Пеленашка

Он умер, захлебнувшись кровью. Врач, брезгливо морщась, черкал на листке что-то понятное только ему. Скрипела ручка, нарезая на белой спине бумаги мёртвую латынь. Каким же языком писать о покойнике?
 
Возле холодильника насвистывал участковый:
 
– А где хавчик?

Андрей распластался на диване. Задубевшее высохшее тело продолжало лесной пейзаж потёртого ковра. Ветвистые рога оленей торчали у него из рёбер. Челюсть на испачканной в крови голове лейтенант подвязал моим платком. Всё шутил:

– Штоб мухи в рот не насрали.

Из открытой пасти Андрюшиного портфеля торчат книги. На обложке «Лексика фалискского языка» следы от затушенной папиросы.

Свет лампочки тусклым лучом пробивается в сени, освещая на стене мамины блокадные санки. Скрюченные ужасом прошлого услужливо прогибаются отполированные деревяшки. Разминаются сквозняком рыжие проржавевшие полозья. Верёвки нет, на ней когда-то повесился квартирант.

Забрала папиросы у милиционера. Я тебе покажу вещдок, сволочь. Едкий дым пенится по комнате сбежавшим молоком. Интерьер старенькой хаты застыл музейным экспонатом.

С фотокарточки улыбается мать. Копна густых волос, вздёрнутый носик, кружевной воротник: в глазах исчезающая надежда. От бросившего нас папы только отрезанное плечо. Гордилась им, замеряя бицепс линейкой, сравнивала с чужими отцами.

Поношенные сапожки проваливаются в снег по щиколотку, намокая и натыкаясь на камешки. Каждый шаг и хруст под ногами болью отдаётся в позвоночнике. Вышедшая из моды дублёнка обнимает мягко с ветерком подмышками. На овечьем воротнике его запах. Мужской аромат немытого тела, папирос и жуткого утреннего дыхания.

За стеной туч прячется солнце. Лишь изредка, когда я оборачиваюсь, его лучи играют причудливой тенью от моей шапки. Сейчас она больше напоминает папаху, минутой ранее – смешной клоунский колпак. Андрею всегда было весело при виде моего гардероба. Я казалась ему снегурочкой из новогодней сказки. Теперь всё позади: его стихи, болезни, книги.

Верёвка режет руки через перчатки. В одном из множества узелков кусочек бумажки. Я даже вижу несколько букв. Это его письма. Он попросил уничтожить все. В дрогнувших строках плавали утки, любили женщины, умирали дети.
Белыми заиндевевшими нитями кланяются низкорослые деревья. Кроме кривых берёз, вокруг только рыжий засохший камыш. Словно артритные шишки земли, поросшие волосами трав.

Ногам тяжело. Ветер, покинув Мертвицу, выжимает из глаз солёную влагу. Река молчит, наполняясь хрустальной плотью льда.

Хмелеющий от мороза деревенский отшиб ощетинился треснутыми печными трубами. Вместо окон дыры, наспех залатанные клеёнкой. Покосившиеся заборы плюют вдогонку сквозь щели в штакетнике. Стаей стервятников кружат вороны.
 
Дыра в оленьей накидке синеет Андреевой коленкой. Перевязанный шпагатом зверь послушно тыкается мордой в сугроб. За санями увязался ворон. Три шажка – взмах крыльев: мне кажется, он торопит, толкая меня в спину. Точёным клювом Ворошиловский стрелок метится в позвоночную грыжу. А ведь я когда-то была синицей в руке. Почему люди не птицы, а твари?

Тоска ледяной моросью бьёт в рано постаревшее лицо. Время не сжалилось, сжалось, оставив только взгляд, когда-то отрезвивший цирика в тамбуре столыпинского. Алмазным блеском сверкает наст, вороша в душе соловецкую боль.

Какой он тяжелый. Пустота в груди медленно заполняется повседневными мелочами. Последняя пачка макарон на полке, пропавший кот, застуженные почки. Я сильная, из горящей избы спасала рукописи, рвала стоп кран на Воркутинском литерном.

Не чувствуя рук, улыбаюсь ветвистому дубу. Голодная яма погоста отрыгивает мёрзлым болотом. Перерубленные корни белеют трупными червями. У синюшних лиц знакомый профиль: треух, фуфайка, прохоря. Бутылка самогона пляшет по рукам вокруг костра.

Прими пеленашку, Господи. Ты его знаешь. 58-ая один «а», десятка с конфискацией.