Моей любимой бабушке, которая никогда не была бабу

Моей любимой бабушке, которая никогда не была бабушкой!
Моей дорогой бабушке – Юлии Алексеевне Козловой (дед звал ее Юлька) – на днях (19 января) исполнилось бы 110 лет, из которых она прожила 96 – в полном здравии и твердой памяти. И ушла из жизни, как сказали врачи, просто от старости. Мне запомнилось, как молодая женщина в белом халате, пожимая плечами после осмотра умирающего пожилого человека сказала: «У нее всё абсолютно здорово, согласно возрасту…». С тех пор я не могу забыть эти слова и, порой, произношу их как горькую шутку. Однажды в Германии, где я решила сходить посоветоваться с врачом по поводу лекарств от повышенного давления, услышав почти ту же фразу, что произнесла ее российская коллега у смертного одра моей бабушки: «По всем показателям Вы совершенно здоровы», я не удержалась и, как шутку, в двух словах обрисовала тогдашнюю историю с сакраментальной фразой об абсолютном здоровье. Немецкий эскулап, похоже, чувством юмора не обладала, сурово на меня посмотрела, улыбнувшись только после пояснения, что это юмор, выписала рецепт с гипотензивными средствами, на чем мы и расстались.
А бабушка была прекрасным человеком! Веселым и серьезным одновременно, ответственным и не зацикленным на мелочах, практичным и романтическим. Я никогда не воспринимала ее большим специалистом в области химии (кандидат химических наук), каким она на самом деле была. Она руководила лабораторией в ведущем научно-исследовательском химическом институте Советского Союза, занималась серьезными военными разработками, за которые дед, который работал под ее началом, получил (один за весь коллектив) Сталинскую (Государственную) премию. Позднее она разработала и обеспечивала авторский надзор за внедрением технологии производства полиэтилена на первом таком заводе в башкирском Салавате. Название этого небольшого города в Поволжье мне знакомо с детства, потому что взрослые часто говорили: «Бабушка в Салавате» или «Ей опять ехать в Салават». Она очень любила это свое «гражданское» детище, поэтому на подмосковной даче было много полиэтиленовой посуды, которую я искренне ненавидела, потому что она издавала парафиновый запах, когда в нее наливали что-то горячее. Но бабушка постоянно пользовалась такой кружкой, и до последнего дня она всегда стояла у нее на тумбочке около кровати.
Бабушка была добрым, отзывчивым, щедрым человеком. В нашей семье не было принято сильно сюсюкать с детьми (абсолютно запретное действие), носиться с ними, как с писаной торбой. Нас держали в разумной строгости и требовательности, сильно своевольничать и капризничать не разрешали, приучали к самостоятельности. Но многое делали, чтобы мы могли интеллектуально развиваться, брать из окружающего пространства то, что этому способствует. И умели радовать мелочами, которые в те времена воспринимались, как что-то более значительное. Самый царский подарок получили от бабушки мы с сестрой, когда она купила нам пианино, услышав о моей годами не могущей осуществиться мечте научиться играть на фортепиано. Буквально, решила проблему в один день, когда приехала к нам в гости в белорусский город Гродно. Она часто появлялась, словно Дед мороз, и в одночасье преображала непростые будни в сияющий праздник. Помню, как-то под Новый год она приехала, увидела нашу увешанную яблоками и конфетами елку, тут же пошла с нами в магазин и накупила кучу блестящих елочных игрушек, казавшихся нам волшебными, электрическую гирлянду и, предел моих мечтаний, – сияющее навершие для елки! Не звезда, конечно, но не менее впечатляющая деталь настоящей новогодней елки!
Нас, дочерей, у мамы было четверо, в семье довольно долго лишних денег не водилось, но мы по этому поводу сильно не печалились. Я рано научились шить, вязать, мне это нравилось. Полжизни я носила то, что сшила, перешила или связала сама. Мама тоже прекрасно шила, часто шила и перешивала мне и сестре свои старые (красивые) платья. То, что у нее получалось, меня радовало. Она и себе шила – платья, даже стильные пальто, нашивала какие-то этикетки и очень веселилась, когда ее бывшие ленинградские коллеги спрашивали, не в Чехословакии ли она это купила. Шить себе она перестала только на Дальнем Востоке, став профессором и получая весьма приличную зарплату, когда она могла уже не считать каждый рубль. Но бабушка, видимо, воспринимала это как-то иначе. И летом, когда я приезжала в Москву или жила на даче в Подмосковье, она всегда делала мне роскошный подарок на день рождения. Мы шли в главный детский магазин страны – «Детский мир» на площади Дзержинского (ныне Лубянка), и я могла выбрать себе красивое платье и не менее чудесные туфли. И не думать о том, сколько они стоят. Это было невероятное ощущение. Но у меня никогда не возникало даже в мыслях и тени упрека, что мама не делает чего-то подобного. Мама – была мама, с ее возможностями и достоинствами, а бабушка – это бабушка с ее строгостью, организованностью и разумной добротой и щедростью.
Бабушка знала много стихов, писала их сама, вообще, в этом смысле была творческим человеком. Именно от нее, но через маму, я с детства знаю детские стихи Саши Черного:
Мишка, Мишка, как не стыдно!
Вылезай из-под комода...
Ты меня не любишь, видно?
Это что еще за мода?
Как ты смел удрать без спроса?
На кого ты стал похож?
На несчастного барбоса,
За которым гнался еж...
Весь в пылинках, в паутинках,
Со скорлупкой на носу...
Так рисуют на картинках
Только чертика в лесу.
Целый день тебя искала:
В детской, в кухне, в кладовой,
Слезы локтем вытирала
И качала головой...
В коридоре полетела, —
Вот — царапка на губе...
Хочешь супу? Я не ела:
Все оставила тебе.
Мишка-Миш, мохнатый Мишка,
Мой лохматенький малыш!
Жили-были кот да мышка...
Не шалили! Слышишь, Миш?
Извинись. Скажи: не буду
Под комоды залезать.
Я куплю тебе верблюда
И зеленую кровать.
Самый мой любимый бантик
Повяжу тебе на грудь:
Будешь милый, будешь франтик, —
Только ты послушным будь...
Что молчишь? Возьмем-ка щетку, —
Надо все соринки снять,
Чтоб скорей тебя, уродку,
Я могла расцеловать.
Эти стихи, а также многие другие (например, забавное детское стихотворение Веры Инбер «У сороконожки народились крошки…» (приведено в конце публикации) или очаровательную «Тринадцатую новеллу» Игоря Северянина) долгое время нигде, кроме особых библиотек, нельзя было прочитать в Советском Союзе. А бабушка и ее сестра многое воспроизводили по памяти и читали нам. Проникновенные и необычные строки «Тринадцатой новеллы» Игоря Северянина когда-то очень помогли мне сохранять присутствие духа и оптимизм. Именно в такой версии, как приведено ниже.
У меня дворец двенадцатиэтажный,
У меня принцесса в каждом этаже.
Подглядел-подслушал как-то ветр протяжный,-
И об этом знает целый свет уже.
Знает, – и прекрасно! сердцем не плутую!
Всех люблю, двенадцать, – хоть на эшафот!
Я настрою арфу, арфу золотую,
Ничего не скрою, все скажу… Так вот:
Все мои принцессы – любящие жены,
Я, их повелитель, любящий их муж.
Знойным поцелуем груди их прожжены,
И в каскады слиты ручейки их душ.
Каждая друг друга дополняет тонко,
Каждая прекрасна, в каждой есть свое:
Та грустит призывно, та хохочет звонко,-
Радуется сердце любое мое!
Поровну люблю я каждую принцессу,
Царски награждаю каждую собой…
День и ночь хожу я, день и ночь завесу
Очередной спальни дергая рукой…
День и ночь хожу я, день и ночь не сплю я,
В упоеньи мигом некогда тужить.
Жизнь – от поцелуев, жизнь до поцелуя,
Вечное забвенье не дает мне жить.
Но бывают ночи: заберусь я в башню,
Заберусь к себе в тринадцатый этаж,
И смотрю на море, и смотрю на пашню,
И волнует дума все одна и та ж:
Хорошо бы в этой комнате стеклянной
Пить сребристо-черный грёзный виноград
С вечно-безымянной, странно так желанной,
Той, кого не знаю и узнать не рад.
Скалы молят звезды, звезды молят скалы,
Смутно понимая тайну скал и звезд,-
Наполняю соком и душой бокалы
И провозглашаю безответный тост!..
Как-то в четырнадцатилетнем возрасте я ездила с бабушкой и с дедом отдыхать в ведомственный институтский санаторий под Дзержинском (в 30 километрах от Горького, сегодня Нижнего Новгорода). Мы были там полтора месяца, и для меня это и сейчас незабываемые дни! Мы там затеяли продолжавшуюся несколько лет игру в буриме, когда все участники пишут стихи на заданные рифмы, вовлекли в это почти всех членов семьи, потом даже какой-то сборник на машинке напечатали. Я никогда не могу понять подростков, которые стремятся проводить время не со своими родственниками, бегут от их компании, как черт от ладана. У меня тоже были любимые подруги, с которыми я могла общаться днями. Но никогда не отказалась бы от возможности поехать куда-то с бабушкой и дедом, а до некоторых пор – и с мамой и ее мужьями. Правда, в пятнадцать лет, я уговорила маму не брать меня с собой в Крым, куда они ехали на своем «Запорожце», а оставить мне в Москве младшую полуторагодовалую сестру. Уговорила и была счастлива, хотя маленький ребенок в таком возрасте не оставляет ни одной свободной минуты. И бабушка согласилась, хотя из-за работы не могла мне помочь, и дед, хотя детский плач доводил его до белого каления. Но я не могла переносить бурные сцены гнева своего отчима, и была готова на любые жертвы, чтобы их не слышать. Моя сестра была девочка не промах, быстро сориентировалась и на людях звала меня только мамой, чем вводила меня в краску, а окружающих почти в шок. Они сочувственно и понимающе на меня смотрели, а я готова была испепелить малолетнюю шутницу, но стойко и ответственно выполняла взятые на себя обязательства.
Бабушке можно было рассказать обо всех своих терзаниях, приключениях, романах… и знать, что дальше нее это никуда не пойдет. Она всегда была рада моему приезду. Когда я готовилась к защите диссертации в Московском институте истории естествознания и техники и начала сильно нервничать, именно она около полуночи сказала мне: «Где твой доклад, ну-ка, читай мне его!». И засекла время. Когда я закончила, строго произнесла: «Длинно, сокращай и читай мне снова!». И так продолжалось, пока я не успокоилась и не сократила выступление до 20 минут. На защите ее, к сожалению, не было (ей это было уже не под силу, а взять такси и отвезти ее я не догадалась, сантименты в семье не были приняты), как не было и никого из других родственников, но защитилась я блестяще, о чем свидетельствовало предложение кого-то из совета подать ходатайство о присвоении сразу докторской степени… Я же предпочла синицу в руке журавлю в небе.
Тяготиться одинокой жизнью в Москве бабушка начала только в последний год жизни, но не хотела переезжать ни к кому из родственников, она любила свободу и самостоятельность. Она всегда говорила, что у нее не одиночество, а уединение. А без этого нельзя ощутить себя…
На ее похороны я приехала на машине из Петербурга, просидев за рулем всю ночь и еле успев к сроку из-за московских пробок. Я тогда еще не жила в северной столице, а прикатила туда в гости к своему давнему студенческому другу-возлюбленному с поющим под гитару свои песни ульяновским приятелем, из завсегдатаев маминой литературной гостиной. Вместе с ними обоими я и оказалась на похоронах бабушки…(теперь мой некогда студенческий друг решил съездить в Ульяновск). Как жаль, что люди умирают! Но хорошо, что мы помним их и любим…

Вера Инбер
Сороконожки
У сороконожки
Народились крошки.
Что за восхищенье,
Радость без конца!
Дети эти — прямо
Вылитая мама:
То же выраженье
Милого лица.
И стоит пригожий
Дом сороконожий,
Сушатся пеленки,
Жарится пирог,
И стоят в порядке
Тридцать три кроватки,
В каждой по ребенку,
В каждой сорок ног.
Папа с ними в дружбе.
Целый день на службе,
А когда вернется
В теплый уголок,—
Все играют в прятки,
Куклы и лошадки,
Весело смеется
Сам сороконог,
Все растет на свете —
Выросли и дети.
Носится орава
С самого утра.
Мать-сороконожка,
Погрустив немножко,
Говорит: «Пора вам
В школу, детвора».
Но ходить по школам
Невозможно голым,
Согласился с этим
Папа,— ну и что ж?
Мама же сказала:
«Сосчитай сначала,
Сколько нашим детям
Надобно калош».
Для такой работы
Папа вынул счеты.
«Тише, дети, тише!
Папа снял сюртук».
Если каждой ножке
Нужно по калошке,
То для всех детишек
Сколько ж это штук?
«Трижды сорок восемь,
Девять переносим,
Это будет двести,
Да один в уме...»
Захирела печка,
Догорела свечка
Папа с мамой вместе
Счет ведут во тьме.
А когда же солнце
Глянуло в оконце,
Захотелось чаю,
Но сказала мать:
«Слишком много ножек
У сороконожек.
Я изнемогаю».
И пошла гулять.
Видит — в луже тихо
Дремлет аистиха,
Рядом — аистенок
На одной ноге.
Мать сказала плача:
«Аистам удача —
Вот какой ребенок
Нужен был бы мне!
Слишком много ножек
У сороконожек.
Ноги — это гадость,
Если много ног.
Аист — он хороший,
Он одной калошей
Мамочке на радость
Обойтись бы мог».
1926