Салатно-винегретные воспоминания

В отличие от общепринятых традиционно-классических воспоминаний, я не люблю вспоминать о детстве, хотя в нём было много счастливых дней, незабываемых до сих пор впечатлений, было счастье, извините, до соплей – от долгожданной встречи с друзьями и солнечно-радостные нескончаемые каникулы, было взахлёб – солнца и моря, и как расплата за удовольствие – неминуемое возвращение домой и непролитые (и оттого ещё более горькие) слёзы расставания, с обязательными трогательными клятвами в дружбе и верности навсегда.

Сколько себя помню,я вечно была занята, должна была что-то делать, не понимая толком, кому я должна и за что, и мечтая, что когда-нибудь детство кончится, я уеду куда подальше и буду делать что хочу. Такие вот - светлые мечты о будущем. Что, впрочем, не мешало мне гордиться собой и своими успехами, не мешало жить, являясь неотъемлемой частью существования,  как пресловутая ложка дёгтя в бочке мёда.
Может быть, поэтому праздники помнятся особенно ярко.

Удивительно, но в детстве я не любила ездить в гости. Вариантов было два: папина мама (которую я в гостях называла бабушкой, а дома – папиной мамой) и папин младший брат (которого папины родители любили за двоих, а почему – так и осталось загадкой). О первом варианте давно написано и рассказано в «Поминках». Не читали? Нет? А на нет, как говорится, и суда нет.

Второй вариант – очень редко. Второй вариант – более приятен, потому что мне льстило дядино подчёркнутое внимание ко мне. Мне нравилось, как он приглашал меня на первый танец – как взрослую, с обязательным шарканьем ногой, кивком и неуловимо-изящным движением руки, в которую я вкладывала свою, чуть заметно опуская голову и делая не менее изящный книксен.

А ещё мне очень нравилась дядина жена. Она была на шесть лет старше мужа, но смотрелась очень молодо – чуть выше его ростом (из-за каблуков), с царственной осанкой, «аристократически» бледным непроницаемым лицом и черными блестящими волосами, красиво уложенными на голове «короной». При виде меня непроницаемое лицо оживало, расцветало улыбкой, затем следовал милостивый королевский кивок в мою сторону. Словно приглашение. Последнего «знака внимания» я не выдерживала – отцепившись от маминой руки, с разбегу утыкалась в тётку лицом, обхватив её обеими руками и долго не разжимая объятий. Тётей, пусть даже не родной, я очень гордилась – потому что она красивая. Вот вырасту и буду такая же, как тётя Галя. Высокая, статная, необыкновенно красивая, с неприступно-горделивой спиной и с «короной» на голове.

Дядиной женой гордилась не только я, но и вся отцовская родня: Галина Антоновна работала в аптечном управлении и имела неограниченный доступ ко всем лекарствам, в том числе дефицитным, которых в те времена (речь идёт о семидесятых годах) было «не достать» - даже если у вас имелся выписанный врачом рецепт.  Рецепт есть, а лекарства нет – ни в одной аптеке. Где же я его вам возьму, если его нет? Нет, понятно вам? Когда поступит? Да откуда же я знаю… Уж не помню, когда оно у нас было, давно не получали… ЗвонИте, спрашивайте, может быть, привезут…

Звонить в аптеку было, как вы понимаете, бесполезно. Звонили – тёте Гале. И лекарство, которого не было на складе  и которое «не помню когда получали», появлялось словно из ниоткуда. В любом количестве. И что главное, по аптечной цене: Галина Антоновна никогда не брала «сверху» и не требовала награды. Которая, впрочем, всё равно следовала – в виде… как бы это сказать… в виде возможностей. Билеты в Большой ( а также в театр на Таганке, театр Сатиры и Ленком, купить которые было весьма и весьма проблематично) Платья и костюмы из валютной «Берёзки», дефицитные в те далёкие времена, недоступные большинству населения продукты: балык, карбонад, финский сервелад, осетрина холодного и горячего копчения, сёмга, омары, красная и чёрная икра… Благодарили как могли – за лекарства, которые были спасением,  возвращали здоровье и в конечном итоге – дарили жизнь. За это можно отдать всё. Вот и отдавали, благодарили как могли и чем могли…

Правда, такое изобилие было в дядином доме лишь по праздникам, но откуда мне было это знать? Сидя на высоком стуле и держа обеими руками бутерброд с восхитительно пахнущей копчёной белугой, я откусывала от него маленькие кусочки, растягивая удовольствие, и с вожделением оглядывала стол, уставленный невиданными, поистине царскими яствами, каких у нас в доме никогда не было. Ну разве что – баночка красной икры на новый год. Одна на всех. Или батон сырокопченой колбасы, купленный по случаю и убранный в холодильник в ожидании праздника. Его можно осторожно оттуда достать и, развернув бумагу, вдохнуть дразнящий  аромат вяленого мяса и пряностей. И завернув, положить где лежал, и ждать – праздника.

Мне казалось, что в дядиной семье праздник никогда не кончался – вон у них какой стол, гостей потчуют, сами почти не едят, им наверное, надоело уже это всё,  приелось. Став взрослой, я узнала, как сильно ошибалась на дядин счёт. В будни они с женой питались более чем скудно: свекольные и капустные котлеты, супы, сваренные на воде, в которой варились пельмени и которая у них называлась бульоном. Картошка с постным маслом. Галина Антоновна с детства была умеренна в еде, так как росла в верующей семье.

Сказать точнее, в семье религиозных фанатиков, верующих исступлённо, что называется, насмерть. Посты – непременно строгие – в доме Галиных родителей соблюдались неукоснительно. По средам и пятницам ничего не ели, это считалось грехом. Дочерин жених был принят в семью благосклонно (о том, чтобы молодые жили отдельно, не было и речи) – тихий, немногословный парень, крещёный, беспартийный, с Галочкой в церкви обвенчался, тёщу с тестем уважает, слова поперёк не скажет. А что в бога не особо верит, то не его вина. К богу дорога непростая,  для каждого своя, и ступивший на неё обязательно к нему придёт. Поймёт. Узнает. Постигнет. Обретёт…

О том, до чего дошёл и что обрёл мой дядя Коста, не хочется говорить. Но придётся, раз уж взялась вспоминать…  Галя три года не могла забеременеть, и когда уже перестала мечтать о ребёнке, чудо наконец произошло – под сердцем толкнулась другая жизнь. Коста был счастлив, и невзирая на протесты Галиных родителей, отвёз жену в «узилище греха» - женскую консультацию, так как был очень обеспокоен её состоянием. Лицо жены, привычно бледное, побледнело ещё больше и теперь было белее полотна. Талия по-прежнему оставалась тонкой, а ведь Галя была уже на шестом месяце! У неё участились обмороки, домашние дела она выполняла с трудом, быстро уставала и к приходу мужа с работы едва держалась на ногах.

Сказать, что врач был в ярости – значит, не сказать ничего. От предложения лечь в больницу Галя категорически отказалась, и никакие доводы врача на неё не действовали. Выставив упрямицу в коридор, врач набросился на её мужа с упрёками, обвиняя в недопустимом отношении к жене и будущему ребёнку. Выписал кучу витаминов и особенно настаивал на полноценном питании – мясо, масло, молочные продукты, жирная рыба. Коста хмурился и кивал головой, понимая, что уговорить жену будет непросто. О том, что ему предстоит тяжелый разговор с её родителями, не хотелось даже думать…

Костины родители пекли на Пасху куличи, Масленицу встречали традиционными блинами, на Рождество затевали пироги, а детей баловали тестяными сладкими «орешками». В церкви бывали не часто, по случаю. В Галиной семье жили иначе.

Посты соблюдали строго, по шести степеням: мясо, рыба, яйца и молочные продукты были под строжайшим запретом. По средам и пятницам ничего не ели и не пили, даже когда они приходились на праздники. И Гале не давали, когда просила. «Это тебя лукавый искушает, доченька. Перетерпи, на колени встань перед образами да помолись, вот и легче станет… Не стало легче? Это бес тебя под локоть толкает, дразнит. А ты его не слушай, терпи. Не можешь? Ну, как же так, Галочка, нельзя же... Ты же сама знаешь, что сегодня среда. Кушать нельзя, и пить нельзя, грех это.  И думать о еде грешно, ты лучше думай о чём-нибудь другом»

Галя старательно думала – о том, что её одноклассницы сейчас смотрят «Ералаш». И завтра будут вспоминать забавные сценки и смеяться. Галя тоже будет смеяться вместе со всеми и никому не признается в том, что телевизор в их доме под запретом. Смотреть телевизор и слушать весёлую музыку во время постов не разрешалось, хождение в гости отменялось, разговоры по телефону не приветствовались.

Для Гали, которая с октября ждала ребёнка, не делали исключений.  С 28 ноября по 6 января длился Рождественский пост. Когда он наконец закончился, по средам и пятницам постились по-прежнему. С 14 марта наступил Великий пост, который продолжался до 30 апреля. О Петровом посте Коста старался не думать – в середине июня родится их долгожданный ребёнок, для которого – Коста теперь понимал – тоже не будет сделано исключений. В Петров Пост – с 27 июня по 11 июля – девочке придётся поститься вместе с мамой, на которую Коста – увы! – не имел никакого влияния. Она подчинялась родителям беспрекословно и безоговорочно и верила столь же фанатично, не щадя себя, на износ.

Про себя Коста решил, что не позволит ей морить дочку голодом и по средам и пятницам заставит кормить ребёнка. Но вот беда  – что же она будет есть, будет ли у Гали молоко, если она не возьмёт в рот ни крошки? В том, что будет именно так, Коста не сомневался.
В июне у них родилась девочка, которую назвали Машенькой. Косте она казалась невозможно красивой, до странности похожей на Галю – такая же большеглазая и молчаливая. Девочка почти не плакала, молча лежала в кроватке и смотрела на отца – пристально, не моргая, словно хотела ему что-то сказать и не знала как.
Во взгляде девочки Косте чудилось сожаление, немой, невысказанный укор. Он навсегда запомнил – эти её глаза. Девочка прожила ровно месяц и через два дня после окончания Петрова поста тихо умерла.

Галю, которую после необычайно тяжёлых родов чудом удалось спасти, лежала под капельницей. Она пошла было на поправку, но смерть Машеньки лишила её последних сил. Галя наотрез отказывалась от  пищи и лежала, не произнося ни слова и медленно угасая. В подглазьях залегли синие тени, острыми выемками обозначились скулы, с губ облезала кожа, которую она старательно скусывала зубами. Глаза смотрели тускло и безразлично.

Галины родители приняли смерть внучки стойко, если не сказать – сдержанно. «Бог дал, бог и забрал, на всё воля божья. Смирись, доченька. Послал тебе Господь наказание, значит, есть за что. Мало молилась, книжки бесовские читала (бесовскими в семье считались любые книги, кроме Библии и канонов, даже хрестоматия по литературе, которую надо было читать по школьной программе и из-за которой девочке приходилось часами замаливать грехи). Мирскими радостями тешилась, бога гневила, вот и дождалась» - такими были слова утешения, сказанные Гале родителями.  Впрочем, ей было уже всё равно.

Коста обезумел от горя. Он так долго ждал этого ребёнка, что уже не надеялся…. Потом девять месяцев верил в чудо, но чуда не случилось. Вердикт врачей был ожидаемым: крайнее истощение организма, ребёнок не получал полноценного питания и родился практически нежизнеспособным. То, что он прожил три недели, это нонсенс.  Но самым страшным было другое: детей у Гали больше не будет.

Коста все эти дни был на грани срыва, держался из последних сил. После того, что он услышал от врачей, грани перестали существовать. Сорвав висевшее над изголовьем их с Галей кровати распятие, Коста насмерть разругался с тёщей и зятем. Трясущимися пальцами долго набирал номер вызова такси, подхватил жену с постели на руки и вынес её из этого страшного дома в чём была, завёрнутую в одеяло.
С ненавистью посмотрел на застывших в дверях Галиных родителей и сказал: «Это вы Машеньку убили. Вашими заботами она умерла. Постарались. Вы и дочь свою сгубили бы, только я не позволю. Будьте вы прокляты, и бог ваш проклят».

Антонида Петровна, открыв дверь на настойчивые громкие звонки, ахнула и схватилась за сердце. Отодвинув её в сторону и словно не видя, Коста как медведь ввалился в квартиру, пошатываясь, добрался до гостиной и бережно уложил жену на диван. Пол под ногами вздыбился, как проснувшийся вулкан, стены плясали в бешеном танце, окна уставились на него Машенькиными глазами – с застывшим в них сожалением.
- Папочка, милый! Ты меня бросил? Маму к себе взял, а меня…  Как же я без вас буду? Как вы без меня будете? Ведь мама не сможет меня снова родить… Я знаю, не сможет… А я так хотела жить!

 – А-ааа!! – Коста вскрикнул смертельно раненым зверем и рванулся к окну, за которым маячило-качалось дочкино крохотное тельце, светились живым теплом глаза, и крошечные губки шептали: «Папа, милый!».
Он должен её спасти! Он почти дошёл до неё, когда вулкан в голове разлился кипящей магмой, сердце забилось в бешеном ритме, ноги одеревенели и отказались служить. Не дойдя до окна двух шагов, Коста тяжело рухнул на пол и провалился в беспамятство. 

Мама рассказала мне эту историю, когда я была уже взрослой. А тогда, восьмилетняя, я удивлялась, почему дядя Коста так на меня смотрит, словно – с сожалением. Почему он так неравнодушен ко мне, так подчёркнуто внимателен. – Да потому что я живу, хотя родилась очень слабенькой, весила до смешного мало и запросто могла умереть, но выжила.  А Машенька не смогла.

Тётя Галя, видимо, с трудом выдерживала мои изъявления в любви, мою бурную радость и цепкие объятия. Разомкнув мои руки, отстраняла от себя и за весь вечер не обращалась ко мне – ни словом, ни взглядом не давая понять, что рада моему приезду. Тогда я не могла сообразить, в чём дело.
И не знала о том, что Галя, перебравшись к мужу, почти не общалась с родителями, хотя веры своей не утратила. С мужем жили на удивление дружно. Галина истовая вера мирно сосуществовала рядом с Костиным всесокрушающим и на всё наплевательским атеизмом. Впрочем, в церковь с женой он ходил – не хотел её обижать.

Сочтя наказание достаточным, бог оставил их в покое и ничем не притеснял их маленькую семью. Напротив, он был к ним благосклонен. Галя, которую свекровь кормила, что называется, с ложечки, поздоровела и окрепла, и скоро уже вставала с постели и бестолково хваталась за домашние дела, которых, однако, ей делать не позволялось.

- Погоди, не лезь… Отойди… Без тебя управлюсь… Вот выздоровеешь, тогда и… А пока – лежи, телевизор включи, или вон книжку с полки возьми, почитай. Ты что больше любишь, приключения или про любовь? Или сказки, у нас сказок много… Есть восточные, про дивов и пэри, ох и страшные!  Хочешь?
- Тонечка Петровна, какая книжка, какой телевизор, ведь пост сейчас, нельзя!

- Ну так что ж, что пост? На-ка вот, почитай. А вечером сериал смотреть будем, интересный, просто ужас! «Тайга, курс выживания». Сегодня первая серия, Ваня с работы пораньше обещался прийти, чтобы успеть… Ты теперь с нами живёшь, а в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Так что – и кино с нами смотреть будешь, и есть будешь, что дают. И чтобы ужин весь съела, чтоб тарелка чистая была! Салатик, телячьи котлетки с макаронами, чаёк попьёшь со сливочками. И рыбий жир не забудь, выпей обязательно. И смотри, перечить мне не смей, и про пост чтобы я больше не слышала. Поняла ли? – строгим голосом спрашивала Антонида, а губы улыбались, и глаза улыбались, и руки, которыми она ласково погладила невестку по спине, тоже казалось, улыбались. – И чтобы через месяц я этих украшений не видела! – прикрикнула она на Галю, слегка шлёпнув её по торчащим лопаткам. – Поняла ли?  Тады говори мне, что ты поняла.

- Поняла… Буду с вами кино смотреть, и ужинать буду, и не перечить. Я постараюсь… - прошептала Галя, чувствуя, как губы против желания сами растягиваются в улыбку.

Через месяц она встала на ноги, а после того, как отдохнула с мужем в санатории на Черном море (путевки им «организовал» свёкор, который работал ректором в вузе), от болезни не осталось и следа. Галю охватила жажда деятельности. Муж работает, свёкор работает, свекровь ведёт домашнее хозяйство и не позволяет ей ничего делать.  «Должна же я что-то делать?» - сказала Галя свекрови, и та подтвердила: «Должна. Ты по профессии кто? Фармацевт? Я с Ваней поговорю, и найдём тебе работу. Наберись терпения и подожди»

Ждать, впрочем, пришлось недолго. Устроившись (с помощью свекра) в аптечное управление, Галя быстро освоилась и поняла смысл выражения «золотое дно». Даже муж не ожидал от неё такой хватки. В  накладных был полный порядок, не подкопаешься. Часть лекарств поступала в аптеки, другую часть прямо со склада продавали нужным людям, и люди не оставались неблагодарными… Богоугодное дело творю, людям помогаю. А люди – они везде люди. И те, кто по аптекам бегает, и те, которые не бегают, а знают, кому позвонить и что сказать – они ведь тоже люди! Им тоже лекарства нужны. На всех-то всё равно не хватит, - мудро рассудила Галя. И развернулась вовсю.

Через год молодые купили дачный участок, ещё через год на участке зеленели аккуратные рядки посадок и стоял дом… Двухэтажный каменный домина с подвалом! В доме было шесть уютных комнат, две из которых соединялись балконом-верандой, на котором в дождливые так хорошо посидеть за чашкой чая со сливками, к которому Галя пристрастилась в доме свёкра.

Ещё через год они перебрались в двухкомнатную кооперативную квартиру в центре Москвы, в Стремянном переулке. Половину денег на квартиру заработали сами, другую половину дали Костины родители, хитро обменяв две принадлежащие им комнаты в коммунальной квартире (в те времена почти все жили в коммуналках, отдельная квартира была роскошью, которую немногие могли себе позволить) на одну, площадью в три раза меньше. Вырученные таким образом деньги отдали Костику, не вспомнив о старшем сыне, у которого, к слову, была жена и ребёнок. Станислав с семьёй  жил в одной комнате с тёщей, с которой не очень ладил… Ничего. Зато у Галочки с Костиком своя квартира в центре Москвы!

Пришла пора нам познакомиться, читатель. Я – дочка Станислава, старшего бабушки Тониного сына. Имена, естественно, изменены. Но я - та самая, которая не любила ходить в гости. К бабушке – потому что у неё собиралось много народу (в семье бабушка была восьмой, у неё восемь братьев и сестёр, у всех – мужья, жены, дети, внуки…), и все меня разглядывали и смотрели весь вечер, и переговаривались шёпотом, что мне страшно не нравилось.
К дяде Косте, папиному брату, – потому что чувствовала, что его жена меня не очень-то любит, и не могла понять, за что. Под её взглядом кусок застревал у меня в горле  и не глотался, даже если это был кусок севрюги или карбонада. Я переставала жевать, опускала глаза и сидела, теребя бахрому на скатерти и заплетая её в косички, за что мне попадало от мамы – под столом по рукам.

- Прекрати! Тебе не стыдно так себя вести? Оставь в покое скатерть и ешь. Не хочешь больше? Ну, смотри, дома такого не будет... Что тебе положить, может, паштет из гусиной печени? А бутербродик с икрой съешь? Уже съела? А ещё не хочешь? Потом ведь жалеть будешь, что отказалась.
 - Ма, а почему у нас дома нет такой еды?
- Как так – нет? На новый год икры баночку открыли, папа принёс, у них на работе заказы  давали (прим.: продуктовые наборы к праздникам, именуемые «заказами», в которые наряду с дефицитными салями и икрой впихивали никому не нужные кильки в томате, дешёвую карамель, залежалую селёдку и прочую дребедень, за которую, однако, приходилось платить…). На день рождения конфеты тебе подарили, в красивой коробке, шоколадный набор. Забыла уже? Конечно, такого стола, как у Гали с Костей, у нас нет, да и быть не может. Потому что мы с папой инженеры, а тётя Галя работает в аптечном управлении…
- Но ведь там лекарства продают, а не продукты.
- Много ты знаешь... Да, лекарства. Которых днём с огнём нигде не купишь. А у Гали есть всё. Кому что нужно, все ей звонят. И я звонила, когда папа заболел, помнишь? Ну, не помнишь, ты маленькая тогда была… У них и дача, и машина, и квартира кооперативная, улучшенной планировки, с двумя балконами. А у нас с папой – только ты.

- А за что тётя Галя на меня злится? Она так смотрит… Будто сердится.
- Смотрит, ну и пусть. А ты не смотри на неё, сиди и ешь. Дочка у них с Костей родилась, и сразу умерла. Им в больнице сказали, больше у них детей не будет. Коста хотел из детдома девочку взять, выбрал уже, договорился, документы собирать на удочерение, а Галя не захотела, воспротивилась. Так и живут вдвоём, привыкли… А тут мы приехали, голь перекатная, инженеры! Ни машины, ни дачи, квартира и та служебная… Зато у нас с папой есть ты, наша гордость, наше продолжение. А у них – не будет никогда, никого….

Ох, не хотелось мне ворошить-вспоминать эту историю… И про моё гостевание у папиной мамы, которую мне велели звать бабушкой,  а я не хотела, тоже вспоминать не очень хочется. Да я рассказывала уже, в «Поминках». Не читали? И не надо.  Лучше смешное что-нибудь, коротенькое поищите. Я не люблю – миниатюры писать. Пыталась,  но видимо не получилось, потому что не читает никто. Больше не пишу. Зато если уж начну вспоминать, то не скоро кончу.

 Мне осталось рассказать – о праздниках у нас дома, когда  в гости приезжали не мы, а к нам. А мы готовились – пекли пироги, жарили традиционных цыплят табака, накрыв сковородку тарелкой вместо крышки (ну не было у нас сковородок с крышками!) и водрузив на неё чугунный утюг, а на другую сковородку – увесистый круглый камень-голыш, находчиво прихваченный с железнодорожных путей, тщательно вымытый, вычищенный жёсткой щёткой, ошпаренный кипятком и успешно используемый в качестве груза для квашения капусты и для жарки этих самых цыплят табака.

А что такого? Чугунный утюг у нас только один, остался со старых времён, вместо гантели, иногда и на кухне сгодится. Утюг один, а сковородок три, в каждой умещаются два цыплёнка, каждому гостю по половинке, вот и считайте… Да, чуть не забыла. Гарнир! На гарнир к цыплёнку подаётся салат из свежей капусты с лимонным соком или фрукты из венгерского баночного компота «Глобус» (компот, что называется, изъят из обращения и канул в вечность, как и далёкие семидесятые, о которых идёт речь…). И что вы там не говорите, гарнира вкуснее я не знаю. И не спорьте, всё равно не переспорите. У меня перед вами преимущество: я себя знаю, а вы меня нет!

Ещё мы лепили пельмени. Хотя покупные (у нас дома говорили – магазинные) тоже были вкусные, но разве их можно сравнить с самолепными, домашними, с фаршем из трёх видов мяса: баранины, свинины и говядины, сдобренным чёрным перцем, зирой и хмели-сунели. Происходит это обычно так: тесто (непростое, заварное, оно эластичное и раскатывается очень тонко) готовит бабушка, мясо для фарша кручу я (щеки красные от натуги, ручка никак не крутится – значит, на нож намотались жилки, и надо разбирать мясорубку, вынимать и чистить нож, снова собирать мясорубку и крутить дальше. Пока жилки снова не накрутятся на нож и ручка перестанет крутиться… Это надолго: мяса куплено много, чтобы хватило на всех, особенно папиному брату Косте, который обожает наши пельмени и съедает их – о-оо, вы не представляете, сколько пельменей может съесть Костя…).

На чем я остановилась-то? Щеки красные от усилий, руки ноют от бесконечной, надоевшей, неостановимой крутни, но я держусь, не сдаюсь. Кручу, не покладая рук, такой вот получился каламбур. Как же иначе? Крутить фарш моя обязанность. Вот вернутся с работы папа  с мамой, а у нас уже всё сделано, всё готово.

Бабушка достанет деревянный старинный поднос, доставшийся ей от бабушкиной тётки Александры, бабы Саши (о ней и о бабушке – «Нить Ариадны». Не читали? Ну и не надо. Для меня главное – написать, рассказать, и чтобы получилось интересно. Кому надо, прочитают) – бабушка достанет широкий и очень тяжелый деревянный поднос, на котором в давние времена носили тарелки официантки в столовой, где работала баба Саша. Погладит его руками, вытрет чистой тряпицей и вздохнёт, вспомнив любимую тётку…

А после ужина мы всей семьёй сядем лепить пельмени, туго закручивая «верёвочкой» тестяные краешки, которые – в пельменях самые вкусные.
Я это знаю точно. Потому что не люблю мясо и ем только тесто, разрезая каждый пельмень пополам и аккуратно вынимая из него начинку. Душистые мясные шарики я выкладываю на блюдце, под равнодушным взглядом матери и осуждающим – бабушки (она ничего не может со мной поделать, заставить меня есть мясо невозможно, не лезет оно в меня, и всё тут).
Потрошить пельмени за праздничным столом мне, ясное дело, не позволят. Мне их вообще не дадут, зная, что я с ними сделаю – на глазах у гостей… И потому я лакомлюсь пельменями до праздника, их никто ещё не пробовал, я первая! «Ну, как?» - спрашивают меня родители, и я радостно делюсь впечатлениями: «Тесто – вкусное-превкусное, во рту тает! Тоненькое, нежненькое! Мясо сами пробуйте, не знаю какое оно и знать не хочу».

Ещё нашим традиционным праздничным блюдом был домашний студень, сваренный из говяжьей кости-бульонки. После нескольких часов варки снятое с костей мясо разделяли двумя вилками на тонкие нити (в мясорубку – ни в коем случае, у прокрученного мяса не тот вкус! Всё испортите), которые укладывали в форму, заливали душистым бульоном (специи – можно, не буду перечислять? А то до утра не закончу…) и помещали на холод. Через час на полузастывший студень выкладывали прозрачные тоненькие ломтики лимона и веточки петрушки, после чего заливали оставшимся бульоном. Будущий студень снова отправлялся в холодильник, где застывал, превращаясь в прозрачное душистое желе. Стоит ли говорить о том, что к мясу я не прикасалась, ела только желе (которое у нас дома называли дрожучкой). Вкусно невозможно! Особенно если заедать его ржаным хлебом…

Ну и конечно, компот. Не из сухофруктов, какой варили на каждый день, а праздничный – из разведённой крутым кипятком протёртой с сахаром черной смородины. Смородину покупали на рынке, она стоила дорого. Смородиновый компот готовили только в праздники. Зато много, и можно пить сколько хочешь. Компот торжественно водружали на стол в широкогорлом глиняном кувшине – мне он казался  огромным, не выпить. Но выпивали! Компот шёл, что называется, на ура. Когда кувшин становился пустым, его уносили в кухню и приносили –  наполненный до краёв смородиновой кисловато-сладкой водой, упоительно вкусной, я никогда не пила ничего вкуснее.
Таким компотом можно было запивать что угодно – салаты, бутерброды, жареного цыплёнка или твёрдый сыр (другого у нас к столу не подавали, только твёрдый – швейцарский, самый лучший, его покупали специально к празднику, в фирменном магазине на улице Горького… ох, простите, на Тверской).

 Смородиновый компот идеально подходил ко всему, гармонично сочетаясь с любым блюдом, оттеняя его вкус, обновляя, освежая, делая ощутимее. Это – как запивать черный кофе водой, тот же самый эффект. Новый вкус.

Кувшин не разбился, с честью выдержал два переезда и бережно хранится автором, напоминая о былых временах и о праздниках, которых в нашем доме не празднуют уже почти 29 лет, и не спрашивайте, почему. В «Поминках» всё написано, только годы немного изменены, и имена, как же без этого, без этого нельзя… А посмеяться хотите? После публикации «Поминок» меня 8 февраля на Прозе-ру поздравили с днем рождения, потому что у моей героини он 8 февраля! Смешно? Месяц я оставила, а дату изменила, но почти угадали.

Что самое хорошее в празднике? Конечно же, ожидание. Трепетное, незабываемое ожидание звонка в дверь, прихода гостей, суматохи и толкотни в узкой прихожей, где непостижимым образом помещаются и хозяева, и гости. Стол – ещё нетронутый, сверкающий крахмальной скатертью, мерцающий хрусталём, поражающий – разнообразием салатов и закусок, количеством бутылок, количеством тарелок…

Тарелки – не повседневные, с цветочками, а другие, празднично блестящие позолотой, с золотыми и вишнёвыми ободками. На такой тарелке сухарь пирожным покажется! Какое же удовольствие… Какой восторг испытывала я при виде праздничного стола… Всего не съешь, как ни старайся – это всё в меня не влезет. С чего же начать?  Сижу перед пустой тарелкой и ничего не беру. Думаю, думаю, думаю…
Моя мудрая мама, видя мои колебания, сама накладывает в мою тарелку – всего понемножку из того, что считает нужным. Я ей доверяю: невкусного она мне не даёт. Может, потому, что на праздничном столе всё непременно вкусное?

- Остановись, хватит! – шепчет мама, видя, что я жую и не могу остановиться, подцепляя вилкой то, что поближе и до чего я могу дотянуться: ломтик сыра с лежащей на нём веточкой свежей мяты, кружок краковской душистой колбасы, солёный огурчик…
- Остановись, сейчас цыплята будут, а ты не сможешь есть!
- Я смогу! – героически обещаю я маме. И никогда не сдерживаю обещания: я бы съела – и цыплёнка, и печеночный паштет, и много ещё чего съела бы, но во мне не осталось места, больше ничего не лезет. Сижу и вздыхаю… Маму надо слушаться, даже если не хочется.
Ничего, я просто так посижу, отдохну. Посмотрю, как гости разговаривают, смеются, пьют вино и нахваливают бабушкин студень. Звучит музыка, мой папа приглашает Костину жену танцевать, она с улыбкой встаёт, кладёт руки папе на плечи и кружится с ним вокруг стола (интересно, а вдруг сейчас какой-нибудь церковный пост, думаю я. А Галя, кажется, об этом вовсе не думает. С того дня, как они с Костей живут отдельно, прошел не один год, жизнь стала другой, и моя тётя Галя – стала другой. Она поправилась, «аристократическая» бледность сменилась нежно-розовым румянцем. Напрочь забыв о грехе гордыни, она  всем хвастается своей дачей, а гости расспрашивают её, где и что у неё там растёт и где она покупает рассаду.

Галя в центре внимания, ей весело, она красивая и знает об этом. На них с папой смотрят – потому что танцевать негде, стол раздвинут и занимает почти всё свободное место, а они с папой ухитряются танцевать! Красивая пара, красиво танцуют, - переговариваются гости. Я танцевать не могу, мне стыдно, потому что я объелась. На вопросительный Костин взгляд я энергично мотаю головой. Он пригласил бы маму, но она убежала на кухню, заваривать чай. А больше ему приглашать некого – в гостях у нас бывает только родня, братья и сёстры папиной мамы. Может, они и согласились бы потанцевать с Костей, но Костя не хочет.

Мама приносит из кухни электрический самовар с заварным керамическим чайником – большим, на всех хватит. Чай у нас принято пить только чёрный и непременно свежезаваренный, душистый, крепкий. Тарелки и блюда с закусками бесследно исчезают со стола, вместо них появляются мои любимые пироги с абрикосовым и клубничным повидлом, красиво нарезанные треугольниками, завернутыми в салфетки и уложенные на блюдо. Вафельно-пралиновый торт «Сюрприз», который я обожаю до дрожи в коленках. Бисквитные пирожные, на которые я не могу равнодушно смотреть.
Снова мучаюсь проблемой выбора – всё нельзя, да и не влезет в меня всё… Что же мне выбрать?

Праздничный вечер незаметно кончается, за окнами темнеет, и гости вдруг спохватываются – поздно уже, домой пора! В прихожей опять теснота и весёлая суматоха, на вешалке незнакомые, чужие пальто. Гости одеваются и тоже становятся незнакомыми и чужими. А впрочем, так оно и есть. Чужие. Они приехали повидать папину маму, а та воспользовалась случаем и привезла их к нам. И теперь они делают вид, что приехали сами, и лезут ко мне с поцелуями.

Я отчаянно выдираюсь из цепких рук, но меня не отпускают, обнимают и шепеляво сюсюкают (что касается меня, дикция у меня в порядке, и зачем бабушкины гости со мной шепелявят и притворяются детьми, мне непонятно. И неприятно). Не обращая внимания на мои протесты, меня передают из рук в руки, тискают и целуют в обе щеки, не желая понимать, что мне это не по душе и я стараюсь избежать чужой, не нужной мне ласки. Дома поцелуи и объятия не приняты, я к ним не привыкла и не могу сказать, что они мне приятны. Терплю. Противно. Когда же это кончится?!)

Когда за последним гостем закрывается дверь, я отправляюсь в ванную. Намыливаю лицо и с ожесточением тру ладонями, стирая чужие притворные поцелуи… Потом помогаю бабушке и маме мыть праздничные тарелки. Сказать точнее, путаюсь под ногами и всем мешаю. Чтобы отвязаться от меня, мне дают полотенце и поручают вытирать тарелки и бокалы (старательно выполняю доверенное мне дело, думая только об одном – как бы что-нибудь не уронить и не разбить…) Отмытые и вытертые до блеска, тарелки возвращаются в сервант, где будут терпеливо ждать – очередного семейного торжества. Тарелки умеют ждать. Я тоже умею. В следующий раз не буду есть столько оливье, клятвенно обещаю я себе. Оставлю место для цыплёнка. И ещё – для пирожных…

Маленькие кусочки биографии. Пазлы, которые не сложатся в картинку, потому что здесь они – не все.

С улыбкой – ваш автор.