на баш: я тебе дощечек с комбината натаскаю, веранду доделывать, а ты мне за то свою ложную жизнь расскажи.
— Это как я погоны потерял? — снова заговорил старик, словно и не спал.
— Да хоть и про погоны. — согласился Артур.
— Дощечки до октября нужны. — Дед опять помолчал и заговорил: — В крайнем случае до Михайлова дня. Полтора складометра. Иначе до зимы не управлюсь.
— Да не тяни ты. Натаскаю раньше, — успокоил Артур, — давай уж про погоны, что ли!
— Ну, дык слушай. — Без всякой паузы начал старик, хлопнув себя по щеке. — В ту пору было мне уже около сорока лет, подворье на хуторе крепкое, жена дородная, а сыновей уже не было — обоих красные порубали в капусту. Я тоже служил урядником то у Каледина, то еще у кого-то. Между мобилизациями жил дома, сбрую и оружию держал, как и все хуторяне, в полном порядке. Ну вот.
А когда поперли нашу Добровольческую армию к югу, то станицу и ее окрестности забрали красные большевики. И опять нас мобилизовали, теперь уже в их буденную армию. Июнь стоял в самом звоне, тут бы сенокосом заняться... Небритый комиссар из евреев собрал нас с семьями под дулами на хуторском майдане и велел казакам в два часа быть с карабинами на конях и при полной амуниции на призывном пункте. А как не будешь, коли у них жены да детишки? А еще для отстрастки расстреляли какого-то есаула и войскового старшину из верховских казаков.
Делать нечего. Омылся я. побрился в дорожку, а погоны свои с двумя лычками в портянки подмотал. Мало ли как там обернется, а при случае с погонами всегда можно к белым, к своим то есть, переметнуться.
Да...
Жену поцеловал — на коня — и в станицу. Там нас,. с хутора Малеванного, в одну полусотню определили. Патроны отобрали, а пустые карабины с шашками при нас оставили. Командира полусотни, по-ихнему — комэска этого самого, дали чужого, с библейским именем Иона. И двинулись мы по красным тылам к фронту. По дороге нас там и сям останавливали разные военные чины, все больше нерусские, и то картавые, то кавказские горцы, а то и латыши. Вели политические беседы и призывали умереть за революцию.
Да…Мы зубами скрипим, слушаем. А куда денешься, если карабины без патронов, а по краям сбоку нас всю дорогу скачут, как охрана, кавалеристы в островерхих шлемах? Впереди и сзади — тачанки с пулеметами. Так и оказались мы вскорости на берегу речки Молочной. Комэск Иона Саблер скомандовал спешиться. Подпруги мы на конях ослабили, карабины в пирамиды определили. А сами, как один, в речку, купаться. Знати, что на том берегу уже белые, фронт рядом. Когда еще придется окунуться?
Я портянки размотал, незаметно погоны изнутри к краешкам голенищ ими подвернул, чтоб, значит не дай Бог во время обувки они не мелькнули в глазах у Саблера. Черт знает, чем это может кончиться, что ты!
Мыряем, гогочем, как дети. Рядом налима нащупали. Казаки все народ матерый — а беспечные, развеселились. Мы ж все были, по нынешним понятиям, запасники, суровые мужики, а тут — отошли в парной воде.
В разгар купания выехала на берег черная, вроде гроба на колесах, открытая лег¬ковая машина. За нею — другая, с конвоем. В кузове штыки в небо уткнулись, красные армейцы из сопровождения угрюмые и пыльные. А сопровождали они высокого южного человека, черного с головы до пят. И папаха его, и халат с газырями, и сапоги — как только что из самого ада — смолой отливают. Волос и ус гуталиновые, в черной деревянной кобуре на поясе черная ручка парабеллума. Только белки глаз покачиваются, да зубы скрипят белые.
Команду дали: становись!
Да...
Кузьма Лаврентьевич замолк и вроде как опять задремал. Артур не торопил его, глушил комаров, ловко ловя их между ладонями.
— Я из воды к сапогам, я за портянки, чтоб погоны не заметили — а погонов-то и нету! Думать некогда — намотал портянки, ноги в сапоги — бурх! Ноги в воде разомлели, сапоги показались тесными. Стал в строй, а сам думаю: может чужие сапоги надел? Глянул вниз. Да нет, мои — вон на носке широкий след от шашки, сам перед тем нечаянно подпортил головку. Что за чертовщина, кто погоны спер? Команда: равняйсь, смирно!
Ну, думаю, опять комиссар за революцию будет агитировать. А черный, вздернув гуталиновые усы, хищно прошелся вдоль строя полуроты и вдруг дал нелепую команду:
— Сапоги снять!
Дед замолчал. С полминуты потянул время, хлопнул себя по венчику лысины посередине уже явно седой грины.
— Ты про это лучше не пиши. — сказал он Артуру. — это только кажется, что сейчас войны нету. Я тогда тоже думал, что до самого фронта с нами ничего не случится... Да. про это лучше не пиши: латышские стрелки, слышно, и нынче в большой силе пребывают.
— Да при чем тут латышские стрелки, — Артура явно заинтересовал рассказ деда, он горячился от нетерпения услышать его до конца. — Ты про «сапоги снять!» рассказывал!
— Вот и я говорю. — продолжил Кузьма Лаврентьевич. - Команду услышал, а сам думаю — зачем стрелки при черном комиссаре пожаловали? Слава Богу, думаю, что погоны пропали.
— Ну! — Артур начал злиться.— Построились - и что?
— А ничего. — тоже зло ответил старик. — Начали мои станишники разуваться. Я как глянул вдоль строя, так меня холодный пот прошиб: у каждого из моих хуторян из портянок погоны повыпадали. Порожние, с лычками, а у свата Михаила даже со звездочкой подхорунжего — он офицером еше в германскую стал за подвиги против немцев. А я стою один, как голый, без погонов. Станични¬ки на меня так поглядели, что впору в ту Молочую кинуться и утопиться. А черный комиссар увидел погоны, посинел весь. Меня одного в сторонку отвели, а по шеренге хуторян...
Дед внезапно всхлипнул и вытер глаза тыльной стороной ладони.
— Из грузовика пулемет железным зубом зацокал: цо-цо-цо... Всех положили, всю полусотню. Как просеку в вековом лесу сделали. Даже до фронта не дошли, все пали... А ты говоришь — при чем стрелки? При пулемете они. Артур, до нынешнего дня. И никакой фронт им не нужен, они тебе войну могут прямо на дом доставить... Ну, а меня и комэска Саблера уже скоро определили в другой, сводный эскадрон, потому что комиссар тогда много русского люда побил за погоны. А воевал я ровно месяц.
— Убежал к белым?
— Не, кто-то со спины выстрелил, кожу с головы у уха сорвал. С контузией полая я в лазарет. А там опять комиссар какой-то с куцей фамилией написал бумагу, что я классовый враг и веду антисоветские разговоры.
— А не вел?
— Та какие там разговоры? Просто рассказал соседу по койке, что в срочную службу, когда мы усмиряли какой-то бунт в Польше, в лазарете было поприличнее...
Помолчали.
— Так ты. Кузьма Лаврентьевич, еще и карателем царским был? Как теперь пишут — цепной пес самодержавия?
— Ага. — Легко согласился старик.- Тока плохо я и батюшку царя, и самодержавие берег. Воз теперь сижу тут с тобой, дураком, и комаров давлю. На Дон мне пути нету, я ведь в Сибири документы своего дружка, бревном задавленною, прихватил. А служил бы верно Николаю Александровичу, так и жил бы теперь, как от веку на вольном Дону живали.
Помолчали еше.
— Так дощечек наворуешь?— напомнил дед
— Ну раз сказал...Я еше за гнилым вином сбегаю?
— Сбегай.
Но сбегать в подвальчик Артур не успел. В калитку, деревянно стукнув щеколдой, вошел лейтенант Веня Полетика.
— Тоже...хвамилия... — Буркнул Кузьма Лаврентьевич, и сам пошел с посудиной к дому. Веня пожал Артуру руку и кивнул вослед старику
— Чего он смотался, осколок прошлого мира?.. А, черт с ним. Я к тебе, Артур. С хорошей новость. Бутылка есть?
— Да гнилуха эта...
— Годится. Но это — чуть позже. А сейчас — закрой глаза. Закрой, тебе говорю! Вот — гляди!
Артур раскрыл глаза и увидел в руках особиста газету.
— Завтрашнее «Сияние коммунизма»! С моими стихами — вот. На последней странице.
— Артур потянулся к газете, ведь там должен быть и кусочек его романа!
— Да погоди ты! — оттолкнул его руку Венечка. — Послушай:

 "Нас не сломить
 поганым империалистам.
За океаном
 совести уж нет.
А наша партия
 вся с глазом очень чистым
 Любому гаду
 точный даст ответ!"
—

По-моему, — ликовал Венечка, — гениально! Я второй пролетарский поэт после Маяковского.
— А почему у тебя партия с одним глазом?— спросил Артур.
— А, — махнул рукой поэт, — это ты придираешься. Вот — гляди! — он раз¬вернул страницы и Артур увидел по верху третьей полосы крупный заголовок «Гипербореи».
— Дай! — дернулся он к газете.
Венечка принял официальный вид, поправил фуражку, свернул газету и сунул ее в планшетку.
— Не по-ло-же-но! — раздельно произнес он
— Но почему? — не понял ошарашенный Артур.
— Газета, я ведь сказал — завтрашняя, ее еше в природе нет. А вдруг районный цензор не пропустит? Я отвечай?
— Не дури. Вениамин. Уже пропустил цензор, раз отпечатанный номер у тебя в руках. Дай газету, а то стихи твои разругаю.
— А вправду, хорошие стихи?
— Хорошие. — спокойно сказал Артур.
— А я второй пролетарский поэт?
— Первый, — уступил Артур, а Венечка. махнув рукой, сел на освободившийся после старика табурет.
Сказал спокойно, даже с ноткой участия:
— Не будет завтра в газете твоей прозы.
— Так ведь уже есть, ты же сам показывал!
— Венечка взял со столика пустую кружку, обнюхал ее:
— Кто-то гнилого вина обещал...
— Да я тебе из магазина принесу, не дури только, дай хоть в руках подержать газету! Ведь первая публикация, пойми ты, если в самом деле поэт! и потянулся к планшетке.
— Не по-ло-же-но! — опять отрубил лейтенант и передвинул планшетку на другой бок, чуть не за спину: — Я же тебе русским языком объяснил, что этой газеты нету в природе.
Но она же у тебя в планшетке — Артур чуть не плакал. — Не дури, Маяковский... Лейтенант Полетика самодовольно вскинул голову и, чуть придвинувшись к Артуру, тихо сказал:
— Этого номера не будет и завтра. Другой будет, с заявлением ТАСС. Этот, сколько успели отпечатать, уже под нож пустили. Я один экземпляр из-за своих сти¬хов только и успел прихватить в типографии. Тоже ведь хочется в руках подержать! Хотя мои стихи, к слову, и в исправленном номере Иван Афанасьевич обещался сохранить. А тебе я газету показал, чтобы подразнить. Не задирай нос. прозаик! Артур ничего не понял:
— Чего мелешь, какой таз?
— Да не таз, а ТАСС. Телеграфное Агентство Советского Союза. Писателю не мешало бы знать.
— А при чем тут мои «Гипербореи»?
— Так ведь что-то снимать из номера надо, чтобы это срочное Заявление тиснуть. А твоя работа по размеру почти такая же. шрифт только крупный взяли. Вот и спекся ты со своим романом.
Артур, кажется, начал понимать:
— Самолет?
— Ага!..
— С изогнутым винтом?
— А как ты узнал? — насторожился особист.
— Да по звуку... Как знал! — хлопнул себя по коленам Артур. — потому сердце от того звука и заныло.
Большая белая собака подошла со стороны дома, потерлась о ноги Артура.
— Откуда такая зверина? — испугался Венечка. — раньше я ее вроде не замечал.
— Да... приблудилась. Венечка, ну, дай. я хоть ошибки поищу в своем тексте, будь человеком!
— Ошибки. — поднял палец Венечка, — исправляет корректор, ему за это деньги платят. Я вот брату в Москву все газеты со своими стихами отсылаю, так — пишет брат — ни одной ошибки в ней даже там не находят. Знаешь, какие в Москве читатели? Так что ошибок нет, успокойся.
— И даже посмотреть не дашь... издали?
— Не по-ло-же-но! Артур озлился не на шутку:
— Ну, так знай, что ты не первый поэт...
— Гы-гы, — засмеялся Венечка. готовясь к подвоху, — а какой же я, по-твоему?
— Никакой...
Лейтенант вскочил, фуражка упала и покатилась.
— Ты! — Полетика затрясся от негодования, — контра антиколхозная! Ты что тут об одноглазой партии нес!?
— Это не я, это ты нес.
— Брешешь. Я партии предан!
— Ну, так разверни свою завтрашнюю газету и наслаждайся своими погаными виршами. Ма-я-ков-с-кнй! — с издевкой протянул он. — Я тебе не то. что гнилого вина, я тебе вонючего... да пошел ты, чучело расфуфыренное! Жиган, — Артур глянул на собаку, — ну-ка, гавкни на него один раз.
Пес поднял на лейтенанта умную морду и коротко сказал:
— Гав.
Мягко так, без злобы, но лейтенант враз оказался за калиткой. Артур поднял с травы его фуражку с синим околышем и перекинул через плетень:
— Фуражку не забудь, это она у тебя стихи сочиняет, береги ее!
Слышно было, как поэт, бранясь, пошел восвояси. Артур почесал пса за ушами и сокрушенно проговорил:
— Ну, почему так? Дураку и газетную полосу, и гонорары, а мне даже то. что сам написал, читать не положено. Где ж справедливость, а, Жиган?

12.
Архипелаг начал войну в день летнего солнцестояния. Худолеты Делоса разбросали над приграничными селениями Гипербореи факелы греческого огня, а клинья его механических колесниц вспороли границы по всему громадному фронту в тысячи поприщ. Война пришла в Гиперборею вопреки заверениям властителя Латона.
Угольщик Гон Аюк в загоне у своей хижины пил березовую водку и говорил большому белому псу. Пес слушал полупьяного угольщика, и в умных его глазах све¬тился явный смысл.
— Все пони-ма-а-ешь! — грозился пальцем угольщик. — но никому не расска¬жешь. Хотя все в округе...Все — он пьяно развел руками, — знают, что верить властителю Латону нельзя. Он ведь— чи-чи-чи! — угольщик приставил к губам палец. — даже не гипербореец. Шестьдесят лет назад люльку с младенцем прибило к нашему берегу. Служители богов передали младенца тогдашнему властителю, и тот воспитал Латона. На свою голову.
Угольщик отхлебнул еще из берестяного туеска и продолжил дальше, все больше уходя в себя:
— Мои мальчики — Бус и Кес — служат сейчас в армии, наверняка уже воюют. На мою голову, и на голову моих мальчиков, и на свою голову воспитан Лато¬на прежний Властитель. Об этом не говорят, но все знают, что Латон заморил голодом своего спасителя. А может, даже отравил... Ты видел самого Латона? — внезапно обратился угольщик к собаке. И махнул рукой. — Да откуда тебе! А я видел, когда еще был угольщиком в столице, в самой Косьме. Вот, мы с тобой, — он пьяно ткнул собаку в морду пальцем, — и волосом белы, и глазами голубы. Как и положено гипербореям. А Латон? — угольщик поднял тот самый палец, огляделся кругом и понизил голос. — А Латон глазами и волосом черен и смугл, как люди Архипелага. А еще он очень не любит белых собак и собирает их в одном загоне. Берегись, мой добрый пес...
 ...Собака первой услышала в небе стук деревянных пропеллеров. Пес поджал хвост и пополз под скамейку, на которой сидел угольщик. Хозяин мутными глазами проследил за собакой, попробовал неуклюже ухватить ее за уползающий хвост:
— Чего испугался, мой старый друг?.. А, ты первый услышал стук в небе!...Ха-ха, да я плевать хотел на греческий огонь. Что угольщику огонь? Благо, только головешек больше будет.
Он поднялся, и, покачиваясь, поднял к небу кулаки:
— Что вы собрались жечь гут. в селении из нищих землянок? Уж лучше сожгите дворец властителя Латона. Вы, трусливые воители!
Словно услышав проклятия угольщика, худолеты и впрямь уплывали дальше, к востоку, не уронив на селение ни одного факела. Из-за дерновой двери землянки вышла старая жена угольщика и укоризненно покачала головой:
— Не кличь беду на город Коему, угольщик Гон Аюк. Столица не виновата, что греческий огонь пожег уже все добролеты Латона и властителю больше нечего поднимать в небо наперекор захватчикам. Боюсь, что механические колесницы в боевом плече, где воюют наши сыновья Бус и Кес. тоже сгорели. Видишь, какие страшные зори полыхают теперь по вечерам? Так может гореть только дерево. Я верно говорю, угольщик?
— Ты. как всегда, права мать моих сыновей и бабушка маленькой внучки. Угля сей¬час и так в избытке, и угольщики больше не нужны. А нужны столяры и плотники, чтобы делать новые худолеты и механические колесницы. А потому завтра я возьму свои топо-ры и клинья и пойду на запад в большой город Молен, где стану работать на дубовых верфях Латона. Беженцы говорят, что город Молен еще не захвачен.
Скорбно слушала угольщика старая его жена. Но вот новый звук наполнил улицу — звук бубенчиков. Это от недалекого теперь фронта ехал бирюч-глашатай на своем деревянном покатиле. Он. наверное, вез в столицу вести властителю Латону от командира главного плеча.
Бирюч остановил покатило прямо у землянки угольщика, его бубенчики, звякнув, умолкли.
— Добрый хозяин. — обратился загнанный бирюч к угольщику. — не вынесет ли твоя жена государеву гонцу ковшик березового сока?
Жена угольщика скрылась за дерновой дверью, а угольщик спросил:
— Добрые ли вести несешь властителю. Латону, бирюч?
Жена угольщика вынесла резной ковш. Бирюч жадно выпил и внимательно оглядел угольщика:
— Я вижу — ты пьян, - сказал бирюч, — а потому сразу забудешь мои слова. Значит — я не выдам военной тайны. Знай же,угольщик, что нет у нас больше горо¬дов Молен. Инс и Кыва и еще многих других поселений. Жестокие бои идут на западе. Архипелаг рвется к нашей столице, и о том несу я весть от главного командира, воителя Ука. Воитель просит властителя Латона готовить к обороне столицу гипербореев.
— А не видел ли ты. бирюч, - спросила жена угольщика, — на фронтах моих сыновей? Буса и Кеса. И не знаешь ли — уцелели их механические колесницы?
— Рви свое сердце, женщина. — бирюч опять взгромоздился на покатило, дрогнули бубенчики на его древке. — Там сыновья уже очень многих добрых родителей сложили головы. И почти нет у нас уцелевших механических колесниц для боя. Враг напал столь внезапно, что гипербореи не успели собраться в боевой кулак. Теперь нас ломают, как отдельные пальцы ладони.
Под унылый перезвон колокольчиков бирюч поехал дальше, а протрезвевший угольшик сказал:
— Готовь мой походный мешок, жена угольщика. Я пойду на восток, защищать нашу столицу Коему и самого властителя Латона. Видно, без помощи старого угольщика властителю нынче не устоять...Успокойся, жена угольщика, и успокой старого кожевника Лока с его женой. Скажи им, что наши сыновья Бус и Кес живы и обязательно после по¬беды возьмут в жены их дочерей Юю и Аз. Так и скажи им. жена угольщика — сразу после победы.

13.
Редактор Орест Матвеевич опять подошел к окну, раздвинул полоски жалюзи:
— Обычный день середины июня 1941 года. — негромко начал редактор, но Жуков его отлично слышал, — Люди бегут, снуют по асфальту машины. Вон — почти у горизонта проскользнул на посадку самолет. В «Гипербореях» написано, что война и начнется в такой обычный день, в день летнего солнцестояния.
— Согласно показаниям разведки -22 июня, — словно про себя отметил Жуков.
— Захватчики в первый же месяц разовьют успех и займут города созвучные нынешним Минску. Киеву. Смоленску и к осени осадят столицу и «большой город на севере, у озер, где гранит и белые ночи отражаются в водах залива».
— Ленинград, — опять про себя отметил Жуков.
— Видимо — так, — согласился Орест Матвеевич, отошел от окна и опустился на свое место. — Роман заканчивается кровавым сражением у стен заснеженной Космы.
— Столицу гипербореи не сдали? — резко и быстро спросил генерал.
— Был приказ сдать....
Жуков сломал в пальцах большой синий карандаш и поднялся. Он тоже подошел к окну. За шнурок повернул полоски жалюзи в положение прозрачности и так же резко сказал:
— Врет ваш автор. Москву мы не сдадим.
— Но ведь это всего лишь роман!
— Потому и врет, что книга — просто искусство. Хотя знаете. Орест Матвеевич. — Жуков поуспокоился, вернулся за стол:— Я вот недавно просматривал тут книги с запада, выловленные на границе таможенниками. Так там есть одна — с непонятными для меня репродукциями некоего Пабло...Пабло, — генерал от нетерпения, вспоминая слово, пощелкал пальцами.
— Пикассо?
— Да! Но меня заинтересовали не только его картины, но и пояснения к ним. Так вот. отвечая своим хулителям на упрек в том. что его искусство — ложь, этот Пабло говорит буквально следующее: искусство это ложь, открывающая нам правду.
— Значит, и в «Гипербореях» мы имеем дело с настоящей правдой?
— Все. кроме того места, где речь идет о сдаче столицы. — коротко бросил начальник Генштаба.
— Но ведь мы установили, что автор пишет провидческую вешь?
— Сам монах Авель. — Жуков откинулся в кресле, взял в руки другой карандаш, красный. — не знал всей правды, хотя и он предвидел будущее России.
— Монах Авель? — не понял редактор. - При чем здесь монах?
Жуков самодовольно улыбнулся, поймав себя на том. что знает в искусстве кое о чем больше, чем известный писатель. Он отложил карандаш и озорно потер руки:
— Ага, Орест Матвеевич, у нас тоже есть литературные тайны! Не верите? Напрасно. Монах этот, насколько, надеюсь, и вы знаете, предсказал судьбу царей Романовых и гибель Николая с семьей. Он же написал и провидческую книгу о судьбах всей России. Ее, книгу эту, чекисты нашли в монастыре Саввы Крыпецкого. Лалеко на севере. Там Авель и о грядущей войне пишет, и о «дне летнего солнцестояния». Так вот. Авель считает, что Москву мы удержим. И я ему верю.
— По почему Авелю, а не автору «Гипербореев»?
— А потому, что труд Авеля — это документ, а у вашего автора, извините, хоть и провидческий, но художественный вымысел. И здесь я даже понимаю автора: он умышленно сгустил краски.
— Зачем?
— А затем, что — шевелитесь, сукины дети, не ждите, пока на вас нападут, бейте первыми! А уж коли раззявили рот. То потом сцепите зубы до крови и стойте насмерть. «Искусство — ложь, — говорит нам автор, — не верьте роману». Но оно же и открывает нам правду: «война будет беспощадной...»
Немного помолчали, успокаиваясь. Орест Матвеевич помассировал переносицу, поправил пенсне:
— У вас сейчас и без меня дел невпроворот: вон в приемной телефоны заливаются. А тут я с баснями.
— Да. — согласился генерал, — сведения из западных округов поступают просто отчаянные. Счет времени, оставшегося до войны, идет уже, боюсь, на часы. А Сталин, как бык, стоит на своем: не допустить провокаций! Ему легко: тех грузин, которых он представляет, всего-то около трех миллионов. А у меня за спиной двухсотмиллионная славянская нация. Да! — досадливо хлопнул он обеими ладонями по столу, — ему не понять... Или он и понимать не хочет.
Редактор вопросительно поднял глаза.
— Удивляться нечему, Орест Матвеевич. Вот посудите сами — у руководства Россией практически нет русских людей. Молотов да Калинин — два сапога пара! Они даже собственных жен защитить не сумели — Берия для приструнивания мужей отправил баб в лагеря. Уж не Каганович ли с Губерманом лягут у стен Москвы?
— С каким Губерманом? — не понял редактор. Жуков досадливо махнул рукой:
— Да это я к слову! Вы же знаете — в войсках у нас к каждому русскому командиру приставлен нерусский комиссар. Зачем они в армии, эти глаза и уши Берии? А затем, дорогой Орест Матвеевич, чтобы Красная Армия не вышла у них из-под контроля и сама не пришла в Москву. Вы не знаете, но я скажу: войска наши сейчас как бы между двух враждебных лагерей — между немцами и Кремлем. И кто для Армии опаснее — это еше вопрос!
— Георгий Константинович, — укоризненно покачал головой редактор и молча обвел руками вокруг себя: не подслушивают ли?
— А, — беспечно отмахнулся Жуков, — Пусть слушают. Они знают, что руки у них коротки. И не только из-за моей должности начальника Генерального Штаба. Но еще и потому! — Жуков повысил голос и поднял кверху палец, — что у меня в сибирских лесах дислоцирована целая Белая Армия.
— Какая!? — опешил Личугин.
— Белая! Со штабс-капитанами, фельдфебелями и священниками...Да не округляйте вы глаза, Орест Матвеевич, я верно говорю. Армия у меня по скитам разбросана, по старообрядческим городам да монастырям. Там действуют законы Российской империи, но в оперативном отношении вся эта громада подчинена мне, начальнику Генштаба Красной Армии генералу Жукову.
— И о целой Армии ничего не знает Сталин?
— Еше как знает.... — Жуков поднял трубку ожившего телефона прямой связи:— Слушаю, товарищ Сталин...Да, я настаиваю на приведении в жизнь мобилизационного плана, в противном случае вся ответственность ложится на вас... А я не пугаю, товарищ Сталин...И не пугаюсь...До свидания, товарищ Сталин.
Жуков вернул трубку на рычаг и повернулся к редактору:
— О чем бишь мы?...Да. в двадцатом году Фрунзе, блаженной памяти Михаил Васильевич, окружил группировку генерала Корсакова и та сдалась красному Наполеону на определенных условиях. Корсаков и его армия отказывались впредь от борьбы с советской властью и добровольно как бы уходили в небытие. О белой группировке запрещено писать не то, чтобы в газетах, но даже и в служебных документах. Полное самообеспечение и полная самоизоляция от остальной России! Правда, еще в двадцатые годы Сталин пытался расформировать Белую Армию, даже в Сибирь рискнул съездить ради этого, но тогда Ленин и, как ни странно — Троцкий — воспротивились этому. Наверняка уже тогда красные вожди готовы были разыграть между собою эту белую карту. Результат: где теперь не такие уж старые по возрасту Ленин. Троцкий и тот же Фрунзе? Позже Белую армию взяли под свою опеку сначала Маршал Блюхер, потом Тухачевский, потом Егоров. Теперь вот я.
— Не жутко видеть свою фамилию в этом ряду? — посочувствовал Личугин.
— Напротив — лестно! Тем более, что все наши прославленные маршалы служат в Белой Армии у генерала Корсакова.
— Но ведь вся страна следила в газетах за их расстрельными процессами! Жуков рассмеялся:
— Вы поглядите на него! Взрослый мужчина, известный писатель, а верит газетам, как пионер! С каких это пор в «Правде» стали правду писать, Орест Матвеевич? Стыдитесь, инженер человеческих душ.
— Все одно жутко все это, — не принял фривольного тона редактор, — ясно же, как божий день, что власть и через вас при случае переступит, не поморщившись.
Жуков легко согласился:
— Наверное, вы правы. Но это случится не сейчас, когда Гитлер навис над страной. Сталину и кавалеристам Ворошилову и Буденному ясно, как дважды два — четыре что своими силами Красная Армия войну не выиграет. Я ведь с настойчивостью попугая уже второй месяц твержу: объявляйте мобилизацию, потому что кадровая армия слаба и погибнет в самом начале войны полностью!
— Как и написано в «Гипербореях», — добавил Личугин, — Георгий Константинович, вы тоже провидец?
— Да оставьте вы эту мистику писателям!, — генерал даже рассердился. — Нужно просто трезво смотреть на вещи, ведь мы сами себя поставили в безвыходное положение. Особенно страшная судьба ждет нас, генералов... А вы не улыбайтесь, именно нам и будет несносно трудно. Почему? Да потому, что придется каждой опе¬ративной, я уж не говорю о тактических и стратегических — целей достигать ценой невероятных человеческих потерь! У нас сейчас в Белоруссии и на Украине есть полнокомплектные части, вооруженные лишь... саперными лопатками!
— А как же? — тихо спросил ошеломленный репортер, — «полетит самолет, за¬строчит пулемет, и помчатся лихие тачанки»?
— Тут я не виноват. — развел руками генерал, — это уж вы. мастера социали¬стического реализма, травите людей такими песнями... Да, да, это прямой упрек и вам, любезный Орест Матвеевич. Вот вы испугались напечатать две первые части романа «Гипербореи», хотя книга могла бы стать прямым предупреждением. Сколь¬ко человеческих жизней могли бы мы сберечь и в той же Испании, и в Финляндии! Да что там! — Жуков опять поднялся, вышел из-за стола. — Создается впечатление, что чем больше я и Генштаб занимаемся укреплением страны, тем хуже складывается обстановка. Может — это и впрямь именно мы и виноваты?
Генерал остановился за спиной редактора:
— Орест Матвеевич, может — не будет войны и прав Сталин, требуя не дразнить Гитлера? Может, надо сквозь пальцы смотреть на постоянное нарушение наших воздушных границ? Может — самое время распустить нашу скрытную Белую Армию? Ведь тогда — никакой моей ответственности за грядущие чудовищные потери?
— Да вы что! —даже подскочил возмущенный Личугин, — кто же тогда в ответе?
— «Гипербореи»! — стукнув его по плечу, осадил в кресло Жуков. — Чудесный народ из ниоткуда так хорошо знаюший нынешнюю историю.
— Но ведь. — попытался вставить редактор, в широком смысле все мы, населяющие нашу страну во все времена и есть — гипербореи!..
— Да понимаю я все. Орест Матвеевич. Уж я-то хорошо знаю, как действует на противника одно только имя Суворова или Потемкина! У меня под Халхин-Голом случай был...
Жуков успокоился, опять прошел на свое место. Сел, потер виски: — Там у японцев, — генерал рассмеялся, — инструкторами немецкие офицеры были... Так вот, окопались они за речушкой в сопках — не можем вышибить! Танковый корпус Егорова бросил на них. Глухо! Самолетами молотим. Артиллерией бьем — сидят проклятые, остановили наше наступление. Тогда редактор газеты нашей группировки, — спасибо ему — придуман вот что. Выпустили единственный экземпляр боевой газеты с крупным заголовком во всю первую страницу — «Прибытие в войска генерала Брусилова». Утку пустили и сделали так, что газета сразу попала к японцам. И все. Все, Орест Матвеевич! Одно имя сработало — ночью противник оставил позиции без боя, втихомолку. Вот вам цена имени боевого русского генерала. А ведь к тому времени — немцы знали! —Алексея Алексеевича Брусилова уже не было в живых. Но вот посчитали, что, как говорится, береженого Бог бережет — и смотались. Это, Орест Матвеевич, к слову о нашем общем гиперборействе. Так вот, — Жуков хлопнул двумя ладонями по столу и поднялся,— Теперь, как гиперборей гиперборея я беру вас под охрану. Сейчас вас увезут на аэродром и оттуда отправят в армию генерала Корсакова. Поживете там при подворье армейского протопресвитера Алексея Романова. Иначе Берия сотрет вас, как он любит выражаться, в лагерную пыль. А дальше, если верить автору романа — а не верить ему нет оснований — грядет день летнего солнцестояния. Тогда исчезнет смысл вас арестовывать и вы возвратитесь в Москву.
Скромный зеленый аппарат в углу даже не зазвонил — заверещал. Генерал резко поднял трубку, резко кинул в микрофон, лишь прослушав короткую фразу:
— Моцарту передайте благодарность за увертюру, концерт только начинается. Жуков нажал под крышкой стола невидимую кнопку и приказал возникшему у двери адъютанту:
— Через десять минут машину к внутреннему черному крыльцу! А пока — он повер¬нулся к редактору, — еще раз перекусим перед вашей дальней дорогой. Угощайтесь, — он взял редактора под локоть и провел к тому же низенькому столику, у которого опять похлопотали смешливые официантки:
— На посошок, Орест Матвеевич! А настоящего автора «Гипербореев» уже нашли, я вас совсем скоро познакомлю.
14.

Зина проснулась среди ночи, словно в бок толкнули. Потрогала руками постель рядом — тут ли дочка? Потом осторожно опустила ступни на дерюжный коврик, в темноте нашарила под кроватью чемодан. Суматошно, но без шума, начала собирать вещи, управилась быстро. Придавила фанерную крышку чемодана, щелкнула замка¬ми. На правую руку положила сонную запеленатую дочку, левой прихватила чемодан. Осторожно нащупала носком туфли дверь и толкнула ее.
— Ох! — только и выдохнула она и без сил опустилась прямо на пол. Перед ней в освещенной горнице стояли тесть, теша, протопоп и трое незнакомых дюжих парней.
— В мир удумала бежать? — железным голосом спросил Илия, пока старуха Лепота брала у Зины ребенка. — Так мы тебя и не держали.
— Все равно дочку у вас не оставлю, — неожиданно пришедшая в себя Зина поднялась и топнула ногой: — Вот расскажу отцу, он к вам с целой дивизией придет! Окопались тут, белогвардейцы! ...
Протопоп и все в горнице перекрестились. Илия сдвинул брови и все с тем же ме¬таллом в голосе приговорил:
— Зря ты так с нами...За эти твои угрозы я отправлю тебя в скит, укрытый от чу¬жих глаз и властей. Поживешь там. пока не поумнеешь... Берите ее! — велел он парням, и те легко, словно куклу, подняли молодую женщину под руки и вынесли за порог. Зина кричала и вырывалась, но механическая хватка ребят оказалась мертвой. Ее обмотали вожжами и посадили в телегу. Двое сели с боков, третий гикнул на пару впряженных лошадей:
— Поехали-и-и!...
Телега дернулась. От порога ее перекрестили трое стариков, и через минуту деревья заслонили поселение староверов. Зина плакала и сквозь поток слез видела сзади белое пятно на дороге — за подводой бежала большая белая собака.
Зина забылась и очнулась уже при высоком солнце. Кроны высоченных сосен сходились над дорогой, почти не пропуская его лучей, комары столбом гудели над телегой. Один охранник широченной еловой лапой, как опахалом, отгонял гнус от лица спящей.
— Все равно убегу, — первое, что сказала Зина, отводя в сторону руку махавше¬го. И один, справа от нее, удивительно красивым голосом произнес:
— От матушки Софии еще ни одна не сбежала...Потерпишь еше часок?
— Куда ж от вас денешься? — Зина попросила распустить ремни. Потянулась до хруста в суставах и спросила
— Куда все-таки едем-то?
— На кудыкину гору, — буркнула спина возницы, а тот, с красивым голосом, охотно пояснил: — В скит мы едем, золотце, в скит. Там большое хозяйство, а держит его в исправности матушка София. У нас там и пчелиные пасеки, и ягодные угодья, и грибоварни. И живут там только женщины. Ну. у которых мужья померли, либо вовсе девственницы.
— Или такие строптивые, как ты, — опять пробурчала спина возницы под хлопанье вожжей.
— Ага, — подтвердил все тот же. справа, — будешь теперь жить взаперти, пока за тобой Савелька не заявится. Проси Бога, чтоб муж не сгинул, а то так до самого погоста останешься в скиту.
— Вот еще! — хотела заартачиться Зина, но враз примолкла, увидев на дороге за телегой все ту же белую собаку.
— Вот-вот, — опять, не оборачиваясь, сказал возница — а чтобы вы не разбегались оттуда, за каждой и присматривает такая тварь. Собак этих Хранитель загово¬рил, так они теперь надежнее солдата с винтовкой.
— Эта — твоя, — указал Зине на пса разговорчивый сосед справа. А тот, что слева, соскочил с телеги, обежал упряжку и взял лошадей под уздцы. Потянул их за собой в сторону, прямо к зеленым воротам в глубине просеки
«Приехали...», — подумала Зина и только сейчас по-настоящему испугалась. Событий последних суток для нее уже было через край, а тут еше этот лесной мона¬стырь.
— Скит! — весело сказал говорливый попутчик и опять взял Зину пол локоток. — Ты тут не балуй, гнева матушки на себя не накликай. Серенькой мышкой живи — оно и обойдется.
И тут совсем неожиданно неуловимым движением разжал кулачок молодой жен-шины и втиснул в него нечто железное. «Ключ!» — поняла Зина и согнула пальчики.
Телега остановилась перед теремом с высокой тесовой крышей. По двору вокруг сновали женшины. но ни одна из них даже глаз не подняла на приехавших. С конька крыши терема проорал некстати петух, и вышла сама настоятельница. Была матушка София кругла и розовощека, как матрешка. Она перекрестила окаменевшую Зину, прижалась к ней щекой и сказала, как пропела:
— Милости прошу в наши Палестины, сестрица Надежда!...
— Зина я! — ровно и твердо сказала приехавшая, а матушка легко махнула беленьким платочком в левой руке:
— Забудь сестрица, теперь у тебя христово имя. Жить пока станешь в терему у кружевниц, узорочье нитяное плести научишься в покаяние души.
— Да не стану я ничего плести! — опять возмутилась Зина, но матушка София улыбнулась и подняла руку с платочком. Из-за спины у нее вышли-выплыли четверо женщин в широких льняных белых рубахах, подхватили под руки.
— Станешь плести, сестрица. — проворковала настоятельница. — И еще спасибо скажешь, что не в грибоварню определили...Ведите ее, православные.
Вдоль просеки, минуя иные терема и строения, прошли километра полтора. «Да тут целый город! — отметила про себя Зина, — неужели власти не знают? Посередине Советского Союза, в стране атеистов спокойно раскинулся староверческий мона¬стырь, куда упекают людей без суда и следствия!.. Вот отцу расскажу — не поверит!». — думала она. уже отказавшись в душе от мужа-оборотня. «Все равно убегу!» — совсем твердо решила она, поднимаясь по широкому крыльцу в новый терем. Внутри терема стояла прохлада, в большие окна заглядывали сосны.
Прямо вдоль стен в три ряда стояли длинные скамейки, на середине - громадный стол. На скамейках, как пчелки, трудились женщины с рукодельем, груды готового кружева лежали на столе. Зину встретила красивая невысокая женщина одних лет с нею, протянула навстречу обе руки:
— Пока не думай о побеге, сестрица, — начала она напевно. — смирись хоть на время. Поживи у нас. успокойся, присмотрись. Поначалу к работе я тебя не приставлю, просто привыкай. Я покажу тебе твою келью, там еще вчера сестрица Лизавета жила. — Закончила она с грустинкой.
— Умерла, что ли?
— Лизавета-то? Нет. Бог с тобой. Замуж за дьячка вышла. Пошли, лучше расска¬жу о наших порядках.
И она повела Зину по широкому коридору, толкнула тяжелую боковую дверь. Вошли. Большое окно с узорной железной рамой, стол с подсвечником, книги на нем. у стены — кровать с шариками на спинках. Чисто светло, почти весело.
— Но это монастырь?— уточнила Зина.
— Да не совсем, — рассмеялась монашка. — Скорее — общежитие при колхозе. Ведь кружева мы выплетаем на продажу, а деньги йотом уже на всю староверческую общину идут. Тут. в лесу, большое производство.
— А власти знают?
Хозяйка передернула плечами:
— Наверное, раз не трогают ни матушку Софию, ни протопопа. Я сама еше год назад в Выселках жила. Так видела у Илии большого советского генерала. Правда, потом в оправдание протопоп говорил мне, что генерал — из соседней воинской части: десантники там стоят, дескать, меду хотели у Илии прикупить. А теперь я точно знаю — из той части грузовики частенько накатываются в Выселки... Да и здесь, — она зашептала, наклонившись к плечу Зины, — у главного лабаза по ночам шумят моторы. Хоть собаки и гавкают, а все равно слышно Наверное, власти отсюда и меды получают, и воск, и кружева...А я в этом терему главная! — похвасталась она. Протянула ладонь, хлопнула сверху но Зининой руке другой ладошкой и сказала: — а зовут меня Верою, хотя в Выселках знали Наташкою.
— И за что ты здесь ? — стало интересно Зине.
— А! — махнула рукой Вера. — Подружилась я с одним сержантом из десанта, он меня обещал увести в большой мир. Я с малолетства стихи сочиняю, мечтала книжечку отпечатать... Да что там, — махнула она рукой, мечтательно подняла глаза к потолку и легко выдохнула:
— А сержант однажды не пришел. Я и в часть бегала, искала, смирив гордыню. Командиры сказали: отправили моего Артура в другое место. А он. как на грех, с собою и редкую книгу увез — ему Илия почитать давал. Вот за эту дружбу, и за эту книгу и отправили меня в монастырь на искупление... Да-а.
Вера поднялась, оправила льняную рубаху:
— А я все надеюсь, что вернется мой солдат... Хочешь, стишок прочту, уже тут сочинила?
Зине стало интересно. Сама в школьной стенгазете писала о сборе макулатуры «Сдай журналы и газеты — Дооктябрьское вранье! Нам советские поэты Напечатают свое». Присела на краешек кровати и сказала с лукавинкой:
— Ну-ка, ну-ка, сестрица Вера! С пролетарским искусством я знакома, интересно будет познакомиться и с ветхим религиозным.
Вера слегка зарделась:
— Да никакое оно не ветхое... Просто про любовь.
Она легонько прокашлялась в кулачок, плотно прикрыла дверь. И читала она так¬же плавно и певуче, как говорила:

 "Звонко плещется ведро
 В глубине колодца черной; Б
 Быстрых капель серебро
 На кайме пушистой дерна.
Напоили резеду,
И гвоздики, и левкои.
У игуменьи в саду
 Маки в огненном бреду
 Славят царствие земное.
У колодца шум растет.
Словно улей в час роения:
Лизавета в мир идет.
Замуж дьяк ее берет —
Искушение! Искушение!"

Стихи Зине очень понравились, похвалила. Посидели молча, потом Вера поднялась, оправила рубаху и тряхнула волосами:
— А я все надеюсь, что вернется солдат. Ты надейся на хорошее, сестра Надежда, не зря имя у тебя такое...
—Да Зина я, Зина, поймите вы все...И дочка у меня там!
— А у меня в Выселках тоже дочка осталась у родителей, не одна ты такая горе мыкаешь. А пока будешь у нас сосчитывать да сдавать в лабаз кружева, собака белая за тобой присмотрит. Лабаз — погляди в окошко — во-о-н там!, — указала на продолговатый рубленый терем у самой кромки леса. И мягко проворковала: — Туда и грузовики по ночам приезжают.

15.
Состояние безысходности передалось всем в аппарате наркома Берии. Капитан Полетика понимал, что без поимки неведомою автора «Гипербореев» и ему не сносить головы. Невидимый, но мощный механизм НКВД скрипел от напряжения. В музеях, архивах писательских организациях неприметные серые люди пе¬релистывали тысячи страниц личных дел и прочих документов, сверяли почерки. Проводили лингвистические сравнения. Перелопатили архив покойного академика Ростислава Южина.
Никакой зацепки.
Ночью, прямо из постели подняли перепуганного доктора филологии Дмитрия Дмитриевича Благого, привели в кабинет следователя Фриновского. Языковед до белых косточек на суставах пальцев сжимал ручку походного баула, при каждом стуке двери кабинета дергался и втягивал голову в плечи. «Пусть понервничает, — думал при этом следователь, глядя на раздавленного филолога. — Сговорчивее будет, хорек ученый». Особисту принесли чай с лимоном. Он позвякал ложечкой о края стакана и, набычившись над столом, коротко бросил:
— Ну?
Ученый сделал глотательное движение и снял пенсне:
— Собственно, я не понимаю, — начал он осторожно. А следователь на весь кабинет захохотал:
— Небось, обмочился, Дмитрий Дмитриевич? Это тебе не ученая академия с вашими пустыми головоломками. Тут у нас мигом любые узлы разматываются. Вот, на этой самой табуретке, где ты трясешься, у меня академик Вавилов корячился. Тоже мне — шишка! За него, знаешь, сам Черчилль у Сталина просил. Дескать, академик Вавилов —достояние всего человечества...Достояние! Он у меня тут кровью харкал, прихвостень английский... Да не трясись ты. доктор наук. Нам и нужна-то от тебя самая малость. Вот, — он взвесил на руке папку с рукописью, — сейчас тебя отведут в отдельную камеру... тьфу ты. комнату, а ты посидишь там, почитаешь, а потом скажешь нам, кто ее написал.
— То есть — нужно всею-то установить авторство? — оживился Благой.
— А ты не радуйся, — остудил его следователь. — не ты один ищешь этого гребаного писателя. Словом, постарайся, Дмитрий Дмитриевич, прошу как коммунист коммуниста. Любые справки, документы, все, что нужно для работы получишь по первому требованию. Пенсне оставь у дежурного, он тебе лупу выдаст.
— А если у меня не получился?
— Будешь сидеть, пока получится, — резко бросил Фриновский и вызвал охрану: — Ученого — в четырнадцатую комнату и чаю ему подайте. Без лимона!
Словом, под ковром шло бурное движение. Капитану Полетике поставляли все справки по делу и он каждый час докладывал Берии о ходе розыска. Тот в свою очередь, держал в курсе дел Сталина. Они очень боялись, что где-либо объявится новая копия рукописи, а страшнее того — еще и печатный ее вариант! Любой читатель «Гипербореев» без труда проведет параллель с нашим днем — а там недалеко и до неповиновения.
Уже поздно вечером капитан Полетика прикрыл изнутри на ключ дверь своего кабинета, чтобы отдохнуть пару часиков. Еще днем передали ему посылку из дому от родителей. Там, в провинции, в Верхсосенске. отец и мать держали корову и двух поросят, батя медком баловался. И теперь вот капитан достал из фанерного ящичка посылки стеклянную банку воскового отлива. Шматок тоненького сапа с прорезями светлокрасного мяса, голову свежего чеснока. «Навоняю на весь наркомат», подумал и спрятал чеснок обратно. От стенки посылки извлек свернутую вчетверо газету и письмо от брата. «Ну, графоман опять в ударе!» — с улыбкой подумал о младшем брате, разворачивая листок. Письмо прочел, смеясь, потом развернул газету. Скольз¬нул по страницам взглядом и окаменел.
В нелепой позе капитан стоял долго, очень долго. Потом сел с ушибленным выра¬жением и опять замер... Осторожно, как облитую медом, свернул газету и сунул в нагрудный карман гимнастерки.
С этого момента движения его стали четкими и уверенными. Капитан Полетика открыл дверь, вышел в приемную и коротко бросил дежурному:
— Я — на дачу наркома. Вернусь через час.
И вышел. Но служебную машину не взял, пересек двор, у контрольного поста показал документы. Вышел на улицу. Если бы кто проследил теперь за капитаном, то очень удивился бы его маршруту. Вадим Полетика проехал несколько улиц. Прыгая из автобуса в автобус, несколько раз появлялся в проходных дворах и наконец проскользнул в будку телефона автомата. Оглядевшись, он набрал номер и сказал через свернутый платок, изменив голос:
— Сообщение для «Отца». Имя писателя — Василий Горюнов, из города Верхососенска. Воронежской области. Через сорок минут об этом станет известно Берии. Передал Моцарт.
Капитан повесил трубку, сквозь стекло оглядел улицу. Снова заскочил почти на ходу в автобус и еще некоторое время ездил по Москве. Потом остановил такси и по¬ехал за город, на дачу наркома. Скрывать дальше газету «Сияние коммунизма» с пуб¬ликацией «Гипербореев» было невозможно. Ведь именно «зарезанный» ее номер со своими стихами и прислал брату второй пролетарский поэт Венечка Полетика.

16.
Артур Горюнов и Кузьма Лаврентьевич по привычке сидели в саду с графином и лениво похлопывали комаров. Дед гудел под нос, словно сам для себя:
— А война уже у ворот, я нутром чую. Ты вот, командир Красной Армии, растолкуй мне, старому дурню, почему во властях такое благодушие? Радио вон маршами гремит с утра до ночи, в газетах все или трудовые победы, или враги народа. А насчет врагов за кордоном сопят в тряпочку. Это как понять, командир?
— Я слушаю...
— Чего слушаешь — тишина вечерняя.
— Да опять в небе визг, как в прошлый раз. Вроде тот же самолетик со свернутым винтом летит... приближается, опять сердце заныло. Интересно, чего повадился в нашу глухомань?
Дед тоже навострил ухо и через пару минут подтвердил:
— Точно, верезжит недорезанный сталинский сокол.
Артур лениво отхлебнул и тоже вроде как сам себе сказал:
— Наверное, новое заявление везет в газету.
— Какое заявление?— не понял дед. Артур махнул рукой:
— Лучше наливай еще, Кузьма Лаврентьевич. Не наше оно дело, пока за фалды не взяли.
И они помаленьку хмелели, совсем забыв о самолетике. Артур очнулся, лишь когда его белый пес с рычанием кинулся к калитке. Там, уже потерявший световые оттенки в сумерках, стоял Праведников с белым, как лист бумаги лицом и высокий военный с зелеными, кажется, петлицами. «Пограничник, что ли?» — подумал квартирант, пропуская гостей во двор. А военный, не представившись, коротко спросил:
— Василий Горюнов?
— Артур...
— Это все едино. Старшина запаса Горюнов, вы подлежите немедленному призыву на действительную военную службу. На сборы даю семь минут. Выполняйте!
Артур ошалел от такого напора и лишь успел спросить редактора:
— За «Гипербореев» забирают?
Иван Афанасьевич недоуменно развел руками. А Кузьма Лаврентьевич с удивлением глядел, как суматошно собирался и уходил, не попадая в рукава телогрейки, его постоялец. Напоследок, перекинув через плечо солдатский мешок, куда сложил все свои рукописи. Артур отсчитал деду несколько десяток.
— За жилье, дед. Не поминай лихом. Кузьма Лаврентьевич.
И они ушли вдоль по улице. Дед закрыл за ними калитку и вернулся к столику. Потеребил собаку между ушей и. медленно отхлебывая из кружки, время от времени сокрушенно крутил головой, покрякивая при этом. Дед. понятно, пропустил мимо ушей звон уходящего за горизонт самолета, как. впрочем, не услышал он и прилет еще одного аэроплана, на этот раз стрекотавшего сердито и мощно. Сквозь полудрему старику казалось, что это гудит грузовичок с латышскими стрелками. Кузьма Лаврентьевич был опять со своими станишниками на берегу речки Молочной, где и глумился над ними черный комиссар в кожанке.
 ...Он, Иона, совсем не изменился за годы. Так и прошел через калитку вместе с лейтенантом Полетикой. Все в той же кожанке, хотя и без парабеллума. Венька, мерзавец, подскочил поперед комиссара к столику, свергнул кувшин с вином на землю и уселся прямо перед дедом. Потом стукнул старика ладонью в лоб, возвращая в реальность:
— Злодей Васька Горюнов где... Старый вражина, где твой долбаный постоялец, я тебя спрашиваю? Если спит — буди его. гада, я сам пулю в его бесталанный лоб залеплю!
Дед с усмешкой покрутил головой и развел руками, явно издеваясь:
— Дык, опоздали вы, гражданы комиссары. Увел Артура красный командир.
Тот, черный, из гражданской войны, резко рванул деда за бороду:
— Не юли, контра... Нам не Артур, нам Василий Горюнов нужен! Полетика вклинился:
— Это все едино, товарищ Фриновский. У него, вражины, два имени. Как у агента.
- А ты куда смотрел, лейтенант? Да за одно это Горюнова надо было посадить. Поди — пошуруй в доме, я пока с хозяином потолкую.
Полетика сорвался со столика, а Фриновский сел на его место, едва не угодив ляжкой в диагоналевом галифе в винную лужицу. Пока он говорил и ерзал на краеш¬ке столика при этом, дед все глядел: намочит он штаны или нет?
— Белогвардеец?
Дед, кряхтя, поднял с травы кувшин, с сожалением заглянул в его пустое чрево:
— Куда там! — не испугался он. — Я под твоим началом Врангеля из Крыма гнал.
— Да ну! — вскинул бровь Фриновский. — Тогда ответь, почему врага народа пригрел под своей крыше?
— Это Артура, что ли?
— Ну... Артура.
— А на ем не написано. Деньги платил исправно. Не пьянствовал. Девок не таскал в хату.
— Прямо монах, хотя и молодой. Это не настораживало?
Дед с сожалением понюхал пустую кружку и поставил ее рядом с кувшином:
— Сходить, еще набрать... Наоборот, гражданин комиссар, радовало. Артур все больше по книжкам да газетам интересовался. Под радиву марши подвывал во всю глотку. Как это?... Все выше, и выше, и выше, туды се мать.
Теперь Фриновский повертел в руках пустую кружку:
— Ты бы угостил своей отравой дед. Да поподробнее рассказал о военном, что твоего постояльца увел.
— Угостить не могу, — лавка закрыта, — осердился дед, — А военный такой же суровый, как и ты. Спасибо только, что разуваться не заставлял...
— Не понял! — Фриновский замер, приподнимаясь, а потом стремительно протя¬нул большие пальцы вдоль ремня на талии: — вот ты чего вспомнил! Ведь не ошибся я — вражина ты, хозяин! Погоны куда спрятал при досмотре?
— За кудыкину гору. Они на мой позор на подметки сползли. А тебе, гаду, я станишников никогда не прощу, на том свете достану. — Дед произнес это столь проникновенно, что Фриновский захохотал:
— Ну, как оно будет на том свете — не знаю. А на этом... Лейтенант Полетика, арестуй хозяина за антисоветскую агитацию! Собери, дед, чего надо, в кутузку.
Старик, сутулясь, пошел в дом. Фриновский тихо велел Полетике:
— Как выйдет дед, — зажигай халупу — гнездо белогвардейское. А Горюнова мы с тобой проворонили. Он уже в Генштабе, у Жукова. Значит, кто-то из наших предупредил, измена под носом у Берии. Ну, ничего, вычислим... Проходи на улицу, старик, там стоит милицейская машина. А лейтенант вернется, проверит, не осталось ли там чего от твоего белогвардейского прошлого, да от писателя Горюнова, гори оно все голубым огнем!
И дед, пригнувшись, влез в земное чрево милицейской «эмки». А когда через время его подтолкнули на крыльцо райотдела и он обернулся, то на лице его заиграло резвое зарево недалекого пожара. Старик понял, что возвращаться ему больше некуда.

17.
Здесь, на заснеженных позициях у столицы Космы, угольщик Гон Аюк особенно отчетливо понял, что страна гипербореев обречена. Боевые плечи Делоса повсюду теснили воинов Латона, а механические колесницы Архипелага вздымали снежную пыль в сотнях локтей от боевого вала последних гипербореев. Здесь, под стенами Космы, властитель Латон собрал все, что осталось у него от былого воинства. Теперь тут держали оборону ремесленники из ополчения, стихийно собранные земледельцы и скотоводы. В армии Латона не видно было ни механических колесниц, ни добролетов, ни баллист с растяжками из воловьи жил. Гон Аюк знал, что уже следующий бросок захватчиков гипербореи отразить не смогут. Он говорил окопавшемуся рядом кожевнику Локу:
— Что твоя рогатина против боевого покатила врага? Вот сейчас они развернутся — и погибнем мы, кожевник Лок. так же, как наверное погибли мои сыновья, близнецы Бус и Кес. Достаю баклажку с березовой водкой и помянем их чистые души.
— Нет. нет, угольщик Гон Аюк. — отвел его руку с водкой кожевник Лок. — никто не видел твоих сыновей мертвыми, и мои дочери Юз и Аз ждут их себе в мужья. А нам рано бросать рогатины, ведь в руках есть еще сила, а в сердцах ненависть! Еще не вступали в войну наши северные соседи из государства Биармии. чья мощь известна всему миру. А еще не утратил я веру во властителя Латона ведь не случайно в последние дни бирючи кричат об особом оружии гипербореев. И в самой страшной битве за столицу нынче Латон применит это оружие. Я верю, и ты верь, угольщик Аюк.
— Пустое, — без надежды сказал угольщик, но баклажку спрятал за пазуху, не пригубив. — Зачем же он не применил новое оружие раньше? Зачем он сдал Архипелагу наши го¬рода и веси и позволил разгромить армию? Зачем Латон опустошил нашу землю и даже преданных белых собак выловили люди Латона? Нет, кожевник Лок. чуда не будет, и я готов¬люсь предстать перед богами Гипербореи.
Тишина густела над равниной. Воины Гипербореи видели, как у недалекой лесистой кромки становились в боевые порядки ударные плечи Архипелага. Шевелились натянутые на рамки их прямоугольные знамена, время от времени оттуда доносились пронзительные звуки сигнальных рожков: то были команды к бою.
За спиной у оборонявшихся мелодично зазвенели бубенчики, и пешие бирючи разбежались вдоль линии обороны. Один из них, с рыжим вихром и в порванном са¬поге, остановился как раз над угольщиком Аюком и кожевником Локом:
— Воины Латона! — пронзительно прокричат бирюч и тряхнул бубенцами. — За вашими спинами — столица Гипербореи. Нам уже нечем оборонять ее. Властитель
 Латон благодарит вас за усердие в борьбе и сообщает о сдаче города на милость победителя. Властитель Латон приказывает оставить фронт — рассредоточиться по флангам снежного вала и открыть дорогу!
— У-у-у-у! — загудело по всему фомадному фронту, и в этом мощном гуле утонули голоса бирючей. Возмущение, то нарастая, то стихая, длилось долго, но, привыкшие повиноваться командам, гипербореи начат уходить со средины снежного
 вала. И скоро беззащитная столица открылась врагу самим своим сердцем.
Дрогнули хоругви врага на деревянных рамках — и двинулись захватчики! Загудел воздух и самое снежное поле закачалось под ногами потрясенных гипербореев.
И в тот же момент у них за спинами, у стен осажденной столицы, возникло непонятное движение. Гипербореи обернулись, и им показалось, что сама равнина при¬шла в движение. Оттуда, от стен города, навстречу врагу накатывался мощный белый вал, и изумленные защитники Космы со слезами счастья на глазах видели, как в лоб наступающим боевым порядкам Архипелага в единой воле, крупным махом, молча и озлобленно мчались полчища больших белых собак. Они перетекли через снежный вал фронта и мягко вклинились в колонны наступавших.
Жутким было это сражение. Ни воинское умение врага, ни его боевой дух, ни дисциплина — ничто не помогло захватчикам! Собаки в клочья, как старые ватники, рвали боевые порядки и отдельных людей и погнали, погнали врага, оставляя на снегу лишь шевелящиеся ошметки еще живых тел.
И без команды тут воспрянули уже и сами гипербореи! Подняв рогатины, они умело восстановили фронт и ударили в спину заметавшемуся врагу!
Через несколько дней, уже в сотнях поприщ от спасенной столицы, угольщик Гон Аюк опять говорил своему товарищу кожевеннику Локу:
— Чудес не бывает, сосед. Спасение Гипербореи — это воля богов, и у меня есть теперь надежда, что в недавних боях уцелели мои сыновья Бус и Кес. Может статься, они еше станут мужьями твоих дочерей Юз и Аз. Боги хранят нас. ведь недаром мою внучку Аю прочат в Хранительницы Духа. Жизнь хороша, мой боевой товарищ, и она продолжается.
Так говорили между собой ремесленники и знали, что впереди у них еще вся большая и долгая война с Архипелагом. А в Косме об этом хорошо знал сам власти¬тель Латон.
И еще Латон знал, что в этой долгой войне полагаться ему надо все-таки не столько на белых собак, сколько на угольщиков и кожевников.

18.
Филолога Дмитрия Благого, все с тем же баульчиком и небритого, посадили на заднее сидение легковушки. Впереди, рядом с водителем, на этот раз вопреки правилам, сидел сам нарком Берия. Он даже не обернулся к ученому, но по блеску оправы его очков, по кусочку линзы, видимому из-за щеки. Благой понял, что нарком очень сердит.
Ехали что-то около часа. За городом машина юркнула с шоссе под шлагбаум и по узенькой бетонной полоске проехала к большим зеленым воротам. «Правительственная дача». — догадался Дмитрий Дмитриевич, глядя на ленивого солдата, разводившего плотные створки.
Берия ушел, так и не взглянув на Благого. А к ученому подошел вышколенный офицер, приоткрыл перед ученым дверку, подождал, пока тот выберется на воздух:
— Следуйте за мной, товарищ Сталин ждет вас.
Сердце Благого екнуло и упало. Все его страхи ожили вдруг, и мысль о возможной тюрьме, которая так страшила в последние дни, показалась мелкой и никчемной. Подметками давно не чищенных туфель он простучал за офицером сначала по асфальту двора, потом по ступенькам крыльца, светлой прихожей с двумя дежурными у двери и, наконец, потерял звук шагов на ковре толстого зеленого сукна.
— Проходите к столу, вот кресло для вас, — услышал он глуховатый голос и увидел в двух шагах от себя самого Генсека. Где-то в глубине сознания ученого на долю мгновения мелькнула мысль: «Чего ж мы трепещем перед этой рябой образиной?». Но мысль погасла, не успев до конца вспыхнуть, и ученый опустился в предложенное ему кресло в белом чехле. «При моем-то затрапезном костюме!».
Сталин, посасывая нераспаленную трубку, прохаживался по комнате. Он даже не взглянул в сторону появившегося Берии. Нарком, видимо — по привычке — сел на стул у окна.
Сталин почмокал губами и спросил:
— Вы справились с порученной вам органами дознания работой?
— Видите ли, — начал Благой. — исходного материала недостаточно для глубокого анализа, нужны сравнительные тексты, словари диалектов...
— Справились или нет?
— Нет...
В комнате зависла тишина.
— В своей известной работе «Вопросы ленинизма, подал от стены голос Берия. — товарищ Сталин остро ставит вопрос ответственности интеллигенции за аванс, который ей выдал советский народ, наделив наших ученых и художников всем необходи¬мым для творчества. Взамен народ вправе требовать от интеллигенции отдачи.
— И отдачи конкретной. - остановил наркома Сталин. — Вот вы, Дмитрий Дмитриевич, имеете и солидный оклад, и научную кафедру. За это, в числе прочего, мы попросили вас всего лишь о незначительной услуге. А вы отнеслись к делу несерьезно, судя по вашему ответу..
— Товарищ Сталин, — Благой приподнялся в кресле. — я приложил все силы, я написал следователю отчет!
Сталин взял со стола кожаную красную папку. Раскрыл. Перелистал в ней бумаги и сказал сквозь зубы, не выпуская трубки;
— Вот ваш так называемый отчет. — Он положил трубку на край большой пепельницы и прочел: «Сравнительный лингвистический анализ показал, что текст романа «Гипербореи» написан непрофессиональным литератором с применением нетрадиционных оборотов речи. Орфография текста также выдает в авторе человека не литературного труда». И все. А ведь вы, — Сталин поднял трубу мундштуком вверх, — а ведь вы написали здесь далеко не все из того, о чем сказал вам текст.
— Все, товарищ Сталин! опять напряг колени филолог.
— Сидите, — резко кинул Сталин. — И скажите, на ваш взгляд — автор молод?
— Э-э-э... Лет 27 —30...
— Верно. А где он живет, по вашему?
— Судя по наречию — где-то в южных областях. Скорее всего — под Воронежем. Об этом свидетельствуют некоторые характерные обороты его мысли.
— Так почему же! — Сталин рассердился не на шутку. — Так почему же вы не написали ничего этого в вашем отчете? Эти несколько ваших выводов помогли бы нам выявить врага еше несколько дней назад! Здесь что — недомыслие или умыш¬ленное умолчание?
— Я думаю — умолчание, — блеснул очками от стены Берия.
— Не будем торопиться с выводами, Лаврентий. Тем более, что Дмитрий Дмитриевич, хотя и устно, но дал верный ответ.
— С роковым запозданием, — остался при своем мнении Берия.
Сердце ученого уже и не екало, и не трепыхалось, сквозь туман в глазах он бесчувственно следил за дымящим вождем.
— На ваше счастье. Дмитрий Дмитриевич, тонкое дело языковедения в нашей стране поручено не только вам. славянам. Вот буквально несколько часов назад мы известный вам текст на экспертизу отдали еше одному специалисту — Михаилу Ефимовичу Фрилянду. — Он всего лишь известный журналист. Вот что он пишет, послушайте.
Из той же папки Сталин извлек другой лист: «Текст предложенной части романа «Гипербореи» написан, с большой долей вероятности, мужчиной 27-30 лет. сержантом запаса, уроженцем Воронежской области, холостым, со средним образование из крестьян, единоличником. Автор — человек без амбиций, в данное время продолжает литературную работу, иногда пишет стихи». Вот это. мы понимаем, заключение эксперта! А ведь вы тоже все это определили. Дмитрий Дмитриевич?
— Да, — признался вконец убитый филолог.
— Но не сочли нужным отразить это в отчете. — опять проткнул воздух рубкой Сталин. — А в отчете журналиста Кольцова...
— Кого, — дернулся Благой.
— Кольцова, он же Фрилянд... Кстати. Дмитрий Дмитриевич, вы не задум вались, почему при русских редакторах изданий у нас непременно числятся ь русские заместители, или, на худой конец, ответственные секретари? Да потоп, уважаемый профессор, что они — глаза и уши партии. Вот и в нашем случае, согласитесь, что бы мы делали без Фрилянда? А так мы попросту обратились в воронежские писательскую и журналистскую областные организации, они немного побеспокоились и тут же заместитель редактора районной газеты «Сияние коммунизма» Рабин назвал нам искомого человека. Это некто Василий Горюнов, старшина запаса, из единоличников.
— Что еще через час подтвердилось агентурными данными из того же райцентр Верхососенска, — добавил Берия и зайчик от ею золотой оправы пробежался по стене
— Как видите, профессор, мы вполне обошлись бы и без вас. А вы так, подстраховка. У вас есть вопросы?
— Да...я не до конца понял, в чем вред книги «Гипербореи»? Хороший русский язык, занимательный сюжет.
— А вот тут! — опять ткнул трубкой в потолок Сталин, — я с вами не соглашу. И бог с ним, с сюжетом, хотя он-то и заставил нас побеспокоиться. Сюжет — это наносное. Но вот язык!
Сталин сел в кресло в торце стола, принялся короткими толстыми пальцами мять гильзы папирос и набивать табаком трубку.
— Но о языке я бы поспорил. Знаете, Лев Толстой утверждал, что на русском языке правильно говорят только иностранцы? Вы обратили внимание на наш с Лаврентием Павловичем безукоризненный русский язык?.. Верно — он правильный — мертвый. Потому что мы — чужие ему. А как я понимаю — русский язык имеет характерные проявления национальных качеств людей, говорящих на нем. То есть он способен за душу брать, при умении русским словом можно и утешить, и под та бросить человека. И пока есть этот язык — славянство непобедимо. Но!
Сталин потянул из трубки, прикуривая:
— Но это как раз нынче и не нужно. Мы — интернационалисты — и никто не сказ что мы отказываемся от мировой революции. А русский народ, как учил нас товарищ Ленин — всего лишь хворост для этой революции. А зачем нам хворост с душой и само сознанием? Нет, дорогой Дмитрий Дмитриевич, русский язык мы должны, просто обязаны, опустить до уровня сленга. Его удел — отражать лишь основные понятия: взять, нести, вперед, ну — и так далее. Вот почему при вас, русских языковедах, и приставлены наши комиссары. Хотите пример? Вы, конечно же, читали Исаака Бабеля? Воровской бред, уголовный жаргон — а мы приравняли все это к советской классике. Я еше могу примеров могу привести выдачи черного за белое. И прав знаток немецкого языка доктор Геббельс, утверждающий, что ложь, повторенная тысячу раз. перестает быть ложью. Именно потому в хорошей — тут я с вами соглашусь — русской прозе Василия Горюнова мы видим прямую угрозу делу мировой революции. Таких писателей мы будем безжалостно уничтожать. Погодите, уважаемый Дмитрий Дмитриевич, с вашей помощью еще развернем в ученом мире дискуссию о языкознании. Надо же в конце концов определиться, на каком языке должен говорить русский народ. И тут у нас дел —на десятилетия... У вас есть еще вопросы?
— Да — робко произнес раздавленный ученый, — можно получить обратно м пенсне?
Сталин тихонько рассмеялся. А Берия от стены лениво протянул:
— Все получишь, профессор. Даже двадцать рублей на такси. Большего гонора за труд ты не заслужил. Извини, но если и дальше будешь так стараться — скоро без куска хлеба останешься.
А Сталин сквозь сизую дымку добавил:
— Помните у Владимира Даля: сеяли рожь, а косим лебеду?... Не на том поле жнете, профессор. Ступайте...

19
Двенадцатиместный пассажирский самолетик ИС-17 с трудом оторвался от грун¬товки верхососенского аэродрома и развернулся пропеллерами к северу. В самолете летели: следователь Фриновский, лейтенант Вениамин Полетика, двое солдат из конвоя и задержанные ими редактор Праведников, заведующий отделом пропаганды Ашот Сукасян и первый секретарь райкома Денис Антонович, цыганский барон Дуфуня и старик Кузьма Лаврентьевич. Фриновский и Полетика в конце салона, в буфете за перегородкой пили водку
— Твой рапорт об игнорировании работниками райкома работы с секретными документами — бумага ценная. Товарищ Сталин учит нас беспощадно выявлять и уничтожать таких работников. Они нарушили прямое предписание читать Заявление ТАСС в присутствии всех членов бюро райкома, и теперь ими займется комиссия партийного контроля. А потом он дурашливо навел на Полетику большой палец, вроде пистолетного ствола и цокнул языком, подражая выстрелу, — потом уже мы. Цыгана просто шлепнем без разбирательств, выродка... Ну-ка. лейтенант, окликни сержанта-охранника!
— Сержант, разлей нам по стаканам, у меня от самолетной тряски руки дрожат... «Врешь, что от тряски», — подумывал Венечка, глядя на дряблые щеки особиста... Ступай к двери да гляди там в оба, сержант.
— А куда денутся? — лениво протянул охранник.
— Поговори давай! Так вот, лейтенант, за товарища Берия второй тост. Думаю, что из дела редактора мы сварганим хорошенький показательный процесс:
— Чтоб графоманов не печатал, зануда. —согласился Венечка.
— Вот именно! Умышленное привлечение врагов народа в газетные авторы — это будет конфетка! А деда-белогвардейца — у-у-у! — Фриновский даже похрюкал от удовольствия, — я сам шлепну на заднем дворе наркомата. При этом велю погоны надеть гаду.
— Зачем? — не понял пьяный Венечка.
— Хочу одно старое дельце довести до точки... Ну-ка, окликни сержанта, а то у меня руки в этом самолете трясутся.
Кузьма Лаврентьевич уже в который раз откидывался к холодной стенке самолета, пропуская мимо себя бегающего туда-сюда охранника. На этот раз он неуклюже поджал под себя ноги и толкнул пяткой под скамейкой нечто булькнувшее. «Канистра» — догадался дед. А руки непроизвольно нашарили в кармане коробок со спичками.
И враз спало со старика напряжение всего недавнего бурного вечера. «Ну и что, что люди. — думал он, глядя на невольных попутчиков. — Отпетые палачи, что охранники, что жертвы... Цыгана только жалко, черта бородатого. Да ведь все равно черный комиссар его замучит».
Старик в который раз пропустил на место к двери охранника и вроде задремал, опустив голову. «Страшно умирать, — спросил он себя. — Да, пожил, будя. Станишники, поди, уж давно бурьяном поросли на той речке Молочной, а я чужой век заедаю».
Охранник опять сорвался на зов из буфета. Другой, у противоположенной стороны двери, откровенно спал, уронив голову к карабину между колен. Дед глянул на блестящую в свете дежурного фонаря ручку двери и озорно подумал: «А зачем умирать так-то?»
Он нащупал под скамейкой крышку канистры и откинул ее. Из-под сидения остро шибануло бензином. Дед сбил ногой канистру, под ним забулькало, даже в сидение отдалось. Он взялся за ручку двери и повернул ее книзу. Дверь с трудом приоткрылась, прижимаемая ветром снаружи. Тогда старик прикрыл ее, зажег спичку и кинул под сидение.
Пламя загудело мгновенно и весело. Дед распахнул дверь и вывалился наружу, ощутив на себе жар даже через фуфайку.
Он падал в белесом ночном небе июня и весело глядел, как пылающий во все ок¬на самолет огненной спичкой черкает по северной половине неба. Самолет скользил по дуге к темному массиву леса и дед поймал себя на том. что крестит горящую машину на лету.
Потом Кузьма Лаврентьевич глянул вниз.
Огромная водная поверхность неподвижно отливалась под ним молочной белизной.

20.
Глухая сибирская тайга сомкнулась вокруг.
Орест Матвеевич Личутин и Артур Горюнов плохо верили в свое чудесное спасение. Натаскали сухого валежника и на большой поляне распалили костер — ориентир.
— Вы заметили с неба большой населенный пункт в стороне. Артур Гордеевич? Видимо, наш У-2 с покареженным винтом не дотянул до лагеря пары десятков километров... Жаль пилота: кажется, ему при падении стойкой пробило лоб.
— А я тогда еще, в Верхососенске удивлялся: как он вообще летает? Уже в Тушино, перед полетом в Сибирь, летчик приготовился заменить винт, да адъютант Жукова опять не дал времени.
— Да, — согласился редактор, — нас буквально вытолкали в небо из Москвы. Заметили тогда на краю поля две легковушки, что шли самолету наперерез?
— Думаете — люди Берии?
— Уверен. Они свои щупальца за вами и сюда протянут. Для них вы пострашнее Гитлера. Артур.
Огонь весело защелкал где-то внутри огромного вороха сухих сучьев и враз весело и хлестко выплеснулся в нескольких местах. Горело жарко, но почти без дыма. Артур положил сверху большую еловую лапу. Дым повалил зеленый и пахучий.
— А я на местности беспомощен. — сказал редактор, вертя в руках очки с единственным стеклышком. — Как полагаете, где тут юг, где север?
— Полагаю — ждать нужно, лагерь и впрямь недалеко, найдут.
Орест Матвеевич присел на поваленное дерево, положил на колено планшетку летчика.
— Вот ведь безотказные люди, — сказал он восхищенно. - И никто ему не то, чтобы памятника — даже спасибо не скажет. А ведь это настоящее геройство — сутками висеть в воздухе на неисправном самолете. На таком даже на новом только сумасшедший решится лететь от Москвы к Саянам... Бензин с собой везли, заправлялись на глухих полянах, подальше от любопытных глаз. Как сказал поэт: гвозди бы делать из этих людей!
Артур откинулся на траву, прикусил длинный стебелек. Мошка, отогнанная дымом, почти не беспокоила.
— Тело, как чужое — аж гудит, — сказал он и добавил, — я об этом летчике книгу напишу.
— Наивный человече! — ответил ему от дерева Личутин, — да в этой стране тебя никто и никогда не напечатает!
— Почему, — приподнялся на локте Артур.
— Да потому, что ты позволяешь себе правду писать! Потому что ты идею «Слова о полку Игореве» лелеешь. Высокопарно говорю? А сколько можно в кулак шептать? Протрите очки, Артур. — властям ведь нужно только то, что ведет к разва¬лу державы. Вся художественная литература должна быть выдержана строго в тонах «Краткого курса истории ВКПб,этой библии большевизма... Когда-то на заре истории, — редактор горько рассмеялся, — султан Омар приказал уничтожить знаменитую Александрийскую библиотеку. Хранители пытались его разубедить, но у Омара логика оказалась истинно большевистской. Если, — сказан Омар. — в этих книгах написано то же, что и в Коране, то они лишние, а если что-то другое — то они лгут!И в том, и в другом случае библиотеку надо сжечь.
Это правило у нас действует и сейчас без осечек. Не пишите правдивых книг, не призывайте к единству нации. Когда мы разодраны на племенные клочки, нас всему миру грабить сподручнее... Гипербореи! — Редактор в сердцах отложил в сторону планшетку и прошелся, несколько раз энергично присев:
— А вместо гипербореев всемирное братство пролетариев не хотите? А жизнь положить за то. «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать» не хотите? Ах. вам свою бы удержать! Тогда берите винтовку. Артур Горюнов, она сейчас нас нужнее пера. И для меня, кстати, тоже.
Редактор с сомнением еше раз оглядел очки и сунул их в кармашек пиджака:
— М-да... вояка из меня, пожалуй, никакой, вы правы. Но выкиньте из головы своих гипербореев, пишите лучше стишки.
— Пишу. скромно отозвался Артур.
Редактор запнулся на бегу, с интересом поглядел на товарища по несчастью:— И давно это с вами?
— Со времен срочной службы в доблестных десантных войсках. — Артур сунул под голову кулак и мечтательно уставился в небо:— Ах. Наташка... Староверочка одна приохотила к стихам. Такие, знаете, хорошие сама писала. Хоть и со старорежимным душком:

 "Церковь над нами потом воссияет.
Невидимые хоры поют —
Не то меня хоронят, не то венчают.
Не то живую на небо несут" —

прочел он по памяти.
— Она что, монашка? — не понял редактор.
— Какое там! — расплылся, припомнив что-то свое. Артур. — Хотя сейчас все может быть. Вот она-то меня и подвигнула, как говорят, к сочинительству.
— Но у вас-то, надеюсь, стихи без религиозной основы?
— А вот послушайте.
Артур сел, обхватил руками коленки и заговорил, пока¬чиваясь:
— Называется стихотворение «Бог».
— Ну вот — и вы туда же!
— Сначала послушайте, хотя декламатор я никакой.
Но читал хорошо, на одном дыхании, слова говорил, как подковы ковал:

Бог, морщась, потирал свои виски.
Приняв бальзам от белых рук рабынь.
А по земле текли грузовики.
И танки к трону поднимали пыль
 Пехота шла, излучиной виясь.
Там. где ходил неистовый Мюрат.
И меж веками натянулась связь.
И чтобы только не оборвалась.
Клевал радист ключом свой аппарат.
И звуки Морзе, отразясь в веках
 К Донскому шли, и их ловил Барклай.
И Жуков вез теперь в грузовиках
 Драгун Барклая на передний край.
Метался по Кремлю семинарист.
Как Дарий - и труслив, и всемогущ.
До половины испещренный лист
 Был плохо виден из-за райских кущ.
Какой приказ готовит он своим.
Помощник фюрера и сатаны?
А черпал он от самых недр страны.
И всех времен прекрасные сыны
 Им обращались в пепел или в дым.
И от колхозных нищенских полей
 Он и теперь еще берет парней.
И жирной черноземной полосой
 Все машет смерть безжалостной косой.
А Бог втирал бальзам в свои виски:
Ему терпеть страдания — с руки.
Хоть всемогущ он. наш небесный Бог.
Но даже он спасти солдат не смог.
И Голиаф, преданью вопреки.
Побил Давила.
И грузовики.


Сучья потрескивали в тишине. Потом редактор сказал:
— Эти стихи я обязательно напечатаю. Если меня только не возьмут раньше.
— Обязательно возьмем! — раздалось из-за деревьев и на поляну вышли четверо военных, в ремнях и погонах.
— Белые, — лишь ошарашенно вымолвил Артур. И ему тут же стянули за спиной руки ремнем. Один солдат перекинул себе через локоть лямки солдатскою мешка Артура, у Личугина отнял планшетку. Офицер с двумя звездочками на погонах, спросил обоих:
— Что с летчиком?
Орест Матвеевич в ответ скорчил гримасу:
— Ослабьте вы ремни, мы прилетели от генерала Жукова!
— Не наше дело, — бросил на это офицер и обошел кругом зависший на сломанном дереве самолет: — Отлетался, сталинский сокол, бога твою в душу...
Он пробежался по искореженному крылу к кабине, склонился над телом пилота, достал его пистолет. Ловко проверил обойму, спрыгнул вниз:
— Коли вы от Жукова, то должен быть пакет.
— Да, но он для генерала Корсакова... Видимо — в планшетке..
— Видимо-невидимо. — пробурчал офицер и у солдата взял полевую сумку летчика. Не раскрывая, перекинул ее через плечо и сказал:
— Много тут всякою отребья бродит....То золотишко с Алдана тянут, то из советских лагерей бегут. Глаз да глаз нужен, господа. Вперед! - велел он солдатам v вся маленькая группка потянулась в тайгу.
— А костер залить?— встрепенулся было Артур, но офицер толкнул его в спину:
— Без тебя вода посвятится.
«Вот же белые собаки. — бранился про себя Артур, пытаясь струйкой воздуха < изогнутой губы согнать с лица комаров. — не отвяжешься от супостатов!» Еще с четверть часа шли молча, и тут Личугин взмолился:
— Послушайте, подпоручик ну. куда мы в тайге денемся? Развяжите руки, а то гнус все лицо вспашет. И много ли еще километров до лагеря?
— Quantum satis... — буркнул офицер, но руки пленникам развязал.
Артур глядел то под ноги, то в небо, где над головой сходились вершины деревьев и все никак не мог понять, где же они с редактором в конце концов оказались «Локализация гиперборейцев. — припомнил он некстати эпиграф к своей книге, -запутанна и неопределенна».

21.
Над монастырем пролетали немецкие самолеты. Насельницы глядели в небо и говорили одна другой о том, что война будет «вот-вот». И почти не скрываясь, каждую ночь в монастырь приезжал крытый ЗИС. Чубатый старшина, рыжий и смешливый, с прибаутками принимал у Зины кружева и холсты и все норовил хлопнуть ее сзади. Зина уворачивалась, тоже со смехом, а сама трезво прикидывала: можно ли довериться военному?
В субботу вечером дел оказалось особенно много. Старшина помогал Зине, бу¬вально дрожа от возбуждения:
— Я б у вас настоятелем с недельку побыл бы... «Отец благочин-н-най пропил тулуп овчин-н-ай!», — пропел он дурашливо, и Зина едва успела шлепнуть его по блудливой руке:
— Работай давай.
Старшина засопел от натуги, принимая ворох и спросил, уже вернувшись от ма¬шины:
— Чего ты такая недобрая нынче, сестрица Надежда? Вот давай приголублю — она и оттает — душа-то.
— Зина я, — решилась наконец монашка. - да к тому ж еще и жена политрука.
— Ну — дела! ...— старшина от неожиданности сел на ворох. — А тут чего забыла?
— Так украли меня.
— Ну — врешь... — старшина покрутил головой, словно отгоняя наваждение. -и не сбегаешь?
— Пробовала не раз. Видишь, вон ту большую белую собаку у крыльца? Ни на шаг не отпускает, под дверью кельи ночует. Терем да лабаз, лабаз да терем — вот и весь мой короткий поводок. Вот ты и увези меня отсюда.
— Ты что, мать?— покрутил старшина пальцем у виска, — монастырские дуболомы весь груз проверяют на выезде. Тебя найдут — твоя беда, а вот мне влетит за то что в дела староверов влезаю... Не, что ты!...
Зина брезгливостью глянула на старшину.
— А еще красный командир!. Слушай, старшина, я все продумала. Ты сейчас уезжай. А через пару часов возвращайся: там, в полукилометре к северу, за монастырем, тянется дорожная просека — я на дерево взбиралась, углядела. Доедешь по ней, а сюда проберешься пешком. Вот ключ от лабаза — я буду внутри прятаться.
— А собака?
— Отравлю. Уже зелье приготовила, нынче подружка уступила. Решайся, солдат!
Старшина накрутил на палец завитушку рыжего чуба и взял с ладони женщины ключ:
— Уговорила. А не врешь, что муж политрук?
— Вот те крест! — подняла она руку и прыснула, рассмеявшись наконец: — быстро же я к древлей вере привыкла!. А теперь поезжай — вон матушка София спешит лабаз запирать.
Зина потупила голову и прошла мимо настоятельницы. Большая белая собака лениво потрусила за женщиной.
А в небе по-прежнему нудели немецкие самолеты. Ночь, почти белая, явно высвечивала на их крыльях кресты, и старшина, высунувшись из кабины прыгающей по ухабинам пятитонки, грозил им кулаком и весело кричал что-то матерное.
Зина выставила за порог кельи глиняную миску с похлебкой для собаки. Еще одну такую же поставила у соседней двери.
И присела к столу.
Прикрыла ладонями уши. чтобы не слышать шума самолетов и стука будильника. И раскрыла Евангелие. С некоторых пор до нее стал доходить весь бездонный смысл этой вечной книги. Листая, закрыла глаза и загадала: «Как в первом же стихе наугад написано, так и будет верно о войне». «И небо сокрылось, свернувшись, как свиток, и всякая гора, и острова сдвинулись с мест своих». «Будет война» — потеряла она по¬следнюю надежду и перед этой вселенской бедой сразу отступил в сознании страх за собственную судьбу. Через час она погасила свечу и постучала кулачком в стену. Взяла белый узелок и за порогом переступила через неподвижную белую собаку.
Окошко в лабазе, открытое заранее, не скрипнуло. Зина надеялась, что в случае суматохи в запертом лабазе искать никто не догадается. Она опять закрыла ладонями уши и притихла в ворохе кружев.
Самолеты бесчисленными тройками шли над лесом на восток. Рыжий старшина посветил электрическим фонариком с порога лабаза и спросил во весь голос:
— Где ты там, сестрица Надежда?
И заулыбался до ушей, увидев отряхивающую с себя кружева женщину. Но тут же смял улыбку и недоуменно протянул:
— Ну, мы так не договаривались!
Из груды кружев рядом с Зиной появилась еще одна монашка. Зина сунула старшине два узелка и повернула ею к двери:
— Это сестра Вера, ей тут опасно оставаться.
— Тоже жена политрука?
— Тоже, — резко сказала Зина и старшине осталось лишь подчиниться. Они неприметно проскочили к кромке леса и скоро оказались у крытого ЗИСа.
— В кузов! — Теперь распоряжался старшина и женщины с его подачи вмиг оказались под тентом. Старшина прыгнул к рулю и машина покатилась.
Минут пять Зина и Наташа молча тряслись в кузове. А потом встретились глазами и разом расхохотались. Они смеялись так, что уже не слышали гула самолетов. Им, молодым и красивым, было теперь гак легко и свободно, что перепол¬нившее их счастье смехом этим хлестало через край. Зина глядела на Наташу и просто давилась от хохота.
По щекам Наташи лились слезы и она указывала Зине пальцем на дорогу позади, в проем зента. Она уже не смеялась, а рыдала.
Зина глянула на дорогу.
По наезженным колеям за машиной бежали две большие белые собаки.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ


***

В ТУ ЖЕ ЗЕМЛЮ

 ВИДЕНИЕ НА ГОВЕРЛЕ

 На самой вершине Карпат стояли Святогор и Смерть. Богатырский конь под седоком дремал, опустив большую голову. Смерть опиралась на суковатую клюку, стоя рядом с богатырем. В ее плечо, изредка шевеля тяжелыми крыльями, укогтилась громадная птица-грифон. Гоязно-белый капюшон ее савана был откинут на спину, безжизненные седые волосы космами свисали на плечи. Они глядели сквозь утреннюю дымку на войска, еще дремавшие внизу, по ту и другую строну гор.
Смерть захихикала, указывая тонким, как тростник, пальцем, на Восток, где за Уралом золотились первые солнечные лучи:
— Я уже отправила по армиям своих генералов, они готовы есть мясо и пить кровь своих солдат. То-то пир начнется с восходом!
Святогор поглядел на гуцульские поселения у передних копыт своего коня и спросил, следя за крестьянкой в рубище и с вязанкой хвороста, за которой плелась простоволосая девочка:
— И они погибнут?
— Все погибнут! — ликовала Смерть. — Тут народы прошли — никто не вернулся живым!
— Ты цинична, Смерть...
Она гулко захохотала:
— Нет, я абсолютна. Так уж повелось среди людей, что для них тот, кто убивает одного человека — просто убийца. Кто убивает миллионы — победитель. Кто убивает всех — тот Бог. .Для людей я Бог, Святогор!
Клубился в низинах туман, на германской стороне лязгнуло железо. Свя¬тогор прислушался к утренним звукам и сказал, взвесив в руке огромный двуручный меч, перекладиной своей похожий на крест:
— Ты слишком высокого мнения о себе. Смерть. Но посмотри на ту танковую дивизию, что уже запустила двигатели. Видишь, на головном танке штандарт с изображением мертвой головы?.. А чуть в стороне, за кустарником, фельдфебеля, который приставил к своему виску пистолет? Видишь? Простой воин может сделать то, в чем ты бессильна. Ты, Смерть, перед человеком настолько слаба, что не можешь убить даже себя. Какой же ты Бог! Ты — ничтожество, от бессилия противостоять добру, вечно творящее зло.
Смерть скрипнула зубами:
— Но разве сами люди не подобны мне? Разве не зло и себялюбие правят миром?
— Миром правит любовь.
— Ага. — захихикала Смерть, — и это именно желание сделать добро ближнему столкнет сейчас народы в смертельных объятиях! Если этолюбовь, то чем же оно лучше ненависти?
— Уже хотя бы тем, что альтруизм людей не даст тебе убить всех, не даст взаправду сделаться Богом. У настоящего Бога все живы. И те народы, что прошли тут за века — тоже живы. Твой труд напрасен, Смерть!
Небо уже вовсю разгорелось над Сибирью, заполыхали грани ледяных вер¬шин Беловодья, солнечные лучи брызнули, отражаясь, по самоцветам Урала, хлынули на зеркало Азовского моря. Очертания Святогора и Смерти обрели еще большую зыбкость, и скоро их тени оторвались от Говерлы и растворились в напоенном светом воздухе.
И тогда в предгорьях возликовали генералы и двинули свои бесчисленные армии навстречу враг врагу.
И дрогнуло мироздание!

1
«Сюда, к устью Танаиса, враги прижали Гипербореев уже ко второму военному лету. Основные цепи оборонявшихся протянулись по восточному берегу Меотийско-го озера и далее, к седому Понту Евксинскому. После зимней битвы у стен заснеженной Космы Архипелаг отступил почти к самым рубежам. И тогда властители Архипелага прибегли к последнему оружию, проклятому даже у них на островах: Делос двинул на Гиперборею чудовищ. Невиданные на Севере огнедышащие звери летали по небу и плавали в водах, они змеились над самой землей и поглощали людей целиком. И гипербореи перед таким натиском отступили, снова оказавшись на краю гибели.
И тогда к оборонявшимся прибыл Хранитель Духа Агай. Он возил перед войсками завернутое в белые пелены дитя — свою непорочную восприемницу из дома угольщика Гона Аюка».
Младший лейтенант Артур Горюнов отложил самопишущую трофейную ручку из наборного плексигласа и задул фитиль. На сегодня писать хватит.
Робкий рассвет заглядывал в хату, где десантники стояли уже почти неделю. По лавкам у стен и прямо на земляном полу спали солдаты его взвода, а древняя хозяйка хаты всю ночь неусыпными очами следила за пишущим офицером из-за уголка занавески. Артур поднялся, размял плечи, несколько раз присел, приглушенно покряки¬вая. Спохватившись, прижал ладонь ко рту и, осторожно ступая, вышел на улицу.
Июньское погожее утро занималось. Прямо у крыльца, не шелохнув ягодами и крупными капельками росы, стояла низкорослая вишня. Поодаль, у пенька-плахи темнела сырая рукоятка топора. Пятна петушиной крови на траве и лезвии побурели, и Артур пожалел о съеденной птице. Правда, зарубила его сама хозяйка, но вот уже нынче утром для полноты картины так не хватало хулиганистого петушиного «ку-ка-ре-ку!».
Хутор еще спал и темные силуэты двух десантных «Дугласов» на давно не паханном поле отсюда, от крылечка, казались тушами неведомых гигантских зверей. Они. трудяги-самолсты. словно тоже не хотели выходить из сна прямо в войну, как это предстояло совсем скоро и самим десантникам.
Первая утренняя птица неожиданно резко хлопнула крыльями, по ставку пробежала мелкая рябь. Артур зябко передернул плечами потянул с ветки спелую вишню.
— Черт! — озорно крикнул он, попав под настоящий холодный душ осыпавшейся росы. Офицер громко хлопнул в ладоши и в восхищении прокричал:
— Лепота!
И тут же от соседней хаты с проваленной соломенной крышей ему ответил такой же озорной молодой голос:
— Да. слушаю вас!
Артур от неожиданности замер в движении — и побежал на голос. У соседней хаты возле крылечка о две доски военный, голый по пояс, тоже разминал плечи движением рук.
— Я капитан Лепота, слушаю вас.
Офицер крепко пожал ладонь Горюнову, опустился на крыльцо, хлопнув ладо¬нью по доске рядом. Артур присел, улыбнулся:
— Нет, я в смысле — красота какая!
— А я, грешным делом, подумал, что меня окликают. Познакомимся: я — командир армейской разведки капитан Савелий Лепота.
Артур тоже назвал себя. Достал из брючного кармана портсигар, щелкнул крышкой:
— Угощайтесь. «Казбек», довоенный. У хозяйки-старухи сохранился от сыновей. Еще до оккупации этой местности они ушли на фронт, но вот и после освобождения пока нет вестей. Старушка сказала — может. и моих кто угостит сердобольный.
— Спасибо. Не курю. Сами-то зря чадите, противу человеческого естества это. Артур пыхнул дымком:
— А сама война — не противу естества? Вообще-то мне кажется, что жить тоже вредно — умереть можно... Давно на передке, товарищ капитан?
— Да с первого дня. Кстати — насчет переднего края... Скорее — мы даже перед ним, за линией фронта ходим. Нынче ночью вот сюда на суточный отдых вышли. А вы?
Артур придавил окурок о край доски, сощурился на пронзительный солнечный луч, ударивший из-за недалекого строения:
— А я все больше над землей. Со своими хлопцами латаем дыры во фронтовом бредне. Где тонко — туда и сигаем со своими парашютами. Тоже вот — отдыхаем перед боями. Вы разведчик — поделитесь: слышно — за Курск серьезная драчка намечается?
Капитан поднялся с крыльца, с веревки потянул полотенце. Ответил, до красноты растираясь:
— Будет драчка! Вы бы видели, каких железных монстров Гитлер наплодил для этой битвы. Такая техника, что се тяжести ни один мост не выдерживает. Сте¬на из брони!
— Много русской кровушки прольется!
— Да уж... Велика Россия, и, похоже, солдаты в ней никогда не кончатся. Сколь¬ко уж нашего брата полегло. — капитан натянул через голову гимнастерку, затянул и поправил ремень на поясе. — Такое впечатление, что сам белый свет настроен на уничтожение славян. Ну, брат, пачками гибнем даже там, где можно вовсе без потерь
 обойтись.
— Ага, — согласился Артур. Вчера на хуторских задворках сами двоих пехотинцев расстреляли. Трибунал близнецов приговорил за самоволку. А они-то и отлучи¬лись всего на пару часов — их село тут рядом. К мамаше решили смотаться по мо¬лочко. Смотались...
Помолчали, сидя.
Утро уже переливалось солнечными красками, обещая день жаркий, знойный. К ставку подошла пегая лошадка с постромками, наклонилась к воде. Пила, стягивая к морде зеленую тину. Артур глянул на запястье, определяя время до подъема и неожиданно для себя прочел, глядя на лошадь:

Конь у деда — Ураном звали.
Был в носочках и с белой гривой.
Его в кузнице подковали.
Чтобы поступь была игривой.
Яровой дед кормил пшеницей.
Не считаясь с ценою злака.
На коне дед ездил - жениться –
Но в колхоз его сдал, однако.
И присев на скамью у хаты.
Со своею женою вместе —
Пред конем они виноваты.
Пред колхозом - правы по чести.
Без коня — уж куда подворью?
И зерну не осталось ходу.
Активистов шайка поворья
 Покидала его на подводу.
Дед глядел обреченно в угол.
Где белело пятно от иконы:
Я сегодня расстался с другом —
Только беды и нам знакомы!
Будет конь у меня соловый —
Будет пегий, и будет рыжий!
И, рассыпав волос солому
 На дорогу под вечер вышел.
Ждали деда и поздно, и рано.
Только видели, вроде, люди:
Говорят — он ушел к цыганам —
В табуны разномастных буден.

— Сами написали? — спросил капитан.
— Так сказать — выразил в стихах. Я ведь, как говорится, тутошний, товарищ капитан. В Верхососенске. что сейчас перед нами и пока еще под немцем, до войны жил, в районке пробовал авторского счастья. Не чаял, что освобождать малую родину доведется.
— Верхососснск, говорите? — Капитан отерся полотенцем, одеваясь, поглядел на Артура: — А до освобождения побывать в городке не хотите?
— Шутка, да?
— Какой там! В Верхососенске немцы возвели непонятную установку, что-то вроде радиостанции слежения. Вот нам ее и поручено пустить на воздух.
— Такая вредная станция?
— Да я. собственно, не очень в курсе. Знаю лишь, что при подходе к Всрхососенску в наших частях теряется напряжение в электросистемах. Машины глохнут, рации умолкают. Словом — чертовщина своего рода. Вот десантируемся - - разберемся. И тут местный человек нам дозарезу нужен.
Артур досадливо махнул рукой:
— Да не отпустят меня!
— Э-э-э! Вы не знаете наших возможностей. Если согласны пойти с нами в раз¬ведку — разрешение я обеспечу.
— Да я только за! Тем более, что стоять нам тут еще недели две. Самое малое. Глядишь — к началу наступления и вернусь к своему взводу.
— А вот этого гарантировать никак не могу. Черт его знает — насколько затянется наш рейд. И потом — уж кто зачислен в наш отряд, тот выбывает из него разве что...
— Да понял я. понял, капитан!. А вы меня и не зачисляйте. Уж коли все можете, как утверждаете, то не надо меня вообще в ваши списки вносить. Пусть уж наше десантное командование запишет меня на время рейда в медсанбат. Для всех я заболею — делов-то!
— Не желаете в разведку насовсем?
— Куда уж я от своих воздушных пехотинцев? Тут у меня база, если хотите. Повязан я. капитан, со своими ребятами самим временем. Книгу пишу, с вашего позволения.
— О войне? — капитан глянул на Артура с новым интересом.
— Ну да, и о ней тоже. Поэтому из любой передряги обязан вернуться к рукописи... Впрочем, капитан, — уже шесть утра — время поднимать братву.
— Да пусть поспят, не горит ведь!
— Устав есть устав, товарищ капитан. Это вашим разведчикам он не писан, а мы служим, как предписано. Тем и спасаемся, как говорится.
— Так я оформляю вас в разведку?
— В медсанбат, товарищ капитан. — Артур ступил на дворик, потянул свежий росный след к дороге.
— Ну, я и говорю — в медсанбат. — крикнул вдогонку капитан. — Подчищайте там концы, с вечера уходим за линию фронта... Не робей, лейтенант, у нас. гиперборейцев, закалка вековая!
Артур запнулся на полшаге, круглыми от бешенства глазами полоснул по капитану:
— Как ты сказал, служивый?!
— Гиперборейцы — это слово такое, вряд ли вами слыханное. Артур вернулся к крыльцу, ткнул пальцем капитана в грудь:
— Выселки на Псковщине, протопоп Илия? Капитан хлопнул себя по лбу, захохотал:
— А ты сержант из десанта, похититель бытописания?.. Вот так встреча! У тебя же. негодяя, дочка там осталась.
— Дочка?! У Наташки!...
— Ну да, лейтенант.
Артур стрельнул взглядом по циферблату на запястье, скороговоркой выдал:
— Сделаю взводу подъем и вернусь. Так еще раз уточним: вы — капитан Лепота, старика Парамона Агафоныча сын?
— Точно. Я еще пацаном был. когда вы с Наташкой задурили.
— Ладно. Бегу. В разведке поговорим, капитан.
И скорым шагом Горюнов отправился к своему взводу. Капитан видел, как через пару минут из низенькой двери хаты постоя голыми по пояс начали выскакивать молодые плечистые парни. «Тридцать три богатыря» — невесть отчего пришло на ум капи¬тану, и он тут же. как от зябкого ветерка повел плечами: представил их убитыми.
Впрочем, и сам Артур Горюнов на расстоянии виделся таким же молодым и дюжим. Десантники после зарядки затеяли возню с гоготком и легкой перебранкой так. что отличить командира от прочих стало совсем нельзя.
Этот июльский день 1943 года на позициях обещал быт ь спокойным и бесконечным.

2.
— Войска в обороне — это организованные банды уголовников, от безделья способные на любую мерзость. А посему, — генерал Фриновский поднялся из-за стола, и его лицо ушло из круга света от настольной лампы. — Сидите, товарищи, — из полумрака осадил он участников совещания. Постучал гильзой папиросы о портсиrap, но закуривать не стал, вернул папиросу на место. — Так вот, наша задача — не дать солдатам вконец, как говорится, оборзеть, нужно все время держать армию в напряжении. Чтоб война не казалась медом.
Вдоль длинного стола в кабинете заместителя наркома внутренних дел сидели особисты самого высокого ранга. Старший лейтенант НКВД Вениамин Полетика чувствовал себя тут явно не в своей тарелке, но гордыня от того только переполняла сознание. С такими людьми рядом, посмотрел бы братец Вадим! Брат ведь не знает, насколько приблизил к себе Венсчку сам (!!) Фриновский после авиакатастрофы. В святая святых Лубянки вселил, вот ведь и нынче допустил на совещание, где ниже подполковника только он, старший лейтенант. Видимо, не зря пригласил, будет, наконец-то и для него настоящее, фронтовое дело. А то уже почти четыре года в органах, а все на подхвате, все протокольчики да мелкие допросы. Спасибо, правда, о производстве в очередное звание не забывали. А теперь, может, и капитана дадут... «Я чту партийный идеал. И Родину я чту, И верю, то, о чем мечтал, Я воплощу в мечту!». Стихи на краешке листа пошли легко, прямо для «Чекиста» пригодные.
Генерал зорко окинул взглядом комнату и мягко сказал:
— Вениамин, оставь карандаш, тут записывать не принято.
— Так это только стихи, товарищ Фриновский!
Кто-то из полковников хрюкнул в кулак, многие заулыбались: мальчишка, зачем только пригласили на столь серьезное совещание?
 '— Этот мальчишка, — пояснил Фриновский. — проявил настоящий героизм при авиакатастрофе. Он первым сообразил в горящем самолете сорвать противопожарную ткань со стенки кабины пилотов и накинуть се на горящую канистру с бензином. Очаг он задавил. А огонь уже остальные пассажиры затушили. Летчики посадили обгоревшую изнутри машину на крошечную лесную поляну. Более того, товарищи, — наш юный коллега Полетика и в такой ситуации остался верен присяге: не допустил бегства перевозимых в самолете преступников. Применив табельное оружие, он застрелил цыгана-диверсанта и за всю эту операцию награжден, по моему представлению, боевой медалью «За отвагу». Поэтому усмешку некоторых из сидящих здесь считаю неуместной. Скажу больше — старшему лейтенанту нынче мы с вами поручим особо ответственное задание. Особо! — поднял он палец. — Сегодня, как вы обратили внимание, в моем кабинете нет стенографисток и ни одно — я подчеркиваю — ни одно слово отсюда не должно выскользнуть наружу. Вот лист — он пустил по кругу бумагу с текстом, — подписка о неразглашении. Прошу каждого расписаться... Полетика! Ну не карандашом же!.. Благодарю вас. Теперь о деле.
Генерал вложил лист с подписями в серую папку, сел на место, хлопнул по папке ладонью:
— Сначала познакомлю вас с последними донесениями с фронта. Надеюсь, что данные оперативников заставят вас проникнуться серьезностью момента.
Венечка уже был знаком с этими донесениями, ведь именно он и его отделение готовили документы для Фриновского. И без того зловещие, документы эти теперь, из чужих уст, воспринимались особенно остро. «Не спи, боец. Возьми, боец. Винтовку верную свою. Пусть знают мать, сестра, отец. Что ты погиб за них в бою»
— Полетика, огложите же, наконец, свой карандаш, делаю замечание. Итак, вот оперативное донесение: «Красногвардейцы 1121 полка Бутов и Немигайло в селе Клинцы Воронежской области, находясь в полосе обороны, совершили кражу с под¬ворья 80-летней колхозницы Жженовой мешка картошки и четырех фунтов муки. На увещевания колхозницы пьяные красноармейцы ответили бранью, изнасиловали и задушили старуху. Вернувшись в расположение, они рассказали о случившемся ко¬мандиру роты, старшему лейтенанту Георгиевскому. Вместо сообщения о ЧП по команде, офицер велел отправить продукты на кухню, а дом колхозницы с наступлени¬ем темноты сжечь с тем, чтобы скрыть следы преступления».
Документ второй. «Старшина 27 пограничного отряда, дислоцированного в районе станции Полатово, Глущенко за время затишья практически перешел на жительство к железнодорожной рабочей Юдиной, самовольно оставив расположение части.
В ночь на 14 мая сего года Глущснко и Юдина, по предварительному сговору, похитили из проходящего товарного состава партию закупленного на валюту лекарства пенициллин. На следующий день Юдина задержана на местном рынке, где продавала пенициллин, как противозачаточное средство».
«Жечь клеймом врагов народа. Как велит родной нарком. Буду даже в непогоду, Буду явно и тайком!». Полетика спохватился, зыркнул глазами по лицам сидящих и старательно спрятал карандаш под блокнот. На него сегодня буквально навалило вдохновение, но решил дальше не баловаться с записями, а просто запоминать строки.
— Документ третий. — Генерал держал темное лицо выше круга света, от того руки под лампой и бумага казались особенно белыми: «Развратные оргии в 72 прожекторном дивизионе. Отделение младшего сержанта Орланиной в полном составе при обильной пьянке устроило сцены раздевания прямо в штабе майора Горового. Причем, — генерал оторвался от документа, зорко глянул вдоль голов офицеров, — это преступление надо рассматривать не только как общеуголовное, но и как воинское, поскольку четверо прожектористок забеременели, что приравнивается к дезертирству из действующей армии».
Четвертый документ: «Лейтенант Гуров, командир десантной роты 5 танко¬вой армии спас из горящего детского дома в городе Тюмени двенадцать воспитанников. На первый взгляд — поступок геройский. Но при этом выясняется, что лейтенант Гуров в день пожара обязан был находиться за тысячи километров, на хуторе Авдотьины Колодцы, в расположении части. Он же оказался в самовольной отлучке аж в Сибири».
— Что это?
Генерал отодвинул папку с донесениями и сурово переспросил:
— Как все это понимать?.. А понимать это надо, я вам доложу, как настоящий моральный развал войск, находящихся на позициях. Повальные пьянки, дебоши, самоволки и дезертирства. У особых отделов просто не хватает оперативников, чтобы уследить за всеми этими безобразиями. А ведь их надо еще и пресекать! И тут главное — генерал поднялся, вышел из-за стола, мягко заходил за спинами офицеров. — тут главное, как учит нас товарищ Сталин, опередить события, предупредить преступление. Ученые правоведы называют этот метод профилактикой. И сейчас каждый из вас получит под роспись конверт с боевым заданием и сроками его исполнения. Для наглядности, так сказать, как образец подобного приказа, я при всех поставлю сейчас задачу старшему лейтенанту Полетике. А на следующем подобном совещании мы заслушаем его отчет по результатам командировки на фронт. Думаю, в случае удачи, опыт Полетики мы сделаем образцовым.
Венечка уже стоял, вытянувшись в струнку — руки с подрагивающими пальцами по швам. Генерал подошел к нему, опустил ладони на плечи Венечки:
— Присаживайся, сынок. Я думаю — настоящее боевое крещение ты пройдешь на тех самых Авдотьиных Хуторах, что упоминаются в донесении. Под твое начало выделяется отделение бойцов и сегодня же самолетом вы отправитесь на передовую... Да ты сиди. Сиди...
«Вот оно - чудо великого дня. Родина выбрала только меня. Что мне награды, и что мне враги? Мне генерала слова дороги!»
— Я понимаю твое волнение, сынок. Так вот — обращаю внимание всех присутствующих. — вы тоже получите в помощь по отделению особо подготовленных бойцов. И там. в отведенной для каждого полосе фронта ваши отряды проведут специальные операции. Вы, командиры, конкретные задания узнаете на местах, вскрыв свои конверты, а лично для тебя. Полетика, от меня еще и добавочка — по выполнении задания отравить все колодцы в тех самых хуторах.
— Зачем? — не понял Полетика и тут же испугался своего вопроса, — ведь это уже освобожденная территория?
— Затем, чтобы и санитарная служба фронта встрепенулась, — объяснил замес¬титель наркома.
— ... Сальери. — подал голос из-за стола тот самый хрюкающий полковник.
— Что? — не понял генерал.
— Ну... классический пример. Отравитель Сальери из Пушкина, — пояснил свою мысль полковник.
— Верно, — согласился генерал. — Вот и окрестим нашу операцию этим словом — операция Сальери. Пусть не дремлет фронт — великий музыкант. За такую встряску он нам же еше и спасибо скажет... Все. товарищи, к делу, спасибо за внимание.
И. следя за поднявшимися офицерами, Фриновский неожиданно сказал:
— Старший лейтенант Полетика! А сдайте-ка в шифровальный отдел ваш блокнотик. Пусть проверят, что у вас там за поэзия. Уж не зашифровал ли ты наше совещание, сынок?

3.
В Выселках оккупантами стояли финские егеря. Они в первый же день безжалостно и как бы брезгливо выгнали на улицу из домов всех их жильцов и пользовались людским добром, как своим. Протопоп Илия выкопал у кромки леса узкую землянку и жил там, каждый день занося что-то в толстую коленкоровую тетрадь. Глядя на него, выкопали землянки и остальные.
Финны заняли и монастырь, хотя монашек не тронули: просто между строениями подняли утепленные палатки и заставили матушку Софию и дальше вести отлаженное производство. Теперь уже их грузовики, не таясь, увозили отсюда тюки белья и кружев.
На монастырь, и без того угрюмый, упала особая тоска. В знакомой горнице за жужжащими прялками сидели подруги по несчастью — сестры Надежда и Любовь. Они то напевали тихонечко в лад. то попросту переговаривались. Сейчас вот на полуобороте Любовь задержала ладонью деревянное колесо прялки и спросила:
— Сегодня вот стишок ночью пришел. Послушаешь?
— Все о своем десантнике вспоминаешь? Где-то он теперь, если жив? И где мой Савелий?... Господи, до чего же глупыми теперь кажутся все наши обиды. Да если бы не белые собаки, я сама сейчас воевала бы. Ведь я же на границе выросла — подготовлена не хуже иного бойца!
— Да... собаки...— Любовь поднялась, подошла к столику, отломила черного хлеба. — Голубь, Голубь, иди сюда.
Зевая во всю пасть, в углу поднялась белая собака, поймала хлеб на лету. Уле¬глась опять. Монашка кинул еще кусок-другой собаке у порога.
— Стерегут... теперь-то чего стерегут? — спросила Надежда. — Небось, все теперь поганым достанется. И мы в конце концов тоже.
— Ну, нет! —- мягко тронула колесо Любовь. — Собаки знают, что стерегут.
— И ты знаешь?
— Конечно! Немцы да финны все равно уйдут, а мы останемся. Правда, немерено русского люда сгинет в этой войне. Вот нам, да таким, как мы, и придется нарожать новых людей.
— Ого!
— А ты как думала? С автоматом тебе захотелось в атаку идти! Не бабье это дело.
— Но душа-то горит!
— Терпи, подруга... Знаешь — я раньше не говорила, но рискну. Глянь-ка в окошко — во-о-он у амбара горбун Гриша на деревянное колесо шину железную набивает. Ты думаешь — просто плотник? Как бы не так: он им, проклятым, все авто¬мобильные колеса подковными гвоздями исконопатил. Вон у шлагбаума опять тягач разувают для ремонта, проклятые!
— Вот, уже и Грише невтерпеж! Сбегу, Люба, непременно сбегу. Собаку вот только окончательно отравлю... Ой!
— Что, что такое? — забеспокоилась подруга.
— Так чего мы ждем, две дуры? Если можно собаку отравить, значит — можно и этих, проклятых! — кивнула в сторону окошка.
— Вон ты о чем!. — успокоилась и мягко засмеялась подруга. — Да я уж об этом мыслила. Только нет у нас ялу, а у колодца — вон — два дуболома торчат бессменно. Напрасная думка.
— Вот и выхолит, — досадливо вздохнула женщина. — бесполезные мы люди, ты сама признала. И гнут они нас. таких покладистых, как им хочется.
— Ну... не такие уж мы и покладистые. Простыни вон да белье тачаем, так оно все светится, словно сети рваные. Недолго им наше добро прослужит.
— Наше добро... — Сестра Надежда тоже остановила колесо прялки и повторила: — Добро. Какое же оно добро, когда служит злу?
— Ну, — тоже запнулась на полуобороте колеса собеседница, — а что делать-то?
— А все, что служит злу — должно уничтожаться!
— Ой! — зажала рот ладошкой Надежда. — Мысли у тебя — и те расстрельные. За окошком двумя шеренгами протопала дюжина солдат. В их касках чугунно
 отразился солнечный свет, зайчик от блеска стального значка на груди фельдфебеля прыгнул на стену горницы и исчез под потолком. Приглушенно донеслась команда, солдаты развернулись, кинули карабины прикладами к ноге.
— Опять! — в сердцах Надежда задернула занавеску. — Гарнизон снова меняется — недобитков с фронта па отдых привели. То-то упьются к вечеру!!
Крупный и неудержимый июльский ливень внезапно упал на монастырь, ударил по крышам и зелени. Тяжко зашевелился и что-то сказал гром в небе. Любовь снова отодвинула занавеску и удивилась:
— Стоят, что твои истуканы! До нитки же вымокли, окаянные! — И мягко обернулась на вкрадчивый голос подруги.
— А мы их... подсушим...
— Что?!
— То самое. Как только заснут в лабазе на тюках, тут мы их со всем добром и отправим на небо разом.
— О-х-х...
— Да не стони ты. как квочка! Давай, начинай.
— Что начинать-то?
— Ну, стихи, ты говорила.
Женщины несколько минут посидели молча, потом Любовь зябко поправила на плечах кружевную накидку и прочла, полностью успокоившись к последней строке:

Кудрявый плотничек Гриша
 На припеке спит, на песке.
Уснуть бы ему под вишней
 В моем цветнике.
Строгая мати София
 О полдне идет ко сну.
Занавесочку Сы отвела я,
Села бы шить к окну.
Все глядела бы, как он дышит,
Как уста раскрывает во сне.
Прости меня, Господи, Гриша,
Сегодня приснился мне.

Ливень прекратился резко, словно его выключили. Финны так и стояли посередине двора, ошарашенные и мокрые. Стволы приставленных к ногам карабинов были полны водой.

4.
Угрюмая, почти черная тайга сбегалась к самым берегам Витима, и группка пленных словаков с платформы грузового буксира тоскливо и безнадежно глядела на вековые леса. Здесь, на самой стремнине, гнус почти не появлялся над людьми и потому вся первобытная красота Сибири раскрылась им от самого нутра.
Поручник Нестор Обренович зябко потягивал на плече шинель. С того самого февральского дня под Белгородом, когда сдался в плен, поручник ее так и не снимал.
Плыли.
Конвойный старшина раскрыл пачку «Казбека» и протянул пленному офицеру:
— Закурюй, пан... Та не буть такый смурный: туточки, у Сыбири, вашему брату-словаку — поблажки е... Сеж-таки едной крови мы — шо хохлы, шо моска¬ли, шо сербы.
— Словак я.
— Та це едино. А вийна — лило пидневольно — то и йижаку понятно.
Солдат-охранник с красными погонами пиликал на корме платформы на губной гармошке. Заунывно так, выматывающе. Винтовка его косо завалилась у плеча. Видно было, что многочасовое плавание утомило и конвой, и узников. «Когда будешь в Сибири, — вспомнил Нестор наставление отца Павле, — то не пытайся бежать. Там по трактам и берегам рек крестьянам еще с царских времен золотом платят за поимку беглых».
— Та и куды тут бигты? — старшина курил мощно, сильными затяжками, — до першого миста с тыщу километрив набежит. А у тайге токи на видмидя шатучего можно наткнутыся. або на лагерь с бандюками да охраной на вышках.
— Медведь шатучий? — не понял Нестор, — это разновидность такая?
— Ну да. Зверюка такый, ведмедище.
— А жители местные часто встречаются?
— Та бывае... Тике вони часом хуже шатуна. Вот було, — оживился старшина, припомнив свое: — Я ж тут ще до вийны конвоиром служу. — Так вот из-под стражи и утик одын... як это по-российски?., фа-ль-ши-во-монет-чик! — с удовольствием выговорил старшина. — Тягавси вин по тайге, а на сёмый день наткнулся на заимку.
— Заимка что такое?
— Така охотничья стоянка... А мы уже и рукой махнули: сгинув, думали. Мснс и не наказали даже. Ведомо ж: коли выжив — то охотники сами нам его и выдадут с головой. Та-а-а...
— Им за это платят?
Старшина развернулся всем корпусом, в упор рассмотрел словака и погро¬зил пальцем:
— Ны суйся у це дило... Так вот. Мисяц, другий — про биглого пи слуху, ни ду¬ху. Порешили — видьмак задрав. А тут удруг старовиры-артелыцики пороху купувалы у сильпе, а заплатили самодельными карбованцами. Ну, мы их поприжаты — они и привели на ту заимку. Так повирышь — наш биглый и там уже натадывея деньги малюваты. Крестьянам заплатыв, понятно, билыиь, кабы за его поимку держава дата. Мы его. понятно, закувалы у кандалы, да тике слышно, шо вин опять в бегах.
— Что — плохо рисовал?
— Куда как гарно! То ж его бида, что не ведал: у тридцать девятому роки держава сторублевки не печатала, а вин цим годом свои бумаги и пометив! На тому тоди и погорив. горемычный.
Солдат на корме спрятал гармошку в кармашек, лениво потянул за ремень и поднял винтовку. Над баржей кружила огромная серая птица:
—... Стервятник, — полувыдохнул старшина, словно боясь спугнуть птицу. За¬драв головы, за ней теперь следили все.
Стучал дизель.
— Така ж тварюга и на иконе була, — все так же вполголоса произнес старшина и крикнул: — Пали, разиня!

Выстрел хруснул, гулко прошелся над водой, ушел в тайгу, в далекие горы. Птица, даже не дернувшись, величественно взмахнула крыльями и по большому кругу ушла от реки. Пленные сразу забыли о ней, опять сидели, опустив головы. Пиликала гармошка.
— На какой иконе? — еше не веря в удачу, переспросил Нестор.
— Це ше коли мы того поганого рисовальщика бралы. вин церковь у силе пид Капском размалевував. Там ще дид старый на его шумив: не можно, крычав. Святого духа замист голубя кречетом рисуваты! Це ересь супротив православия. «А еще сыщи в Сибири церковь с птицей кречетом вместо голубя под куполом: то и будет тебе первый знак» — пребольно застучали в висках слова отца Павле и Нестор осторожно спросил старшину:
— Как зовут художника-то?
— Цо карбованци малював? Та вин из жидов хрещенных. Ионой кликалы... Чого ты всполошився, словак? У Сибири туточки народу нссчитано, усяких племен есть.
— И не поймали его до сих пор?
— Иону-то?... Не, его старовиры прячуть. Розумиють: чоловик вин доходный, любу грамотку справить горазд.
Плыла баржа по Витиму.
Одинокий охотник по-звериному быстро и чутко скользил меж деревьев по берегу, все норовя взять на мушку карабина пленного в офицерской шинели на барже. Но охотнику мешали ветки, и он старался забежать вперед, чтобы стрелять навстречу судну. Гнус сеткой висел над ним. лепился к ресницам, но охотник улучил-таки момент, щелкнул курком. Мягкая подошва охотника скользнула по голому корневищу, он упал, ударившись задом и досадливо, но тихо, выдохнул:
— О. main Got!
Потом резво поднялся и раздвинул ветки: проверял попал ли?
Старшина с удивлением глядел на пленного офицера, который медленно заваливался на бок. Прямо под левым плечом у Нестора расползалось по шинели алое пятно. Конвойный подхватил словака под мышки, но тот сквозь зубы простонал:
— Я выживу, мне нельзя умирать... Мне нужно к протопресвитеру .Алексею Романову в Белую Русь...
Старшина грубо зажал словаку ладонью рот, воровато озирнулся по сторонам и крикнул солдату-конвоиру:
— Помоги опустить раненого в трюм, оглобля! Эй, конвой! Всем лечь на палубу, не будьте мишенями.
Как всегда в моменты опасности старшина говорил по-русски, и этим чувство тревоги передавалось окружающим. Легли и заключенные, и конвоиры и теперь с берега виден был лишь невысокий борт баржи. Стучали дизели.
Чуткий охотник напролом уходил вглубь тайги. Он нес с собой весть о том, что словак убит и первого знака отца Павле уже не ищет никто.

5.
Командировка в немецкий тыл закончилась для капитана Вадима Полетики совсем неожиданно. Признаться, готовя отчет о ней для наркома, Вадим уже сомневался: стоит ли теперь упоминать о прихваченной рукописи? Хотя так же без всякого сомнения офицер написал параллельный отчет Жукову и начал его именно с этого происшествия. «Довожу до вашего сведения, что в деревне Выселки подо Псковом, при выполнении особого задания НКВД, я вышел на прислужника оккупантов, священника Илию. По условиям задания предстояло устранить Илию, но я не пошел на это, обнаружив в доме протопопа рукопись, аналогичную известной вам книге под заголовком «Гипербореи». Как и в книге, в найденной рукописи предвосхищаются события грядущих боев с фашистами. Полагаю, что рукопись может представлять для вас особый интерес, поскольку провидческий характер книги уже подтвержден имевшими место событиями настоящей Отечественной войны. Рукопись прилагаю. Протопоп Илия оставлен мною на захваченной территории. Моцарт».
Вадим взвесил на руке солидную тетрадку в коленкоровом переплете и вернулся к только что написанному рапорту. Зачеркнул слово «рукопись» и переправил: «копию рукописи». Как бы там ни было, решил он наконец, но настоящую рукопись надо передать Берии. Иначе не оправдать своего поведения в отношении к изменнику Илие, да и шила, как говорится, в мешке не утаишь: вдруг какой-нибудь писатель снова отправит «Гипербореев» в журнал? Кстати, отмстил для себя, надо бы выяснить, где теперь находится Василий Горюнов, столь взбаламутивший обстановку в наркомате перед войной?
Вадим Полетика мельком взглянул на большие настенные часы между окнами, прикидывая, за какое время он успеет переписать тетрадку: доверять копирование он не мог никому.
На звонок вошла официантка наркомата, принесла чай в подстаканнике, четыре кусочка рафинаду, печенье.
— Вадим Юрьевич! — невзначай она задела капитана бедром: все-то вы чай да чай, да еще «Беломор» вон... В буфете нынче буженина свежая только из коптильни. Принести под рюмочку?
— Спасибо, Тонечка. При моем довольствии только чаи гонять...
— Остальное небось на женщин тратите? — официантка поставила блюдце с пе¬ченьем с другой стороны, толкнулась другим бедром.
— Куда уж мне при моем малом звании? — засмеялся капитан. — Женщины — они полковников любят.
— Так пробивайтесь в полковники. Вадим Юрьевич! Хотя. — официантка освободила поднос, подняла его на вытянутых пальчиках, — я бы и капитану по гроб жизни верная жена была бы... Так принести буженину?
— Тонечка, — прижал ладони к груди капитан, — не до того, милая. Она задержалась на секунду, вскинула ресницы:
— А до чего же, Вадим Юрьевич?
И тут что-то щелкнуло в голове капитана. «Чем черт не шутит, — дерзко подумал он. — Уж с нее спросить никому и в голову не придет!» Вадим игриво приложился ладонью к заду официантки и спросил:
— У тебя почерк хороший.
Она опустила поднос па стол, присела на краешек соседнего стула.
— Кал-ли-гра-фи-чес-кий, - врастяжку произнесла она и добавила:— у своего дядюшки-дьяка с детства молитвы перебеляла... Ой!
Она испуганно зажала рот ладошкой и враз посерела. Аккуратно поднялась, оправила фартук и взяла поднос:
— Теперь меня уволят из буфета, товарищ капитан?
— За что, Тонечка?
— Ну, как же... В анкете я написала — дочь крестьянина.
— А это не так?
— Так... но дядя...
— Дядя, милая — это другая семья, ты за нее не отвечаешь. Ведь ты же атеистка?
— Ну конечно... Но ведь вы теперь обязаны все равно написать обо мне ра¬порт, я знаю.
— Ничего ты не знаешь... впрочем, если хочешь, чтобы я тебе помог, то помоги и ты мне. Да присядь же ты наконец! Готова?
Девушка присела на тот же краешек стула и откровенно зарделась:
— У меня жених есть, товарищ капитан, десантник на фронте.. Гипрерборей!
-Полетика с досадой всплеснул ладонями:
-О чем ты. Тоня! Ну — как не стыдно!... Мне просто нужно сделать грамот¬ную и красивую копию с одной рукописи. Это не секретный документ, для чего нужен особый допуск, а просто лесная скачка. Ты сама из тайги?
— Из-под города Канска.
— Ну. значит предмет сказки тебе знаком. Тут около трехсот страниц, за сколько времени перепишешь?
— Да я... за один вечер, товарищ капитан!
— Ну. не станем использовать твое личное время. Вот я сейчас позвоню началь¬нику ХОЗу и скажу, что официантка Антонина Наказных остается в числе прочих готовит читальный зал к завтрашнему совещанию санитарных врачей наркомата, прибывающих из частей. Вместо этой работы ты и пиши.
— А как же зал?
— Да он уже подготовлен! — рассмеялся капитан, — там уже плакаты с разновидностями бешеных собак развешаны. Заполонили, понимаешь, одичавшие псы всю страну. На людей кидаются, заразу разносят. Нарком ставит задачу стопроцентного отстрела таких собак по всей стране, особенно в прифронтовой полосе. Впрочем, это неважно... Вот тебе. Тонечка. — офицер раскрыл створку стола, извлек нераспечатанную пачку писчей бумаги, со стола взял тетрадь-оригиназ и пачечку фиолетового чернильного порошка.
— Чернила разведешь, как умеешь. Сейчас половина десятого утра. К вечеру, надеюсь, тетрадка будет перебелена. Я могу попросить тебя никому не говорить об этой работе?
— Да я... да товарищ капитан, разве я посмею трепаться? Знаю, где служу... пока.
— Вот и умница. Но служишь ты не пока, а сколько потребуется Родине. К делу, девочка. А я. с твоего позволения, прилягу вот на диванчике. Поверишь — почти трос суток не спаз, из-за линии фронта возвращаясь.
И он улегся, свернувшись калачиком и даже не сняв сапоги. «И почему не отдал рукопись машинисткам?» — забеспокоилась Тоня, вскрывая чернильный порошок. И еще не читая тетрадки испугазась. Ведь все машинокопии, она знала, нумерова¬лись и становились документами. А тут ей велено сделать нештатную работу. Это под носом у самого Берии! «С огнем играет капитан... Дернул же нечистый проговориться о дядюшке-дьячке... Нет, тут нужно как-то выкручиваться», — лихорадочно соображала девушка, распечатывая пачку бумаги. «Как?»
И тут она вспомнила о приставаниях липучего братца капитана. Венечки Полети¬ка, недавно объявившегося в наркомате. «Держись меня, боевая подруга, в любой трудной ситуации выручу!» — как-то сказал он Тоне, прижав в уголке коридора. Тогда она ловко вывернулась из-под его локтя, а теперь поняла, что Венечка и впрямь \ может пригодиться.
Она испуганно оглядела рабочий стол капитана. Ничего лишнего. Лишь у края, за лампой, лежало в серой почти пустой пачке несколько листов копировальной бумаги.

6.
Большая белая собака подошла и улеглась рядом. Генерал Корсаков, Главковерх Русской армии, легко поднялся из кресла и прошел к огромной настенной карте. Красивый семидесяти пятилетний мужчина, он и в своем возрасте выглядел прекрасно — настоящая военная косточка. Отсюда, от карты, он еще раз окинул взором свой большой кабинет.
Вдоль длинного стола, составлявшего большую часть своеобразной буквы «Т», сидели по обе его стороны:
Маршал Тухачевский — командующий Северным Стратегическим Направлением и подчиненные ему генералы, командующие Карельским, Ленинградским и Северо-Западным фронтами;
Маршал Егоров — командующий Центральным Стратегическим Направлением и подчиненные ему командующие Западным. Центральным и Юго-Западным фронтами;
Маршал Блюхер — командующим Южным Стратегическим Направлением и подчиненные ему командующие Воронежским, Юго-Западным и Южным фронтами.
Четверо юнкеров-стенографистов, каждый при стопке бумаги и ежиках из ост¬ро отточенных карандашей в стаканчиках вострили уши, готовые писать за Глав¬коверхом.
Алексей Илларионович внимательно осмотрел собравшихся. Старческая дально¬зоркость позволяла ему различать даже неровности посадки звезд на генеральских погонах, и он подумал, что Сталин явно перестарался, насадив на плечи военачаль¬ников по столько золотых пятиконечников. «Нет, орлы на погонах все-таки внушительнее» — мельком подумал он, словно ощутив на своих плечах присутствие державных птиц. «Хотя хорошо уже то, — думал дальше Корсаков, — что Иосифу пришлось принять наши условия и ввести в армии погоны». Он перевел взгляд на стол — меньшую часть буквы «Т», где сидели Генштабисты и, досатуя на себя, услышал, словно со стороны, свой недовольный голос:
— Генерал Жуков, вы опоздали к началу совещания на семнадцать минут. Извольте объясниться.
Собака у стола Главковерха подняла голову и глухо зарычала. Корсаков легко тронул ее указкой между ушами, успокаивая.
Жуков пружинисто поднялся, словно готовясь бодаться, наклонил свою лысую шишкастую голову:
— Это возмутительно! — генерал буквально кипел, его голос звенел совсем по-мальчишески, — мы уже висели в сотне километров от посадочной полосы, когда на наш «Дуглас» буквально упали с неба три наших истребителя «И-16». Эти курносые вклещились в нас мертвой хваткой — еле отвертелись — полчаса до прилета потеряли. И теперь я вас спрашиваю, ваше Высокопревосходительство: каким это макаром наши же учебные самолеты напали на мой борт? Вот отсюда и опоздание — легко отделался.
Главковерх носком мягкого ботинка оттолкнул белого пса от стола, слабым движением руки велел Жукову сесть:
— Лучший способ нападения — защита, это общеизвестно. А уж как лично себя вы можете обезопасить — это я хорошо знаю. Вот вы прилетели живой и невредимый. А что у вас под Белгородом происходит?
Главковерх говорил мягко, но собака из угла ровно урчала при этом.
— Молчите, Георгий Константинович? Истребителей в Сибири он испугался! Это совсем не учебные машины, и они по вашей в том числе милости тут оказались. Пока вы там с Генштабом Сталина латали фронтовые дыры, да бездарно кидали в огонь регулярные войска без винтовок и патронов, немцы по оголенному вами Северному Морскому пути пропустили с ледоколом несколько транспортов и теперь с их палуб у вас же отбитыми еще в Испании самолетами делают налеты на наши объекты. А моим ленским казакам приходится теперь искать и громить их аэродромы подскока. Иначе они оборвут ниточку поставок американских самолетов «Аэрокобра» по трассе Фербенкс — Киренск. Так что терпите, генерал Жуков, ведь вы на своих погонах фронт аж сюда принесли. Да вы присаживайтесь, Георгий Константинович, вы пока не опоздали на главную часть совещания — Маршал Егоров, командующий Центральным Стратегическим Направлением, как раз обрисовывает нам картину, складывающуюся сейчас, на начало июля 1943 года, у Курска. Продолжайте, Александр Ильич!
Маршал Егоров говорил от огромной карты, у которой уже стоял на момент по¬явления в зале Жукова:
— Я. кстати, разделяю озабоченность генерала Жукова, — Егоров ткнул указкой в голубизну Ленской губы, — немцы и впрямь на самолетах «ишачок», захваченных еше в испанскую войну, пытаются сорвать фронтовые поставки по сибирской трассе. В устье Лены, куда добрался их транспорт «Фон Бюлов», нами направлена диверсионная группа. И туз я разделяю и понимаю раздражение Жукова. Но уж коли возмущен Жуков, — Егоров помассировал искалеченную на допросах ногу выше колена.
— Разрешите присесть, ваше Высокопревосходительство?
Главковерх кивнул головой. Егоров проковылял к своему месту, сел. Белая собака тут же прошла и улеглась у ног Егорова. Тот продолжил:
— Уж коли возмущен Жуков, я хотел бы высказать тут все наболевшее по поводу действий самого Жукова.
Жуков вскочил опять, приготовившись бодаться.
— Да сидите вы. — мягко распорядился Главковерх. — в ногах правды нет. а вы тысячи километров пролетели в железной бочке.
— Да, но, — не присев, Жуков возвысил голос. — Я прилетел с фронта, и совсем не затем, чтобы получать выволочку от военного, практически равного мне по званию!
Корсаков поднял указку, собака зарычала, неторопливо вернулась к ногам Главковерха. Корсаков попытался разрядить ситуацию:
— Господа, здесь военный Совет, и меня не интересует, как вы ведете себя наедине, между собою. Решения же, принимаемые здесь, обязательны к исполнению, и не подлежат обсуждению. Каждая наша подпись скрепляется крестным знамением Наследника престола владыки Алексея и тут, перед лицом Бога всякие склоки, я по¬лагаю, неуместны.
Жуков нервно передернул плечами, сел, положил руки на папку перед собой. Все еще звенящим голосом он проговорил:
— Вольно вам, господа Маршалы, руководить войной из Сибири. А мы там, в непролазной грязи, кровь проливаем.
— Кровь проливаете?! — буквально взвился над столом Маршал Тухачевский. Он, нервно царапая борт френча, выхватил из кармана счетверенный лист и развернул его подрагивающими пальцами. — А это как понимать? Вот копия оперативного донесения в Ставку: «Москва. Кремль. Сталину. Согласно вашему указанию на станции Бирюч высажена и с ходу брошена в бой 211 стрелковая дивизия генерала Гаева. В результате боя за высоту 71.1 дивизия полностью уничтожена. Жуков».
— Что это за руководство войсками, генерал Жуков? Даже в полумраке глаза Тухачевского белели от бешенства.
— Обычное дело. — пожал плечами Жуков, — враг оказался сильнее.
— Конечно, — издевательски продолжил Тухачевский, — а вот что пишет из тех мест в Сибирскую учебную бригаду сыну крестьянка Варнавская. Вот у меня еше копия... «Сыночек мой» —... вот. Дальше... — «войска наши прибывают бесконечно, как муравьи через Дон лезут. Кажется, совеем бы уж немцу конец. Да наши солдатики идут по селам и на ходу раздеваются. Кому пилотку, кому вещмешок, а кому и сапоги — на молочко, да на картошку выменивают. Мы их жалеем, а солдаты смеются, мол, все равно, мамаши, убьют нас в первом же бою — винтовок-то у нас нету. И правда». — пишет колхозница дальше, — «как из вагонов выведут, так за желез¬ной дорогой сразу под пулеметы и кладут их, болезных». А ведь речь идет еще об одной дивизии, которую лично вы, Жуков, бездарно бросили в бой. И это накануне Курской битвы! У вас что — солдаты в инкубаторах разводятся? Я думаю, что тут иное. Тут попросту желание выпятить перед Сталиным свою расторопность по введению в сражение еще одной обреченной воинской части.
Повисло молчание. Сквозь него из приемной доносились приглушенные звуки пишущей машинки и бубнящий голос диктующего текст адъютанта. Главковерх принял белую собаку на колени и заговорил:
— Не понимаю, откуда у наших рабоче-крестьянских офицеров и генералов такое наплевательское отношение к простому солдату. Мы вот тут рябчиков с икоркой кушаем, а у них в окопах подчас сухаря нет... Поручик Собакин! — обернулся он через плечо к щелкнувшему каблуками адъютанту. — Какова была численность суворовского корпуса, отправленного Павлом I на поимку Наполеона Бонапарта в Европу?
— Семьдесят пять тысяч человек, ваше высокопревосходительство!
— А были у Суворова танки, самолеты?
— Никак нет! Всего по две лошади в кавалерии — одна под седлом, другая вьючная. Пехота же всю амуницию несла на себе. У Суворова в этом походе даже обоза не было — снабжение отряда пруссаки обязались взять на себя.
— А был ли в корпусе хоть один жандарм, либо доносчик? Или, может статься, за суворовскими богатырями пустили заградительный отряд?
— Никак нет, Алексей Илларионович! При отряде числился лишь гевальдигер подполковник Саблин для независимых донесений императору.
Корсаков отпустил стекшую с колен собаку, легко снял с диагонали брюк не¬сколько белых волосков.
— Никак нет...— проговорил он задумчиво. — А ведь воевали. Поручик Собакин. сколько сражений проиграл в италийском походе Суворов?
— Ни одного!
— И корпус возвратился в Россию?
— Корпус Александра Васильевича Суворова вернулся из Европы со славою, ваше высокопревосходительство, в составе 50 тысяч человек, разгромив при этом всех хваленых наполеоновских генералов. Сам Наполеон, как заяц, убегал от русского генерала, так и не решившись па открытую встречу.
— Благодарю за это разъяснение, поручик. К несчастью, в рабоче-крестьянских военных учебных заведениях опыт царских генералов похерили, как говорится, и напомнить о некоторых славных страницах былого теперь особенно уместно. Хотя, возможно, генерал Жуков, из курса церковно-приходской школы и у вас осталось в памяти что-либо о победах русского оружия. И если бы вы и ваши сподвижники усвоили хотя бы частицу из уроков великих предшественников, у вас просто совести бы не доставало метать в бой безоружное пополнение. Будь моя воля, генерал Жуков, я отдал бы вас за бездарное управление войсками под суд. Вы — извините — чудовище, не принимающее в расчет человеческие судьбы.
— Но ведь они... солдаты!!! — приподнялся над столом с перекошенным от бешенства лицом Жуков. Он так и завис, полуподнявшись, и тему подхватил Рокоссовский:
— Ведь врага-то мы в итоге бьем, господин Главковерх!
— Да. Бьете! — жестко согласился Корсаков. — При этом вы попросту завали¬ваете его окопы своим мясом, забрасываете шапками, если хотите. Вас, советские генералы, ждет слава греческого царя Пирра, который сам, один после сражения уцелел из всего войска. Вы расцениваете такую победу, как успех?
Бубнящий голос из приемной затих, видимо, в машинке меняли ленту или бумагу. Корсаков вновь жестом осадил Жукова и продолжил:
— Итак, господа, мы несколько отвлеклись. На нашем военном Совете присутствует войсковой протопресвитер владыка Алексей Романов, а также, напомню, руководители Стратегических направлений Белой Армии и фронтов Красной Армии. Я прошу рассмотреть на стене экран оперативной военной карты и перед вами вся картина войны на этот час. Делайте у себя пометки, но такие, пожалуйста, чтобы кроме вас их никто не расшифровал.
Под потолком вазы медленно налились светом четыре огромные электические люстры. Загорелась подсветка и на продолговатом столе в углу с рельефной картой Российской империи. На ней высветились вершины европейских гор, зеленый бархат белорусских низин, суровые ледники Памира, Беловодья, Кавказа. При малой доле воображения можно было увидеть движение волжских вод, дымы военных заводов на Урале, услышать грохот артиллерийских обвалов у Ростова на Дону.
Говорил Главковерх:
— Дальше заслушаем сообщения со Стратегических направлений. Затем замести¬тель Верховного Главнокомандующего и Главковерха генерал Жуков познакомит нас с оперативной обстановкой, видимой из Кремля. Не возражаете? Слово — маршалу Тухачевскому.
Михаил Николаевич, волнуясь, надел на руку некое приспособление, помогавшее удерживать указку изувеченной рукой.
— Наши войска, — начал он, — уверенно держат северную государственную границу у Мурманска. Кольский полуостров и почти вся Карелия так и не достались врагу. Тут без перебоев работают оленеводческие колхозы, государственные лесхозы. Мы кукурузниками возим детей в городские школы, поддерживаем в рабочем состоянии Северный Морской путь. Правда, иногда немцы проникают в наши воды.
— Так топите! — не стерпел Главковерх.
— Топим, Алексей Илларионович.
— А «Фон Бюлов»! — не утерпел на месте Жуков. — Он под самым Киренском аэродром подскока, оказывается, развернул. На твоей совести этот Бюлов, Михаил Николаевич!
— Бюлова мы утопим, — ответил Тухачевский, — не сегодня-завтра туда подхо¬дят две наши подводные лодки. Тут у нас особой головной боли нет.
— А у меня есть, — не унимался Жуков. — На фронте самолетов не хватает, а союзнические «Аэрокобры» немцы на внутрисибирской трассе перехватывают. Вот посажу тебя в одну «Аэрокобру», Михаил Николаевич, и велю прокатить от Фербенкса до Валуек. Может, тогда и твоя голова заболит.
Послышался легкий смешок. Главковерх поднял руку, призывая к тишине:
— Мы отвлеклись. Михаил Николаевич, а что у тебя под Петроградом?
— Это не у меня, — усмехнулся Тухачевский, почувствовав отдушину, — это у Жукова. Георгий Константинович у нас мечется по фронтам, извините, как понос. Налетит, наорет на людей, и — в кусты. В Ленинграде страху навел, автомат энкаведешника к спине чуть ли не каждого приставил. Хлеба, правда, у него не нашлось, но «по матушке» каждому выдал. Тех, кого они со ждановскими партийными секретарями лишними ртами посчитали — попросту голодом уморили. Немцам незачем оказалось брать город, ведь сами высокопоставленные защитнички в Москву смотались, а захватчики посчитали обузой для себя кормежку плененного населения и воинства.
— И что мне было делать тогда, в сорок первом? — вскипел Жуков.
— Сидеть в городе! — тоже взорвался Тухачевский. —- Как сукину сыну сидеть и умереть там. Каждый день пробовать деблокировать город! Сделать его центром настоящей обороны, горнилом для врага. Но в ваши со Сталиным планы это не входило. Мятежный со времен революции город вы должны были наказать!
— Мы советских городов не наказываем! — Жуков в запальчивости перешел на фальцет.
— Ой ли? — подал голос молчавший до сей минуты протопресвитер владыка Алексей. Из затемненного угла, где он сидел, виднелось лишь его золоченое облаче¬ние: — От патриарха Сербии отца Павле пришел ко мне человек. Мученик, пленник — вам, военным, я его не отдам. Так он поведал, как по вашим приказам целые команды факельшиков выжигают дотла свои же населенные пункты... Этот человек имеет знамения, по которым можно собрать православную и непобедимую рать. Дивное дело поведал он мне уже о России, хотя, кажется, уж я-то о своей родине знаю все... Алексей Илларионович, я не нарушаю хода вашего Совета? Спасибо... Этот православный сербский офицер по благословению патриарха Павле ищет на Руси три Знака Единения. И когда отыщет и соберет их в одном месте — тогда и наступит вечный мир, а славянство вернег себе уважение и станет нацией, собирающей Божью благодать. Трудно теперь этому человеку: кругом шпионы и недруги рыскают. Да и лицом серб смугл, тут, в Сибири, ненароком могут за хунгуза принять.
— Охрану бы ему! — предложил командующий Южным Стратегическим На¬правлением Маршал Блюхер.
— Или негласное сопровождение, — добавил начальник контрразведки при шта¬бе Главковерха ротмистр Беклемишев.
— Нет, — слабо махнул платочком протопресвитер, — патриаршее послушание — его крест и его стезя. Будем же просто молиться за раба Божьего Нестора. Простите, генерал, можете продолжать.
Корсаков задвинул карту на стене, и перешел к столику с рельефной микроимперией. Жестом пригласил членов Совета:
— Я, генерал Корсаков, кавалерист и не могу считать себя стратегом перед таким гигантским театром боевых действий. Но провидение именно мне вручило судьбу России, а потому я вынужден координировать боевую обстановку. Итак — по сушеству: что мы имеем на июнь 1943 года? Учтите — запасы моих сибирских дивизий пока, к счастью, не исчерпаны, но пополнение мы станем рекрутировать теперь из самой внутренней России. Это на тот случай, господа красные генералы, если вы со своим Сталиным станете проигрывать войну. Тогда без всякой маскировки я выведу на фронты все свои силы и уж Белая Армия, смею надеяться, пошинкует немцев, как капусту. Но тогда — уж не гневайтесь — Сталина я отправлю на Кавказ обжигать кувшины для вина, Хрущева загоню в шахты, а вас, Жуков, переведу по главной
 вашей специальности — фельдфебелем в роту... Так будем воевать всерьез, господа? Вам слово, Георгий Константинович!
Жуков выдвинулся вперед, и подсветка снизу заиграла переливами света на его желваках:
— Нет сомнения, что немцы теперь навалятся на Курск. Вот в этой подковооб¬разной ловушке мы должны измотать врага, а затем сжать в смертельных объятиях.
— Какими силами? — спросил Главковерх.
— У нас тут сосредоточено...
— Я спрашиваю — перебил Корсаков, — сколько наших людей вы с чудовищем Мехлисом намерены здесь положить? Цену, цену назовите.
— Мы за ценой в таком деле не постоим, ваше высокопревосходительство!. Корсаков выбранился сквозь зубы, сломал указку.
— Когда же вы будете ценить своих солдат, Жуков? Неужели надо объяснять, что каждый погибший солдат — это еше и убитая горем мать, пропадающая в деревне жена, обреченные дети. Ведь каждый убитый сейчас — это как расширяющаяся просека в толпе завтра. Из-за вас, генералы, уже к середине будущего века в стране останется едва ли треть нынешнего населения. Вы на кого теперь работаете, господа? Мы вот говорили намедни с патриархом Всея Руси Алексием — уж коли вы убиваете людей, то хотя бы церкви не мешайте заниматься их душами.
— Вы двадцать лег воспитывали волчат, — подал из своего угла голос владыка Алексей, — а они оказались способными убивать только один другого. Дайте церкви растить защитника отечества, как она делала это две тысячи лет.
Генерал Рокоссовский поспешил на выручку загнанному в угол Жукову:
— Владыка, и где результат? Где ваша тысячелетняя империя? Значит, и вы плохо воспитывали свою паству и все ваши упреки можно обернуть против вас же... Нет. владыка Алексей, волков, волчат мы вырастили настоящих — именно из них получились стойкие бойцы. И без автоматов на пулеметы мы их умышленно кидаем — пусть уцелевшие на их примере другие звереют для будущих боев. У России, батюшка, солдаты никогда не кончаются. И лучше пусть они будут не умильными христосиками, а злобными дьяволами.
— Короче, — опять вернул себе течение Совета Корсаков. Он взял новую указку, протер ее фланелевой тряпочкой. — В июле немцы начнут наступление. В действующей армии сейчас около 70 процентов личного состава из нашей Сибирской армии, обученные и обмундированные. Почти у каждого из них в Сибири земля, семья, дом, охотничьи угодья. Более надежного солдата у России сейчас просто нет. Поэтому за жизнь каждого из них я буду спрашивать персонально с вас, военачальники.
Так вот. Очевидно, что в летней кампании мы разобьем немцев, вопреки военной науке советских генералов. Сталин и его камарилья еще будут стараться оседлать положение, но в самой простой, но здоровой ситуации любой танкист или летчик будут исходить не из их приказов, а из собственных убеждений. Потому что выполнение приказов советских генералов каждому на фронте наглядно показало их неле¬пость и вредность, терпимую лишь по принуждению.
— Но позвольте! — опять не вытерпел Жуков, — я спас Ленинград, Москву, Оршу, Сталинград, теперь вот организую оборону Курска!...
— А я удержал Калинин, — прогудел из-за спины Блюхера Конев. Зашумели, замахали руками другие генералы.
Корсаков верлулся к месту. Сел, впустил собаку на колени.
— К сожалению, наш военный Совет переходит в режим дискуссии, — с досадой сказал он, следя за рассаживающимися по местам генералами. — Вижу — вы со мной не согласны, и даже обвиняете меня. Что ж, извольте, я объяснюсь... Георгий Константинович, вы спасли Ленинград? Ой ли. Уж не сотнями ли тысяч жизней исчисляются там умершие и погибшие! Попробуйте им сказать об их спасении. Вы организовали оборону? А на чьей совести уничтоженный до последнего суденышка Балтийский флот? Спасатель! Город спасли не генералы, а сами люди после того, « как вы уже махнули на ситуацию рукой. А жуткая история поголовного уничтожения под Москвой подольского пехотного училища? За тебя и Сталина на передовой погибли пацаны в то время, пока откормленные дармоеды из НКВД прятались в столице за спинами необученных ополченцев... И не заводите меня, господа генералы. У меня уже и так сложилась твердая уверенность, что вас всех в конце концов при¬дется судить за бездарно выигранную войну. Ординарец! Чаю.
Генералы поднялись, разобрали с принесенных подносов стаканы с коричневой жидкостью. Под звяканье мельхиоровых ложечек Корсаков заговорил:
— Я не стану дальше выслушивать ваших идей и планов на предстоящую лет¬нюю кампанию. Верю, что вы, каждый на своем участке, выложитесь сполна. А посему довожу до вашего сведения и через вас до сведения Начальника Генерального Штаба генерала Антонова следующие распоряжения. Смотрите сюда! — Генерал повел указкой по верхнему выступу карты. — К северу от Москвы, в полосе Северного Стратегического Направления, пока затишье. Там больше леса да болота. Все медвежьи тропы — тишина — пока ни одного выстрела. Вы Георгий Константинович, для начала организуйте там квазинаступление. Прогнутся немцы — давите дальше. Устоят — ну и бог с ними. Главное — чтобы они оттуда силы под Курск не перебросили. И еше они подумают: уж коли Жуков на Севере — значит — и серьезный удар за ним. Ну, а мы им в центре бучило организуем. (Генерал Корсаков в минуты волнения начинал припоминать словечки своего южнорусского говора).
— Так и организация котла для немцев на Курском выступе, и отвлекающий удар — это все моя идея, — попробовал сопротивляться Жуков. Но Главковерх жестко придавил:
— После победы сочтемся. Еще спасибо скажете, что подальше от боев отпра¬вим. Мы тут несколько миллионов солдат собрали в кулак, вы же их опять без раздумий в мясорубку кинете.
Жуков метнул ложечку в стакан, опустил ажурный подстаканник на стол у карты:
— Можно подумать, — он как-то плотоядно поморщился, почти со смехом закончил: — можно подумать, что Колька Ватутин без особых потерь обойдется! Да ему Сталин прикажет — он через родного отца переступит. Расскажи, Николай Ва¬сильевич, как в обороне, на Хопре, у тебя немцы переправу накрыли. Прямо в воде семь танков оказалось — только люки видны. Технари уже тягачи подогнали — тан¬ки вытаскивать, ребят спасать. Куда там! Налетел генерал коршуном, разматерил всех, и прямо на люки, на живых людей велел понтоны бросать. Так и пустил танки по живым людям. Выполнил боевую задачу, да еще несколько тягачей притопил, святоша.
— Но приказ выполнил же! — взвизгнул Ватутин.
— Да, выполнил, — вяло отмахнулся Жуков, — только на тот берег тебе нужно было не по военной назобности. По женской...
— Докажи! — взвился Ватутин.
— Ну да! — рассмеялся Жуков. — Все свидетели в болотине остались. Разве что твоя подруга из Калача с самогонкой подтвердит.
— За такие слова, — Ватутин багровел на глазах, — старые офицеры морду били.
— Ну! — поднял руку Корсаков. — Вам, товарищи генералы, до старых офицеров далеко. Другие вы. Потому и цену солдатским жизням по-другому меряете. Вот от этого вашего наплевательского отношения к солдату у нас и война такая кособокая... Да успокойтесь вы, петухи, перед протопресвитером неудобно!
И вновь Жуков закусил удила:
— Нет, я не успокоюсь. Вольно вам. господин Корсаков, сидя в Сибирских хоро¬мах, распекать фронтовых генералов. Конечно, мы признательны Белой Армии за ее вклад в общую борьбу, но ведь пока именно Красная Армия костяком своим крушит врага. У меня, да и у всей Ставки есть подозрение, что вы только и ждете, когда немец нас перемолотит и сам высунет язык. А вот тогда вы, как говорится, на белом коне и нарисуетесь. Престол восстановите, крепостное право вернете, батожьем потчевать крестьян начнете. Вы, генерал Корсаков, лично меня в такую ситуацию ставите, что впору головой в петлю. С одной стороны Сталин и его масонские хозяева. С другой вы со своими старорежимными замашками. А прямо в лоб немец прет. От кого мне в первую голову отбиваться? Ведь у всех разные цели, а я оказался в самом фокусе ваших раздоров.
Жуков приподнял подстаканник, зачем-то поглядел сквозь его ажур на люстру и продолжил совершенно усталым, отрешенным голосом:
— Мы, советские генералы, не жалеем солдат? Извините, ваше высокопревосходительство, но у меня, кроме численности войск, почти нет иных карт для нынешней шулерской игры в войну. Сталин еще в первые месяцы сорок первого года положил всю кадровую армию. Под ружье срочно становились резервисты, которых у нас просто не было времени обучить. Вы спрашиваете — зачем я бросил в бой безоружную дивизию под станцией Бирюч?
Голос Жукова зазвенел и со стороны показалось, что лысина его из восковой превратилась в лиловую:
— А потому и бросил, что у меня не было иных средств спровоцировать немцев на расходование их боезапаса. И та пуля, что поразила безоружного пехотинца Иванова, нынче под Курском уже не поразит артиллериста Сидорова. А значит — и погиб Иванов совсем не зря. Вот такая выходит жуткая арифметика войны. И напрасно вы и вся белая Главная Ставка упрекаете нас в кровожадности. Вот здесь присутствует генерал Еременко. Он несколько дней назад потерял на фронте сына. Член Военного Совета, первый секретарь компартии Украины Никита Сергеевич Хрущев тоже получил похоронку на сына. Да мало ли командирских сынов упокоились в братских могилах! — Жуков махнул рукой, словно понимая бессмысленность своей тирады в такой обстановке.
— А вы всех считайте, — опять заговорил Главковерх. — Вам матери сыновей доверили, как отцам-командирам, а вы их, не считая — в ямы. А ведомо ли вам, генералы, что во всех армиях мира каждый солдат изначально имеет право на отдельное захоронение. Там все учитывается и записывается. И после войны каждая вдова в каком-нибудь Дюссельдорфе будет исправно получать пенсию. Независимо от результатов самой войны. А от нашей безалаберности наши вдовы с малолетками будут воровать на колхозных полях колоски и потом сидеть за это в тюрьмах.
Корсаков отложил указку, коротко глянул на крупные американские часы на запястье:
— Сейчас перед нами бои за Орел и Белгород. Я отправил Сталину требование убрать с фронта вас, Георгий Константинович. Знаю, что вы, если и победите, то убьете своих больше, чем немцев. Вот и постреляете на Севере в свое удовольствие. Впрочем, мы засиделись. А вас уже ждут самолеты. Владыко! —обратился он к протопресвитеру. — Освятите нашу трапезу — и мы отправим генералов в войска. А потом я с интересом встречусь с пленным сербом. Ишь! — хитер — подавай ему проводника в Беловодье!

7
«Хранитель Духа Агай вдохнул силы в гипербореев. Худолеты Архипелага уже напрасно метали с небес греческий огонь на головы ратников, а их усталые чудовища уже не страшили воинов. Не стало уныния в их рядах. Угольщик Гон Аюк гово¬рил соседу по окопу, кожевнику Локу:
— Видишь, мой добрый сосед, белокурую девочку на руках у Хранителя? Это моя внучка Ая — девст венный талисман нашей победы. Она чиста, как наши помыслы и всемогущий бог Опис витает у нее за спиной.
Большое семиместное покатило величественно везло Хранителя и девочку вдоль фронта и там. где они побывали, всё уже стремилось к бою.
И бой грянул! Гиперборси больше не прятались за широкой полосой Танаиса, они дружно переплывали его на плотах и бревнах, они несли в зубах стрелы с калеными наконечниками, а добролеты гипербореев смело сметали с небес худолеты противника.
— Ну — двинулось дело! — заметил восхищенный Хранитель и вместе с девочкой отправился в близкий тыл, к капищу богов. Там, на вытоптанном выгоне, стояли перевозимые вслед за войсками деревянные идолы и легкий летний ветер трепал на их грубых телах разноцветные ленточки. Выше всех стоял дубовый идол Описа. Был Божище с серебряной головой и золотыми усами, а растрескавшиеся губы его отли¬вали, выпачканные свежеразмазанной кровью вражеской человеческой жертвы. То тут, то там у подножий идолов сидели на коленях молящиеся воины.
Но не к идолам устремился хранитель Духа. Сам давно уже ставший для современников живым богом, он поторопился к длинному ряду навесов, под которыми дышали жаром горны походных кузниц. Именно тут ковалась теперь военная мощь гипербореев.
Не случайно подход к кузницам охраняли лучшие воины Латона — его пешая двухметровая гвардия. Ибо было что скрывать кузнецам от чужого глаза, редкий секрет мастерства воплощался тут в настоящие доспехи и кольчуги.
Любой другой посторонний очень удивился бы и испугался, увидев происходящее в кузницах. Но Хранителю это давно было не в диковину, а девочка еще ниче¬го не понимала. И если бы теперь какой-либо воин Делоса или даже сам правитель Архипелага хоть уголком глаза увидел происходящее, в ужасе бежал бы он прочь от кузниц.
И впрямь, зрелище тут открывалось грандиозное. Хранизель с удовольствием наблюдал, как две дюжины огромных бородатых кузнецов буквально летали по воздуху от земли к перекрытиям. Со свистом рассекая пространство, каждый из них тянул при этом железную нить, идущую от наковален. И Хранитель с почтением припомнил безвестного теперь изобретателя, который первым из гипербореев додумался до гениальной по замыслу и исполнению штуке. Суть ее в том, что перед каж¬дым кузнецом в тисках зажаты толстые железные полосы с тремя десятками отверстий в ряд. Причем крайнее справа — самое широкое, а по мере отступления к дру-гому краю полосы отверстия просверлены каждое уже другого. Так что тридцатое в диаметре равно самой кольчужной проволоке.
А проволоку эту, раскаленную и еще толстую, бесформенную полоску раскален¬ного до белизны железа, кузнец одним концом подпихивал в первое, широкое отверстие. Затем садился на качели, захватывал протиснутый конец прокаленной проволоки огромными щипцами и. оттолкнувшись босыми ногами, взвивался на качелях вверх. На самом верху он отпускал щипцы, со свистом опускался к наковальне. Вновь захватывал проволоку и тянул ее вверх, опять мощно поддав свой корпус босыми пятками о землю. По мере того, как протягивал всю нужную проволоку в одно отверстие, он останавливал полет. Вместе с подмастерьем снова калил ее и пропускал теперь в более узкое отверстие — и все повторялось снова. И уже из последнего, самою узкого, тридцатого отверстия выходила та самая проволока, которая потом пускалась на кольчуги.
Так работали все войсковые кузнецы.
Хранитель Духа долго любовался их полетами, потом с девочкой на руках про¬шел к скромному, огороженному кожаными рогожами углу. Там дремал глубокий белобородый старик Ойна — распорядитель всех войсковых запасов.
Ойна не пошевелился, лишь приоткрыл один глаз, но хранитель Духа знал, что кладовщик не спит. Ойне уже давно перевалило за сто лет, его узкий тонкий нос был косо перебит в самой серединке невесть кем и невесть когда. На веку этого человека войн в Гипербоее прошумело немалое множество, вот почему Хранитель сразу спросил:
— Скажи мне, старик Ойна, нынешняя война — самая плохая? Старик закрыл глаз и склонил голову.
— И нам ли достанется победа, старик Ойна? Старец мрачно покачал головой.
— И что же делать гииербореям?
Старец открыл глаза, разгладил льняную бороду. Он заговорил почти юношеским голосом, и от этого резко контрастирующего с речью и образом деда жуть пробралась в сердце Хранителя.
— Я был среди тех рыбаков, что выловили в океане колыбель с младенцем, — начал Ойна. — Потом этот младенец стал нашим правителем, которого все гипербореи знают под именем Латона. Но не все гипербореи знают, что в колыбели при младенце была написанная непонятными письменами грамота, которую я приберег для себя. Долгими годами я ломал голову над ее секретом, для этого много лег провел в академиях Архипелага, постигнул всю греческую премудрость и приобрел древние знания шумеров. Но я так и не встретил народа, который написал эту грамоту. И тогда я задумал подняться к обители Богов.
О, это была трудная задача. Хранитель Духа! Когда я миновал страну сказочных пряностей, то прелистал перед горной грядой, белые вершины которой скрывались за облаками. Никто из смертных, как объяснили мне внизу, никогда не достигал орлино¬го поднебесья, но я рискнул. Сначала меня оставили проводники, потом иссякли силы у вьючных животных, столь похожих на наших коней, но маленьких размерами.
А я все карабкался вверх. Это длилось много дней и ночей, и казалось — конца подъему не будет. Скоро исчезли даже кустарники и мхи, потом пошли снега и льды. В один из пронзительных холодных вечеров я замерзал на пруди гранитной скаты и, бессознательного, меня подобрали Боги.
В стране Белых Замерзших Вод я жил долгие семь лет. Те, кто окружали меня, оказались тоже всего лишь людьми. Но это были странные люди. Для каждого пле¬мени земли у них есть отдельные сказание — пророчество, вот такое сказание для гипербореев и оказалось в колыбели у Латона. Их представления о времени совсем не совпадают с нашим, и потому они бессмертны. Их ремесла бесхитростны, и потому надежны. Оттуда я вынес секрет воздушных кузнецов, которым мы пользуемся ныне. Там я постиг истину и стал одним из них — Бессмертных Мастеров Человечества. Во все времена мы пребываем среди людей и в самые страшные моменты истории помогаем вам избежать катастрофы. Так будет всегда, ибо Мастера Человечест¬ва ответственны за судьбу Земли перед Богом.
— Эго они помогли тебе прочесть грамоту Латона, старец Ойна?
— Да, помогли. Грамота хранится у меня в шейной ладанке, и я прочту ее тебе теперь, хранитель Агай. И пусть не смутит тебя содержание грамоты и поможет оп¬ределить судьбу невинного дитя, что спит теперь на твоей груди. Не боишься правды, Хранитель духа?
— Не боюсь. Бессмертный Мастер.
Старик сунул сухую белую руку за отворот рубища и вытащил оттуда берестяную гильзу.
— Открой уши. Хранитель Агай. И да не смутит тебя то, что должно совершиться!»

Официантка Тоня отложила в сторону ручку, воровато глянула на спящего капитана Полетику и вытащила из под белого листка полуистертый лист копировальной бумаги. Потом быстренько свернула вчетверо копию и сунула ее к другим листочкам — за край широкого лифа. Писать предстояло еще немало, и она устало потерла краешки глаз. И пожалела капитана: «Бог знает какие сказки собирает но миру. Дурит, сердешный, без бабьего глазу. Ну, спи, капитан, спи, а я уж закончу писать и для тебя, и для твоего братца Венечки копию».

8
Редактор журнала «Форпост» Орест Матвеевич Личугин и знаменитый кинорежиссер Сергей Эйзенштейн до этой встречи в кремлевском просмотровом кинозале встречались лишь пару раз, мимоходом. Теперь до прихода Хозяина со свитой долго жали друг другу руки, радовались близкому знакомству.
— Признаться, — улыбаясь, говорил Личугин, — на вашем «Броненосце Потемкине» сформировалось мировоззрение всего моего поколения. А тут еще «Александр Невский» с неповторимым Черкесовым! Вы настоящий чародей, товарищ Эйзен¬штейн. Ждем обещанного вами «Ивана Грозного», как ворон крови.
— Ну, — скромно улыбнулся кинорежиссер, — куда уж нам. — и жестом указал на афишку киноэкрана. Там стоял атлет с обнаженным торсом и крупно значилось: «Lenni Rifenschtal. Fors Triumf».
— Вот кто нынче в чести у зрителя.
— Это немецкий режиссер? — не понял Личугин, — Любимица фюрера Ленни Ритфеншталь нынче у нас в прокате?
Ответить режиссер не успел. Какою-то быстрой, несвойственной ему походкой впереди маленькой группки сопровождающих в залу вошел Сталин. Его трубка густо и ароматно дымила в правой руке вождя, он без приветствия прошел к своему креслу в переднем ряду и сел.
Мягко постукивая крышками сидений, присутствующие тоже сели без разговоров. Личугин и Эйзенштейн оказались рядом. В опустившемся полумраке писатель различил рядом с собой Молотова, а прямо впереди, определяемый по кончикам усов, торчащих по обе стороны шек, оказался Буденный.
За спиной в кинобудке звякнули диффузоры смотровых окошечек, и экран ожил. Из динамиков сразу и мощно понеслись звуки немецкого марша, и на экране возник тот самый атлетического сложения нибелунг с экрана. Потом пошли титры на немецком и сразу — колонны полуобнаженных спортсменов с развернутыми знаменами. Потом начались состязания, и все это было снято столь красиво и мощно, что вызвало настояшее восхищение у всех зрителей.
Ролик крутился десять минут, и все это время в луче прожектора клубился дым от сталинской трубки. К концу сеанса он был уже не сизым, а черным, и когда экран погас и зажегся свет, Сталин спросил у всех сразу:
— Нужен ли комментарий к этому замечательному сюжету? Может, первым вы скажете, нарком кино Большаков?
Личугин услышал за спиной шум и понял, что это поднялся нарком. Мягко и нерешительно прокашлявшись, он промямлил:
— Я не режиссер, товарищ Сталин, а тут нужна оценка специалиста... Сталин, не повернувшись, говорил в пространство перед собой:
— Получать ордена за «Свинарку и пастуха» — гут вы все специалисты. А дер¬жать ответ — все жидки на расправу... Товарищ Ейзенштейн!
— Да товарищ Сталин, — режиссер поднялся, одернул пиджак.
— Мы можем снимать кино, подобное увиденному? Наше искусство способно реально влиять на массы?
— Несомненно, можем, вполне способно, товарищ Сталин.
— Это все слова, а на деле мы видим жазкие потуги наших кинодокументалистов сделать что либо подобное «Триумфу силы». Я вот тоже не специалист, но понимаю, что этим кино автор очень помогла Гитлеру, она своим фильмом выиграла у нас не одно сражение. Чем же хуже наши режиссеры? И кто способен реально помочь Красной Армии своим искусством, как это делает талантливейший наш враг Ленни Рифеншталь?
Эйзенштейн откашлялся в кулак и хрипло сказал:
— Я могу , товарищ Сталин...
Вождь поднялся из кресла, прошелся перед экраном.
— Э, поздно, Сергей Михайлович... Немца мы разобьем и без вас, а вот о послевоенном кино позаботиться надо уже сейчас.
И вновь из-за спины Личугина раздался голос наркома Большакова:
— Мы уже расписали планы кинопостановок на ближайшие десять лет. до пять¬десят третьего года...
— Во!.., — удивился Сталин и даже приостановился: — Что-то у нас неспециа¬лист заговорил? Вы сами будете снимать кино, товарищ Большаков? Нет?.. Ну. тогда помолчите, пока вас не спросят. Знаю я ваши планы — опять ура-патриотическую чушь на экран погоните. Нет, после войны нам нужно будет другое кино. После войны советский народ должен будет узнать правдивую историю о тех, кто привел его к победе. Война выковала из общей массы незаурядные фигуры наших генералов и маршалов, которые способны бить и бьют хваленых вождей рейха. Я думаю, что после войны настанет время исторического кино. Верно я думаю, товарищ Личугин?
Орест Матвеевич даже сразу и не понял, что Сталин обращается к нему. Лишь когда Молотов ощутимо сунул ему кулак под ребро, Личугин поднялся:
— Историческое кино, товарищ Сталин, нужно в любую эпоху. Тем более после такой кровопролитной войны.
Сталин пососал трубку и недовольно произнес:

-Вывернулся, писатель. Вы можете прямо сказать — наши литераторы создадут добротные сценарии для кино? Вот вы, например, смогли бы выдать това¬рищу Эйзенштейну сценарий исторического фильма «Гипербореи»?
И неожиданно Личугин увидел в упор глядящего на него с первого ряда сквозь пенсне яростные угольки глаз Берии.. Орест Матвеевич на минуту запнулся и сказал после паузы:
— Я не знаком с материалом...
— Да бросьте вы! — уже зло махнул рукой Сталин, — тема знакома вам еще со времен войны в Испании! Спасибо вон Берии — не дал ей ходу перед войной, а то бы вы наломали дров со своей историей. Хотя преподнесенная вовремя и в надлежащей упаковке она способна сыграть позитивную роль. Вы так и не опубликовали роман в своем журнале?
— После откровенных преследований не считал возможным это делать. Сталин прошелся взад-вперед, дым над ним заметно посветлел:
— Думаю, теперь можно это сделать. При умелой подаче тема гипербореев мо¬жет стать замечательной основой для фильма, достойного даже такого режиссера, как Рифеншталь. А товарища Большакова мы попросим включить ваш сценарий в план первоочередных киносъемок. Чем мы сможем вам помочь, товарищ Личугин?
От волнения у Ореста Матвеевича перехватило горло:
— Я не являюсь автором романа. Сценарий может написать только он, Василий Горюнов. Не знаю вот — жив ли он после упомянутых мною преследований. Даже если он и уцелел, то вряд ли написал новые главы своего романа. А без них полноценного фильма не снять.
— А вот товарищ Берия преследовал товарища автора — товарищ Берия его и найдет. А мы поможем создать ему нужную для плодотворной работы обстановку. Сергей Михайлович, вы возьметесь за экранизацию?
— Охотно, товарищ Сталин!
— Ну и превосходно. Спасибо всем, присутствовавшим на просмотре, товарищи. Надеюсь в таком же составе через несколько лет пригласить вас на представление фильма, обещанного нам сейчас. До свидания.
Когда все уже направились к выходу, Сталин по рысьи мягко подошел к Личуги-ну и взял его под локоть:
— Прощу вас, товарищ Личугин. пройти в мою библиотеку. Вот там и прочтете сейчас последние главы романа «Гипербореи», в существовании которых сомневаетесь. Выходит — жив-здоров ваш автор!

9.
Два ширококрылых планера мягко покачивались в ночном небе. Черная, без полутонов земля внизу казалась бездной, и Артур не без робости вывалился через порожек кабины. До того молчавший воздух враз завыл и засвистал в ушах, и дьявольский этот визг прекратился лишь с сильным и ожидаемым рывком парашюта. Артур почувствовал себя щенком, взятым за шиворот неким великаном. И с каждым метром быстрого спуска не уходило ощущение стремительного погружения во все холодеющую воду. Он не смотрел по сторонам, но необъяснимым манером ощущал, что рядом с ним под своими куполами опускаются все его товарищи. Теперь надо смотреть вниз, куда первым за пару минут до того выпрыгнул командир капитан Лепота.
Есть! Внизу, словно кто-то черкнул кресалом по невидимому кремню, возник яркий огонек электрического фонарика. Огонек начал описывать вокруг темного центра круги, и Артур непроизвольно нацелил кончики сапог прямо в этот центр. Неожиданно огромная крона заслонила землю, и словно мириады тоненьких иго¬лочек впились в тело Артура. От боли он не сразу сообразил, что угодил в самого ежа огромной старой груши.
Рядом с тупыми ударами падали на землю парашютисты, и легкий матерок, вроде утреннего сквознячка, загулял над землей.
Опустились во фруктовый сад. Бесшумно, как и положено разведке, погасили купола, заправили парашюты в рюкзаки. Свалили их в канаву между деревьями, сверху кинули большое маскировочное полотно. На зеленом фоне травы немцы не сразу их обнаружат.
Пять минут сопения и хлопот — и вся группа собралась вокруг командира. Сначала, тяжело дыша и прикрывшись плащ-палатками, жадно покурили. Капитан глянул на фосфоресцирующий циферблат своих трофейных часов и выдохнул вместе с дымом:
— Дельно приземлились, орлы! Если мы в колхозном саду, значит, на самой окраине Верхососенска приземлились. Собаки молчат — и ладненько. Хорошо еще, чтобы зенитчики наших планеров не заметили — тогда парашюты искать не кинутся. Теперь уточним боевую задачу. Делимся на две группы, первую возглавляю я, вторую — младший лейтенант Горюнов. Моя группа обследует городские окрестности на предмет установления и дислокации войск, а вам, младший лейте¬нант, надлежит отправиться к городской электростанции. Видимо, она и дает им¬пульсы, гасящие радиосвязь. Станцию взорвать, и в 22 часа соединяемся в семи километрах от города, у хутора Ряшиново. Задача ясна? Тогда сверим часы.
Разведчики занялись подгонкой обмундирования, проверкой оружия. Капитан взял Артура под руку и отвел в сторону:
— Я не говорил вам на Большой земле, а тут скажу. Хоть вы и местный житель, но как разведчик во всем полагайтесь на старшину Клима Обернибесова. Учтите...
Но договорить капитан не успел. Внезапно небо озарилось ярчайшей вспышкой и до рези в глазах высветился сад, городские окраины, животы тяжелых утренних предгрозовых облаков. Огненный шар, венчаемый неким сигарообразным наконечником, возник где-то за городом и стремительно ушел в облака. Через мгновение темнота опять залила пространство, и капитан ошарашенно спросил Артура:
— Что это было?
Артур сам явно растерялся:
— Может, обещанное фюрером «чудо-оружие»?
— А почему оно в зенит полетело, а не в сторону фронта? Может, в этом странном шаре и есть загадка немецких глушилок электросигналов?
— Вполне, — согласился Артур, а выступивший из-за его плеча старшина Обернибесов сказал, зачем-то отирая тесак о брючину:
— Ось такый хвейерверк у нашому дитскому дому на житомирщине запускав пид новий рик комендант потехи ради. Тикы куды як меньший...
— Шутиха, думаете? — переспросил капитан старшину. — Только кому же на потеху она теперь запущена? Нет, у этого фейерверка явно боевое назначение. По вашим прикидкам, Артур, откуда произведен запуск, вы же местный?
Артур потер ладонью лоб и сказал неуверенно:
— Там, за городом, километрах в пяти, до войны был ровный выгон, самолеты иногда садились. Думаю — оттуда и взлетела штуковина... Слышите — собаки залаяли?
— Учуялы, подлые! — Старшина подышал на тесак, сунул его в ножны и спро¬сил командира:
— Разрешите действовать по схеме?
— Да, старшина, берите собак на себя, а потом нагоняйте группу младшего лейтенанта.
— Где же он меня нагонит? — удивился Горюнов. — Мы и сами не знаем, где будем через полчаса.
— Та це моя забота, — успокоил его старшина и окликнул еще двоих разведчиков. Втроем они шагнули за темные деревья, навстречу уже ясно слышимому лаю.
— Уходим, — сказал капитан, — сначала выполним основное задание. А потом, если получится, и с фантастическим фейерверком разберемся.
Артур Горюнов и семеро разведчиков пошли между деревьями к зарозовевше¬му краю неба, в сторону городской электростанции.
Уже засветло вышли на окраину Верхососенска. Артур увидел до боли знакомые улочки и белые соломенные дымы над трубами некоторых домов. Кое-где уже появлялись люди и кто-то крупный, в бурке и капюшоне сидел и густо курил на пепелище, где некогда стоял дом старовера Кузьмы Лаврентьевича. «Знать, сгорела моя бывшая квартира», — с сожалением отметил себе Горюнов, но на знакомую улицу заходить не стали, оврагом заскользили в сторону, к чадившей трубе электростанции.
По ходу Артур старался повнимательнее присмотреться к спутникам. Но в пят¬нистом камуфляже, обвешанные оружием, они все казались ему похожими на ги¬гантских котов — столь бесшумно и мягко, почти стелясь над землей, перемещались они. Командовать этими людьми случайному человеку — только делу вредить, но Артур шел впереди группы и чувствовал спиной настороженность разведчиков к его начальственному положению.
— Командир! — услышал он за спиной громкий шепот шедшего следом сержанта, — говорят, вы из местных. Скажите, что тут за народ?
— Нормальный народ! — ответил Артур таким же громким шепотом, а потом сказал уже нормальным голосом: — Тут, на этом косогоре, за садом, даже скотину никогда не пасли — сплошь ландыши пластались. Они ядовитые — потому и пустынно на пустыре, можно говорить, не таясь. Букеты, правда, тут собирали раньше, я сам по влюбленному делу не один цветочек загубил для одной комсомолочки. Да только теперь...
Артур неожиданно словно аршин проглотил. Прямо на них по склону шел высоченный немец. Ничего не замечая кругом, он время от времени наклонялся, срывал цветок левой рукой и вкладывал его в букет в правой руке. Очевидно, он торопился собрать ландыши еще до дождя, который должен был хлынуть вот-вот.
Мгновенно четверо разведчиков опередили командира, словно не касаясь земли, метнулись к влюбленному немцу и завалили его на траву. Немец был пьян, и потому совсем не сопротивлялся, а лишь таращил голубые глаза. Черты его лица были столь правильны и мужественны, что Артур мельком подумал: «Настоящий гипербореец». Он видел, как товарищи споро и умело затолкали ему в рот его же серую пилотку, связали за спиной руки и рывком поставили на ноги.
— Куда его теперь, товарищ командир? — спросил сержант.
«Немца нам еще не хватало пьяного, — лихорадочно соображал Артур. — Не тащить же его на электростанцию. Может — убить? Но ведь знает много, пригодится как язык, когда протрезвеет».
— Вот что, сержант, — решился он, — берите пару солдат и ведите немца к точке сбора, в Ряшиново. Берегите его в шесть глаз — может многое рассказать. А мы втроем на станцию отправимся.
— Можете не справиться, товарищ младший лейтенант, — сержант был раздосадован тем, что его практически отстраняют от главного дела.
— Почему же? Если все срастется, то к нам скоро старшина Обернибесов с товарищами присовокупится. Ступайте, сержант.
Где-то в отдалении яростно взвизгнула и на высочайшей ноте оборвала визг собака. И в этот же миг мощный ливень обрушился на разведчиков. Он был столь плотен, что разведчикам показалось, будто на их плечи опустили тяжкую поклажу. Люди накинули на головы капюшоны и разошлись, разделившись на две группки. И никто из них не заметил у недалекого кустика шиповника молодую женщину с круглыми от страха глазами. Она так и сидела, пока её возлюбленного немца не увели, скрывшись в лощину. Потом поднялась, отлепила от колен мокрый подол платья и побежала к городу, который всё ещё спал за густою сеткой дождя.

10
Венечка Полетика понял, что стал взрослым лишь теперь, когда узнал, кто такой «Монарт». Когда он перечитал копию романа «Гипербореи», что передала ему официантка наркомата Антонина и машинально перебеленную ею к рукописи приписку капитана для Жукова, он просто посерел. В висках Венечки независимо от него появились и неотступно начали стучать стихотворные строки «И стал мне брат теперь врагом, И больше нет друзей кругом». Он вертел головой, пытаясь отогнать строки, и впервые почувствовал ненависть к стихам, и впервые засомневался в своем таланте. Что теперь делать? Ведь в ведомстве Берии давно охотились за неуловимым агентом генерала Жукова Моцартом, и сдать теперь брата — значит попросту убить его. А если не сдать — значит погибнуть самому, потому что подобных поступков госбезопасность не прощает.
С другой стороны, соображал Венечка, брат оказался противником разработок Наркомата Внутренних Дел и теперь поступком чести надо понимать его сдачу органам. Родственные связи ни при чем, когда поступки измеряются в категориях верности и предательства.
И Венечка вдруг с омерзением вспомнил свою последнюю командировку на фронт, под Верхососенск. И дело, которое он там сотворил, высветилось вдруг в таком зловещем свете, что особист застонал. И те стихи, что урывками писал на Авдотьиных Хуторах, теперь зазвучали для него уликами преступления. Он захотел сжечь записную книжку, но в карманах ее не оказалось. Не было книжки и в командирском планшете. «А ведь эта книжка — документ, и документ страшный», — смахивая испарину со лба, соображал Венечка и становился еще взрослее и трезвее.
Однако, независимо от мыслей, руки машинально собирали листы романа в стопку, стопка бумаги легла в папку, а сверху поместилась копия приписки «Моцарта» для генерала Жукова.
Словно заведенный механизм, Венечка завязал тесемки папки в петельку, папку взял под мышку и четким шагом пошел в приемную к наркому. И с каждым шагом у него терялось ощущение неопределенности, и по разрешению секретаря в кабинет Лаврентия Павловича он ступил уже полным и бездумным служакой.
— Вы хорошо поработали на Авдотьиных Хуторах, — выслушав доклад, сказал Нарком. — Подробный рапорт напишите сейчас же в приемной. А что касается романа «Гипербореи» и твоего братца «Моцарта», я думаю — вопрос ясен. Предателям нет места в органах, и капитан Полетика получит сполна. О романе придется доложить Хозяину — пусть он распоряжается и судьбой рукописи, и судьбой автора. Впрочем, вы с группой десантников нынче же отправитесь на Выселки и расстреляете этого предателя Илию... Ступай, старший лейтенант, и сверли дырочку под орден. Заслужил!
Венечка вытянулся в струну и щелкнул каблуками:
— Служу трудовому народу! — четко произнес он и мысль его соскользну¬ла на привычную дорожку: «Коль брат становится врагом. Друзья сомкнутся в цепь кругом».
Венечка вышел из приемной, и через пару минут в буфете выпил большой фужер водки. Он понюхал обшлаг кителя и прошел в свой кабинет. Несколько минут сидел за столом, набычившись, потом поднял трубку внутреннего телефона. Зная, что все телефоны в здании прослушиваются, но уже ничего не соображая, сказал в трубку:
— Моцарт?.. Убегай отсюда немедленно, спасти тебя может только Жуков... Кто говорит? Сальери говорит, брат, отравитель Сазьери.

11
Казалось невероятным, что в глухом малолюдном поселении под Канском стоит столь великолепная деревянная церковь. Огромный пятиглавый храм с гранеными шатровыми куполами выдавал в своих создателях людей с талантом и выдумкой. Срубленный из вековых деревьев, порыжевших от времени, он казался издали каменным, сказочным, нездешним. А внутри необъятного помещения, под гигантским паникадилом, могла бы собраться не одна сотня человек, хотя в селе жили лишь три десятка староверов. И кресты на куполах и колокольне красовались староверческие, восьмиконечные, византийские.
Все так же кутаясь в шинель и морщась от нытья простреленного предплечья, Нестор Обренович поднял взор кверху и там, в самом центре купола, на месте, где обычно изображается Христос Пантократор, увидел хищную птицу-кречета. Но тут же за спиной он услышал шаркающие шаги и обернулся. Беловолосый старец-альбинос в бесформенной ветхой накидке и с перебитым носом шел прямо на по¬ручика от дверей и говорил при этом:
— Первый знак отца Павле ты нашел здесь. Меч-кладенец Святогора ищи в европейских землях, а третий знак — дорогу ко Святому Беловодью, — я укажу тебе теперь же. Ступай за мной!
Старец словно прошел сквозь Нестора и растворил Царские Врата.
— Мне можно? — неуверенно спросил серб.
— Ты же православный!
— Да, конечно...
— Тогда заходи в алтарь... закрой за собой Врата, садись вот на этот стульчик. Нестор присел, внимательно осмотрелся. Помещение алтаря ему показалось
 просто огромным, едва ли меньше самоё церкви. Огромный продолговатый Престол с рельефным антиминсом, невероятно больших размеров Евангелие и Крест на Престоле — все говорило о принадлежности церковных предметов каким-то великанам. «Да полно! — удивился Нестор, глядя на принявшего просто богатыр¬ские размеры старца. — Уж не сплю ли я?».
— Нет, ты не спишь, — ответствовал Старец, — ты уже ступил на дорогу к Беловодью. Сейчас я дам тебе книгу, которую столетия не читал никто из смертных, потому что это единственный список, и в поколениях она передавалась только изустно.
— И никто больше не перебелил ее?
— Никто. Потому что до никонианского раскола ее хорошо знали все православные и записывать просто не было нужды. А как распалась церковь, так в России это Сказание запретили, и со временем оно ушло из памяти и сознания православных.
Нестор осторожно потянул шинель на больное плечо и спросил:
— Ты вообще-то кто, святой отец? Старец тоненько засмеялся и сказал:
— Будь с нами красный кавалерист Кузьма Лаврентьевич с хутора Малеванный, он признал бы во мне своего командира эскадрона Иону Саблера. А если бы, случись часом, в церковь заглянул теперь генералиссимус Александр Васильевич Суворов, то распознал бы во мне корпусного гевальдигера Саблина. Да что там, — неопределенно махнул он рукой, — еше во времена Геродота в сказочной Гиперборее меня звали стариком Ойной..
— Когда-когда? — не поверил Нестор.
— Задолго до рождения Господа нашего Иисуса Христа.
Нестор, кутаясь, несколько минут молчал. За это время Старец извлек из дарохранительницы фолиант размером с районную газету и перенес ее на престол перед офицером. Нестор аккуратно поднял доску верхнего переплета и спросил:
— И... кто же ты теперь, святой отец?
— Можешь называть меня просто старцем, я ведь не священник. Хотя в здешней общине староверов, в миру, меня знают как еврея Иону, иконописца, фальши¬вомонетчика и уголовного преступника в бегах. Впрочем, ты читай, а я отлу¬чусь — пишу теперь для русской церкви в Шанхае икону Спаса Нерукотворного. Она многих православных спасет, когда в Китае утвердятся коммунисты. Впрочем, — старик открыл Врата и уже с порога добавил: — пояснения к Сказанию я написал, если тебе это поможет лучше понять книгу.
Нестор до конца раскрыл фолиант и на титульной странице увидел вязь из старинной кириллицы. Написано оно было одними согласными, без пробелов между словами, но уже через пару страниц мучительного привыкания к тексту серб со все возрастающей радостью и восхищением в сердце читал:

 "СОКРОВЕННОЕ СКАЗАНИЕ О БЕЛОВОДЬЕ
 Великий князь Владимир Красно Солнышко, желая переменить веру, отправил шесть богатых посольств в чужие земли, чтобы поразузнать, какая вера там, а затем, сличив, полагал выбрать самую лучшую для себя и всего своего народа.
Вскоре после проводов посольств пришел к великому князю странник, отец Сергий, который в малолетнем возрасте попал с торговыми людьми из Киева в Царьград, на святой горе Афонской был обращен в христианство, воспринял по¬стрижение, и прожив до тридцатилетнего возраста, вернулся обратно. Так как Mip его не принял и с Mipoм он идти не мог, то определенного места жительства иметь не захотел. Занимаясь самоуглублением и созерцанием души, он странствовал круглый год по землям великого князя и по соседним, смотрел, как люди живут, помогал каждому, в чем мог, поверял достойным свет истины и обращал в христи¬анство. Через каждые три года отец Сергий заходил в Киев и навещал великого князя.
Велика была радость отца Сергия, когда он узнал об отправке посольств и особенно, что одно из них направлено в Царырад. Ибо, по его убеждению, не было веры выше православной.
Великий князь тоже порадовался его приходу, но потужил, что тот не пришел раньше, ибо хотел именно его послать во главе посольства в Царырад.
Великий князь поведал также отцу Сергию, что во снах не раз ему являлся старец, указывающий, что еще одно, седьмое посольство, должно быть отправлено, но что он не знает, куда его снаряжать, и просил указать, куда снаряжать таковое.
Отец Сергий, помыслив, ответил, что так как посольство в Царьград отправлено, то он более иных путей не знает и не ведает. Но великий князь стоял на своем и наказал ему в семидневный срок надумать, куда посылать седьмое.
Отец Сергий, желая помочь великому князю, строго постясь, молитвенно просил Всевышнего ниспослать ему откровение, какой ответ дать великому князю.
На седьмую ночь, во сне, явился отцу Сергию настоятель Афонского монастыря, в котором его постригли, и напомнил ему о древнем сказании про Беловодье. Отец Сергий, пробудясь, возблагодарил Господа за данное откровение и явно припомнил слышанное им от настоятеля, в бытность свою в монастыре, следующее.
В глубокой древности один Византийский царь, не довольствуясь верой своей и своего народа, собрав мудрецов всей страны, просил их сказать, куда посылать посольства для выбора новой, лучшей веры.
После долгих пересудов один из мудрецов, приехавших с Востока, сказал, что в свое время его учитель, старец-мудрец, ему поведал, что далеко на востоке существует где-то страна Беловодье — сказочная обитель вечной красоты и истины, и что туда, по его разумению, и нужно обращаться за советом, но что особенность той страны та, что не всякий ее может найти, туда доехать и в нее проникнуть, а только избранный — кто позван.
Царю сказание понравилось, он снарядил посольство на Восток во главе с мудрецом. Через 21 лето мудрец вернулся, но только один, все другие, уехавшие с ним, погибли.
Царь с восторгом слушал удивительные рассказы вернувшегося. Все настолько было хорошо и разумно, что он отказался от своей веры и, по совету мудреца, ввел новую. Но не все, что рассказал мудрец, было понятно: многое казалось невозможным и над ним потешались, полагая, что он говорит складные небылицы.
Это сказание отец Сергий передал великому князю Владимиру, который настолько воодушевился слышанным, что также решил послать на Восток, в неведомую страну, посольство, во главе которого и поставил отца Сергия.
После многих хлопот посольство было собрано.
Отцу Сергию было дано шестеро из людей высокого рода в помощники, много знатных воинов и большое число слуг. Всего народу в посольстве было 333 человека.
Как только прошло половодье, посольство тронулось в путь на Восток. Полагалось, что через три года оно возвратится. В первом году приходили известия через соседние земли, что посольство встречали на пути его на Восток. Затем все замолкло. Три, семь и двенадцать лет прошли, но о посольстве не было вести. Сперва ожидали его, затем опасались о его судьбе, потом тужили о про¬павших, и лет через 28, когда все еще не было вести, начали о нем забывать, и время все покрыло».
Нестор Обренович забыл про боль в плече и даже не замечал некоего луча, падавшего в книгу как бы с самого свода. Давно, еще в детстве, он впервые услышал о зага¬дочном Беловодье, а потом все годы искал и собирал скудные сведения о загадочной стране. Нестор понял, что он тоже позван Беловодьем — и вот сокровенное сказание явилось ему. Он перевернул плотную, с желтизной, страницу и читал дальше.
«Через 49 лет после этого из Царьграда с одним из посольств прибыл в Киев старец-монах, который, прожив семь лет отшельником и предчувствуя скорость кончины, на исповеди поведал нижеследующую тайну, которая должна передаваться из уст в уста как сокровенное сказание. Сказание это станет достоянием народов земли само по себе, лишь когда для этого срок подойдет и будет насту¬пать новое время.
«Я тот монах отец Сергий, который 56 лет тому назад был послан великим князем Владимиром Красное Солнышко с посольством искать Беловодье.
Первый год мы ехали хорошо. В стычках, при переправах погибло мало людей и скота. Проехав много разных земель и два моря, на второй год продвигаться стало труднее: люди и скот погибали, дороги стали непроходимы, при расспросах ничего нельзя было узнать. Началось недовольство людей, которые, не видя приближения цели поездки, роптали.
К концу второго года путь проходил по пустыне. Чем дальше ехали, тем больше попадалось на пути костяков людей, коней, верблюдов, ослов и других животных. Доехав до места, которое сплошь было покрыто костями на большом пространстве, люди отказались ехать вперед.
На общем совете решили, что желающие поедут назад, и только два человека согласились ехать со мной дальше вперед.
К концу третьего года пути сперва один, затем и другой мой спутник занемогли, их нужно было оставить в селениях.
Во время ухода за последними больными мне удалось узнать от начальника селения, что примерно лет тридцать назад проезжал здесь также искатель Страны Чудес, ехавший на Восток. С ним был караван на верблюдах. Проводник этого каравана еще жив, до него лишь три дня пути. За ним я послал, и он согласился вести меня дальше и сдать дальнейшему проводнику, если его удастся разыскать.
Меняя проводников, продвигался медленно дальше. Один из следующих мне поведал, что, по сказаниям, здесь и раньше проезжали желающие найти Заповедную Страну, лежащую на Востоке. Эти сведения радовали меня и я, горячо молясь, просил Господа вести меня дальше.
Еще несколько проводников сменилось, и я напал на такого, который мне рассказал, что ему известно со слов приехавших с Востока, что где-то там, на Востоке, примерно в 70 днях пути, лежит диковинная страна, в высочайших горах, куда многие стремятся, но только редко кто может проникнуть и мало кто возвращается.
Чем дальше я ехал, тем сведений поступало больше. Не могло быть сомнения, что страна, куда я стремился, существует на самом деле. Некоторые называли ее «Страной Запретной», «Страной Белых Вод и Высоких Гор», другие — «Страною Светлых Духов», «Страною Живого Огня», «Страною Живых Богов», «Страною Чудес», или давали еще много разных названий, которые отно¬сились все к одной и той же стране.
Наконец мы доехали до селения, в котором мне сказали, что Запретная Страна начинается на расстоянии трехдневного пути. До этой границы меня проведут, но дальше не могут вести, ибо проводник погибнет, путешественник же, идя дальше один, иногда, не находя дорог, возвращается назад, иногда же, что очень редко, остается и живет там подолгу. Об остальных молва говорит, что они погибают.
Помолившись, с последним проводником я тронулся в путь. Дорога, подымаясь, становилась все уже. Местами с трудом по ней пройти можно было только одному. Высокие горы со снеговыми вершинами окружали нас.
Переспав третью ночь, на рассвете пройдя недалеко, проводник заявил, что дальше он не может меня провожать. По разным сказаниям, на расстоянии от трёх до семи дней пути, держа направление на вершину самой высокой горы, есть селение. Но до него доходят лишь редкие. Проводник оставил меня. Шаги возвращавшегося затихли...»
Нестор читал, и настоящее вместе с войной, отцом Павле, неканоническим храмом, старшиной-хохлом и всем белым светом потеряло для него смысл. Он с отцом Сергием был теперь там, на пороге сокровенного Беловодья...
«Восходящее солнце освещало белоснежные вершины гор, и отблеск лучей создавал впечатление, что они в огненном пламени.
Ни души кругом... Я был один с моим Господом, приведшим меня после столь долгого пути сюда. Чувство неописуемого счастья, восторга, неземной радости и в то же время душевного покоя охватили меня. Я лег на тропу головою к самой высокой горе, целовал каменистую почву и, проливая слезы умиления, благодарил без слов, как умел. Господа за Его милости.
Я пошел дальше. Вскоре был перекресток, обе тропы, казалось, одинаково направлялись к самой высокой горе. Я пошел по правой, ибо она направлялась навстречу бегу солнца. С молитвой и песней я шел вперед.
В первый день было еще два перекрестка. На втором перекрестке одну из троп переползла змейка, как бы преграждая мне путь, и я пошел по второй тропе. На третьем перекрестке, на одной из тропинок лежало три камня, я пошел по свободной.
На второй день был один перекресток, четвертый, где тропа троилась. Над одной из тропинок порхала бабочка, и я выбрал эту тропу. После полудня путь мой пролегал вдоль горного озера. С восхищением и удивлением я любовался красотой его и легкой зыбью, придающей водам озера из-за освещения удивительную, своеобразную белизну.
На третий день пути лучи восходящего солнца, как и в предыдущие дни, освещали белоснежные покровы самой высокой горы и окружали ее огненным пламенем. Вся душа моя рвалась ввысь — я глядел и не мог досыта налюбоваться красотою. Творя молитву и не спуская глаз, сливаясь душою с пламенем, окружающим гору, мне стало видно, что ожил этот огонь, в его потоках появились белоснежно сияющие фигуры ангелов, непрерывно подлетающих красивыми хороводами к горе. Скользя по поверх¬ности ее, они поднимались к вершине, возносились и исчезази в безбрежных небесах.
Солнце поднялось из-за горы, и чарующее видение исчезло.
В этот день были еще перекрестки. На пятом перекрестке вдоль одной из троп сбегал, бслопенясь, изумрудный журчащий ручей. Я пошел вдоль него.
К полудню я дошел до шестого перекрестка, он имел три тропы. Одна из них проходила мимо горы, имевшей вид огромного истукана, как бы охраняющего эту тропу. Не задумываясь, я выбрал ее.
Дойдя до седьмого перекрестка, имевшего тоже три тропы, я пошел по той, которая была сильнее освещена лучами солнца.
Я не был одинок, ибо чувствоваз и сознавал, что все окружающее меня по-своему, по-разному, живет и возносит, как умеет, хвалу Предвечному Творцу.
К вечеру я уловил первый звук, летевший мне навстречу. Вскоре на откосе горы, направо, я увидел жилье, освещенное последними лучами заходящего солнца. К нему я и пошел. Оно было сложено из камня. Возблагодарив Создателя, дающего мне пристанище, я безмятежно уснул.
На рассвете я был разбужен голосами. Передо мной стояли два человека, говорящих на незнакомом мне языке. Но странно, каким-то внутренним чувством я понимал их и они понимали меня. Они спросили, имею ли я нужду в пище. Ответил: имею, но только в духовной..
Я пошел с ними. Они привели меня в селение, где я и пробыл некоторое время. Со мною много беседовали, и на меня был возложен род занятий и работ, выполнение которых давало мне величайшее удовлетворение. Затем повели меня дальше, сказав, что для этого наступил срок.
В новом месте встретили меня, как родного, и вновь, когда наступил срок, повели дальше и дальше...
Я потерял счет времени, ибо не нуждался в нем. Каждый день приносил мне все новое, удивительно мудрое и чудесное. И казалось мне иногда, что все, что я переживаю и что со мною происходит, диковинный сон наяву, чему я не нахожу объяснений.
Так время текло: наконец мне сказали, что срок подошел моему возвращению домой и что путь мой будет лежать через Царьград».
Поручик Обренович перевел дух и перевернул страницу. Где-то выше церкви появился, вырос до грохота и постепенно затух звук проходивших по трассе Фербенкс — Канск американских самолетов для фронта, но сербу показалось, что это воплотился в звуке грохот поднебесных водопадов Беловодья, где он пребывал теперь вместе с отцом Сергием.
«Пока ум человеческий не может вместить того, что я там видел и чему научился. Но и для этого познания срок подойдет — ив свое время Господь откроет другим несравненно больше, чем мне. Покидая сей Mip, расскажу дальше, что возможно.
Страна Беловодье не сказка, но явь. В сказаниях народов она зовется всюду по-иному. В дивных обителях пребывают там лучезарные кроткие, смиренные, долготерпеливые, сострадательные, милосердные и прозорливые Великие Мудрецы — Сотрудники Mipa Высшего, в котором Дух Божий живет, как в Храме Своем. Эти великие Святые Подвижники, Соединяющиеся с Господом и составляющие один Дух с Ним, неустанно трудятся в поте лица своего, совместно со всеми Небесными Светлыми Силами на благо и пользу всех народов земли.
Там Царство Духа Чистого, красоты, чудных огней, возвышенных чарующих тайн, радости, света, любви, своего рода покоя и непостижимых величий...
Много людей отовсюду стремятся в Страну заповедную, но за каждые сто лет туда попадают лишь семь позванных, из них шесть возвращаются, унося с собой сокровенные знания, развитие новых чувств, сияние души и сердца, как я, — и только один остается. Находящиеся там живут, сколько захотят и сколько им нужно, для них остановлено время.
Что творится в Mipe, все там известно, все видно, все слышно. Когда мой дух окреп, мне давали возможность, вне тела, побывать на самой высокой горе, в Царыраде, Киеве, а также знать, видеть и слышать, что пожелаю.
Там точно известно, что православная вера для великого князя и всего народа нашей страны — самая лучшая: нет веры духовнее, величественнее, чище, светлее и красивее её. Только ей суждено соединить славянские народы и все народы нашей страны и быть с ними неделимой.
Тысячу лет силы ада с бешеной яростью будут, бушуя, наступать безустан¬но и потрясать нашу Русь до основы... Чем страшнее напор, тем сильнее вера спаяет народ воедино — и ничто не заслонит ему путей ко Всевышнему. Силы чистого света, огня неземного низложат врагов. Живые Огни излечат раны сча¬стливой страны. На развалинах старого возродится Великий Народ, красотою духа богатый. Лучшие избранники понесут Слово Бога Живого по всем стра¬нам земли, дадут Mipy мир, человекам благоволение и откроют Врата Жизни Будущего Века».
И ниже текста, после красивого пробела с виньеткой, значилось: «Записано с соизволения старца Сергия на исповеди иеромонахом Онуфрием дня 17 сентября месяца лета 6553 от Сотворения Мира, без дозволения иного перебеления».
Нестор, как крышку сундука с драгоценностями, закрыл книгу и тут же через Царские Врата возвратился старец Иона.
— Я помню приход Сергия в Беловодье, — мягко заговорил он, — и это я был его шефом, как сказали бы теперь. Учил его постижению неизведанного...
— Я не понял, каким годом помечена рукопись? — Нестор был целиком под впечатлением Сказания.
— Сергий умер в день исповеди, в 1043 году. Тогда на киевском престоле сидел внук Владимира Красное Солнышко — великий князь Ярослав Мудрый. Именно ему и передал эту рукопись иеромонах Онуфрий. В великокняжеской библиотеке сказание хранилось 550 лет — до воцарения в России Романовых. Потом вместе со всей библиотекой Ивана Грозного она бесследно исчезла. Канули тысячи экземпляров бесценных свитков, книг и рукописей, в коих содержится летопись иной, незнаемой России и прилегающей к ней Европы.
— Но ведь...— вот она — рукописная книга — целехонька! Значит — и библиотека где-то сохранилась?
Старец поднял со стола «Сказание», вернул его на место в дарохранительнице и Нестору показалось, что луч сверху потускнел, почти исчез. Черты лица старца обострились, глаза засияли в полумраке.
— В самом конце XVII века, — заговорил он, словно сам с собой, подчас даже переходя на малоразборчивое бормотание, — в Европе появился некто, спустя время назвавшийся Сен-Жерменом. На самом деле это был отколовшийся в Беловодье от братства Мастеров Человечества, известный мне еше со времен Гипербореи Хранитель Духа Агай. Как некогда Сатанаил предал братство архангелов, так и Агай решил создать свой мир — мир корысти, злобы и зависти. Все, что он гово¬рил потом в Европе — было правдой, но церковь и власти объявили его шарлатаном. Хотя Агай и сумел создать на Земле новое, невиданное братство — братство Вольных Каменщиков — масонов. Они задались целью завести в мире свой порядок, подчинить себе все страны и народы и выпестовать из своих рядов касту бессмертных Господ Человечества.
Они легко справились с народами Нового Света, Африки, многими странами Европы и Азии. Но на пути масонских замыслов встали три арийских народа — персы, славяне и германцы.
— Разве мы родня с немцами? — посмел перебить говорящего серб.
— Прямая, — подтвердил старец. — именно славяне и германцы составили потом сообщество гипербореев, а до того вместе с персами они мирно жили на просторах азиатского Семиречья под отцовским управлением прародителя Ария. Но потом пастбищ стало не хватать для разросшегося народа, и германцы двину¬лись на запад в поисках жизненного пространства. Персы пошли на Индостан в поисках тепла и пряностей. А славяне под водительством отца Будимира и матери Славы пошли в степи Причерноморья. Причем, — старец вдруг как-то странно захихикал и тут же оборвал себя, — славяне, как всегда, потянулись за эфемерной мечтой. Если германцы и персы двинулись из Семиречья, как говорится, ради кон¬кретного дела, то славяне ушли за призрачным бессмертием. Над их подвижными колоннами со скрипучими телегами, табунами лошадей и скота летела вещая Сва-птица, и там, где она роняла перо, останавливался один из славянских родов. А детей у Будимира и Славы было пятеро — сыновья Сева и Рус и дочери Древа, Скрева и Полева. От них-то и пошли племена русов, северян, древлян, кривичей и полян. Братья же Будимира Чех и Лех увезли свои кибитки еще дальше в Европу, на Вислу, Одер и Дунай. Там, у самой Адриатики, они показали занимавшим те земли кельтам много нового, в том числе и серп для жатвы. С тех пор Европа так и зовет вас — сербы, ведь вы сами пишете о себе — срп.
— Да, мы так пишем, — согласился Нестор и спросил дальше: — И манускрипты обо всем этом были в библиотеке Ивана Грозного?
— И не только манускрипты. В оружейной палате царя было еще нечто, о чем говорил тебе патриарх Павле...
— Неужели меч Святогора?
— Он самый. Двуручный, крестообразный, волшебный. Нестор в волнении потер ладонью лоб:
— Не думал, что так скоро прояснится все о трех Знаках патриарха Павле.
— А разве ты уже их распознал? — удивился старец.
— Ну, как же!.. Дорогу к Беловодью ведаю, птицу-кречета под куполом видел, о мече-кладенце знаю.
— Но тебе велено было все это собрать воедино — лишь тогда можно будет восстановить мир между народами и покарать масонское братство. А как соберешь-то, если дорога к Беловодью лишь на бумаге, меч с библиотекой невесть где, а птица всего лишь нарисована?..
— И... что же делать? — Нестор обескураженно умолк. Старец вздохнул и развел руками:
— Нам, Мастерам Человечества, не велено влиять на мирскую жизнь, ведь тем самым мы подчас лишаем вас божественной привилегии — права выбора. Я вот в недавнюю Гражданскую войну попытался в рядах красноармейцев повлиять на ситуацию, так только полусотню казаков погубил. У красных есть там один бессмертный от Сен-Жермена — он нынче генералом Фриновским зовется — так налетел коршуном на купающихся казаков и в их сапогах, выставленных на песке, спрятанные погоны нашел. Я тогда только одного казака и успел спасти. А ведь если бы не вмешивался, не дал команду купаться в речке Молочной — то все и обошлось бы.
Нестор с иронией глянул на старца:
— А когда деньги фальшивые делал — тоже ведь вмешивался в мирские дела? И неправильная, неканоническая роспись этого храма — тоже ведь мирское и тоже непотребное дело. Чем же ты лучше Сен- Жермена?
Старец враз как-то стушевался и опять почти неразборчиво залепетал:
— Я старый больной еврей, виноватый всегда и передо всеми. Если нужна причина любых несчастий — ищи еврея. И что самое печальное — все знаковые масоны — не евреи, а в масонстве обвиняют именно нас.
— Но ведь на четыре пятых комиссарского состава в России — именно вы, иудеи. Вы в наркоматах и трибуналах, и это благо для Германии, что фюрер не дал вам разворота. Вам, распявшим Христа!
— Да брось ты! — махнул рукой Иона. — Тут не в Христе дело. Просто Гитлер побоялся конкуренции. Ведь, согласно Талмуду, евреи — богоизбранный народ, требующий от каждого своего члена активного подвижничества, то есть проявления творческой личности. Почти то же самое и немцы — страницами своей библии «Main Kampf» они объявили себя высшей расой и каждому немцу предписали подняться до высот сверхчеловека. Как же в одной маленькой берлоге — Германии — ужиться двум крупным медведям? У них есть армия и оружие, вот они и принялись бить нас сначала у себя дома, а потом и везде, где достанут. У нас же, кроме бога Иеговы и вселенского интеллекта, нет ни страны, ни армии, ни оружия.
— Вы и впрямь считаете себя самыми умными?
— Не мы, — поправил старец, — а вы. Ведь именно арийцы — шведы и норвежцы — присудили нам самое большое количество Нобелевских премий. Мы, семиты, дали всему миру счет и письмо...
— Но, но!.. — запротестовал обеими руками Нестор, — нам дали письменность Кирилл и Мефодий.
— Молодой человек! — аж подскочил старик, и на кончике его носа задрожала прозрачная капля. — Славянское письмо — это разновидность греческого. А греческое произошло от арамейского, нашего, семитского. Чему вас толь¬ко в школах учат?
— Но ведь хотя бы цифры-то у нас арабские?
— Да. Но ведь арабы — те же семиты, Измайлово колено народа Авраамова! Неужели тебе, посланнику патриарха Павле, я должен втолковывать прописные истины?.. Вот что значит потеря библиотеки царя Иоанна!
— Кстати, о библиотеке, — вернул Нестор собеседника к основной теме. — Уж вам-то, Мастерам Человечества, наверняка известно, уцелела ли она?
— Да, уцелела.
— И... где ее искать, — осторожно, остановив дыхание, спросил Нестор. Ста¬рец тряхнул капелькой на носу и внятно сказал:
— В Сербии. Библиотеку из Москвы на 333 подводах вывез в 1627 году хорват Юрий Крижанич. Он вместе с несколькими боярами должен был уничтожить ее по приказу царя. Книги, оружие и другие ценности грузили на подводы и везли в сторону Можайска, где приготовили огромные кострища. Но Юрий еще задолго условился с митрополитом Климентом из Приштины, и вместо костров перегружал книги в присланные владыкой возы. Потом их закидали тряпьем и укрыли досками, и так и вывезли, словно скарб с Сербского православного подворья в Москве. Владыка Климент и запрятал царские книги где-то в нарочно сделанном склепе на Косовом поле. И еще долго не будет Сербии покоя от этих книг. Там и ищи меч Святогора.
— Да, но птица-то здесь. Ее не перенесешь с рисунка!
— Это не та птица, что нужна тебе, Нестор. Та птица сидит на плече у самой Смерти. Когда меч сыщешь, она сама к тебе явится. Ну, а когда добудешь и меч, и птицу, то в библиотеке найдешь точную карту с дорогой в Беловодье. И уже в Запретной стране окажутся собранными воедино все три Знака отца Павле.
— Но это будет уже иное время! — старец запахнул полы своего халата и гляул на перепачканные краской руки. — Это будет уже Время сорокопута.
— Кого? — не понял серб.
— Птица такая есть — сорокопут. Она всюду собирает корм и прячет его в разных местах. А как придет время кормить выводок, извлекает запасы из тайников. Вот так и гипербореи при схождении трех Знаков начнут по крохам, по крупицам собирать свои богатства для тысячелетнего процветания. А нынешняя война кончится вничью, потому что она не война между русскими и немцами, а между Сен-Жсрменом и Мастерами Человечества. Масонам надо попросту уничтожить две самые жизнеспособные нации, вот и стравили их в смертельной схватке. Хочешь не хочешь — и беловодским старцам приходится вмешиваться в мирскую бойню. Потому я и помогаю тебе, Нестор Обренович. И напрасно ты сейчас думаешь, что все услышанное и прочитанное тобою — сладкий сон. Ищи библиотеку, серб, и больше предавайся раздумьям. Потому что ангелы слышат мысли, а бесы только слова. Теперь тебя представят сначала протопресвитеру русской Белой армии, Наследнику Престола Алексею Николаевичу, а потом и самому Главковерху генералу Корсакову. Им верь, а советских генералов сторонись. Ступай, православный.
Уже на пороге церкви Нестор повернулся к старцу и спросил:
— А почему же ты еврей, если все равно бессмертный Мастер Человечества?
— Потому, что в миру я предпочитаю пребывать лишь с униженными, — ответил старец, и прозрачная капелька сорвалась-таки с кончика его носа.
Нестор неторопливо сошел с паперти величественного храма, повернулся, чтобы перекреститься на его купола и тут же пуля неведомого стрелка впилась ему в спину. Серб упал, а старец видел ускользающего между вековыми лиственницами стрелка и с сожалением подумал о том, что вмешиваться в происходящее ему никак нельзя.
— Была твоя, а теперь чужая. Ты не расстраивайся, дом теперь твой, пропивай спокойно. Всё нормально, мужик, — сказал и хлопнул дверью.
Кинулся Василий к кроватке, а сына нет, веши по комнатам разбросаны, беспорядок кругом. Завыл Василий на судьбу свою горькую.
Прошло пять лет.
Варваре пришла телеграмма «Срочно приезжай, Василий умер». Через несколько часов джип затормозил у её бывшего дома. Из машины вышли Варвара с Машей.
Зима, вьюга метет. У ворот стоит одна колхозная машина, на кладбище ехать, грою вести.
Вошла Варвара в горницу, посередине фоб на стульях стоит, а в нём Василий лежит. Не признала она в покойнике бывшего мужа, лежит старый, сморщенный мужичок, совсем чужой. От прежнего красавца Василия ничего не осталось.
На столе стоит икона, свечи горят, старуха в черном платке склонилась над библией, отчитывает покойника. Полумрак в комнате, блики от свечи по стенам тёмны¬ми тенями ходят, зеркало черным полотном завешено. Неуютно в комнате, холодно, пусто, и от пустоты душевной становится жутко.
По селу молва прошла, что Варвара с дочерью на похороны приехала, людей в избу набилось! Все на столичных гостей смотрят. Баы завидуют, мужики любуются.
Маша у двери встала, дальше не проходит. Удивлёнными глазами смофит на покойника, не признаёт отца в нём, не плачет, словно окаменела. Да и куда ей, первой красавице столицы? Вся-то она холёная, беленькая, чистенькая, молоденькая, все возле неё крутятся, угодить стараются. Забыла, небось, как навоз выфебала да пьяного папку домой по фязи тащила. Стоит, даже глазами не моргает. Что в её красивой головке творится?
Время пришло с покойником прощаться, пора на кладбище везти. Бабы в голос запричитали прощальную. Варвара первая подошла к покойнику, перекрестилась, а целовать в лоб не стала. За ней Маша, перекрестилась, наклонилась к покойнику и так горестно-горестно:
— Эх, папка, ты папка! Зачем ты водку пил?
За ними все односельчане подходили, причитали, плакали.
На кладбище черный холмик на белом снегу от Василия остался. Односельчане уехали в школьную столовую поминать, осталась Варвара один на один с холмиком. Не заплакала, не запричитала, не пожалела, а стояла молча, красную розу на могилу положила и пошла по кладбищу. Нашла Соколихин дубовый крест, поклонилась в пояс, конфет на могилу положила да цветок живой и говорить стала:
— Спасибо тебе, Соколиха, что ремесло своё передала. Сбылось и последнее твоё пророчество — Василий, как собака, под забором пьяный умер. За серьги спасибо, ни за что на золотые не променяю.
Вдруг у самого уха каркнула ворона. Варвара вздрогнула. Оглянулась — сидит черная ворона на заборе, головой кивает. Соколиха прилетела, прощается.... Замкнулся ведьмин круг....

12
Глухой ночью на Выселках опять появились русские десантники. Прямо в его доме они скрутили руки старцу Илие и зачитали приговор: именем трудового нрода изменник приговаривается к расстрелу. Приговор приводится в исполнение немедленно.
Напрасно вопила старуха-жена и цеплялась за руки военных. Забежавший впопыхах старик Лепота тоже кричал что-то о сыне — красном командире — Илию повлекли во двор и прислонили спиной к дубовому забору. В захваченных немцами Выселках действовать предстояло споро, чтобы враги не успели примчаться на выстрелы. Венечка Полетика велел своим пятнистым сподвижникам встать в ше-ренгу и те подняли автоматы.
И тут сначала одна, а потом целая свора белых собак выскочили невесть откуда. Они окружили собой приговоренного, и ошарашенные солдаты на миг оцепене¬ли. Этого мига оказалось достаточно для того, чтобы между десантниками и собаками появилась маленькая белокурая девочка. Трехлетний ребенок смешно прошлепал прямо к Илие и старик поднял девочку на руки.
— Отставить стрельбу! — скомандовал Венечка и яростно заверещал в группку сбежавшихся староверов. — Уберите ребенка или я за себя не отвечаю!
Вышла вперед полная старушка в монашеском одеянии и полусказала-полупропела:
— Вместо чтобы дитя со стариком стрелять, вы бы финнов в монастыре побеспокоили. Они там в кладовке взаперти держат сестер Веру и Надежду за то, что они в большом лабазе сожгли пьяных мародеров.
— Не морочьте мне голову! — все на той же ноте верещал Венечка. — У меня приказ расстрелять приспешника фашистов! И времени нет вашими девками в монастырях заниматься.
— Там жена красного командира, а на руках у старца теперь дочка русского десантника. А сам Илия спас наши Выселки и всю округу, приняв на себя кару немецкого старосты. Убьете его — нынче же все здесь выжгут, проклятые.
— Ты вообще-то кто? — осведомился наконец Венечка. — Монашка? Вот и сопи в тряпочку, пока и тебя рядом со старостой не поставили.
Белые собаки зловеще рычали, и монашка засмеялась:
— Я-то настоятельница скромного монашеского скита матушка Софья. А вот кто ты, болезный, что распоряжаешься тут, как захватчик? Да знаешь ли ты, что стоит старцу Илие только дать знак, как от вашего отряда белые собаки клочка тряпки не оставят! Сюда даже финны не заглядывают, потому что знают силу этих зверей. Опустите ружья, треклятые! — скомандовала уже матушка, и десантники послушно последовали приказу.
Высоко в небе с утробным гулом на запад плыл косяк русских тяжелых бомбардировщиков. Словно мошкара, вокруг них вились истребители прикрытия.
— На Таллин пошли, морскую базу громить, — сказал Илия и без разрешения отошел от стены. Он приподнял руку, щелкнул пальцами, и собаки враз исчезли, словно растворились.
— У них там, в Таллине, база для снабжения кораблей-диверсантов, что разбойничают на Северном Морском Пути. В последнюю неделю каждый день ее бомбят...
— Ты-то откуда знаешь? — спросил потерявший инициативу Венечка.
— А в книге об этом написано, — ответил Илия.
— В какой еще книге?.. Ты не дури, староста, приказ о твоей казни никто не отменял!
Илия с сожалением поглядел на офицера:
— Дурные приказы выполняют только дураки. А ты вроде бы не совсем из их породы. А что касаемо книги... есть такая, «Гипербореи» называется — из нее все наперед известно.
Венечку словно током ударило:
— Так эту книгу Васька Горюнов написал, змей подколодный! Он что — тоже здесь прячется?
Илия рассмеялся:
— Эк ты хватил! Не знаю я никакого Васьки, а книга тут, у меня — можешь полистать.
— У тебя есть эта книга?.. Но ведь ее лишь кусочком напечатали в уничтожен¬ной районной газете! Правда, недавно один чекист привез из вашей глухомани несколько новых страниц рукописи, и я тогда уже подумал, что дезертир Васька Горюнов тут прячется. Он как-то до войны проговорился, что служил в этих местах и даже вроде бы зазнобу тут имел.
— Матушка Софья, — повернулся Илия к монашке, — припомни вернее, как того сержанта из десантников звали, что Вере голову вскружил и книгу мою увез?
— Артуром его звали, — успела вымолвить матушка, и Венечка с досадой хлопнул себя по ляжкам:
— Ну, правильно! Артур он и есть, а книгу подписал как Василий. Вот звереныш — все следы перепутал.
Илия подозвал девочку и поднял на руки:
— А вот его дочка, Артура вашего. Так он жив, сказываешь?
— Вам тут видней, раз в книге все пишется. Значит — он ее и строчит! Илия минутку помолчал и спросил:
— Так ты раздумал меня расстреливать? Тогда вот что я скажу, малый. При переходе через фронт вы сильно наследили, и на пути возвращения вас в нескольких местах ждут засады. Потому завтра поутру я дам тебе в провожатые одну девицу — она и выведет вас на советскую территорию. Только ночь придется повоевать — отбить ее у финнов.
— Финнов-то много?
— А ты что — только числом воевать умеешь? Не робей, чекист — с тобою будут мои белые собаки. А пока вели своим головорезам отдохнуть и сам пожалуй ко мне в светелку. Дам я тебе полистать знаменитую книгу, хотя твой Артур-Василий не имеет к ней ровным счетом никакого отношения.

13
Дождь зарядил обложной, до приторности теплый и, видимо, на весь день. Разведчики лежали в канаве у самой ограды городской электростанции уже второй час, но на объекте не наблюдалось никакого движения. Со звуком шлепка куска глины скоро рядом опустились старшина Обернибесов и двое его товарищей.
— Что? — спросил Артур.
— Четыре собаки с проводниками и пятеро автоматчиков были, царствие им небесное.
— Не любишь собак?
— До жути! Но еше больше — их проводников с автоматами. Кинологи, мать их в кочерыжку... У моего хохла-батюшки фамилия была веселая — Оборотень — так я ее при получении военного билета облагородил.
— Тоже удачно. — согласился Артур.— Как думаешь, долго нам тут еще мокнуть?
Старшина огляделся:
— Остальные-то где десантники?
— Ушли на хутор, бабочек ловить... Как нам на станцию проникнуть?
— Очень просто. Раз нет ни движения, ни охраны — значит — она заброшена. Видите — и провода у трансформаторной будки оборваны? Сейчас пойду и все проверю.
«Черт, — подосадовал на себя Артур, — как же я всего этого не заметил?».
— Возьмите с собой человека.
— Не стоит! — отмахнулся старшина. — От одного меньше шуму. Он привычно вытянул тесак, отер его о штанину и засунул обратно в ножны. Потом неуклю¬же перебрался через край овражка и, оставляя за собой темную полосу на траве, зигзагами побежал к циклопическому зданию станции.
Ребята покуривали в рукава, нервничали, ожидая старшину. Артур отвернул рукав и по часам определил, что рабочий день, будь он на станции, уже должен бы начаться.
Из города уже долетали звуки проснувшейся жизни: тяжко в районе консервного комбината ударили в рельсу, из окраинной улицы два пацана в мешках, вывернутых на манер капюшонов, выгнали небольшое стадо коров.
Ждали.
Где-то высоко, над дождем и облаками, опять прогудели самолеты и по их пробирающему до озноба дребезжащему звуку Артур понял, что это к фронту потянулись немецкие дальние бомбардировщики.
Старшина появился внезапно и почему-то с тыла. Он скатился в овражек и вытер ладони о клок густой травы, выдернутой из дерна с бережка:
— Девка там...— выдохнул он и перевернулся на спину. Старшина судорожно закурил, не прячась, и добавил: — Пусто в станции, только какая-то чертовщина с потолка свисает. Такая дура на канате — шар с наконечником, а наконечник прямо на полу круги пишет.
— Какая девка? — не понял Артур.
— Перепуганная и водочкой от нее тянет... Словом, пойдемте туда — обсохнем и передохнем.
— Точно нет охраны?
Старшина лишь обиженно хмыкнул и, первым поднявшись, пошел по высокой мокрой траве. Вслед ему двинулись остальные.
Громадные металлические ворота станции, предназначенные для проезда грузовиков с углем, были приоткрыты, хотя для прохода в них ржавела по углам калитка. Разведчики вошли внутрь.
Пахло давним запустением, большая куча антрацита в углу покрылась ржавым налетом. Внутри не было ни котлов, ни динамо-машин. Вдоль всей стены справа стекали обильные потоки дождя, но все это Артур отметил для себя лишь мельком. Все его внимание привлек огромный маятник, занимавший самую середину помещения. Сплюснутый по линии горизонтали шар висел на тончайшем, почти невидимом канате, и острием снизу почти упирался в пол.
Артур подбежал к маятнику. Оказалось, что стрелка внизу шара касается большого листа белого ватмана. Видимо — бумагу подложили недавно, потому что неровные кольца рисунка от острия маятника были обведены лишь троекратно.
— Маятник Фуко... — Задрав голову, Артур обошел вокруг висящего шара. Там, в полумраке перекрытий, тускнело кольцо крепления и висели вниз головами несколько летучих мышей. Там же яркой фосфоресцирующей краской светилась крылатая фраза «Рег aspero ad astra».
— Вот она, товарищ младший лейтенант, — вернул Артура к действительности старшина. Артур опустил голову и повернулся на голос. Прямо перед ним стояла мокрая продрогшая женщина, со спины подпираемая ладонью старшины.
— Зойка... Окаемова? — глядя на девушку, припоминал Артур. — Секретарь горкома комсомола и член литературного объединения при газете «Сияние коммунизма»?
Та кивнула, не поднимая головы и все так же дрожа. Вокруг остро запахло спиртным.
— Ты еще пьесу написала... Как это?...
— «Юное сердце Марата», — подсказала девушка.
— Вот-вот, — обрадовался Артур, — Венечка Полетика ее очень хвалил, а редактор Праведников разругал вконец... Тут-то ты чего делаешь, Зойка?
Зойка глянула в глаза Артура и сказала, икнув:
— А Курту пьеса тоже понравилась, и мы ее ставим в офицерском казино.
— Какому Курту? — не понял офицер. Повернувшись к старшине, он велел: — Клим, налей ей половину крышечки от фляжки спирту, пусть придет в себя.
Зойка выпила и совсем трезвыми глазами поглядела кругом:
— Артур Горюнов? — узнала она. — А Кузьма Лаврентьевич говорил, что т¬бя в Москву на самолете увезли.
— Он жив?
— Ну да. Только ни домика себе не строит, ни к соседям ночевать не ходит. Так и торчит сычом на пепелище, даже зимовал там у костра. И немцы его не трогают, вроде как боятся.
— Ты-то чего тут делаешь? — опять спросил Артур. Зойка на миг замешкалась, а потом махнула рукой:
— А, все равно узнаешь... Я с немецким инженером роман закрутила, с Куртом Калецки. Он вот с этим маятником, — указала рукой на шар, — какие-то опыты проводит. Так его нынче утром на моих глазах неведомые бандиты скрутили и увели. Наверное — убили...
Артур молитвенно сложил ладони:
— Ты — секретарь горкома комсомола! «Пламенное сердце Марата»!...
— Юное сердце, — поправила Зойка и попросила: — Куртку сухую дайте, что ли... — мешковато натянула на себя камуфляж, извлеченный сержантом из рюкзака и продолжила: — А что ж ты мне прикажешь делать, когда вы, вояки, немца в город на своих плечах приволокли? Мне двадцать шесть лет — и другой молодости у меня не будет. А тут Курт — элегантный, эрудированный, чуткий. Да я, может быть, войне даже благодарна, что он появился в нашем городе! И потом — какой он враг — у него даже пистолета нет. Так — инженер в военной форме, вот этот шарик на маятнике охраняет.
— Это я уже слышал, — Артур соображал, как поступать дальше, ведь уничтожать на электростанции вроде бы и нечего. — А скажи-ка мне, Зойка, что у немцев теперь на старом городском аэродроме?
— А черт его знает — туда за версту никого не подпускают — собаками охраняют и электротоком. Только каждую неделю оттуда в небо улетает какая-то ракета, вот как нынче утром.
— Твой Курт к этому отношение имеет?
— Наверное — у него полная голова математики.
— Есть хочешь? —спросил Артур. — Клим, — обернулся к старшине, — разво¬рачивай нашу походную скатерть-самобранку, а потом двинем в Ряшиново, пого¬ворим с умным Куртом-инженером. Ешь, Зойка, ты тоже с нами, только спирту я тебе больше не налью.

13

Две недели в пригороде Канска Нестора Обреновича врачевал местный дья¬чок Пахом Наказных. Он вытащил пулю, и старик Иона Саблер, разглядывая ее на свет, сказал:
— Узнаю тебя, заряд от Сен-Жермена. По всему видать, Пахом, что за нашим сербом охотится стрелок от масонского братства. Ну не могут они допустить успеха его предприятия! Сколько, говоришь, серб еще проваляется в постели?
— Да вот отоспится — и может вставать. Я его тут редким лекарством уколол — пенициллин — мне его племянница из самоё" Москвы прислала. Она у меня, Антонина, — Пахом поднял кверху палец, — у самого Лаврентия служит на побегушках. Пишет — медаль ей выписали за разоблачение какого-то сурьёзного диверсанта.
— А отоспится-то когда серб? — уточнил Иона.
— Чего пристал? — окрысился дьячок, — сам же твердишь, что за ним охотятся. Значит — из дому ему нет ходу.
Иона выглянул в окно на летнюю пыльную улицу и сказал:
— Ну, тогда, отче, я приведу гостей прямо сюда.
— Валяй, — согласился Пахом, — я только луковицей образа для сияния про¬тру да масло в лампадках заменю.
И пока дьячок хлопотал по дому, Иона ходил в город. Не было его часа три. Потом у дома остановился автомобиль с открытым верхом и сквозь сумеречное окошко Пахом разглядел приехавшего военного в пыльной гимнастерке, дородного генерала и священника в фиолетовой рясе. Мелко перекрестившись на образа, он открыл перед генералом и архиереем дубовую дверь горницы.
Ступивший впереди них старец Иона широким жестом представил горницу:
— Хозяин дома отец Пахом и его обиталище, господа. А раненый вот, под окном на топчане... Кажется, он уже проснулся.
Пахом степенно придвинул к лежащему две табуретки и, пока оба гостя крестились на иконы, покрыл их одноцветными накидками.
Нестор спросонья не сразу понял, что эти генерал и архиерей пришли именно к нему. Он попытался встать, но в раненой груди захлюпало и даже не боль, а какая-то истома толкнула его обратно на подушку.
— Лежите, лежите, — генерал успокаивающе погладил его поверх одеяла и представился, назвав себя и протопресвитера владыку Алексея.
— Признаться, — заговорил Корсаков, — я и военный Совет сократил, что¬бы с вами поскорее встретиться. Со слов старца Ионы я знаю, сколь важное дело привело вас в Сибирь. Похвально в рядах противника нашего общего врага видеть серба.
— Я...— Нестор осторожно откашлялся, — я словак,— ваше высокопревосходительство.
— Вот как! — он глянул на Иону, а протопресвитер Алексей сказал:
— Ну, это не столь важно, хотя вы наверняка католик.
— Ну да, — подтвердил Нестор. — только грамоту постигал я в русском бело¬эмигрантском училище в Братиславе, а потом учительствовал в церковной школе в Сербии. Там и сошелся накоротке с патриархом Павле. Началась война — меня вернули в Словакию и поставили под ружье. Да только Павле сказал еще до того, что я избран, и задал мне урок найти три Знака славянского единения. Вот я и ищу. Да только, — он осторожно тронул рукой простреленную грудь, — видно, и еще кто-то их ищет, если идет по моему следу.
— Ну, — успокоил генерал, — безопасность вашу мы теперь берем на себя. Вам сколько лет, поручик?
— Двадцать четыре, мой генерал!
— Превосходно, — Корсаков переглянулся с протопресвитером и добавил: — Значит, к концу века вам будет около восьмидесяти. Времени достаточно, чтобы найти в Сербии библиотеку Ивана Грозного.
— А почему вы ограничиваете поиск концом XX века?
— А вот Иона, — Корсаков указал на Саблера, — утверждает, что, если к тому времени не найдем, то потеряем навсегда и Косово Поле, и всю Сербию. А он мудрый — все видел, все знает.
— Ты уж постарайся, сын мой, — заговорил Алексей, — ибо Сербия, Словакия, Россия — все суть одна родина единого славянства. Потому что нельзя путать Родину и государство: государства воюют между собой, но Родины — никогда.
— Есть различия между этими понятиями? — переспросил Нестор.
— Они несовместимы, — подтвердил священник, — и соотносятся одно к другому, как убийца к убитому. Государства все одинаковы: это армия, чиновники, церковь, налоги, заработная плата, учебные заведения, четкая соподчиненность, насилие. Потому, извечно воюя между собой, государства никогда не достигают побед.
— А Родина?
— О-о... Родина. Родина неповторима и у каждого своя. Родина — это ветер во поле, драка за любимую девушку, это воронье над церковным куполом, это пьяный сосед-ветеран и чудесные книги, которые никогда не вычерпаешь до конца. Родина — это юродивый на паперти и святые старцы, вера, сказания и летописи, в которых история отражена правдивее и полнее, чем в официальном изложении. Родина неизменна при любом государственном режиме и в конце концов на земле совсем не станет государств, но будет одна — великая Родина.
— Вы коммунист, святой отец? — удивился Нестор.
— Отнюдь нет, — отмахнулся протопресвитер, — я всего лишь главный священник Русской белой Армии. А коммунисты хотят построить именно всемирное государство, и потому особенно усиленно уничтожают сейчас Родину, чтоб русского духа в России не осталось. По-своему Родину у себя в Германии громит Гитлер, убивая лучших людей страны и сжигая немецкие книги. Вот так, попирая один другого, фюрер и генсек работают на третью сторону.
— На масонов?
— Потому, что они сами масоны. И разоблачить их поможет все та же библиотека Ивана Грозного. Они наверняка тоже ищут ее, и — поверьте, в случае обнару¬жения постараются даже место, где она спрятана, стереть в порошок, будь то хоть строение, хоть храм, а хоть целый город.
— Вот потому, — добавил генерал, извлекая из карманчика френча несколько багряных книжечек, — вы и будете искать библиотеку теперь уже с нашей помощью. Да вы лежите, лежите... По этим документам вы — Владимир Иванович Сухов — старший лейтенант разведуправления Генерального штаба Красной Армии и сын заведующего политическим отделом газеты «Правда». В случае нужды он подтвердит свое родство.
— Но ведь, — Нестор кинул взгляд на скромно стоящего у ног его топчана Иону, — насколько я посвящен — библиотека находится теперь на территории, под¬контрольной немцам?
— Это — вопрос ближайших месяцев, — успокоил его Корсаков. — Вот расколошматим их этим летом под Курском, погоним так — до самого Берлина не опомнятся. А вам же пока надо поработать в архивах, поездить по археологическим раскопкам, походить по музеям, поискать частных собирателей. Ну, а в помощь вам, в качестве адъютанта придается... только не удивляйтесь, — генерал поднялся, прошел к окну и дал знак военному, ждавшему у машины. Через минуту стукнула дверь, военный вошел и вскинул руку к козырьку фуражки:
— Старшина Оборотень явился по вашему приказанию, ваше высокопревосходительство!
— Каков? — Корсаков кивнул головой в сторону старшины. — Это ведь он вас обеспамятевшего перевез с баржи прямо в лесную церковь к старцу Ионе. А для всех прочих он вас просто повез на берег в могилу закопать. Довольны ли, старший лейтенант?
— Вполне, ваше высокопревосходительство!
— А вот это оставьте, — посуровел Корсаков. — Вы — офицер Красной Армии, и там принято обращение — товарищ. Усвоили?
— Так точно, товарищ генерал. Разрешите выполнять задание.
— Что ж, приступайте. А для связи с моей Ставкой пользуйтесь услугами главного редактора журнала «Форпост» Личугиным, к нему и отправляйтесь в Москву, как только подниметесь.
— Да я уже сейчас, — опять попытался встать Нестор, но генерал повернулся к Оборотню:
— Старшина! Следите за тем, чтобы он без ведома отца Пахома не вставал и не ходил. Лично спрошу.
Старшина опять взял под козырек. А старец Иона разжал ладонь и спросил старшину:
— Видишь пулю? Уже вторую я вынимаю из словака. Найди мне этого стрелка, старшина, уж очень мне невтерпеж с ним потолковать.

14

«Хранитель Духа Агай опустил девочку Аю босыми ножками на траву и развернул поданный кладовщиком свиток. Он ждал, что прочтет теперь старик Ойна в диковинной грамоте. Но старик вместо чтения лишь переложил свиток в руку Хранителя. Тот недоуменно уставился на незнакомые письмена и перевел взгляд на Ойну:
— Но я не знаю языка, которым написано тут. Ты смеешься над Храните¬лем, Ойна? Или прочти для меня сам, или я всем скажу, что столетний Ойна выжил из ума и плетет небылицы. Перед незапятнанностью этой девочки я настаиваю, старик!
Недовольно покряхтел Ойна и сказал:
— Чтобы прочесть этот текст, надо пожить в царстве Белых Замерзших Вод. Мудрые Мастера Человечества, которые живут там, разрешили мне отправить к ним в науку гиперборея, но одного. Поверни свиток с другой стороны. Видишь, там чертеж пути в неведомую землю. Ступай теперь туда, Хранитель Духа Агай. Но берегись: если не успеешь возвратиться к дню совершеннолетия девочки Аи, то страна останется без Хранителя и все население ее уйдет в землю.
— Я не хочу рисковать благополучием моего народа, старик. Идет страшная война и, пока мы не разгромим врага, мне нет дела ни до твоей грамоты, ни до страны Замерзших Белых Вод. Я буду с моим народом до тех пор, пока в день ее совершеннолетия не передам хранимый мною Дух девочке Ае, определенной богами в новые Хранители.
Старик Ойна коснулся своего перебитого носа и сказал:
— Ты наивен, Агай, как простой воин. В грамоте содержится откровение о судьбе народа и этой девочки. И для того, чтобы свершилось написанное, именно ты. Хранитель, должен сам прочесть это письмо, ведь оно попросту непереводимо. Ступай моей дорогой, и при сильном желании тебе хватит для дела трех лет, ведь я указал тебе путь.
— А не отправить ли туда жреца, либо военачальника?
— Нет, Агай, Мастера Человечества зовут именно тебя"

Венечка отложил в сторону тетрадку и подумал, что при таком исходном материале сам вполне бы мог написать роман вместо Васьки Горюнова. «Пожалуй — прихвачу эту рукопись. Если ее переложить на стихи — бесподобная поэма получится.

Они
 не ведали
 победы Лишь потому,
что ихний
 вождь
 Был
 беспартийным
 людоедом,
Он был
 на Гитлера
 похож!» —

как-то легли строки на страничку новой записной книжки, и Венечка еще раз пожалел о потере старой, истрепанной и верной, той, куда вносил самое дорогое и сокровенное. Он чувствовал, что сейчас его, как говорится, понесет в стихах, но времени было в обрез. Час назад на краю Выселок видели немецкую танкетку, а воевать теперь с немцами или финнами не входило в планы разведки. Венечка по-вернулся к двери и окликнул сержанта:
— Предатель в дорогу собрался?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— Тогда веди сюда девок, что мы в монастыре из-под замка у финнов увели. Сержант скрылся, а через пять минут подтолкнул прикладом через порог Зину
 и Наташу. Те так и стояли с руками, повязанными веревками еще финнами. У их ног без шума вошли и легли две белые собаки.
— Вы кто вообще? — Венечка повернулся вместе с табуреткой и уставился на женщин.
— Мы... монашки, — тихо ответила Наташа.
— А я думаю — пособники врага, — раздельно и громко сказал Венечка. — Потому что монашки не могут быть советскими патриотами. Ну, поднять головы!.. В глаза смотреть мне, в глаза!. На врага работали?... белье шили?., песни им в утеху пели?!.
Он порывисто вскочил и кончиками пальцев поднял голову Зины за подбородок:
— Публичный дом в монастыре устроили?!!
Зина дернула головой и зубами впилась в кисть офицера. Тот взвыл и отскочил к столу:
— Сержант!.. Ну-ка баб в сарай и отходите их ремнями так, чтоб ни встать, ни сидеть подлым.
— Сам ты подлый — только с женщинами воевать, — внезапно громко и зло сказала Зина. — Там тех финнов в монастыре всего семеро было, так вы побоялись даже с ними столкнуться: ночи ждали, чтобы по-воровски замок спилить. А издеваться над собой не позволю — я дочь полкового комиссара и жена политрука!
Венечка немного поостыл и велел сержанту выйти:
— Нету в армии больше ни комиссаров, ни политруков, — сказал он уже примирительно, дуя на укушенную ладонь: — Ты что — бешеная — живых людей кусать?
— Тоже мне — человек! — возмутилась от двери теперь Наташа. — Руки хоть развяжи, человек...
— А кусаться не будете?... Хорошо, сейчас развяжу... Ну — проходите, приса¬живайтесь вон на лавку. Поговорим теперь на равных.
— С тобой что ли? — в голосе Зины звучала непримиримость. — Ты сам кто вообще, если способен на женщину руку поднять?
— Старший лейтенант. Тут с разведкой и карательной функцией — старосту Илию вон имею приказ расстрелять. Да только ситуация маленько измени¬лась. И его, и вас поведу теперь к своим через линию фронта. Или сопротив¬ляться станете?
Женщины переглянулись, и Зина ответила:
— Пойдем. Только девочек своих пристроим у стариков да к тебе получше присмотримся — уж больно ты бессердечен.
Венечка опять подул на ладонь и совсем мирно сказал:
— Попугал, извините уж. А вообще-то я поэт...
— Ну, вот, — рассмеялась Зина, — еще один стихотворец на мою голову. Радуйся, Наташка, — повернулась к подруге, — твоего поля ягода.
Венечка спросил Наташу:
— Тоже пишешь?
— Почему тоже? — обиделась та. — Я сама по себе.
— Прочти, — попросил офицер. Наташа удивленно глянула на Венечку:
— Что — прямо сейчас?
— А чего тянуть? Ты хоть раз печаталась?
— Не-е...
— Вот! А я много раз печатался — ив газетах, и даже в журнале «Чекист». Мо¬жет слышала такую литературную фамилию — Полетика?
— Не-е...
— Давай не мычи — я тебе сразу скажу: есть у тебя искра или нет?
Наташа вопросительно глянула на Зину. Та кивнула — читай! Зина помассировала запястья рук и мягко, как умела только она, заворковала, словно не стихи читала, а попросту разговаривала с подругой. Стихи были новые, их никто еше не слышал.

 "В третьем годе ,
Мучилась я, Зиночка, головой.
Прямо скажу, что была я вроде
 Порченой какой.
Голова болеть начинает—
Сейчас мне лед, порошки,
А я смеюсь, дрожу — поджидаю,
Прилетят ли мои огоньки.
День ли, ночь ли — вдруг зажигается
 Вокруг звезда за звездой.
В хороводы, в узоры сплетаются,
Жужжат, звенят, как пчелиный рой.
Церковь над ними потом воссияет,
Невидимые хоры поют -
Не о меня хоронят, не то венчают,
Не то живую на небо несут.
И тау я эту головную боль полюбила,
Срывала лёд, бросала порошки,
Но матушка-игуменья упорно лечила -
Так и пропали мои огоньки"

С последним слогом стиха Зина звонко поцеловала подругу в лоб и сказала Вадиму:
— Тут не просто искорка, тут целые огоньки!
Вадим же, закусив губу, успел подумать: «Ну зачем русскому языку столько поэтов? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней».
— Что у тебя за тема поповская? Не можешь написать о социалистическом строительстве, о партии, о товарище Сталине? Зачем тебе талант, если ты его используешь не на пользу рабочему классу?
— Талант, значит, есть? — язвительно переспросила Зина.
— Да, есть, — подтвердил офицер, — но от этого ее стихи только хуже, потому что они вредные. А вредный талант работает только на врага.
— Наверное сам про партию и вождя пишешь?
— Конечно! Хотите — прочту! — в запальчивости он поднялся и поставил ногу на табуретку. Потом размашисто, как народный трибун, вскинул руку и начал, чеканя:

Мы —
дети партии родной. И нет
 завидней доли. Чем поменяться
 с ней
 судьбой
 Быть
 словно витязь
 в поле!..

Зина редко, вразбивку захлопала в ладоши, останавливая декламатора. Тот умолк и уставился на девушек:
— Вот как должен писать советский поэт, учитесь!
—Да...— Зина помолчала.— Неплохо... Только стихи какие-то двусмысленные.
— Мне все завидуют, — махнул рукой Венечка. — Вот до войны мне так же завидовал паршивый писателишка Артурка Горюнов...
— Кто?!! — буквально взвилась и пошла пятнами Наташа. Венечка даже испугался:
— Э-этот... Горюнов, Артур... Еще роман о гипербореях писал, как в тетрадке вашего попа Илии...
— Это он! — почти прокричала Наташа и внезапно взяла офицера за грудки: — Где он теперь, мой Артур?!
— Да... отцепись ты! — Венечка еле отодрал от куртки руки женщины. — Откуда я знаю, где его теперь носит? Я вон эту тетрадку листал — так думал, что это он ее тут недавно сочинял... да что здесь происходит, черт вас подери совсем?
Зина спокойно ответила со своего места:
— Этот парень ей ребенка тут оставил, а сам смотался с редкой рукописью. Рукопись эту Илия потом долго восстанавливал, вот ее ты и держишь теперь на столе. Может тоже наберешься наглости издать ее под своим именем?
Наташа не могла успокоиться, нервно прохаживалась по горнице:
— Давай поскорее выходить, командир, — сказала она, — на большой земле я его непременно найду, раз ты знаешь его довоенный адрес.
— Любишь? — удивился Полетика.
— Души не чаю! Любовь мне дочку подарила и стихи. Давайте собираться, а то нас тут немцы прихватят.
Венечка опять окликнул сержанта, спросил, подготовился ли к переходу Илия? Потом хлопнул в ладоши, привлекая внимание разгорячившихся женщин и сказал:
— Уходим в сумерках. Взять самое необходимое, а пока отдыхать. Женщины вышли с пустыми руками, пропустив перед собой белых собак. Венечка прихватил со стола тетрадку и сунул ее в сразу располневшую планшетку.

15
Небо, казалось, имело неисчерпаемые запасы воды, и все семь километров до Ряшиново разведчики и Зоя хлюпали по расползающейся под ногами грязи, раду¬ясь при этом, что в такую непогодь немцы не станут высовываться из своих гнезд.
Дождь был почти горячий.
— Первый за все лето, — сказала Зоя и припомнила: — ты, кажется, стихи писал до войны, Артур, хотя почему-то не печатал их. Может припомнишь что к случаю?
Артур отер мокрый лоб и ответил:
— Охотно. Я ведь родом с этого хутора. Когда возвращался со срочной службы, то еще не знал, что старики голода не пережили. Сочинил — как приговорил:

Я был на земле бродяга,
Прикончивший фляжку до дна.
Ушла из меня отвага
 С последним глотком вина.
А ночь стояла такая —
Хоть в пузырьки разливай,
Да сполохами играя
 Гремел над землей громограй.
До хутора путь неблизкий:
Надеясь, что злость сорву,
Я посох в ладони тискал.
Втыкая его в траву.
Не ждут там меня сегодня —
И завтра не будут ждать.
Хотя не чужой я вроде —
Там жили отец и мать.
Но вряд ли в окошке тусклом
 Мигнет для меня огонь —
В том доме темно и пусто —
Калитки его не тронь.
Не тронь у двери щеколду,
Порожка его не тронь.
Не пей из колодца воду,
Не жги в фитильке огонь!
Куда же спешу, бродяга,
На что же надеюсь я?
К тому ж опустела фляга —
Совсем как смысл бытия...

— Впрочем, — подытожил Артур, — стихи кончились, — начинается проза. Видите вон домик с петушком на коньке крыши? Это мой бывший дом. Там и должен ждать нас сержант с немцем... Поосторожнее, пожалуйста — в непогоду по этой дорожке можно запросто соскользнуть в колхозный пруд, а он глубокий, хоть и давно не чищеный.
— Рыба водится? — спросил старшина.
— А то как же! У меня там под стрехой и удочки должны остаться. Да вон, кстати, на той стороне какие-то два чудака и в дождь удят. Знают, что теперь самый клев.
Старшина вскинул к глазам бинокль и присвистнул:
— Это же наш сержант... Боже святый! Товарищ младший лейтенант, гляньте, кто с ним!
Артур принял бинокль и навел фокус.
— Вот так штука!
Сержант сидел рядом с плененным немцем и оба в четыре глаза глядели на свои поплавки:
— Словно и нет войны, — возмутился офицер, — ну и дисциплинка у вас, старшина, — сидят, как две мишени — хоть голыми руками бери.
— У нас все семь раз проверяется, прежде чем делается, — успокоил старшина. — Сержант наверняка проверил хутор и окрестности и установил, что немцев тут нет. По бережку до них километра полтора? Тогда вы ступайте сразу к рыбачкам. А я за вашими удочками мотнусь.
— Я устала, — закапризничала Зоя, — я в тепло хочу.
— Проводи ее, Клим, в мой дом, попробуй печку там растопить.
— Печку нельзя — дым может привлечь посторонних. Спирту ей оставлю.
— Но только самую малость! Зойка трезвая пригодится нам при допросе немца.
Разошлись. Через полчаса, стараясь не касаться росистых кустарников, Артур и разведчики подошли к рыбакам. Дождь кончился и те мирно сидели рядом — один в пилотке, другой в черной мокрой фуражке. Они были еще в полусотне шагов, когда сержант с удочкой, не оборачиваясь, поднял кверху руку, призывая к тишине.
Подошли. Расселись рядом.
Два красненьких поплавка мягко покачивались перед рыбаками, распространяя вокруг себя мелкие круги на воде. Потом один резко дернулся, исчез, и немец резко рванул удилище. В воздухе словно из ниоткуда возник серебристый окунь, и, кувыркаясь, тут же упал в траву за спинами сидящих. И тут же второй рыбак выхватил еще одну рыбину.
— Клюет, как на пропасть! — обрадовался сержант, слюня крючок и прямо так, голого, без приманки, закинул его в пруд.
Небо начало кое-где высиниваться, потянуло легким ветерком. Разведчики некоторое время отдыхали, не мешая рыбакам. Они уже натаскали по дюжине рыбин, но клев шел все хуже и, когда из-за кустов вышел Клим Обернибесов, сержант опечалил его:
— Погода меняется — клев пропал.
— Жаль. — Тот все-таки размотал леску и закинул крючок в воду. Третий, деревянный, поплавок палочкой лежал на воде и даже кругов вокруг него не было.
— Моя удочка, — по поплавку определил Артур. — Зоя как там?
— Уснула, — старшина весь ушел в ловлю, а сержант сказал:
— А вот мои удочки всегда при мне. Так поверите — у немца за отворотом куртки тоже леска с крючком была намотана! Рыбак рыбака — как говорится — видит издалека.
Но Артур уже не слушал сержанта. Он видел, что немец потерял интерес к рыбалке и теперь вопрошающе смотрел прямо в глаза офицера.
— Freilein ... Зоя?. И заговорил, заговорил, путая немецкие, польские и русские слова. Из его горячечной тирады Артур понял, что немца весьма беспокоит судьба некоей девушки Зои, на которую тот имеет серьезные виды.
— Ока-ё-мова, — осторожно произнес немец фамилию.
— Разговорился, — захохотал старшина, — тебе не о женитьбе надо думать, а о том, как шкуру спасти! Товарищ старший лейтенант, мы на этом пруду видны издали, как вошь на гребенке. Надо до подхода группы капитана Лепоты укрыться хотя бы в вашем пустом доме. Я так понимаю, что немец по нашему ни бельмеса не смыслит, ни мы на его гребаном немецком не понимаем.
И вдруг резко обернулся к немцу и крикнул:
— Шпрехен зи дойч, паскуда?
— Ja... Ja!, — радостно прокричал пленный и добавил, словно смакуя: па-с-ку-да...
— Тогда договоримся, — с удовольствием добавил старшина и без команды старшего первым пошел к кустарнику. В один след, подталкивая плетущегося за офицером немца, осторожно потянулись вдоль пруда. И уже когда обогнули пруд, замыкавший шествие старшина Обернибесов глянул в сторону нужного им дома, приостановился и присвистнул:
— Ну не дура ли! Демаскирует ведь...
Над трубой дома стоял густой белый дым, видимо — от мокрой соломы ...

16
В кабинете Ореста Матвеевича Личугина, на громадном кожаном диване сидел ладный молодой офицер. Бледный до синих кругов под глазами, он, казалось, дремал. Но Орест Матвеевич понимал, что Владимир Сухов таким манером копит силы после двух ранений. Хозяин редко курил трубку, да и теперь не разжег ее — просто ходил по комнате, держа вишневый чубук в правой руке и при разговоре ритмично размахивая ею:
— Я сам еще с молодых ногтей интересуюсь канувшей библиотекой царя. Сокровища ее поистине бесценны. Мало того, что великие князья, а потом и Госуда¬ри Московские собирали в книгохранилище все династические списки, государственные акты, всякие статистические данные и переписные листы — уже после Иоанна Борис Годунов разослал дьяков по всем монастырям и велел собрать в Москву древние летописи и Жития Святых. При нем завершалось написание грандиозного Лицевого свода — практически первой на Руси энциклопедии. Все эти сведения были основой знаний великих людей эпохи — Иосифа Волоцкого, митрополита Макария, Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева.
Личугин забылся, приостановился, раскуривая трубку. Пустил дым, а потом опасливо глянул на раненого и разогнал сизое облачко руками.
— Этот Сильвестр, монах, справщик рукописей царского печатного двора, очевидно, был из последних, кто пользовался утраченной библиотекой. Сильвестр из моих земляков — я тоже родился в Курске, — Личугин легонько потянул из трубки, выпустил струйку в сторону от дивана: — Наш город вообще дал России и Ан¬тония Печерского, и Серафима Саровского — великих святых, и Сильвестра вот Медведева... Да, так Сильвестр вышел-таки на след библиотеки, но Петр I велел его казнить. Якобы за причастность к стрелецкому бунту. На деле же с момента воцарения Романовы постарались уничтожить всю настоящую историю страны со времен Рюрика.
— Зачем? — подал голос Владимир Сухов.
— А это интересный вопрос! — воскликнул редактор, и зачадил, теперь уже не сдерживаясь: — Ставленники Европы, они должны были подтвердить своим царствованием норманскую теорию русской государственности. Завладеть богатейшей Россией — это всегда было мечтой Папы римского и всех западных монархов. К тому времени они поняли, что обгрызать нашу державу — только зубы сломаешь, вот и пошли на откровенный подлог. Уже первый из Романовых Михаил Федорович наглухо закрыл для всех кремлевское книгохранилище. В нем тогда, словно книжные черви, копошились странные переписчики в черных балахонах и по-иноземному гладко бритые. Царь тогда создал целую почтовую связь между Москвой и Кенигсбергом, куда чужие монахи увозили и рукописи, и копии книг и документов. А потом возня в книгохранилище помаленьку затихла, чужие монахи исчезли и все помаленьку стали забывать о библиотеке.
Но воду взмутил наш Сильвестр Медведев. Когда его убили — властям казалось — концы ушли в воду. Но тут на Урале возник знаменитый Василий Никитич Татищев, который по сибирским городам и монастырям собрал летописи, до которых не дотянулись руки властей, и написал свою «Историю Российскую с самых древнейших времен».
Хозяйка принесла чай, гость и хозяин перешли к журнальному столику. Личугин продолжал:
— Да, опять незадача: Татищев подозрительно нелепо ушел из жизни, так и не успев издать своего труда. В Екатеринбург для разбора его рукописей и подготовки их к печати от Петербургской Академии наук был послан немец, профессор Мюллер. Как и следовало ожидать, по его приезде все рукописи Татищева сгорели, а труд Василия Никитича был издан по копиям, якобы снятым с его трудов до пожара тем самым Мюллером. Конечно, Татищев очень удивился бы, открой он изданную под его именем книгу с немецкой начинкой!... Ну, а потом уже Карамзин, Соловьев, Бантыш-Каменский при написании своих «Историй» как основу использовали труд Мюллера. Вот так и получилось, — подытожил редактор, — что нынче в наших школах изучается история России, снятая с немецких калек.
Офицер потянул обжигающую жидкость и спросил:
— Но позвольте! А как же летописец Нестор, «Задонщина», «Сказание о погибели земли Русской»?..
— Все липа, — Личугин позвенел чашечкой. — Помните — я говорил вам о Кенигсберге, куда перекочевала вся информация из библиотеки Грозного? Вот там и приготовлена была грандиозная фальшивка в виде так называемой Радзи-вилловской летописи. Когда молодой Петр I ехал в составе Великого посольства в Европу, ее показали ему, как якобы найденную в замке Радзивилла. Это была обширная компиляция со всех украденных в Москве летописей. Царь попросил, и ему пообещали передать ее. Но когда спустя время Петр напомнил, то в Москву прислали лишь копию с фальшивой Родзивилловской рукописи. А сама рукопись, как объяснили...
— Сгорела? — догадался Сухов.
— Именно! — поднял кверху не раскуренную трубку Личугин — И когда мы теперь ссылаемся и на «Повесть временных лет», и на самого Нестора, и на Лав-рентьевскую летопись, и на прочие иные — мы, сами того не ведая, ссылаемся всего лишь на бледную копию недостоверной Радзивилловской летописи, откуда все якобы древнерусские сведения перекочевали в наше время! И все для того, чтобы доказать несостоятельность славянства, его изначальную предрасположенность к рабству, его историческую зависимость от запада!
— А как же былины, «Слово о полку Игореве», наконец?
— Это незамутненный источник русской культуры и истории. В нем, кстати, нет и намека на то, что русские когда-то посадили на свою шею варяга Рюрика!
— Вы полагаете — и Рюрика не было?
— Вероятно — был Рюрик — но был он, наверняка, славянином. Да и все те рукописи, которые задействованы в Радзивилловской летописи — тоже суть настоящие артефакты. Но они искорежены в угоду хулителей России. А настоящие летописи...
— Хранятся в канувшей библиотеке Ивана Грозного! — закончил за редактора Сухов. — И потому найти и уничтожить ее — дело жизни и смерти всей западной идеологии. Тогда можно будет уже без всяких уловок объявить своими и запасы железной руды Курской аномалии, и самоцветы Урала, и неподнятые пласты богатств природы всей Сибири. Да что там говорить! — Личугин слегка перехватил дыма, прокашлялся. — Все наши войны и вся европейская военная суета — все это бои за рус¬ские богатства на ближних и дальних подступах. У меня, мой юный друг, на этот счет даже припасена собственная теория — теория о трех сундуках. Суть ее такова...
На большом столе тренькнул и негромко замурлыкал массивный белый телефонный аппарат.
— Минуточку, — запнулся на половине фразы редактор и взял трубку: — Иван Маркелович!.. добрый, добрый день... что вы говорите? Сейчас включу радио... Нет, не один, у мена ваш сын Владимир... Как погиб под Рославлем?... Да, конечно, приезжайте, сейчас же, сейчас же!
Личугин опустил трубку, на этом же столике щелчком вернул жизнь такому же белому динамику. Там гремел очередной марш Семена Чернецкого и, пока играла музыка, Нестор Обренович соображал, как выйти из дурацкого положения с самозван¬ным сыновством перед грядущим сюда с минуты на минуту его мнимым отцом.
Невидимый Юрий Левитан после проникающих аж в нервы зубов радиопозыв¬ных величественно заговорил: «От советского информбюро. Вечернее сообщение от 17 июня. В районе Белгорода батальон немецкой пехоты пытался захватить нашу высоту и населенный пункт Авдотьины Колодцы, который обороняло подраз¬деление младшего лейтенанта Горюнова. Несмотря на численное превосходство противника, наши бойцы отбили атаку гитлеровцев, однако противник успел под¬ло уничтожить все мирное население, отравить колодцы. Есть потери в войсках, выведенных в населенный пункт на отдых и переформирование. В результате боя уничтожено до 120 немецких солдат и офицеров, захвачено 8 пулеметов, 70 винтовок и другое вооружение».
— Вот здорово! — обрадовался редактор, и Нестор удивился тому, что негативная, в сущности, сводка, подняла настроение Оресту Матвеевичу. Тот объяснил причину радости:
— Вот и нашелся наш Василий Горюнов!
— Кто это? — не понял словак.
— Расскажу после... Владимир Иванович, сейчас сюда приедет ваш отец — заведующий политическим отделом «Правды» Иван Маркелович Сухов. Но он утверждает, что вы погибли в сорок первом году под Рославлем, у него документ есть. Объяснитесь теперь или подождем Сухова?
— Пожалуй, подождем отца... Так вы остановились на трех сундуках, Орест Матвеевич!
— Ах, да... Извольте. Суть теории такова: если все население земного шара определить в 100 человек, то окажется что в России живут лишь трое из них. Если, в свою очередь, поделить все богатства недр планеты на три сундука, то окажется, что один из них находится в России. То есть мы, русские, сидим втроем на одном сундуке, а все остальные 97 человек — всего лишь на двух сундуках. Отсюда понятно, что эти 97 всеми силами постараются столкнуть нас с нашего сундука. Чем и занимаются теперь усиленно. И надо быть слепым, чтобы не видеть — мы теперь воюем не с немцами, а, по большому счету, с англоязычным, я бы перефразировал — наглоязычным миром. И основная война, дорогой Владимир Иванович, еще впереди — в двадцать первом веке. Нас убивают теперь затем, чтобы на заветном сундуке остался один, а еще лучше — ни одного славянина. Тогда — приходи и набивай карманы самоцветами из нашего сундука... Впрочем — подъехал Иван Маркелович. Что ж, буду рад свиданию отца и сына.
Дверь открылась — в комнату почти влетел старший Сухов.
Словак встал, поморщившись от боли, щелкнул каблуками и представился:
— Поручик Нестор Обренович, с особым заданием от Главковерха Корсакова, имею честь!
Старший Сухов опустился в кресло с белым чехлом и отер испарину на лбу:
— Черт возьми, ведь так и кондрашка может хватить!.. Меня даже не предупредили. Впрочем, вы и впрямь похожи на сына.
Он пристально посмотрел на Личугина, потом опять на Нестора и сказал:
— Вот с этой секунды для всех пусть будет новостью то, что мой сын жив. Собирай веши, сынок, едем домой. Передайте генералу Корсакову. Орест Матвеевич, что отец взял Владимира Сухова под свое крыло.
— Со мной адъютант, старшина Оборотень.
— Да пусть хоть вурдалак! — согласился Сухов. И уже от двери добавил:
— Да, когда я проверял материалы для сводки Совинформбюро, что вы только слышали, то мне не понравилась их двусмысленность. Боюсь — как бы там не началось следствие и Горюнова не арестовали. Вы уж вырвите его поскорее с фронта. Тем более, что надо писать сценарий для Эйзенштейна и на эту акцию у вас есть карт-бланш самого Верховного.

17
Капитан НКВД Вадим Полетика под самым носом троих «коллег», спешивших за ним в кабинет, успел прошмыгнуть в туалет. Туалет оказался дамским. Зажавшись в угол, слышал, как трое сначала стучали в двери кабинета, потом начали ломать ее. Он ловил момент, чтобы выскочить, как в помещение вошла Антонина Наказных. Увидев капитана, она округлила от ужаса глаза и прошептала:
— Вы... вас ищут.
— Раздевайся! — почти рявкнул Вадим. Та пошла пятнами и тем же шепотом запротестовала:
— Вы что... прямо в туалете?., сюда могут войти..
— Верхнюю одежду быстро давай — юбку, кофточку, кокошник, туфли! Дошло. Она нервно срывала одежду, и ее тут же напяливал прямо на форму
 Вадим. Сунул пилотку за пазуху, подвернул брюки. Быстро огляделся, с подоконника схватил простынку вчерашних «Известий», завернул в них сапоги. Перед зеркалом поправил кокошник и вышмыгнул в коридор.
Там было пусто. Осторожно, стараясь не торопиться и не вихляться на каблуках, пошел к выходу. Не чуя ног, скатился с четвертого этажа на первый, влетел уже тут в женский туалет. Здесь перед зеркалом высокая строгая дама подкрашивала и жевала губы, и Вадим выскочил вон. Прямо под лестницей сорвал с себя все бабье, надернул и оправил гармошкой сапоги и в окошечко дежурного показал пропуск.
Уже на улице перевел дух и на ходу впрыгнул в маршрутный автобус. Сквозь заднее стекло до поворота следил за подъездом наркомата. Погони вроде не было.
Автобус чадил и скрипел, через несколько остановок Вадим перебежал в трамвай, потом еще долго попутно ехал с нагловатым старшиной на «полуторке» и на окраину столицы добрался минут через сорок. Он видел, что патрули уже тщатель¬но проверяют всех офицеров, не исключая особистов, и потому конец пути прошел пешком, задами окраинных огородов.
Он прибыл на Сербское православное Подворье при митрополите Московском и Крутицком и молодому привратнику в фиолетовой рясе в будочке у ворот назвал пароль:
— Семаргл.
Отзыва не требовалось. Слово, которым снабдил Вадима сам генерал Жуков, сработало мгновенно. Привратник захлопнул окошечко будки, осторожно, чтобы не звякнуть, поставил в угол на приклад винтовку с оптическим прицелом и вышел. Молча, словно не зная языка, поманил капитана за собой, и провел в невысо¬кий трехэтажный дом. На первом же этаже постучал в двери и пропустил офицера перед собой.
Вадим вошел один и зажмурился от яркого света. Он увидел сначала громадную пятисотваттную лампочку в воронкообразном жестяном абажуре, потом большой стол с развернутой черно-белой картой с тяжелыми книгами под ним и двух людей — один старый бородатый в монашеском облачении, другой — молодой советский офицер. В углу на маленьком столике пыхтел самовар, но чашки у собеседников еше были пустые. Очевидно, они увлеченно разговаривали до прихода Вадима, а потому враз смолкли и вперили взгляды в вошедшего.
— Се... Семаргл! — осмелел Вадим, на всякий случай повторяя пароль. Монах махнул рукой и сказал:
— Слышу, слышу глас Георгия Константиновича! Слово это как ключик к замочку, ведомо лишь нескольким посвященным. Знать, припекло с того боку, отку¬да не ждал?.. Не обижайся на старика, что на ты обращаюсь — мне уже почти семьдесят. Я — митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий, в миру Сергей Владимирович, а это — Владимир Иванович Сухов, тоже по этому паролю пришедший. А ты кто будешь, служивый?
Артур назвался. Его пригласили к столу. Алексий сам засуетился у самовара, и скоро запах ароматнейшего чая наполнил комнату. Вадим отхлебнул: да, такого напитка не бывало даже в приемной Лаврентия Павловича!... Кажется, только однажды, еще на тайном свидании с генералом на даче Жукова, он пробовал что-то похожее. Сочный, ароматный, почти сытный!
— Хорош чаёк? — Митрополит сам с удовольствием пил из чашки вприкуску. — Это мне из града Канска с «аэрокобрами» привозят от старца Ионы. А он уж какими-то путями получает его из-за китайских границ, от самого Беловодья!
— Беловодье — встрепенулся Вадим — это уж не то ли Царство Белых Замерзших Вод, о которых я читал в сказке староверческого попа — старосты Илии подо Псковом?
— Так это вы арестовали и вывезли в Москву через фронт Илию?
— Не трогал я его!.. Только книгу прочел и переписал частью. А вы его откуда знаете, владыко, ведь он же старовер?
Митрополит ответил, степенно отдуваясь:
— Старовер, обновленец, язычник... Не суть важно, как называть. Важно, чтобы человек был хороший. Вот ты произнес языческое слово — Семаргл — и я, православный архиерей, принял тебя, как родного.
— Кстати, владыко, — откалывая кусочек сахару от куска, спросил Вадим — этот Семаргл — бог, что ли?
— Нет, это собака. Вадим поднял голову:
— Собака?... Из страны Гипербореев?
— И не только! Это божественный пес славян, их покровитель и своеобраз¬ная эмблема.
— Вот уж не знал! — Вадиму стало интересно. — Но мне почему-то казалось, что подобная зверюга может быть покровителем лишь кровожадных народов. Ну — вроде немцев.
— Правильно! И не случайно у немцев отчеканена вот такая медаль. Митрополит прошел к бюро у стенки, вытянул маленький длинный ящичек и из
 него принес на ладони латунно блеснувший кругляш. Вадим взял его. На медали был изображен корпус хищного зловещего зверя с собачьей мордой и по окружности лежали буквы «Die Mutep Giena».
— Что это? — почти брезгливо метнул он медаль на стол.
— Мать Гиена — эмблема Германии. А чему тут удивляться? Германцы и славяне — одного поля ягоды. И покровитель у нас один — собака. Если угодно — белая собака гипербореев. А наш Христос и сонм его святых пришли значительно позже! И принесли с собой меч, как и обещал Богочеловек. И его святые через одного — убийцы и прелюбодеи! Будь моя воля, — разгорячился монах, — я бы ни одного военного и близко к канонизации не подпускал. Это ж надо — вчера положил тыщи невинных, покаялся и — изволь венчик над головой... Александр Невский, в орден его... в качель и колыску! Вот потому и терпим я ко всем верам и их жрецам, хотя лично исповедую православие.
— Самую правильную религию? — съязвил, не удержался, Вадим.
— Самая правильная и единственная это у вас: марксизм-ленинизм-стали¬низм, — отыгрался Алексий, — а у нас — исконная, но терпимая к другим.
— Военных вы не любите, хотя идет война, и без нас, как говорится, не спасет ни Бог, ни царь и ни герой.
Митрополит покачал головой:
— Ни причем тут все военные. Особенно подневольные солдаты, мелкие офицеры, вроде тебя. А вот генералы всех армий и всех народов — это коршуны, стервятники. Ты же сам знаешь, что стать генералом можно, лишь раздавив всех, через кого приходится подниматься к чину. И вот для них война — это нормальная среда обитания, это их воздух, их пища и их Бог. И пока мы будем растить на свои головы генералов — войны не прекратятся. Кто они такие без войны? Кто бы знал без мировой бойни Гудериана, Рокоссовского, Манштейна, Монтгомери, Андерса, Эйзенхауэра...
— Вашего друга Жукова? — поддел Вадим.
— И его тоже. И Георгий Константинович хорошо понимает, что нынешняя война — это его звездный час. Не будь ее — он бы сам развязал что-нибудь подобное! И когда в войну втянулась Белая Армия генерала Корсакова, он вообще почувствовал себя пупом земли — вокруг него завертелась все военные машины воююших стран! По большому счету им всем наплевать, с кем и против кого воевать. Главное, чтобы горели города, двигались фронты, тонули подводные лодки, да чтобы на вооружение ставилось все более убийственное оружие. А солдатики? Они же оловянные, на то и сделаны, чтобы стоять во фрунт и гибнуть за фельдмаршала. Чем больше лягут в ту же землю, тем большая слава воителю. До отдельных ли божьих душ тут?
— А ... Сталин? — спросил молчавший до того Владимир Сухов.
— Тут — еще хуже, — митрополит помолчал, словно решаясь на что-то, а потом прошел к бюро и из того же ящичка извлек листок. Уже за столом развернул его:
— Это расшифровка переписки Черчилля с Трумэном, запись датирована 22 июня сорок первого года, днем начала войны. Знаете, как толстяк Уинстон назвал нашу Великую Отечественную?.. Вот что он пишет дословно: «Начавшаяся война в России — это война Сталина с собственным народом при помоши Вермахта». В точку ударил надменный сакс.
Вадим отставил чашку, отер салфеткой губы и опустил салфетку на блюдечко.
— Выйдем — покурим? — предложил он Сухову.
— Охотно! — согласился тот, похлопывая себя по карману, где лежал портси¬гар. Уже поднялись с разрешения митрополита, когда Вадим спросил:
— А как же быть без генералов-то?
— Мутузить не надо друг друга, почем попадя. Вот в былинные времена сошлись две рати — русская князя Мстислава, и косожья Редели. Два вождя мудро решили, что лучше им двоим подраться, и победителю достанется все. Так и сделали. В поединке Мстислав зарезал Редедю, а потом два войска попировали на поминках и разошлись по-хорошему. Вы думаете —; тогдашним генеразам это было надо? Зубами, поди, скрипели. Вот и у нас — нехай бы Сталин и Гитлер побаловались на ножах, а генералов даже подпускать к войне не надо было. И сейчас совсем не Сталин, а все русские люди — белые и красные, язычники и православные — не святые, и не генералы, не Бог, не царь и не герой, как ты изволил выразиться, и прикрыли собой свои жилища.
— Софистика!.. — мечтательно сказат Вадим, и офицеры вышли на крыльцо. У двери стоял старшина, и по какой-то его реплике Вадим понял, что он хохол. Сухов сказал, предлагая Вадиму «беломорину»:
— Мой человек, Оборотень.
Это было последнее слово, которое слышал в своей недлинной жизни хороший человек Вадим Полетика. Не зная того, он на миг поменялся с Суховым местами, а привратник в будке не успел снять с курка палец. Выстрел хрустнул, и Полетика повис на руках словака. Но к будке уже бежал старшина Оборотень, он прямо через окошечко всадил в коричневую рясу пару пуль от своего маленького пистолетика «Вальтер». Он увидел сползающую на пол фигуру с винтовкой и услышал затихающее:
— О, Main Got!..

 18
Старый Кузьма Лаврентьевич все-таки слепил в садике за пепелищем хворостяную избушку. В ней теперь сидел с Артуром, капитаном Лепотой и пленным немцем Куртом. Света не разжигали, но накурили изрядно — дым густо тянуло в пустое оконное отверстие. Остальные разведчики спали в саду, одновременно считаясь и собственной охраной. Стояла изумительная летняя ночь. Где-то на северной окраине города, в районе аэродрома, в небо упирались и торчком стояли световые столбы от прожекторов, и от этого остальная часть неба выглядела прохудившимся белесым платком.
Капитан Лепота в углу за столом допрашивал немца. Они говорили негромко, и офицер при этом делал пометки в тетрадке. Артур же и старик предавались воспоминаниям. Дед рассказал, как упал он с небес в речку, в самый омут, как потерял на глубине в пронзительно холодной воде сознание и как очнулся уже на берегу.
— Не соображу даже, сам выбрался, или кто помог. Только двое суток я отлеживался в кустах без движения после того падения с самолета. Ну, а когда оклемался, то ушел потихоньку на Дон, на свой хутор: понимал, что в Верхососенск мне нельзя. Вернулся вот в прошлом году, когда уже весь край оказался под немцем. Пришел начальник милиции — документы потребовал. А какие у меня документы, когда черный чекист меня арестовал на глазах у того ж начальника милиции.
— Постой-постой, — не понял Артур, — как начальник милиции? Ты же сам сказал, что уже под немцем все было.
Кузьма Ларентьевич свернул козью ножку, достал мешочек с кресалом и огнивом.
— Вот бесова привычка, — он имел в виду курево, — привязалась уже тут недавно, хоча старая вера зелье курить не велит... Да, тот самый начальник милиции, что и до войны был. А они его, немцы, и не тронули. А зачем? Урка-ганов он всех окрестных знает, у кого самогон — тоже лучший наводчик. А тут еще тюрьма полна ворьем. Так и оставили при должности. Из тюрьмы, правда, выпустили кого невинного, а душегубцев и охочих до чужого добра так и оставили сидеть. Что ты! Без порядка нельзя. Да и город они начальнику милицей¬скому в пользование оставили. Чего тут брать? Правда, у них какие-то люди на Вылазном кордоне чернозем прямо с дерном вырезают целыми площадями и увозят грузовиками на станцию. Наверное, в свой фатерлянд отправляют: я там в плену был о шешнадцатом годе — землица у них и впрямь против нашей — швах. А тут сами-то они все больше на краю обитают, там, откуда меня в небо комиссар увозил. А в городе все так — вроде и войны нету — тока вот хату мою спалили, гады...
Дед сердито запыхтел и закончил:
— Так что ослобождаю тебя от твоего слова.
— Какого слова?
— Ну, помнишь, ты же еще дощечек с комбината обещал натаскать для веранды. И где она — эта веранда?..
— Не робь, Кузьма Лаврентьевич, — Артур хлопнул старика по плечу, — срубим мы тебе после войны хоромы — лес вон у нас под боком былинный, разбойничий...
И он замолк на полуслове с открытым ртом, потому что изумил его яркий ли-монно-оранжевый свет, окрасивший небо в мгновение ока. Враз все четверо из хатушки оказались на улице, и опять Артур увидел уходящий в небо шар, и спустя пару минут мощный гул покрыл окрестности, наваливаясь на город мощными затихающими волнами. Гул уже утих, а огненный шар все уходил в небо, медленно превращаясь в маленькую ослепительную звездочку.
— Последняя? — повернувшись к Курту на русском языке спросил капитан. Немец стоял, придерживая на макушке заломленную фуражку, и, когда звездочка совсем исчезла, торопливо ответил:
— Naturluch, naturlich...— то есть останняя... последняя. Артур вопросительно посмотрел на командира:
— Вы о чем это с немцем ?
Капитан Лепота щелкнул крышечкой портсигара и прошел под вишню, на пенек. Военный молча опустился рядом на траву. Дед махнул рукой:
— Пойду покемарю... Это они уже шестой шар за месяц в небо пускают, — и скрылся, притворив за собой плетеную дверь.
— И что бы это значило? — Артур уставился на капитана.
Капитан подал папиросу офицеру и предложил немцу. Тот двумя пальчиками аккуратно вытащил «беломорину» из-под резиночки портсигара, но раскуривать не стал, просто стал мять ее в пальцах.
— Брезгует тевтон? — кивнул на него Артур.
— Да какой он тевтон, — махнул рукой Лепота, — полуполяк, полуавстрияк. Если бы не его знания, то по меркам доктора Геббельса, он тоже недочеловек. Но вот голова у него редкая — он тут за главного конструктора.
— Маятник Фуко? — припомнил Артур старую электростанцию.
— Вот-вот. Но главное — он наладил запуск в небо снарядов со шпионской аппаратурой, и эти снаряды — представляешь — способны летать вокруг земного шарика!
— А поподробнее! — загорелся Артур.
— К сожалению, я мало что смыслю в физике, но со слов пленного Курта понял следующее. Ты готов? Тогда держись за пенек, чтобы не упасть от неожиданности. Вот ты местный житель. А назови мне самое большое богатство этого края?
— Ну... лес вон. речка превосходная, чернозем, дед говорил, немцы воруют.
— Вот! — вроде как обрадовался капитан, — а немцы, оказывается, знают! Под нами, дорогой мой фронтовик — богатейшее в мире месторождение железной руды! На всех геодезических картах оно так и называется — Верхососенское железорудное месторождение!
— Ну? А ракеты при чем?
— Курт объяснил, что электромагнитное поле, которое пульсирует над нашим месторождением, попросту вытягивает снаряд в высоту по спектральным линиям этого поля! То есть, снаряд нужно только подтолкнуть — и он уже в поднебесье. В мире нет больше такого удобного... как бы это подобрать слово?
Слово подобрал Курт. Все так же растирая папиросу, он по слогам произнес:
— Аст-ро-дро-м.
Артур внезапно забеспокоился, вскочил с пенька и забегал вокруг вишни.
— Удивлен еси? — с веселыми глазами глядел за ним капитан.
— Так вот почему в небе запросто летали добролеты гипербореев? — толкал он себя ладонью в лоб. — Они попросту отлично знали физику и использовали магнитное поле Земли. Я ведь изначально подозревал, что в тетрадках протопопа
 Илии — все правда! И Хранители Духа, и белые собаки, и чудовища, и механиче¬ские покатила.
— Так и я Илие с младых ногтей верил. Ты слушай дальше и успокойся, — остановил его капитан. — Так вот, с помощью маятника Фуко Курт и его группа физиков как по стрелке магнита определяют напряжение магнитного поля. На аэродром... то бишь на астродром, из Германии привозят уже готовые снаряды и ставят их на пусковые установки. В самое благоприятное время их запускают. И все — вся наша диспозиция из поднебесья просматривается немцами, как на ладони, фотографируй — не хочу!
— А как же эти фотографии доставить на землю? — не понял Артур.
— Вот тоже фокус придумали! — капитан говорил с восхищением. — Как говорил поэт — проявился сумрачный германский гений! Оказывается, что с каждым витком вращения вокруг Земли этот шпионский снаряд все больше сползает к югу — вроде чулка по ноге. Он делает все меньшие круги и опускается все ниже, а потом просто падает как раз в серединку Антарктиды. Там его уже ждут закутанные до кончиков носа и проспиртованные эсэсовцы. Грузят снаряд в самолет, везут к берегу, где у них стоит ледокольный теплоход «Фон Бюлов». На теплоходе все расшифровывается и по радио передается в Берлин. Словом — сейчас вот шарик вылетел, а завтра к обеду фюреру на стол уже положат свеженькую фронтовую сводку... Вот какое богатство лежит у нас под ногами, Артур!
— Так это же... астродром этот нужно немедленно уничтожить к едреной бабушке!
— Ну, — это не нам решать, ведь совсем скоро город будет освобожден, и вся эта мудреная механика очень может пригодиться, — остудил его пыл командир. — Зато нам думать, как поступить с этим головастым Куртом? Живым его немцам оставлять нельзя, а через линию фронта тянуть с собой рискованно: может или погибнуть, или тягу дать... Помнишь, когда мы прошлой ночью сю-да с хутора Ряшиново шли, Зойка просила оставить Курта у нее? Дескать — спрячет до прихода наших.
— Нужны ему наши! — присвистнул Артур, — да и Зойка еще та стерва, с сердцем Марата. Её самоё, как говаривал незабвенный Венечка Полетика, еще разъяснить надо.
В плетенухе закашлялся и заворочался Кузьма Лаврентьевич, и это подтолкнуло Артура к рискованному решению. Он глянул на избушку и сказал:
— Курта мы до поры спрячем в здешней тюрьме.
— Не понял? — встрепенулся капитан.
— А тут и понимать нечего. Начальник милиции соображает, небось, что придется ответствовать за прислужничество оккупантам, и поэтому поможет нам. А немцы, хоть до самой руды перелопатят тутошние окрестности — в тюрьме и не подумают искать своего небесного гения.
После подробных объяснений капитану идея понравилась.
— Но как же поступить с астродромом? — опять побеспокоился Артур, — ведь они и без Курта по налаженной дорожке еше не один снаряд в небо выплюнут: много вреда принесут, пока мы город займем.
— Да нынче вот ушел их последний запас, — ответил капитан Лепота, — и новых расчетов по маятнику Фуко у них без Курта никто не сделает. Вот в три часа ночи у нас радиосеанс — там и получим инструкции. Кстати, Артур, — капитан помрачнел, опять потянулся к куреву, — боюсь, что тебя на большой земле ждут неприятности.
— Почему? — насторожился Артур.
— Ребята мои вчера сводку Совинформбюро слушали, так там было какое-то нехорошее сообщение с Авдотьиных Колодцев и твою фамилию называли. Сам я не слышал, но ничего доброго от таких сообщений ждать не следует.
— И что мне делать? — опешил Горюнов.
— Да ничего. Просто лишних бумаг при себе не держи и по возвращении язык не распускай... Ну, поднимай деда. Пусть приведет сюда начальника милиции — надо до рассвета нашего неполноценного в расовом исполнении гения в камеру определять.

19
Был на Ближней Даче у Верховного маленький кабинет, где он принимал только в самых крайних случаях — и самых проверенных. Сюда так и не провели телефона, не было радио и электричества, а единственную комнату освещали большие белые свечи из канделябра-семисвечника. Тут теперь, помимо хозяина, были и сидели каждый на своем диванчике — генерал Жуков, генерал Берия и некто в гражданском платье, не знакомый обоим генералам. Берия с досадой на своих нерасторопных подручных успел подумать, что этого человека он не впервые встречает в самых неожиданных местах, особенно с началом войны. Сидел гражданский на диванчике скромно, лицо его тонуло в тени, но было заметно, что он еше сравнительно молод, и в разговор он не вмешивался. Жуков гражданского раньше во¬обще не видел.
Только что зажженные свечи горели ровно, с еле заметными ниточками белесого дымка. Пахло ладаном. Сталин в одиночку сидел за столом и здоровая рука его спокойно лежала на зеленом сукне круглого стола:
— Я собрал вас перед началом грандиозного сражения, — заговорил Верховный, — и потому хочу знать теперь из первых уст, что происходит у нас в стране и Армии. То, что вы не терпите друг друга — ваше личное дело, но страна и армия у нас должны быть едины. Товарищ Жуков, вам слово.
Жуков поднялся и стоя пересказал суть недавнего военного Совета у генерала Корсакова и о том, что немецкий ледокольный транспорт «Фон Бюлов» ушел из устья Лены в неизвестном направлении.
— Это хорошо, что Ставка Главковерха обеспокоена ходом событий. Мы закрепим принятые там решения. Теперь лично о вас, товарищ Жуков. Как вы полагаете, с чем связано требование генерала Корсакова об отстранении вас от руководства войсками на Курском выступе?
— Видимо, — пожал плечами генерал, — Корсаков хочет всю славу в случае победы приписать своим Сибирским войскам.
Сталин помолчал, слегка пошевелил пальцами...
— Да, — согласился он. — Но мы и так идем перед ним на неоправданные уступки. Вернули в армию старые звания и погоны, по всей стране распахнули церкви. Теперь вот, по настоянию того же Корсакова и недобитого Алексея Романова придется вернуть верующим патриарха.
Сталин метнул взгляд на встрепенувшегося Берию и сказал: — Да, товарищ Берия, церковным патриархом станет митрополит ленинградский и новгородский Алексий.
— Но ведь он мракобес!
— Как и все прочие церковники, — согласился Сталин, — так вот, товарищ Жуков. Можете передать Корсакову, что на патриарха я еще согласен, а вот вернуть двуглавого орла и трехцветное знамя — это, извините — после меня. Я и так уже далеко отступил от завоеваний Октября. Но вы руководить боями под Кур¬ском не будете. У вас все?
— Товарищ Сталин — отстранять меня — это несвоевременное решение. Тем более, что нынче утром я получил сообщение с передовой о том, что в немецком ближайшем тылу обнаружен целый космодром немцев.
— Что? — в один голос переспросили Сталин и Берия.
— Вы не ослышались: площадка для полетов в космическое пространство.
— И — летают? — осторожно осведомился Верховный.
— Да, летают над нашими головами, над головой Корсакова. Над всей Россией и миром.
— Так они могут сбросить бомбу прямо на Кремль?
— Не думаю, товарищ Сталин: с такой высоты до земли не долетит никакой заряд — сгорит. А вот аэрофотосъемку они могут делать по любой местности.
— А сбить его нельзя?
— Слишком высоко. В Академии наук — я справлялся — это называют суборбитальным полетом. Пока туда не забираются ничьи истребители.
Берия зашевелился и сумеречно спросил:
— А человека они не могут в том снаряде запустить?
— Ну, откуда я знаю! — Жуков ответил раздраженно и повернулся к Стали¬ну: — Считаю, нужно внезапной войсковой операцией вырвать прифронтовой Верхососенск у немцев и овладеть космодромом.
Сталин постучал пальцами по столу и недовольно ответил:
— Наверное, Корсаков прав, настаивая на вашем удалении из зоны будущих боев — иначе вы мне тут своими преждевременными операциями всю стратегию исковеркаете. Сегодня же вы получите назначение в полосу Белорусских фронтов, а космодромом мы попросим заняться товарища Берию.
— Слушаюсь, товарищ Сталин. Кстати, у меня там уже работает следственная бригада генерала Фриновского, — с готовностью приподнялся тот.
— Причина? — спросил Верховный
— Преступная халатность частей в обороне привела к тому, что диверсионная группа противника прорвалась в населенный пункт Авдотьины Колодцы и вырезала местное население и часть солдат. Проведем расследование, публичные заседания трибунала в частях и наглядное наказание учиним, чтоб другим неповадно было. Фронт уже очнулся, и теперь там все начеку.
— Ну, правильно... — Сталин помолчал и добавил: — Беспечность никогда еще не оборачивалась к нам с хорошей стороны. Еще со времен язычников терпим беды от беспечности. Кстати, Лаврентий, — вспомнил он, — нашел ли ты в частях автора той самой книги о язычниках... гипербореи, кажется?... что должен нам написать сценарий для патриотического фильма? Эйзенштейн просил напомнить тебе о твоем обещании.
Берия самодовольно улыбнулся, лицо даже залоснилось:
— Да, товарищ Сталин. Им оказался сотрудник наших органов старший лейтенант Вениамин Полетика. Исходная тетрадка у него есть и по ней он уже накатал целую стихотворную поэму — сценарий. Он только что перевел через линию фронта и продажного попа — якобы нынешнего летописца гипербореев, и двух монашек. Попа мы, понятно, кокнем, а баб уже отправили в лагерь под Норильском — пусть там никелевому богу помолятся!
— Позвольте! — встрепенулся несколько пришедший в себя после нового назначения Жуков. — Но ведь автор книги о гипербореях — некто Василий Горюнов, я его перед самой войной к Корсакову от твоих опричников спрятал. Помнишь, Лаврентий Павлович?
— Ну — натурально, — согласился Берия. — Только, понимаешь, какая штука, Георгий. Я сверялся, по сохранившейся районной газетке проверял. Напечатали «Гипербоеев» в Верхососенске — и старший лейтенант Полетика из Верхососенска. Мы искали некую изначальную рукопись с провидческим текстом — она тоже оказалась у Полетики. Он сам признался, что в газете подписал роман псевдонимом: В. Горюнов. Так что настоящего Горюнова, если таковой и был, я не видел и опричники мои, как ты изволил выразиться, его тоже не сыскали.
— Что — съел? — Сталин остановил смеющиеся глаза на Жукове. Хотя — по¬вольте: где-то я недавно слышал эту фамилию: Горюнов?
— Ну — фамилия не редкая, — Берия развел руками, — и звучала она в сводке Совинформбюро сообщением о тех злополучных Авдотьиных хуторах. Подразде¬ение Горюнова и отбило вылазку диверсантов.
— Что-то много Горюновых для одного разговора, — с сомнением сказал Ста¬ин. — И я бы очень не хотел, чтобы в самый неподходящий момент лишний из них путался под ногами у Эйзенштейна.
— Лишнего — не будет, — заверил Берия. — И этого, единственного, еще на¬ажем за нервотрепку, что он причинил Наркомату накануне войны.
— Накажите, — согласился Верховный. — Но при этом имейте в виду, что в случае удачи авторы фильма «Гипербореи» могут рассчитывать на Сталинскую премию. Это будет широчайшее эпическое полотно о народе-победителе и его во¬дях... Впрочем, это пока не ваше дело.
Сталин приподнялся и задул верхнюю свечу на семисвечнике:
— Ступайте теперь по своим делам.
Он так и выпроводил генералов стоя. За дверью Берия надел шляпу и спросил:
— А кто этот сыч в штатском, что молчком просидел весь вечер?
— Здрась-те ! — Жуков склонился в шутливом полупоклоне. — И это спраши¬ает всезнающий Берия? Уж если тебя Хозяин не счел нужным познакомить с этим сычом, то я вообще его в первый раз видел. Впрочем, и в первый-то почти не ви¬ел — он ведь в тени просидел.
Жуков первым вышел к своей машине. Но машину Берии пропустил перед со¬бой, и потом тоже велел шоферу выруливать на трассу.
А в малой комнате Сталин разлил из бутылки с тисненой виноградной веточкой рубиновый напиток и поднял фужер тонкого стекла:
— Старый Бесо Закаридзе в самые отчаянные месяцы бесперебойно присылал мне это вино. Нынче оно поступило в последний раз, поэтому дарить вино Магист¬у больше не смогу: чекисты застрелили старого Бесо, когда он попытался укрыть от ареста сына. Выпьем же в память замечательного винодела.
Гражданский поднялся и тоже поднял стакан. Выпили.
Сталин поставил фужер, сел и сказал:
— Прав этот проклятый Жуков: настоящие опричники!

20
Артур обхватил голову руками и выл. Выл по волчьи, дико, и слезы в два ручья текли по его небритым щекам. Он сидел за дощатым столом в доме на хуторе Авдотьины Колодцы, где квартировали оставленные им десантники и с сердечной болью слушал своего сержанта. Тот говорил виновато, переступая с ноги на ногу;
— Мы ведь и без вас, товарищ старший лейтенант, от устава ни-ни!.. Все по часам: отбой, караул, смены — как положено. А у соседей! — сержант махнул рукой, — обычный бардак. На окраине самоходчики спирт технический глушили, понтонный батальон на машинах девок катал, минометчики стиранные штаны на стволах сушили.
Сержант не выдержал:
— Да не убивайтесь вы так, товарищ младший лейтенант... ну, они ночью и пожаловали. Работали ножами, гады: как курей резали и местных, и солдат на позициях. Мы уж заметили диверсантов, когда они в колодец в соседнем дворе отраву сыпали. Стукнули крышкой — мы уши торчком. Один гад уже у нас через подоконник перелезал — я сам под окном лежал. Так успел рвануть у него из рук нож и сумку с пояса. Вон они в углу лежат, еще не смотрели, что в сумке. Да и комиссия
 тут из Москвы прибыла — велели ничего не трогать.
— Кто они?
— Черт их знает! Ночь пасмурная была, а они еще и в камуфляже. Мы, конечно, в ружье — семерых прямо в нашем дворе положили. Сколько ушло — не знаю — темно было. Утром проверили — убитые без документов. Только...— сер¬жант помялся, словно не решаясь сказать что-то.
— Ну, говори.
— Нюх у меня собачий, товарищ командир... Тройным одеколоном от них пахнет... Нашим.
Артур перестал раскачиваться, оторвал руку от головы.
— Подай сумку диверсанта!
Взял зеленый немецкий чехол от противогаза. Брезгливо вытряхнул содержимое на стол.
Зажигалка с тисненым имперским орлом. Плитка шоколада. Записная книж¬ка. Губная гармошка. Презерватив. Ножнички для ногтей. Упаковка непромокаемых спичек.
Полный джентльменский набор диверсанта. Жаль — немецкого не знаем. Артур раскрыл книжку и оторопел: там были стихи — и стихи на русском:

«Вот оно —
счастье великого дня! Родина
 Выбрала только меня!»
— Что за чушь! — Артур повертел книжечку, опять раскрыл: «Авдотьины колодцы — Сальери, — прочел он. Перевернул еще:
Жечь клеймом
 Врагов народа.
Как велит
 Родной нарком.
Буду даже
 В непогоду,
Буду явно
 и тайком!»

И страшное, дикое подозрение шевельнулось в груди Артура. Оно вырвалось наружу криком, которого испугался сержант. Артур кричал от того, что на первой страничке книжки прочел имя хозяина, написанное самим же хозяином: известный русский поэт Вениамин Полетика.
 ... Артур все понял. Семерых убитых ему Венечкины коллеги не простят.
Артур достал свой фибровый чемоданчик из-под кровати и вынул рукопись. Он не обольщался насчет своего будущего. Он заканчивал «Гипербореев» спешно, уже не думая ни о языке, ни о стиле. Главное было — домыслить содержание, дописать книгу так, как это сделал некогда безвестный автор.
Сержант на цыпочках вышел и еще несколько часов в дом никто не входил. Десантники видели только, что командир подходил к окну, курил густо в открытые створки, и опять писал.
К вечеру пришел капитан Лепота. Его пустили.
Савелий открыл дверь и едва увернулся от табуретки, которую Артур метнул со всего размаха. Капитан присмотрелся:
— Ты... пьян?.. С кем же ты так нализался, десантник?
Артур придвинул к себе другую табуретку и сел. Внезапно он забурчал под нос неразборчиво, стихами,
Савелий выслушал, поднял табуретку и сел рядом.
— Силен, брат — с домовым без меня надрался в дымину. Признаться — я сам от увиденного на хуторе дернул спирту у уцелевших самоходчиков.
Артур потянулся рукой под стол, достал полупустую четверть с самогонкой:
— Сейчас еще дернем, пока меня не приперли к стенке.
— За что?
— Было бы за что — давно бы задавили. Я уж и так петляю от них, как заяц. Теперь вот прижали.
— Да ты-то при чем!
— А-а-а! — махнул рукой Артур, — тебе лучше и не знать, капитан. Но хорошо что зашел — я сам думал к тебе успеть... Вот моя рукопись, час назад закончил. Спрячь ее, пожалуйста, капитан. Не надо ничего с ней делать — просто пусть лежит в потайном месте. Лучше — отправь ее с фронта в Выселки, когда их освобо¬дят, хорошо бы к самому Илие тетрадка попала... впрочем — где же кружка?
Савелий Лепота свернул тетрадку в трубку и засунул за пояс:
— Тетрадку сберегу. А ты не сгущаешь краски: это ведь твои ребята хутор спасли — тебе медаль надо за это.
— Будет мне за это и медаль... — Артур гулко выпил, — и белка. И свисток. Он налил. Протянул капитану. Тот отхлебнул, отодвинул кружку:
— Крепкий, стерва — в самый раз для эпикурейства.
Артур быстро пьянел. Он свернул дулю и сунул себе же под нос:
— Вот тебе роман, вот тебе признание... Потом мутным взглядом окинул Лепоту:
— Ты кто?
— Савелий, — опешил тот. Артур, покачавшись, спросил:
— Хочешь экспромт?
Но тут по крылечку застучали сапоги, и в горницу вошел офицер и два солдата с автоматами. Лепота поднял руку, словно задерживая их у двери. А Горюнов выдал совсем трезво и без запинки:

Друг седого Эпикура
 И Вийона, и Рабле
 Савка — добрая натура
 И всегда навеселе.
И, браня порядки наши.
 (Право, есть чего бранить).
Он за чашей дует чашу
 Забывая заплатить.
Пьем аи, ликер и брагу.
Глушим водку о-го-го!
Почитаю я за благо
 Быть знакомым у него.
Быть знакомым Эпикура.
И Вийона, и Рабле
 Жаль, что общая культура
 У меня навеселе!

— Это кто здесь бранит порядки наши? — спросил от порога начальник патруля, но Артур его уже не слышал. Он спал, уронив пьяную голову прямо в крошки черного хлеба на черных досках стола.
— Ты Горюнов? — спросил офицер у Савелия.
— Вот он... Дайте ему хоть отоспаться, товарищ старший лейтенант!
— Берите пьяного под белы руки! — велел начальник патруля солдатам, и те вздернули Артура на ноги, подхватили и поволокли к двери:
— Ничего, — успокоил Савелия патрульный, — после трибунала отоспится. И в лучшем случае — в Норильске!

21
«И три года минуло, и семь, и двенадцать. Столкнули гипербореи недруга в сине море и вознесся их правитель Латон на уровень Богов небесных. Он знал, что безвозвратно в стране Белых Замерзших Вод канул Хранитель Духа Агай, и потому возжелал принять на себя титул верховного жреца. Но Латон не знал о предупреждении старца Ойны, и потому пропустил день совершеннолетия внучки угольщика Гона Аюка.
А она выросла, но не от кого было принять ей Дух Гипербореи. В один июльский день страшный мороз сковал всю страну, и люди начали рыть землянки, чтобы спастись в них от стужи. Сначала они пустили на дрова все ближайшие деревья, потом в ход пошли постройки и дома. Уже через полгода вся страна ушла в землю.
А стужа бушевала. Через год по стране гипербореев проезжали на Архипелаг послы страны Биармии, но они не встретили никого в прежде густо населенной Гиперборее. Только в самой середине этой замершей пустыни они натолкнулись на одинокого старика с перебитым носом и со связкой хвороста на спине.
— Куда ушли гипербореи? — спросили его послы Биармии
— В землю, — ответил старик.
— Но они живы? — спросили его дальше.
— Все, кто ушли в землю — живы, — опять ответил старик.
— И когда же они возвратятся к свету?
— Никогда, — ответил старик, — потому что они сами стали светом. Мало что поняли из этого объяснения послы Биармии, но когда они прибыли к
 правителю Архипелага и рассказали ему об исчезновении целой страны Гипербореи, то Делос прежде всего спросил:
— А не встречали вы в той стране больших белых собак, господа послы?
— Нет, — ответили послы, — больших белых собак мы тоже не встречали».
Генерал Жуков отложил в сторону рукопись, которую дочитал только теперь, узнав о гибели «Моцарта». Сказать честно — он встретился лично с этим агентом, успевшим передать ему копию рукописи, вывезенной из Выселок, лишь один раз — когда передавал ему пароль для Сербского Подворья. Генерал даже не знал точно — кто он? Но «Моцарт» был незаменим в гнезде стервятника Берии.
Что же повело «Моцарта» на Подворье? Об этом он должен будет узнать с минуты на минуту — митрополит ленинградский и смоленский Алексий обещал прислать к нему человека с важными сообщениями. И вот он — стук в дверь.
Сюда, в собственную квартиру генерала, охрана обычно не впускала никого. Но
 насчет посланца от митрополита было особое распоряжение. И когда вошел молодой бледный офицер, генерал, вопрошающе посмотрел на него.
Офицер снял фуражку, отер платочком мокрый лоб и сказал всего одно слово:
– Я — Семаргл.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

 Бирюч — хутор Колодезный,
август 2015 - май 2016.