Вольфганг Борхерт. Мой бледный брат

     Никогда еще не было ничего белее этого снега. Он был почти голубым. Зелено-голубым. Такой ужасно белый. Солнце добавляло этому снегу немного желтизны. Еще никогда не было такого чистого воскресного утра. Только вдалеке стоял темно-синий лес. Но снег был свеж и кристально чист. Мир, этот снежный воскресный мир, улыбался. Но в одном месте была клякса. Это был человек в мундире. Он лежал на животе, скрюченный. Куча лохмотьев. Жалкая груда костей и кожи, красно-черная от засохшей крови. Волосы мертвые, как парик. В снегу застыл последний крик, стон или, может быть, молитва. Солдат. Пятно на этом белом, необычайно белом покрывале в чистейшее воскресное утро. Полноценная картина войны, со всеми деталями. Соблазнительный сюжет для рисунка акварелью: кровь, снег и солнце. Холодный-холодный снег, на нем теплая дымящаяся кровь. И над всем этим - солнце. Наше любимое солнце. Дети по всему миру говорят: любимое, дорогое солнышко. И заснеженное тело солдата, на губах которого застыл немой крик, крик всех мертвых марионеток. Страшный немой крик. Кто из нас, мой бледный брат, кто из нас перенес этот немой крик, когда им обрезали нитки и оставили вот так по-дурацки валяться на сцене? Кто, ой кто же из нас терпел немой крик мертвецов? Только снег и ледяной холод терпели. И еще солнце. Наше любимое солнце.
 
     Перед сломанной марионеткой стояла другая, еще исправная. Перед мертвым солдатом стоял другой, еще живой. В это чистое воскресное утро, на необычайно белом снегу, стоячий вел с лежачим ужасный молчаливый разговор:

     Так. Так, так. Так, так, так. Как настроение, мой дорогой? У тебя ведь всегда хорошее настроение. Сейчас ты совсем ничего не говоришь, не так ли? Сейчас ты уже не улыбаешься, не так ли? Знала бы твоя жена, какой жалкий у тебя сейчас вид. Ты выглядишь совсем жалким без своего хорошего настроения. И эта дурацкая поза. Почему ты так испуганно подтянул ноги к животу? А, так ты получил прямо в потроха? Весь в крови перепачкался. Выглядишь неаппетитно, мой дорогой. Весь мундир заляпал. Ты похож на чернильную кляксу. Это хорошо, что твоя жена этого не видит. Ведь твой мундир всегда так облегал твою талию. А как получил капрал, так ходил только в лакированных сапогах. Ты часами натирал их перед тем, как выйти в город. Твоя жена сейчас с другим. Ведь ты уже никуда не пойдешь, понимаешь? Никуда и никогда. И ты уже не улыбаешься, и нет у тебя хорошего настроения. Сейчас ты лежишь здесь, и даже не можешь сосчитать до трех. Конечно не можешь. Ты уже никогда не сможешь сосчитать до трех. Это плохо, мой дорогой, очень плохо. Но это и хорошо, очень хорошо. Ты уже никогда не скажешь мне: "Мой бледный брат, Обвисшее Веко". Больше никогда я от тебя этого не услышу. Никогда. Теперь уже ни ты, ни остальные не будут меня так называть. Остальные уже не будут надо мной смеяться, потому что ты уже не будешь говорить мне "Мой бледный брат, Обвисшее Веко". Знаешь, это очень много значит для меня. Это очень много для меня значит.

     Вы начали издеваться надо мной еще в школе. Вцепились в меня, как клопы. Из-за того, что у моего глаза был маленький дефект, и веко обвисало. И из-за того, что у меня была бледная, почти белая, кожа. "Наша Белоснежка сегодня выглядит такой уставшей", так вы всегда говорили. А девочки всегда спрашивали, успел ли я уже поспать. Один мой глаз всегда был полузакрытым. Сонный, слышишь, они говорили, что я сонный. Я хочу теперь спросить тебя, кто из нас сонный? Ты или я, а? Ты или я? Кто сейчас "Мой бледный брат, Обвисшее Веко"? Кто? Так кто же, мой дорогой, ты или я? Может я?

     После того, как он закрыл за собой двери бункера, к нему подошли с дюжину серых лиц. Одно из них принадлежало фельдфебелю.

     - Вы нашли его, господин лейтенант? - Спросило серое, ужасно серое лицо.
     - Да. В соснах. Ранение в живот.
     - Нам его похоронить?
     - Да. В соснах. Да, конечно. Его нужно похоронить. В соснах.
    
     Дюжина серых лиц исчезла. Лейтенант сел возле буржуйки и начал выискивать вшей. Прямо как вчера. Вчера он тоже выискивал вшей. Теперь кто-то должен идти в батальон. Лучше всего - лейтенант собственной персоной. Расстегивая рубашку, он прислушался. Стреляли. Раньше еще никогда не стреляли. И когда посыльный открыл дверь, он увидел, что снаружи уже была ночь. Еще ни одна ночь не была такой темной, подумал он. Унтер-офицер Хеллер пел. Он пел про свои похождения с женщинами. И потом этот Хеллер со своим хорошим настроением сказал:

     - Господин лейтенант, я не пойду в батальон. Сперва я хочу получить двойной паек. На моих ребрах можно играть, как на ксилофоне.

     Это такая шутка, видите ли. Это сказал Хеллер, а остальные посмеивались в темноте. Кто-то должен идти в батальон. Тогда он сказал:

     - Остыньте немного, Хеллер. А свое хорошее настроение оставьте на потом.
     - Так точно! - ответил Хеллер.

     И все. Больше никто ничего не сказал. Просто "Так точно!". И тогда Хеллер ушел. Ушел и больше не возвращался.

     Лейтенант стянул рубашку через голову. Он слышал снаружи, как они возвращались. Остальные. С Хеллером. Он уже никогда не будет называть меня "Мой бледный брат, Обвисшее Веко", прошептал лейтенант. Теперь он мне этого никогда не скажет. Он прижал вошь ногтем большего пальца. Вошь была красной. Щелк! Со лба потекла маленькая струйка крови.