Терафим

   Оно стояло в темном коридоре старого дома, слишком далеко, чтобы я мог понять, что это такое. Словно приглядывалось ко мне, наблюдало, как я цепенею от страха. Внезапно оно устремилось вперед, быстро, быстрее, чем может передвигаться человек. У него было четыре ноги. И четыре руки. Мне потребовалось время, чтобы понять, что существо словно слеплено из двух человеческих тел, которые неведомой жестокой силой были вдавлены, вмяты друг в друга. Одна половина этого страдающего организма определенно была женской. Между деформированными телами была туго натянута кожа, будто какой-то чудовищный портной грубо стянул две части, не давая им распасться и наделяя противоестественной жизнью. Что-то бурлило и переливалось внутри существа, раздувая его изнутри. Существо не просто было живо – что-то жило и внутри него. Набухало, давило, лезло наружу. Две глотки издавали клекот, какое-то недоуменное птичье кудахтанье. Потом оно прыснуло, плоть лопнула, выплюнув к моим ногам кровавый ком. Разорванное существо упало и забилось в судорогах. Я смотрел на то, что копошилось у моих ног. Это был крупный ребенок с ненормально большой деформированной головой. Его лицо было как будто смазано – расплющенный нос, сползший на щеку кричащий рот, единственный слепой глаз.

   В этот момент я проснулся, задыхаясь, покрытый холодным потом. Мой поезд приближался к пункту назначения – поселку, в котором прошла часть моего детства. Я ехал повидать своего деда. Он был стар и болен. Отец в тревоге позвонил мне два дня назад и сказал срочно выезжать, если хочу застать деда живым. Я знал, что именно мне приснилось. Сон поднял из моей памяти то, что я тщательно пытался похоронить, - ужас, который навсегда отравил мою жизнь и вычеркнул меня из числа обычных людей.

   Моя семья мало чем отличалась от прочих жителей небольшого медленно умирающего в глуши поселка. Дед занимался сельским хозяйством. Он рано овдовел и больше не женился. У него были обширные угодья и большой дом. Старик воспитал троих детей – моего отца и его старших сестер, одну из которых я, впрочем, никогда не видел. Дед жил один. Характер у него был сложный, моего отца он недолюбливал, считая слабаком. Действительно, отец любил приложиться к бутылке, из-за этого часто попадал в неприятности и не мог задержаться ни на одной работе. Несмотря на это, благодаря моей матери, образованной и здравомыслящей женщине, которая успевала и трудиться за двоих, и заниматься детьми, мы росли в городе, а в поселок приезжали летом, останавливаясь там у родителей матери. У деда мы бывали не часто, а когда приходили, почти все время проводили за играми на заднем дворе.

   Ничего интересного из жизни деда вспомнить мне не удается. Кроме одного – его необычной по меркам этого медвежьего угла зажиточности. Конечно, он был ухватистым и умелым и любил труд, но у него никогда не было ни работников, ни техники, поэтому понять происхождение сумм, которыми он регулярно помогал нам держаться на плаву, мне не удавалось. Самое странное, что по мере старения деда, который очевидно уже не мог работать как прежде, его расходы не сокращались. Наоборот, он как будто еще больше богател. Впрочем, здоровьем его природа тоже не обделила. Дед рассказывал, что в нашем роду все были долгожителями. И никогда не было бедняков – даже в голодные и военные годы в доме не переводилась еда. Он говорил, что Бог нас любит. Действительно, жизнь его текла размеренно и спокойно, никакие страдания и удары судьбы не оставили следа на его гладком румяном лице. Он не был веселым человеком, но я никогда не видел его и грустным или расстроенным. Соседи уважали деда и немного побаивались его – этот крупный и сильный мужчина держал дистанцию и никогда не позволял ни в чем себя ущемить. Дед был строг и немногословен, ему была чужда сентиментальность, он почти не делился воспоминаниями. Из-за этого о бабушке, которую мы почти не помнили, мы знали только из сбивчивых рассказов отца. Младшая сестра деда появлялась лишь на больших семейных торжествах, а про старшую мы, дети, знали только то, что она удачно вышла замуж, уехала в Израиль и со временем перестала поддерживать общение с родственниками.

   Странная история, которая навсегда разрушила мою веру в разумное устройство мира, произошла, когда мне было двенадцать. Лето мы с сестрой проводили, как и всегда, в поселке. Иногда мы приходили в домовладение деда, где было множество притягательных для обладавших богатой фантазией детей мест. Я руководил ватагой соседских ребятишек – мы лазали по закуткам и крышам хозяйственных построек, прятались в саду, а порой устраивали побоища и в многочисленных коридорах и комнатах дома. В роковой день мы играли в войну, моя армия терпела поражение, и я был вынужден бежать и прятаться. Поскольку все уголки усадьбы мы уже знали как свои пять пальцев, сделать это было непросто. Но оставалось одно место, до которого до сих пор добраться не удавалось. Чердак дома! Мы несколько раз пробовали туда попасть, но каждый раз наши попытки строго пресекались дедом, который пугал нас прогнившими досками, способными провалиться под нами. Вход на чердак был заперт, но я отлично знал, где висит связка тяжелых ключей. Дело было за малым – быстро стащить связку, незаметно для всех пробраться к чердаку, открыть его и спрятаться там, где еще долго никому не придет в голову меня искать. Пожалуй, это таинственное место притягивало меня само по себе, поэтому необходимость в укрытии была лишь поводом. Я ни минуты не колебался. Скоро заветная связка была у меня в руках. Правда, с дверью пришлось повозиться, я даже больно поранил себе руку, ворочая ключом в неподатливом замке. Все же я справился! По ту сторону двери меня ожидали затхлый запах, паутина и темнота. Луч фонарика скользил по грудам какого-то хлама. Похоже, здесь дед хранил ненужные вещи. Старые ковры, мебель, коробки и чемоданы с одеждой. Толстые перетянутые веревкой свертки. Я нашел несколько бухгалтерских книг, исписанных незнакомым почерком, но они меня не заинтересовали. Я опасливо перемещался по чердаку, помня о прогнивших половицах, и ворошил хлам. Еще я боялся крыс. Что, если они свили в этом мусоре гнездо? Но интерес побеждал брезгливость и страх. Мое исследование продолжалось до тех пор, пока я не наткнулся на кое-что по-настоящему интересное.

   В правом углу чердака размещалось нечто вроде молельни. Подобное я часто видел в домах набожных сельских старух – тумбочка-алтарь в углу, иконы и лампадка над ней. Но кому нужна молельная на захламленном чердаке? Здесь не было икон, но лампада висела. Был и низкий массивный шкаф-алтарь, на котором вертикально стоял небольшой деревянный ящик. Он и привлек мое внимание. Это была явно редкая и ценная вещь, совершенно необычная для поселка. На ящике были вырезаны непонятные знаки, напоминающие иероглифы, геометрические фигуры, какие-то печати. Мне подумалось, что этот загадочный предмет должен быть очень старым. Наверное, его привезли сюда из далекой страны. Может быть, это подарок дедушкиной сестры из Израиля? Я дернул за дверцу алтарного шкафа, но она была заперта. Тогда я приступил к обследованию ящика – его можно было открыть, нажав на защелку справа. Внутри определенно что-то было, поэтому я действовал аккуратно, боясь повредить содержимое. Наконец я открыл его…

   Если бы я знал, что явится на свет, я бежал бы с чердака без оглядки. Я бежал бы из дома деда и из поселка. Наверное, если бы я мог, я бежал бы прочь из страны, от своей семьи, от этих страшных воспоминаний. Потому что внутри ящика находился засушенный трупик младенца. Или зародыш. Потому что на человеческое дитя это было похоже лишь отчасти. У него была огромная покрытая какими-то шишками голова, искаженное, сморщенное, словно сползшее набок лицо, сведенные судорогой почерневшие недоразвитые конечности с разным количеством кривых пальцев. Горбатое тельце утончалось книзу, как у насекомого. Половых органов у младенца не было. Потому что кто-то оторвал их или отрезал. Эта уродливая фигурка неопределенного пола была темной, ее кожа напоминала древний потрескавшийся пергамент, казалось, еще немного, и вся она рассыплется в прах. Мумия смотрела на меня провалом единственного глаза, кривой рот навсегда застыл в немом крике боли. И тогда я сам начал кричать. Я орал как резанный, я плохо помню, что со мной было дальше, как я оказался внизу, что стало с уродцем из ящика. Я пришел в себя в сильных руках деда, который пытался меня успокоить. «Терафим, - повторял он. – Ты видел терафима. Мне очень жаль. Слишком рано для тебя». Дед сохранял спокойствие, он не кричал, не бранил меня. Он просто грустно повторял одно и то же.

   Уже позже, когда моя истерика окончательно прекратилась, он очень серьезно, как взрослому, сказал мне, медленно, подчеркивая каждое свое слово: «Ты никогда и никому не должен рассказывать о том, что ты видел на чердаке. Ты не имеешь на это права. Ты еще слишком мал, чтобы понять. Когда придет время, я объясню тебе. Но пока ты обязан молчать – ради меня, ради своего отца, матери. Ради твоей сестры. Ты понял меня?». Я молча кивнул в ответ. Я не посмел ничего спросить у него. И я никогда никому ни словом не обмолвился об ужасе, который обрушился на меня тем летним днем. Я жил, затаив его в сердце. Я пытался понять, что мне довелось увидеть, но не мог - мой, еще детский, разум не справлялся. Убийство? Какое-то чудовище? Колдовство?

   Я начал избегать деда и его дом. Родители удивлялись, но я ничего им не объяснял.

   Лишь через много лет я осмелился спросить отца, слышал ли он что-нибудь о терафиме. Он только пожал плечами. Не знала мать, не знала сестра. Никто не слышал такого слова, даже учителя. «Может быть, серафим?», - переспрашивали они. «Нет, это был не серафим. Вы даже не представляете себе… Скорее, это был дьявол. Я видел дьявола, - с грустью думал я. - Быть может, злые духи так и называются: терафимы? В отличие от добрых серафимов».

   Уже в старших классах я наконец смог узнать, что это слово действительно существует, и его значение известно. Так называли каких-то древнееврейских идолов, с помощью которых получали прорицание. Информация была крайне скудной, вдобавок я не мог представить себе, как может прорицать чудовищный труп. Чем больше я ломал над этим голову, тем страшнее становились мои кошмары. Я предпочел забыть о том, что со мной случилось, чтобы жить нормальной жизнью – учиться, дружить, встречаться с девушкой. В это простом и понятном мире не было места для страшных привидений.

   Я поступил в университет, потом в аспирантуру. Мой ум стал скептичным. Я жил отдельно от родителей, не бывал в поселке и даже не обменивался с дедом поздравлениями в праздники.

   Однажды я узнал от отца, что в доме деда случился пожар. Возгорание, причину которого до конца не выяснили, произошло на чердаке. Дед вместе с соседями вступил в борьбу с огнем, и его удалось потушить еще до приезда пожарных. За исключением крыши и чердака, дом почти не пострадал. Оказалось, что на чердаке у деда хранилась разная рухлядь и тряпки, которые очень быстро занялись огнем, и все внутри выгорело. Дед очень сильно переживал, отец сказал, что никогда его таким не видел, даже удивительно. Но я-то догадывался, что могло быть причиной переживаний старика.

   Странное совпадение, но после тех событий дед, всегда здоровый как вол, стал стремительно сдавать. Судя по тому, что до меня доходило, он дряхлел и слабел на глазах. Будто неизвестная болезнь начала глодать его изнутри. Он больше не мог вести прежний образ жизни, и так как на моего отца рассчитывать не приходилось, усадьба пришла в упадок. Дед замкнулся в себе и перестал выходить из дома. Отец сообщал, что деду становится все хуже, в нем расцвел целый букет болезней, а к телесным недугам у сломленного человека часто присовокупляются и недуги душевные. Деда стала подводить память, он стал вести себя не вполне адекватно, что очень пугало отца.

   И вот дошло до того, что старик совсем слег, а врачи предупредили, что нужно готовиться к худшему. Поэтому я и ехал в место, где не был уже много лет, испытывая смесь жалости, страха и неприятных предчувствий.


   …В комнате стоял тяжелый запах болезни. Я с трудом узнал деда – так сильно он распух. С оплывшего лица на меня смотрели лихорадочно горящие глаза. Однако мои худшие опасения не оправдались: дед был в сознании и здравом уме. Я был наедине с ним – отец напился и рано ушел спать. Меня поразило, как сильно изменился дом деда – сжался, обветшал, опустился вместе со своим хозяином. Я чувствовал, как отсюда уходит жизнь.

   Дед узнал меня. Он протянул мне руку, но я не смог заставить себя пожать ее: у деда была какая-то кожная болезнь.

   «Хорошо, что ты пришел.. Наконец-то. Времени совсем мало, мне конец, - шелестел слабый прерывающийся голос старика. – То, что ты видел в детстве… Я знаю, у тебя были вопросы… есть вопросы. Терафим. Я должен сказать. Неизвестно, откуда это знание возникло в нашей семье, и почему именно в нашей. Наш род древний, сейчас люди забыли о своих корнях, не помнят имен. Но есть знание, которое нельзя забыть. Мне рассказал мой отец. Я должен был передать твоему отцу, но он не годится. Он ничтожен. Поэтому я скажу тебе и твоей сестре. Вы дальше понесете эту ношу, вы будете владеть тем, что дает силу и деньги… Тем, что поднимает нас над грязью… (Старик сухо засмеялся). Ты видел терафима. Тогда, на чердаке. Пока ты обладаешь терафимом, болезни обходят тебя стороной. Ты силен как бык. Все горит в твоих руках, ты можешь что угодно. Деньги притягиваются к тебе, ты богатеешь день ото дня, во всем тебе сопутствует удача. Ты можешь уломать любую женщину. (Старик снова засмеялся). О, поверь, даже когда ты старик, в постели ты сильнее любого молодого жеребца! Терафим даст тебе удовольствия, власть, долголетие. Мой отец, дед, прадед жили больше ста лет! Мы объедались в войну, нас никто не смел призывать на службу. Мы были господами, мы! Ты спросишь, как завладеть этим? Что нужно делать? Здесь самая большая сложность. Главная сложность!».

   На некоторое время дед замолчал и погрузился в мрачное раздумье, но потом продолжил: «Чтобы получить терафима, брат должен соединиться с сестрой. Как мужчина с женщиной. И делать это снова и снова, пока она не забеременеет. Никто не должен об этом знать. Когда моя сестра забеременела от меня, я скрыл ее в этом доме. Я сам принял у нее роды! Нет, не криви лицо, это лишь начало. Когда ребенок родится, его нужно…, - тут он все-таки вцепился в меня своей прокаженной рукой, притянул к себе, заговорил тише и быстрее, и меня обожгло отравленное болезнью дыхание. – Его нужно убить. Но не просто убить – поместить живого в масло, чтобы он хорошенько пропитался им. Промаслился. Потом засушить…». Губы этого гниющего заживо грешника растянулись в ужасной улыбке.

   Я не знаю, как долго это продолжалось. Мне казалось, что время остановилось. Я не мог пошевелиться, я утратил дар речи. Я внимал этим жестоким кощунственным словам, я слушал смех больного старика, который подробно излагал мне рецепт составов, формулы извращенных молитв, инструкции, составленные в самых глубоких пыточных камерах преисподней.

   «Цена высока. Но вы будете как боги», - закончил наконец он.

   «Тогда почему ты лежишь здесь в зловонной постели и умираешь в собственном гное? Ради чего все это было?», - закричал я, когда оцепенение спало.

   «Мой терафим погиб в огне. Это расплата за мою неосторожность. Не повтори моей ошибки. Но, скажу тебе, я хорошо пожил», - ответил старик.

   Втянув голову в плечи, я вышел вон. Дед умер в страшных корчах через неделю. Мы похоронили его по христианскому обряду, на похоронах было много людей.
 
   Лет шесть после этого я жил нормальной жизнью. Потом я заметил, что стал слишком уж часто просыпаться с похмельем. «Наверное, мой отец начинал так же», - невесело подумал я.

   Потом я стал меньше писать, перестал получать гранты.  Мне сократили часы преподавания. Я распсиховался и ушел из университета, в котором преподавал.

   Потом от меня ушла жена и забрала с собой детей. Я стал сильнее пить. У меня не получалось работать, и я сильно задолжал банку.

   Потом мне перестало хватать денег даже на выпивку.

   Однажды я проснулся на скамейке в парке, с трудом наскреб на бутылку пива, похмелился и позвонил из уличного автомата сестре, с которой не виделся со дня похорон деда.

   Оказалось, что она давно ждала моего звонка.

   У нас впереди много работы.